Текст книги "Миссис Больфем"

2

Митинг членов клуба «Пятница» происходил в Аудиториуме, зале, обслуживавшем передвижные выставки, случайные представления водевилей, выступления политических ораторов и балы по подписке среди разнообразных слоев населения. В особенности он был удобен для клуба, так как нравился посетителям и имел маленькую комнату позади, где можно было приготовить чай.

Был сырой вечер, когда комитет, во главе с председательницей, поспешил проводить уезжавшую гостью, и все быстро расходились по домам, одни, чтобы собственноручно приготовлять ужин, другие, чтобы подгонять вялую «наймичку». Уходя группами, они постепенно расходились на перекрестках, и наконец миссис Больфем и доктор Анна оказались вдвоем на Старой улице. Приемная доктора Анны была на Главной улице за Аудиториумом, между Эльсинорским банком и складом аптекарских товаров; но по наследству ей достался коттедж на улице, которая теперь называлась Авеню Эльсинор и была почти в противоположной стороне от «старого дома Больфемов».

– Войдите, – сказала она радушно, отворяя калитку, густо обсаженную буксовой изгородью, – можете телефонировать Дэву и посоветовать ему пойти в новый ресторан. Я уже годы не видала вас.

– Охотно, – быстро ответила миссис Больфем, сопровождая слова той улыбкой, которая в Эльсиноре называлась «бесподобной». – Очень любезно, – добавила она вежливо, так как даже со старыми друзьями не позволяла себе забывать свои хорошие манеры. – Я мечтаю о чашке вашего чая, если вы согласны приготовить его сами. Я, право, не могла бы ничего съесть после этих сэндвичей.

– Конечно, я приготовлю чай сама, во-первых, потому, что его иначе нельзя было бы пить, а во-вторых, это вечер отпуска Кэсси.

Она вытащила ключ из-под коврика у двери и нажала выключатель в прихожей и другой – в удобной, небрежно прибранной гостиной. При жизни ее родителей это была парадная приемная, с атмосферой столь же суровой, как и старая мебель, набитая волосом. Теперь она была обставлена не очень новой, но удобной мебелью, с диваном возле радиатора. Письменный стол и другие столы были беспорядочно завалены сборниками, медицинскими журналами и справочниками.

– Как тепло и прелестно, – воскликнула миссис Больфем, быстро снимая шляпу и плащ и аккуратно складывая их на стул. – Я протелефонирую, а потом подремлю, пока чай будет готов, – знаю, вы не потерпите моего присутствия в кухне. Какое было бы блаженство послушать ваши милые, старые песни после резких, женских голосов.

Она быстро окончила разговор по телефону – мистер Больфем только что вышел ненадолго. Доктор Анна зажгла в кухне газовую печь и, передвигая алюминиевую посуду, распевала песни бурным контральто.

Миссис Больфем не стала проделывать каких-либо сценических формальностей, даже не подошла на цыпочках к двери и не стала прислушиваться. От телефона, стоявшего на письменном столе, она направилась к самому прочному стулу, принесла его к уничтоженному камину, встала на него и добралась до маленького шкапчика, который Анна устроила на месте старого камина, когда был поставлен радиатор. Тут доктор Анна держала свои лекарства, жемчужную нить, брильянтовую брошь своей матери и пачку денег «на крайность».

Пузырек был между другими бутылочками, миссис Больфем узнала его сейчас же, спрятала в маленькую сумочку, еще висевшую на ее руке, заменила его другим маленьким пузырьком, стоявшим с краю, закрыла дверцу и поставила стул на прежнее место. Могло ли быть что-нибудь проще?

Она слишком заботилась о своем костюме, чтобы лечь, поэтому устроилась удобно в уголке дивана и закрыла глаза. Успокоенная теплом и звуками голоса Анны, напоминавшими орган, она погрузилась в счастливое состояние полусна, прерванное появлением хозяйки с подносом. Она вскочила с виноватым видом.

Я не хотела засыпать, предполагала помочь вам накрыть на стол.

– Вот такое уменье вздремнуть сохранило вашу молодость и красоту, тогда как у всех нас утомленные лица.

Миссис Больфем мило настаивала, что сама накроет на углу стола, и обе подруги, весело болтая, принялись за чай с гренками и вареньем. Лицо доктора Анны, широкое и со вздернутым носиком и добродушно светящимися глазами, расцвело, когда ее приятельница похвалила эрудицию, проявленную ею в клубе при возражении гостье, и добавила задумчиво.

– Мне кажется, я ровно ничего не знаю об этой войне. Каждый противоречит другому, а иногда и самому себе. Я «отправлюсь» завтра («отправляться» на эльсинорском наречии обозначало ехать в Нью-Йорк), чтобы достать все книги по этому вопросу. Я чувствую себя такой невеждой.

– Это широкое задание. Когда вы его одолеете, то будете знать меньше, чем узнали бы, читая передовые статьи вечерних газет «противной стороны». Я разыщу список, который один пациент, стоящий за нейтралитет, дал мне, и, если хотите, утром завезу к вам. Он в моей приемной.

– О, пожалуйста. – миссис Больфем быстро наклонилась через стол. – Вы знаете, в пятницу мой черед читать доклад, и я буквально ни о чем не могу думать, кроме этой ужасной, но интересной войны. Понятно, я должна проявить истинное знание, а не отыгрываться только прилагательными и обобщениями. Буду читать день и ночь. Наверное, я достану все эти книги в одном из нью-йоркских издательств.

– Энид Больфем, вы – чудо. Если только вы беретесь за дело, кто, кроме вас, может овладеть предметом в двухнедельный срок. О, какая скука!

Зазвонил телефон. Доктор Анна отодвинулась вместе со стулом, поднесла трубку к уху и почти сейчас же положила ее обратно.

– Спешный случай, – сказала она отрывисто, и напряженная, профессиональная сосредоточенность согнала милую беззаботность предыдущей минуты. – Ребенок, сожалею. Оставьте ключ под ковриком, у двери. Не торопитесь. – Она уже одевалась в передней, произнося последние слова, и входная дверь одновременно захлопнулась.

Миссис Больфем составила посуду на поднос, унесла все в кухню, вымыла и убрала. Она была очень методична и чрезвычайно аккуратна. Хотя теперь дома она и не делала такой работы, но оставить маленькое хозяйство своего друга «вверх дном» она не могла. Грязная посуда преследовала бы ее всю ночь, или во всяком случае, пока она не заснула бы.

После того, как она сложила все рекламы на столе в гостиной аккуратными рядами, она надела шляпу и плащ, загасила свет, спрятала ключ в условленном месте и быстро пошла по дороге. Фонарь горел как раз напротив ворот. Его свет упал на лицо человека, появившегося из густой тени кленов, окаймлявших улицу. Она узнала адвоката своего мужа – Дуайта Роша.

– Как удачно, вскрикнул он по-мальчишески, – теперь я могу поговорить с вами пять минут и даже десять, если вы пойдете медленно. Что вы тут делаете одна, так поздно!

Миссис Больфем опасливо оглянулась в обе стороны. Все окна были освещены, но для сиденья на веранде сезон был слишком поздний. Если бы они даже встретили кого-нибудь, едва ли можно было бы их узнать, разве, конечно, встречный станет поджидать у фонаря. Хотя она и принадлежала к числу женщин, не боявшихся бывать всюду в одиночку, но при появлении мужчины, с его извечным правом защищать и покровительствовать, в ней пробудилась вся ее женственность. Она мило улыбнулась.

– Вы можете довести меня до моих ворот.

– Думаю, что могу. Даже револьвер, приставленный к моему виску, не мог бы заставить меня отказаться от нескольких благословенных минут прогулки с вами. Серьезно, это не безопасно, так поздно идти одной. На последней неделе были три кражи со взломом, а у вас можно выхватить эту сумочку.

Она ближе придвинулась к нему. И с едва заметным оттенком тревоги в голосе: – Я совсем не думала об этом, когда Анна была спешно вызвана. Я так рада, что вы оказались здесь. Хотя жеманно – вы знаете, совсем не подходит женщине моих лет и положения быть замеченной ночью с молодым человеком.

– Вздор. Вы – как жена Цезаря; что бы вы ни сделали в этом городе, все будет признано правильным. Вы тут всех загипнотизировали, включая и меня. – И более серьезным тоном он добавил: – Вопрос моего самолюбия изучить вас лучше. Почему вы не позволяете бывать у вас?

– Это невозможно. Если я добилась хорошего положения, то только потому, что всегда была щепетильна. Если молодые люди станут бывать у меня, то можно будет сказать, что я ничем не лучше той развеселой банды тангисток, веселящихся каждую ночь, посещающих таверны, и все такое… Ее голос принял неопределенный оттенок. В действительности она знала очень мало о забавах «веселых сборищ», судя о нравах этого круга людей чаще всего по извлечениям из отчетов.

Но раз навсегда она решила объясниться с этим, сбитым с толку, молодым человеком. Она прекрасно знала, что казалась моложе своих лет на добрый десяток, а также и то, что страсть у мужчин тоже считается делом, хотя у него и было мало свободного времени.

– Благодарю судьбу, что у меня нет взрослой дочери, которую надо было бы оберегать от этой веселой компании, – сказала она игриво. – Конечно, я могла бы ее иметь, я достаточно стара.

Он откровенно рассмеялся. Потом сказал ей старую истину, вечно новую для женщин, сказал с заметной нежностью в суровом и энергичном голосе.

– Я хотел бы знать, действительно ли вы так пропитаны условностями, как про себя думаете сами. Вы производили на меня всегда впечатление двойственности. Одна из вас крепко спит, там, где-то, а другая даже не подозревает о существовании первой.

– Как поэтично! – она улыбнулась с удовлетворением и почувствовала соблазн кокетства, будто бы ожил призрак ее юности, того давно прошедшего периода, когда она наряжалась и пекла свои великолепные пироги на соблазн холостых деревенских франтов Эльсинора; но она быстро овладела собой и нахмурилась. – Вы не должны мне говорить таких вещей, – холодно сказала она.

– Нет, буду! И еще добавлю, что хотел бы, чтобы вы были вдовой или никогда не были замужем. Тогда я сделал бы вам предложение.

– Это равносильно тому, что вы хотите смерти моего мужа. А он ваш друг.

– Ваш муж не друг мне, я на него работаю временами. В этот момент я забыл, кто ваш муж.

– Покончим на этом.

– Отлично.

Было очевидно, что он принадлежал к породе людей, находивших развлечение в ухаживании за замужними женщинами. Они были возле фонаря, и она снисходительно посмотрела на эту милую мужскую разновидность. Она лично была в полной безопасности и было совсем не неприятно, в сорок два года, быть желанной для самого умного молодого человека графства Брабант. Улыбка сбежала с ее лица, и нервы как-то слабо дрогнули, когда она встретила неулыбающиеся глаза, близко склонившиеся к ней.

Лицо у Роша было смуглое, но кости лица крупны, глаза, глубоко впавшие и широко поставленные, ярко-синие и блестящие. Это было одно из тех узких, строгих лиц, которые создала страна и требование века, с челюстью, удлиненной и выступающей почти так, как у чахоточных, смелыми бровями, сжатым, суровым ртом, худыми щеками, пересеченными линиями. Общий облик не только проницательный и умный, но и сильный. Любопытное противоречие в этом типе американских лиц состоит в том, что почти всегда он выглядит молодо по сравнению с тем количеством лет, что потребовалось на его создание. Такие люди, особенно, если гладко выбриты – как это обыкновенно бывает – кажутся тридцати лет, если им сорок; даже в пятьдесят лет, если сохранили волосы, они не кажутся многим старше. Если рот Роша не был сжат, он мог улыбаться приветливо, тогда глаза были полны жизни и игривости. Его резкий голос американца мог взволновать до слез суд присяжных слезами, которые звучали в нем.

В эту минуту вся напряженность, на которую были способны резкие черты его лица, была сосредоточена в глазах.

– Не стану заниматься ухаживанием за вами при настоящем положении, – сказал он голосом, резким от волнения, – но я хочу, чтобы вы развелись с Давидом Больфемом и вышли за меня. Рано или поздно вы придете к этому.

– Никогда! Никогда я не буду разведенной женой. Никогда!

Его пристальный взгляд дрогнул, и он вздохнул.

– Вы это сказали так, будто бы были убеждены. Вы считаете себя мыслящей, а не переросли одного из предрассудков ваших бабушек-пуританок, которые вели себя так потому, что тогда женщин было мало и с ними обращались, пожалуй, лучше, чем теперь, а кроме того они были слишком скупы, чтобы вести бракоразводный процесс, если бы разводы где-нибудь вошли в обыкновение.

– Вы не очень любезны, – миссис Больфем резко подняла голову, достаточно возмущенная этим явным проявлением откровенного мужского взгляда. Она бы выдернула руку и ускорила шаги, но он поддерживал ее сзади.

– Я не хотел быть нелюбезным. Только вы должны быть более передовой, чем сейчас.

Я повторяю, что не собираюсь откровенно ухаживать за вами, потому что хочу, чтобы мы повенчались как можно скорее. Но я выскажу все, что считаю нужным. Долго ли вы думаете жить так, как живете теперь? С человеком, которого должны презирать и от которого переносите оскорбления. И в этой трущобе.

– Вы тоже здесь живете.

– Я вернулся сюда, благодаря выгодным предложениям и потому, что восток мне нравится больше запада, но я не намерен оставаться здесь. У меня есть основания войти в одну из нью-йоркских фирм будущей весной и, раз начав эту скачку, я надеюсь выйти победителем.

– И вы хотите оседлать себя женой, на несколько лет старше вас? – спросила она с удивлением. Но снова вздрогнула и бессознательно еще замедлила шаги – до ее дома оставалось так немного.

– Мне тридцать четыре года. Сожалею, что показался вам слишком молодым, чтобы отнестись ко мне серьезно, но вы должны согласиться, что, если человек не разобрался в себе, когда он приближается к среднему возрасту – он этого не сделает никогда. Но если бы мне было только двадцать пять, это не составило бы разницы: я моментально женился бы на вас. Раньше я никогда не думал о женитьбе. Девушки меня не интересуют. Их игра слишком ясна. У меня всегда было подобие идеала, и вы олицетворили его.

Характерно для прекрасно дисциплинированного ума миссис Больфем, что мысль об убийстве мужа, в этот исключительный и соблазнительный час, не проникла в ее сознание. Она никогда не лелеяла желания снова выйти замуж, и ее ум был не из тех, что вечно колеблются. Но ей хотелось, исключительно ради опыта, «дать себе волю». В первый раз за двадцать лет ее неудачной замужней жизни побродить по тенистой улице с человеком, который любил ее и не скрывал своей любви.

– Я бы хотела знать… Она взглянула на него, глаза вспыхнули любопытством.

– Знать, что?

– Любовь ли это?

Он резко засмеялся. – Не удивляюсь, что вы задаете этот вопрос – вы, которая знаете о любви не больше, чем знала бы женщина, изгнанная на необитаемый остров с десятилетнего возраста. Ничего, я заронил семя, оно даст росток. Думайте и думайте снова. Вы должны это сделать для меня и ради себя самой. Я знаю, что через шесть месяцев вы разведетесь с Дэвом Больфемом и мы поженимся, как только дозволит закон.

– Никогда, никогда, – теперь смеялась она, и смех был полон веселого кокетства юности.

Они дошли до ворот дома Больфемов, расположенного против аллеи и большого уличного фонаря. Быстрым движением она встала позади ворот и протянула ему руку.

– Не надо больше безумств. Если бы я была молода и свободна – кто знает. Но… но… сорок два года. – Она мысленно превозмогла себя. – Теперь идите домой и подумайте о всех милых девушках, которых вы знаете, и выберите одну поскорее. Я испеку свадебный пирог.

– Неужели вы думаете, что я не знал точно вашего возраста? Это, ведь, Эльсинор. Теперь в нем пять тысяч жителей, а когда вы и я родились – от уважаемых и заметных родителей – в целом графстве Брабант их было меньше.

Он не покушался открыть ворота, но поднес ее руку к своим губам. Даже в эту исключительную минуту он отдал себе отчет, что пожалел о величине этой руки, но сейчас же резко вскинул головой и отбросил эту малодушную мысль.

– Я никогда не изменюсь, – сказал он, – а вы должны думать и думать. Теперь идите, я подожду, пока вы войдете.

– Покойной ночи. – Она пробежала дорожку, задавая себе вопрос, была ли ее высокая стройная фигура такой гибкой, какой она себя чувствовала. Зеркало часто удивляло ее, так как давало изображение, не соответствовавшее ее умственному представлению о себе. Она также не без иронии удивлялась, почему никто раньше не открыл ее очевидной прелести.

Когда она очутилась в спальне и электричество заменило мягкий свет фонаря, падавший сквозь нежные, шепчущие листья, она забыла Дуайта Роша и всех мужчин, кроме своего мужа.

Она вынула пузырек из сумочки и рассматривала его. В одну минуту ее чистый лоб сморщился; нежные, но не глубокие, большие, серые глаза, так неизменно восторгавшие, по крайней мере лиц ее пола, потемнели от неудовольствия. В конце концов она могла что-нибудь перепутать. Как же обращаться с лекарством? Она напрягала память, но случайный разговор с доктором Анной, происходивший два года назад, ничего ей не давал: одну каплю в яйцо или кофе – может быть мало, большее количество – он заметит посторонний вкус.

Она вынула пробку и понюхала. Оно было без запаха, но было ли оно безвкусно?

Очевидно, иначе, как на Больфеме, не было возможности убедиться в этом немедленно. И если оно было безвкусно, то все же могло вызвать заражение крови: лицо раздуется, вены лопнут, она вспомнила отрывки из диссертации доктора Анны об «Интересных случаях». С другой стороны, одна капля может вызвать тяжелую болезнь и возбудить подозрение доктора. Она должна действовать осмотрительно. Убийство – это тонкое искусство. Те, кто предназначают себя на это и ошибаются, или следуют за жертвой или проводят остаток жизни в тюремных стенах. Тысячи, это было высчитано, разгуливают по свету вне подозрений, без страха, безмятежные и довольные, презирая неудачников и воров, так как мастера есть во всяком искусстве. Миссис Больфем гордо сознавала, что ее роль в жизни – это успех.

Оставалось только ждать. Она должна подготовить еще один уютный вечер со своим ученым другом и навести ее на разговор об яде. Ах, сама осторожность требует этого!

Она подошла к шкапчику в ванной комнате, выполоскала маленький пузырек, перелила туда драгоценную бесцветную жидкость, наполнила водой, пузырек, взятый у Анны, и положила его снова в свой мешочек. Завтра или на днях она проникнет к ней и поставит его на обычное место. Яд она спрятала на верхней полке шкапчика в ванной.

Неохотно, так как она была быстрая, хотя и систематичная женщина, она примирилась с возможностью для Давида Больфема продолжать свое пребывание на планете, где его так мало ценили. Она легла в постель, забившись в самый отдаленный уголок, но заснула почти немедленно. И вот, когда ее рука остановилась в нерешительности, «Судьба» сделала остальное.

3

Прошло две недели, прежде чем миссис Больфем нашла случай поговорить с доктором Анной.

Цвет эльсинорского общества усвоил приятный обычай каждую субботу, после полудня, отправляться в «Загородный клуб», здание типа бунгало, с широкими верандами и большим залом в центре, с несколькими небольшими комнатами для тех, кто карты предпочитал танцам, с уединенным баром, площадкой для тенниса, которую зимой заливали для катка, с участками для гольфа.

Клуб был прелестно расположен милях в четырех от города, сзади к нему примыкали леса, а с холмов можно было бросить взгляд на серый Атлантический океан.

Молодежь, танцевавшая каждый вечер или в клубе, или по соседству в каком-нибудь семейном доме, охотно захватила бы также и большой холл бунгало, если бы не ласковый, но решительный отпор миссис Больфем. Она могла в личных отношениях недостаточно охранять гордость своего пола, но была слишком горда, чтобы позволить юношеству оттеснить людей ее поколения. У нее не было своих детей, и тонкость ее чувств бывала возмущена уступчивостью родителей и эгоизмом их отпрысков. Одним из наиболее заметных результатов ее спокойной решительности было то, что она и ее друзья пользовались всеми привилегиями «Загородного клуба», только сами этого хотели, и достаточное количество мужчин ее поколения не отдавали свое внимание исключительно бару, а любили потанцевать с женами своих соседей. Молодежь фыркала, но так как миссис Больфем была основательницей клуба, и они все были бессильны перед ее негнущейся волей и талантливыми комбинациями, никто никогда не помышлял о восстании.

В течение этих двух недель миссис Больфем ловко поставила обратно пузырек – равнодушная ко всему Кэсси предоставила гостиную в ее полное распоряжение, пока она писала записку, напоминая Анне об обещанном списке книг и шутливо прибавляя, что у нее мало времени, чтобы тратить его на ожидание в приемной занятого врача. Правда, что теперь Анну трудно было увидеть: в окрестностях появилась эпидемия тифа и много детских заболеваний.

Таким образом, в третью субботу после прерванного ужина, когда миссис Больфем мчалась в клуб в автомобиле с женой президента эльсинорского банка, миссис Баттль, она увидала за извивами дороги, скромную циклонетку Анны. С изящными извинениями она покинула хозяйку автомобиля и вскочила в задержанную машину Анны, весело приказав ей повернуть и ехать в клуб.

– Сегодня вы отдыхаете, – заявила она непреклонно, – иначе вы обратитесь в развалину именно тогда, когда ваши больные будут наиболее нуждаться в вас. Вы и теперь уже переутомлены, и мне хочется немного побыть с вами. Я уже думала заболеть, чтобы этого добиться.

Доктор Анна посмотрела на свою подругу с выражением немой благодарности и обожания. Она на все сто процентов стоила дороже своей спутницы, хотя за сорок лет их дружбы, ни разу не подумала об этом и смотрела на Энид Больфем, как на сверх женщину, сошедшую на землю и заблудившуюся в Эльсиноре. Даже, когда миссис Больфем занималась хозяйством, она казалась исключительной и прелестной. Ее волосы были аккуратно причесаны раньше, чем она сходила в кухню, и ее хорошенькое, ситцевое платье было наполовину закрыто белым фартуком, таким же свежим, как и ее открытые руки.

А с тех пор, как руководительница Эльсинора постигла «искусство туалета», она была так элегантна, что только слегка отличалась от женщин, рожденных блистать в высших сферах. Ее прекрасные каштановые волосы, причесанные в Нью-Йорке, заложенные красивым узлом на тонкой шее, великолепно оттеняли ее профиль. Когда только возможно, он бывал обрамлен большой шляпой с полями. Ее строгие костюмы придавали ей исключительный и благородный вид, привлекавший внимание на улицах и поездах – между Эльсинором и Нью-Йорком, а ее нарядные, белые блузки и парусиновые юбки для дома или платья из «одного куска» для холодной погоды, были очень женственны.

На вечерних собраниях она неизменно бывала в черном, изящная отделка и скромный вырез ворота дополняли туалет.

Бедная Анна, бесспорно некрасивая, даже в юности, поклонялась красоте. Кроме того, какое-то умственное внушение, которого она совсем не сознавала, заставляло ее находить в Энид Больфем то, что она называла высшим женским идеалом. Она сама не умела быть нарядной – она вечно спешила – и спокойствие, и ясность, нежность и приветливое достоинство этого одаренного существа не только привлекали, но и успокаивали ее. Миссис Больфем принимала все, что давали ее поклонницы-женщины, ничего не давая взамен, кроме дальнейшего очарования. Она снисходила на улыбки, но никогда не склонялась.

Доктор Анна не была желанной для мужчин и видела слишком многих из них больными, в постели, чтобы не потерять романтических иллюзий. Этому другу всей своей жизни, которого годы коснулись только, чтобы улучшить, к который никогда не болел, она отдала свою верность, подобную верности преданной собаки, и любовь, подобную той, какую некоторые типы мужчин приносят в жертву недоступной женщине. Это иногда смешило миссис Больфем, но она всегда была благосклонна. Надо признать, что она не извлекала преимуществ из слепой привязанности как Анны, так и других многочисленных поклонниц. Она была слишком горда, чтобы «эксплуатировать» людей.

Она редко обсуждала свои домашние невзгоды даже с Анной, но этот близкий друг ее угадывал, что скоро жизнь с мужем ей станет невыносима. Конечно, она была их постоянным врачом. Она выходила Больфема от нескольких гастрических заболеваний, причину которых не трудно было отыскать.

Несмотря на большую искусственность, Энид Больфем, по своей натуре, была тем, что на жаргоне наших дней называется «самкой». Уже две недели ей хотелось поговорить о Дуайте Рош. Это было подходящее время для такого невинного желания, пока не представится случая рискнуть на более крупный шаг.

– Анна, – сказала она неожиданно, когда они мчались вдоль красивой дороги, – я нравлюсь женщинам, и они так часто восторгаются мной, я довольно миловидна и моложава, какая же причина, как вы думаете, что мужчины не влюбляются в меня? Дэв говорит, что половина мужчин города путается с телефонными и телеграфными девчонками, а ведь они красивы только в самом банальном смысле.

– Энид Больфем! – доктор Анна стремилась скрыть, как она скандализована. – Вы… вы ставите себя в уровень с этими потаскушками? Что с вами? Мужчины всегда мужчины. Естественно – такие, как вы, всегда одиноки.

– Но до меня дошли более, чем слухи, о двух или трех из наших дорогих приятельниц-женщинах нашего возраста, не каких-нибудь глупых, молодых вертушек, и из нашего круга. Почему Мари Фру и Лотти Гифнинг отправляются так часто в Нью-Йорк? Дэв говорит, что женщины таких скучных, маленьких городков, как наш, отправляются не только для свиданий с любовниками, но что некоторые из них – загородной жены миллионеров или жены на один день всякого рода мужчин, у которых достаточно денег для содержания двух «учреждений». Это отвратительная среда, и я никогда не спрашивала о подробностях, но факт тот, что Мари и Лотти и некоторые другие так же окружены во время танцев, как девушки, и, я припоминаю, они болтали, что могли бы добиться и большего.

– Это страна занятых людей, – заметила доктор Анна сухо, – мужчины не станут терять времени на погоню за самой красивой женщиной, если убеждены, что тут ничего не добьешься, – заимствую классическую форму. – Юноши, подстрекаемые естественным законом, – найти подругу – будут преследовать упорную девушку, но мужчины, ищущие легкого развлечения после часов занятий, – никогда. Почему же вы? У вас вид холодный и целомудренный, как у жены Цезаря. На вас они не затратили бы и пяти минут.

– А это потому, он сказал, что я похожа на жену Цезаря.

– Энид – Анна остановила маленькую машину и повернулась к подруге; ее усталое лицо было нахмурено и сурово. – Энид Больфем, и вы позволили мужчине волочиться за вами?

– Я думаю, что нет. – миссис Больфем покачала головой и затихла. Но в тот вечер, когда я ушла от вас, мистер Рош проходил мимо и довел меня до дому. Он поразил меня, убеждая меня развестись и выйти за него замуж, но все было очень почтительно и не походило на ухаживание.

– Надеюсь, что не походило. Вот дурень! – Но доктор Анна почувствовала необъяснимое облегчение. Ей было неприятно думать, что ее кумир мог быть вроде тех женщин, секреты которых она одна так хорошо знала. – Что же вы ответили? – с любопытством спросила она, медленно пуская в ход машину.

– Что не буду разведенкой ни за что в мире.

– А вы нисколько не влюблены в него? – ревниво задала вопрос Анна.

Миссис Больфем засмеялась своим серебристым мелким беззаботным смехом. Такой смех мог быть у любой из девушек, наполнявших встречные автомобили.

– Думаю, что нет. Такой род безумия меня никогда не интересовал. Мне кажется, это льстит моему тщеславию, но тщеславие еще не есть любовь, если хорошо вглядеться.

Доктор Анна посмотрела на этот чистый профиль, на большие, холодные серые глаза и тоже засмеялась.

– Набрался храбрости, жалкий чертенок! Верно, была лунная ночь – нет, тогда луны не было. Значит, это было влияние старого «уголка любви» на нашей эльсинорской аллее. Ну, моя дорогая, если бы вы добивались любви мужчин, вы могли бы их иметь дюжинами. Ничего нет легче для красивой женщины любого возраста, как «крутить» любовь. Что же касается Роша, – она подумала и прибавила великодушно, – перед ним будущность, можно думать, и он бы мог увезти вас куда-нибудь.

– Я была бы вроде рыбы без воды везде, кроме Эльсинора. Я не обманываюсь, сорок два – года – это не молодость. Строго говоря, это уже много больше приемлемых лет, если только жизнь женщины не была полна движения и разнообразия. Я люблю Эльсинор, как кошка коврик у камина. Через час я могу быть в Нью-Йорке. Думаю, что это была бы идеальная жизнь, будь тысячи на две в год больше и… и…

– И Дэв Больфем где-нибудь подальше. Жаль, что Сэм Коммек не сделал из него странствующего представителя фирмы, вместо того, чтобы всадить его сюда.

– За всю свою жизнь он не интересовался ничем, кроме политики. Но я не очень о нем забочусь, – добавила она легкомысленно. – Я его хорошо вышколила. В конце концов он никогда дома не завтракает, не надоедает мне разговорами, скоро после обеда уходит к Элькам и засыпает немедленно, как доберется до кровати. И даже не храпит. И отлично переносит выпитое. Думаю, что нельзя ожидать большего после двадцати двух лет супружества. Я заметила, что если есть одно, то нет другого.

– Боже мой, прекрасно, но пусть бы он свернул себе шею.

– О, Анна!

– Ладно, конечно, я этого не думаю. Но я вижу часто, как умирают хорошие люди, милые дети; вероятно, я из бесчувственных. Я не искушаю судьбу желанием, чтобы на прошлой неделе он умер от тифозной лихорадки, вместо бедного Джо Мортона, у которого остались двое детей и жена без средств…

– Вы бы дали Дэву немного бацилл в капсуле, – прервала Миссис Больфем своим шутливым тоном, но отвернув лицо. – Или того бесследного яда, который вы мне когда-то показывали. Одного пузырька было бы достаточно.

– Одной капли и того довольно! – Контральтовые тона ее голоса были унылы и мрачны. – К несчастью, я не достаточно искусна для хладнокровного убийства. Я глупая, старая утопистка, желающая, чтобы чума смела с лица земли все ненужное, и это дало бы нам возможность возродиться для красоты и новой мудрости. Впрочем, тогда мы, вероятно, до смерти надоели бы друг другу, пока первородный грех не появился бы снова. Я думаю, что нам надо поторопиться. Мне предстоит целый вечер работы.