Текст книги "Миссис Больфем"

9

Когда Рош закрыл за собой дверь, то почувствовал тяжесть своего угнетенного настроения.

Без сомнения, если бы доктор Анна его не встретила, он шел бы до полного изнеможения, потом попал бы где-нибудь по пути в поезд и приехал бы в Эльсинор растрепанным, страшным, вполне подходящим объектом подозрений. Никто лучше, чем он, не знал, что в маленьком местечке искры подозрений вспыхивают безостановочно, одинаково искривляя отражения правых и виноватых. И он почти был уверен, что увидит корреспондента, поджидающего внизу.

Раньше, чем осветить комнату, он пробрался к окну и задернул занавеси. Весьма возможно, что он, сыщик или репортер сидит напротив за изгородью. Он, как опытный криминалист, вполне сознавал опасность и хотел быть во всеоружии для защиты по всем пунктам.

Окружной обвинитель, один из компании Больфема, умный и честолюбивый, но слишком плохо образованный, чтобы получить назначение вне Брабанта и даже, за недостатком политического влияния, не бывший в состоянии добраться до верхов у себя дома, ненавидел блестящего пришельца, который уже дважды побил его за короткий срок своей службы. И то, что Рош был родом из графства, только усиливало неприязнь к нему: если Брабант был недостаточно хорош для начала карьеры, зачем же он не остался там, куда так стремился?

Но внимание Роша недолго задержалось на нем: он с тревогой вспомнил, что Алиса Кромлей успела зарисовать сцену его борьбы с Давидом Больфемом. Он знал о ее честолюбивом стремлении занять место художника при одной из нью-йоркских газет, но предположение, что она могла угадать тайные причины, руководившие им, или продать рисунок одному из репортеров, мало волновало бы его, если бы художница не была женщиной, которую он вдруг перестал посещать около двух месяцев тому назад.

Он встретил Алису Кромлей года через полтора после своего возвращения в графство Брабант и месяца через три после своего переезда из Добтона в Эльсинор. Его привлек к ней ее блестящий, гордый ум, соединенный с оригинальностью, и ее внешность, одновременно артистическая и модная.

Мисс Кромлей гордилась тем, что была оригинальна – для Эльсинора, во всяком случае – хотя ее густые, выхоленные волосы были причесаны с классической строгостью и хотя у себя дома и на вечерах у своих подруг она носила мягкие платья необычайного покроя; впрочем, для появлений на улице она предусмотрительно выбирала только то, что допускалось модой момента. В Парк-Роу, где она недолго вращалась среди газетного мира, она привлекала внимание критически настроенных женщин-журналисток, как девушка, умевшая одеваться очень модно, но с добавкой того «личного», отсутствие чего губит произведения лучших портных.

Конечно, мисс Кромлей не покровительствовала самодержцам с Пятого Авеню. Свои tailleur’ы она покупала в магазинах готового платья, но, как и многие американки, знала, где купить и, особенно, как носить.

После окончания Высшей школы, она еще продолжала образование, но вдруг ее нервы восстали, и она переменила эту самую скучную из специальностей на работу в газетах. Как репортер, она бы не выдержала физически; возможно, была бы прелестным модным издателем, но эти завидные места были слишком нарасхват. По совету светила репортажа ее газеты, мистера Джемса Бродрика, который, вместе с другой газетной братией, случайно оказался за чаем, в одно из воскресений, в ее прелестной, маленькой квартире в Эльсиноре, она уже целый год развивала свой талант к рисованию. Мистер Бродрик обещал «найти ей работу» постоянного художника, когда она усовершенствуется в технике.

В это время появился Дуайт Рош.

Мисс Кромлей жила с матерью, в коттедже, на Эльсинорском Авеню, рядом с доктором Анной. Миссис Кромлей, давно овдовевшая, увеличивала свою пенсию, в школьные годы дочери, изящным рукоделием, находя клиентов среди вновь приезжавших богачей. Она заведовала также кухней Женской Биржи в Бруклине, помогая иногда на обедах по подписке и парадных вечерах.

Теперь, уже несколько лет, она отдыхала вполне. Поэтому, когда Алиса, для изучения живописи оставила временно свою службу, Миссис Кромлей снова охотно выступила на арену практической работы.

Так как и деловая мать и умная дочь были милыми женщинами, то Дуайт Рош, вскоре после того, как встретил молодую девушку на вечере в клубе, заметил, что стремится к сближению с ними.

Комната Алисы – она уже давно изгнала из употребления слово «гостиная» – была обставлена в таких гармоничных тонах зеленого цвета, что напоминала о согласии, царившем между двумя хозяйками. Тут были низкие шкапы, полные новейшей литературы, английской и американской; ежемесячные журналы и сборники, заполнявшие стол, почти кричали о браваде, но несколько изящных акварелей на стенах спокойного зеленого цвета, хотя и нарисованные не очень решительной рукой, говорили об оригинальном вкусе хозяйки ателье, скрывавшегося позади дома.

В продолжение четырех месяцев Рош был постоянным посетителем коттеджа. Мисс Кромлей, следовавшая моде, как любой автомобильный завод, в этот момент увлекалась культом бесполой дружбы между мужчиной и девушкой. Одно время она смотрела на Джемса Бродрика, как на подходящего партнера для «философской» любви (прилагательное «платонический» уже устарело и, кроме того, указывало, что культ был гораздо старее, чем это хотели доказать его адепты). Но блестящий (и красивый) репортер не только был занят, но был слишком подвижен и непостоянен в настроениях. И, пожалуй, был юношей не слишком возвышенных идеалов. Из некоторых, случайно брошенных замечаний, которые окончательно погубили дело, Алиса принуждена была заключить, что он презирал людей, «теряющих время», почти так же, как любителей скачек. Если красивая, интересная и беспринципная девушка, попадавшаяся ему на пути, достаточно ему нравилась, то – «все было к лучшему». Сам господь бог знает, что занятый газетный корреспондент, вечно находящийся на побегушках у издателя, не может найти время для изучения изгибов девичьей души. И если девушка оказывалась «не сторонницей такого спорта», то лучше всего как можно скорее очистить поле сражения для тех, у кого больше времени или стремления к узам брака. Эти замечания были обдуманно брошены хитрым Бродриком, хотя ему и нравилась «малютка», но он не хотел, чтобы она «ошиблась», особенно при его помощи.

Но Рош не был новичком в вопросах женской психологии и учел действительную стоимость Алисы Кромлей. Он восторгался, найдя в ней веселого друга-женщину и вполне отвечал ее стремлению развить в ней вкус к новой литературе. После получения звания юриста, он едва ли притронулся к книге, если не считать Свода Законов, судебных обозрений или ежедневной газеты. Она чудно читала вслух, особенно пьесы, и ему нравилось ее слушать. И потому, что она убедила его, что без чтения он теряет большую долю радости жизни, он скоро стал покупать для свободных вечерних часов такие произведения модных авторов, которые возбуждали, заставляли подумать, но были искренно написаны.

Они также посещали вместе симфонические концерты, а в сумерки она играла для него избранных классиков.

Он ничего не имел против музыки, так как она или способствовала ясности ума и разрешению запутанных вопросов, или нагоняла приятную дремоту. Ему нравился кабинетик Алисы, своими мягкими тонами напоминавший ему леса, которые он все еще страстно любил, и он чувствовал себя там свободно, как дома. Другие эльсинорские семьи, более богатые, тоже не были лишены уюта, но слишком часто были осчастливлены присутствием дочерей «на выданье», которые «выпускали коготки». Рош не был тщеславен или слишком высокого мнения о себе, насколько это вообще в характере мужчины, но прекрасно знал, что в Эльсиноре было мало подходящих людей и что всем известен его крупный заработок, а также и то, что он будет увеличиваться с годами.

Но, как мог бы предсказать мудрый Бродрик, если бы в этот период его личные интересы не отвлекли его внимания, напряжение было слишком велико для Алисы Кромлей.

Нервная и возвышенно настроенная, со времени ранней молодости переполненная ощущениями, не растраченными даже на бессердечный флирт, идеалистка и романтичная мечтательница, она начала сознавать, что с каждым длинным вечером, никем не прерываемым, – миссис Кромлей была самой тактичной матерью на свете, – она совсем по-женски ощущала притягательность и очарование этого быстрого ума, подвижного лица, по внешности сурового и сухого, и соблазн неукротимой силы, бывшей отличительной чертой новой породы американских мужчин.

И прошло не много времени, а она начала преувеличивать все, что в нем было привлекательного, представляла его себе не тем хорошим представителем своего типа, каким он был, а восхваляемым сверх существом и единственным желанным человеком во всей вселенной. Ее чувство превосходства над этим «достаточно необразованным экземпляром с запада, ничего не знавшим, кроме работы», которого она могла многому научить, предохраняло ее некоторое время, держа в повиновении ее воображение и женскую натуру, но незаметно ей изменила и эта точка опоры; осталась лишь гордость, за которую она пыталась ухватиться.

Это было время, когда она «показала когти». Сначала, после своего открытия, она только возмущалась собой. Ей было 26 лет, и она не была такой беспомощной, чтобы страсти и чувства всецело владели ею. Но эта фаза была кратковременна. Увлечение нельзя ликвидировать ни из гордости, ни во имя рассудка, и разум коварно нашептывал ей: «Почему же нет?» Что стоила карьера художника, хотя и свободная и возбуждающая и дающая возможность составить круг добрых друзей, по сравнению с замужеством с честолюбивым человеком, внушившим такую безумную любовь? Разве она не решила, что рано или поздно именно так выйдет замуж?

За этим размышлением последовал логический, чисто женский вывод: если она любила его со всей полнотой чувства, одновременно первобытной и утонченной любовью, это было, конечно, потому, что и его сжигала подобная же страсть. Другими словами, он был ей предназначен. Может быть, ему сейчас слишком хорошо и удобно с ней, чтобы отдать себе отчет в своих чувствах, но пробуждение возможно, и задача, вдохновлявшая ее, раскрыть ему самого себя.

Она знала, что, хотя и не была красавицей, во всяком случае, не была шаблонной как по краскам, так и по стилю. Глаза ее были странного матово-оливкового цвета, настолько заметного, что, казалось, они бросали отсвет и на ее бледную кожу, оттенка слоновой кости, и на гладкую массу ее волос. У неё было гораздо более тонкое лицо, чем обычно у американок, а глаза, хотя и были такими загадочными, могли метать огонь, превосходивший огонь новейших батарей. И как-то поздно вечером, окончивши чтение чувствительной старинной драмы, когда на обеих ее щеках горел тусклый румянец, она подняла на него свои говорящие глаза.

Рош сразу испугался. Она не зажгла в нем ответной искры страсти. Даже больше, теперь его постоянно преследовал образ милой, таинственной и недосягаемой (для него) женщины, которую он боготворил, как идеал женственности.

Рош не придерживался старомодной американской вежливости. Он был прямолинеен и нетерпелив, но добр, рыцарь по природе. Он «отшвырнул» мисс Кромлей так осторожно, как только мог, но всё-таки оттолкнул ее. В этом не было сомнения.

Ошеломляющий факт: мужчина вызвал к жизни поток женских чувств в то время, как его чувства ждали волшебного прикосновения другой.

Это было невероятно, бессмысленно.

Некоторое время Алиса, в уединении своего ателье, неистовствовала, как фурия. Она проклинала Роша, особенно во время жестоких схваток со своей гордостью, которая удерживала ее от унижения упасть к его ногам.

Больше всего ее раздражало то, что он разоблачил ее перед ней самой, как нездоровую, неудовлетворенную девчонку, венец достижений которой – маленькая семья из трех.

В конце концов она сомневалась, любила ли она его вообще. Сознание, что в ней заговорило женское начало, с которым она не сумела бороться, вызвало в ней отвращение к жизни, но возвратило равновесие и философский взгляд на вещи. Она была умна и с характером, и в глазах мужчины с честью вышла из поединка; а когда его образ слишком глубоко завладевал ее воображением, когда она по неосторожности снова допускала полеты фантазии – она вспоминала, что большие физические потрясения неизбежно сопровождаются множеством мелких толчков, и терпеливо ждала, когда настанет полное исцеление.

До своего малодушного бегства, Рош имел только отдаленное понятие о кровопролитной битве, происходившей в душе его молодого друга. Он убеждал себя, что она влюбилась в него, как это в моде среди девушек, если они слишком много видятся с мужчиной, или что она торопилась выйти замуж, чтобы улучшить свое положение. Он упрекал себя за легкомыслие, отказался, со вздохом, от длинных вечеров в красивой комнате и в своей холостой квартире читал книги, выбранные Алисой. У него к ней осталось очень хорошее чувство, и он знал, что был в долгу перед ней. Если бы он не встретил другую – кто знает… Кроме того, думая, что он должен защитить ее от злобных пересудов, он танцевал с ней на вечерах и присоединялся к ней, если они встречались на улице.

Но, если он ничего не знал о запутанных и бесконечных извивах в психологии ее пола, о бесконечном разнообразии настроений, особенно у влюбленной женщины, он знал достаточно хорошо, как легко любовь превращается в ненависть, особенно, если нанесена глубокая рана самолюбию. И хотя за долгие недели их близости он привык высоко уважать ее, он знал, что мужчины и до него часто ошибались в своей оценке женщин, и что, если бы она узнала о его любви к другой, она, быть может, была бы способна на самую низкую месть.

Возможно, что она была благороднейшей из всех; он надеялся, что это так, но, когда вспомнил, какая она была сегодня в клубе, понял, что следует вести себя с большой осмотрительностью. Пока настанет время для его женитьбы на Энид Больфем или хотя бы для возможности проявить такое желание, преступление перейдет в область местной истории. Думать о какой-то действительной опасности ему даже не приходило в голову.

Воскресший образ Алисы Кромлей вызвал воспоминание о ее милом доме, и он со вздохом оглянулся на свою берлогу закоренелого холостяка.

Грязноватая приемная была загромождена книгами по юридическим вопросам и судебными отчетами. Горничная, с отчаянья, уже давно забросила уборку и только ежедневно вытряхивала пепельницы и раз в неделю вытирала пыль.

В маленькой спальне стояла железная кровать, вроде солдатской. Галстуки висели на канделябрах; на бюро и на столе, возле кровати, опять валялись книги, некоторые из них английские, модных авторов, любовь к которым ему привила Алиса своим беспорядочным энтузиазмом.

Раздеваясь, он бросал свое платье куда попало, хотя и ненавидел беспорядок холостых квартир. Через месяц он будет хозяином жилища, такого же изящного, как женщина, которую он любил. Больфем… Он уже умер, но, когда Рош вспоминал о нем, его лицо темнело, руки дрожали и сжимались. Пройдет еще много времени, пока он будет в состоянии слышать его имя без прилива ненависти и отвращения. Но порыв прошел, он принял ванну и улегся.

10

Когда Рош, через несколько часов, шел в клуб Эльков, чтобы позавтракать, он чувствовал, что сам воздух Эльсинора пропитан подозреньем, даже листья деревьев на спокойных, по-праздничному, улицах шелестели подозрительно. На Атлантическом Авеню мужчины, собираясь в группы, обсуждали убийство, а на Главной улице, на каждого проходящего бросался подозрительный взгляд.

Рош был доволен, что у всех был вид, будто они легли поздно и спали плохо, и когда он встретил Сэма Коммека, у входа в клуб, он сразу увидел преимущество привычки к заботливому уходу за собой, совершенно несвойственной зятю покойного.

– О, Дуайт, – простонал Коммек, хватая его за руку. – Где вы были вчера? Как бы я хотел, чтобы вы были с нами.

– Я был в Бруклине и вернулся поздно. Каково ваше мнение?

– У меня их дюжина, но, пожалуй, все они ничего не стоят. Я предполагаю, что это не иначе, как заезжий, наемный убийца. Хотя, может быть… я всё-таки надеюсь, что это не одна из них – этих девчонок – надеюсь ради семьи и доброго имени бедного Дэва. Я так не хочу скандала в этом роде. Сам господь знает, что достаточно и одного убийства.

– Какие следы нашли в усадьбе?

– Все, какие только можно видеть в Эльсиноре, кажется. Не меньше сорока человек толкались по двору, пока не явилась полиция. Забавно, что Гифнинг не подумал об этом. Клянусь Гименеем, не помню, чтобы прежде что-либо могло так взволновать город – всё графство – могу сказать. Телефоны трещали, пока барышни не пригрозили забастовать. Одна упала в обморок. Интересно, знал ли ее Дэв?

– Вот как! Я и не думал, что Больфем был так популярен.

– Не это только, хотя у Дэва всё-таки была пропасть друзей, несмотря на его дьявольский характер в последнее время. Враги есть у каждого из нас – у самого последнего из нас – но быть застреленным так, у своих собственных ворот, – ну, ну, от этого может свести судорогой. Этого молодца надо поскорей схватить и на нем показать пример. Думаю, что меня призовут.

– Надеюсь, он не попросит меня защищать его. Как чувствует себя миссис Больфем?

– Превосходно, холодна, как только может быть. Я бы возненавидел себя, если бы женился на одной из таких штучек, но они чертовски удобны в затруднениях. Может быть, она и горюет немного о Дэве, кто знает. Во всяком случае мы должны заставить всех думать, что это так. Я не хочу, чтобы подозрение пало на нее.

– Что? Невероятно, что вы думаете о такой вещи. – Рош, бледный обычно, побелел, как мел. – Вы не предполагаете, что об этом говорят?

– Пока еще нет. Но мы должны быть готовы ко всему, особенно с этими нью-йоркскими корреспондентами, ищущими следов. Если только мы схватим скоро проклятого убийцу, самый последний из нас, из близких Дэву, раз не сможет представить алиби, будет под подозрением. Вот, я прошел с ним два квартала после того, как он ушел от меня он был не способен идти один и не хотел ехать. Потом я не вернулся домой сразу – пошел в свою контору кое-что проверить, я был один, и ни одна душа не видала меня там, а Дэв был убит как раз в это время. Какой ужас, только подумать об этом.

– Пустяки, всем известно, что вы были его лучшим другом. На вас никто не подумает.

– Могут, могут.

– Хорошо, как же относительно миссис Больфем?

– О, у нее превосходное алиби, она укладывала его вещи, отнесла их вниз и даже написала записку, какую именно сумочку ей хотелось иметь, записку приколола к одному из его костюмов. Я был там, когда полиция все осматривала. Они не говорят, кого они подозревают, но поступают так, будто подозревают многих. Остается только факт – она одна была в передних комнатах дома, а эта брюзга, ее горничная, была в стороне, в задней части дома, воя от зубной боли, пока я не вытащил ее. Если бы она не боялась встречи с Дэвом… Ладно, полиция ведь знает, что Дэва нельзя было назвать образцовым супругом, но Энид, насколько нам известно, никогда не устраивала сцен. Это, конечно, всего труднее, но обыкновенно за этим скрывается больше всего ненависти. Всё-таки у нее был ее клуб и Все такое. Может быть, ей и все равно…Вот почему я хочу, чтобы она повидала корреспондентов. Ей, может быть, удастся сбить их со следа. Конечно, она сделает это скорее, чем кто-либо другой.

– Вы, надеюсь, не намекали ей, что она может быть под подозрением? – резко спросил Рош.

– Бог мой, конечно, нет. Я никогда не решусь. Только бы убедить ее как-нибудь. Может быть, Анна и Полли могут устроить это.

Рош повернулся и стал спускаться.

– Я иду в Эльсинор завтракать. Вероятно, репортеры появятся там. Я знаком с Джимом Бродриком. Мы должны следить все время.

11

Только доктору Анне, одной, хотя и с некоторыми безотчетными умолчаниями, рассказала миссис Больфем все, что случилось вчера вечером. Она опустила подробность об отравленном лимонаде, но все другое рассказала с полной откровенностью и спокойствием.

– Раньше, чем я поняла, где я нахожусь, – закончила она, – я уже захлопнула за собой кухонную дверь. Не могу понять, почему я потеряла присутствие духа. Я свободно могла, войдя через кухню, выйти через парадную дверь и подойти к нему одновременно с Гифнингом.

Доктор Анна пила крепкий кофе. Было восемь часов утра, и она, спустившись вниз, сама приготовила завтрак себе и своей подруге, так как Фрида забралась в свою комнату и заперлась там на задвижку. Всю эту историю Анна уже слышала сейчас же по приезде, но после того, как выспалась, попросила рассказать все снова.

– Думаю, что так, как оно есть, будет лучше, – сказала она задумчиво. – Никто не мог вас видеть. Месяц взошел поздно. Ночь, вероятно, была темна, как пропасть. Если бы кто-нибудь даже и наблюдал, вас хорошо защищали деревья. Во всяком случае никогда подозрение не коснется вас: вы слишком высоко стоите для этого. А Дэв за последнее время оскорблял людей направо и налево. Но вам надо избежать злословия. Единственно, что меня заботит, это возможное присутствие на лестнице вашей горничной в тот момент, когда вы вернулись. Я приеду к завтраку и тогда поговорю с ней. А вы оставайтесь у себя. Отдохните и засните, если можете. Не думаю, чтобы кто-нибудь пришел к вам рано – сегодня все будут долго спать. Я хотела бы тоже заснуть, если бы могла.

– А вы бы поговорили о своем здоровье с доктором Ликуиром?

– Если бы у меня нашлась свободная минута. Не заботьтесь обо мне, хотя, кажется, я заразилась; один бог знает, как это легко.

Но, ради самой себя, ей не удалось найти времени для доктора, и к Больфемам она вернулась между двенадцатью и часом. Репортеры сидели на буксовой изгороди и на ступеньках крыльца. Она добродушно увернулась от них, но прошло некоторое время, пока ей открыла возмущенная Фрида – в это утро звонки вызывали ее к парадной двери не менее шестнадцати раз.

Когда, наконец, доктор Анна оказалась в темной прихожей, она увидала, что лицо Фриды распухло и обвязано полотенцем. Это зрелище доставило доктору Анне подходящий случай для разговора.

– Худшее наказание, какое есть на свете, – заявила она, идя за девушкой на кухню. – Дайте, я взгляну. Давно это у вас?

– Два дня, – угрюмо ответила Фрида, не тронутая сочувствием, которое не могло вызвать немедленного прекращения боли.

– Флюс?

– Не знаю.

Фрида соображала медленно. Пока она соображала, чего хочет доктор Анна, полотенце уже было сдернуто, и проницательный взор доктора уже рассматривал ее распухший рот. Еще минуту спустя доктор Анна открыла свою медицинскую сумку и смазывала темной жидкостью воспаленный зуб.

– Это, конечно, вас не излечит, сказала она, но ни один дантист не поможет, пока не пройдет опухоль. И вам не придется платить за осмотр. Вот, возьмите это. Как только будете в силах, идите к доктору Мейеру, Главная улица. Скажите, что я вас послала. Но почему же вчера вы ничего не сказали миссис Больфем? Зачем переносить боль? У внимательных хозяек всегда есть под рукой средство, чтобы успокоить, а миссис Больфем такая, что ее можно разбудить и ночью, если кто-нибудь страдает.

Боль, под влиянием лекарства, уменьшилась, и к Фриде вернулась вежливость, на какую она была способна.

– Стало плохо, когда я танцуй в зал, и я бежал домой. Мой комната были капли.

– Ах, вот как, они помогли?

– Нет. Болит, как раньше, но я ложусь и, может быть, могу спать, а только эти господа тянул меня вниз, делать кофе. Я целый ночь на ногах.

И она воспылала сочувствием к самой себе.

– Но когда вы увидели, что капли не помогли, почему тогда же не пошли к миссис Больфем? Вы более терпеливы, чем была бы я. Выстрел, которым был убит мистер Больфем, был часов в восемь. Да? Наверное, входя, вы разбудили миссис Больфем, даже если она уже легла. А может быть, вы не знали, что она вернулась рано?

– В субботу она идет домой после меня. Как я знаю, что она здесь?

– Но вы могли бы пойти в ванную, где ее лекарства?

– Когда у вас болит, как раскаленное железо, вы думайте об этих хороших вещах на другой день.

Фрида впала в угрюмое молчание. Доктор Анна поспешно позавтракала и пошла наверх.

Миссис Больфем лежала на диване. Она не одевалась, но была элегантна, как всегда, в своем купальном халатике, белом с голубым, так как она была не из тех женщин, которые позволяют себе «распускаться», то у нее не было капотов, ее длинные волосы были заплетены в две косы, она была бледна и прелестна.

– Выкиньте Фриду из головы, – быстро сказала Анна. Знакомые голоса раздавались снизу. – Она не слыхала ничего. И вы бы не услыхали, если бы корчились от зубной боли.

– Слава богу.

Легкий стук возвестил о появлении друзей. Они были одеты, как для езды в автомобиле. Даже сама смерть не могла помешать им лишить своих мужей воскресной загородной поездки. Они целовали миссис Больфем и хвалили ее выдержку и хороший внешний вид.

– Всё-таки, одну вещь мы должны решить сейчас, – заявила миссис Гифнинг, – это вопрос о вашем трауре. Завтра я «отправляюсь» с поездом в 8:10 и позабочусь. Но вы ведь никогда не носите готового платья, и будет жаль, если придется напрасно потратить деньги. Будете ли вы в вуали во время следствия?

– Конечно, да. Неужели вы думаете, что я соглашусь, чтобы на меня глазела любопытствующая толпа и щелкали аппараты корреспондентов?

– Вот это как раз, о чем я думала. Я привезу изящную шляпу и длинный креп и закажу ваш вдовий наряд в одном из больших магазинов. Они успеют к похоронам. На следствие вы можете надеть свой костюм, он почти закроется вуалью.

– Как хорошо придумано, с чувством сказала миссис Больфем. – Вы так добры.

– Добра? Нисколько. Я просто люблю покупать для других. Как удачно, что вы еще не заказали себе костюма на зиму вы бы наверно сделали синий.

– Да, он должен был быть синим. – И в голосе миссис Больфем звучало сожаление. – Не забудьте купить мне две черных шифоновых блузки. Одну очень простую, на каждый день, другую нарядную. И что-нибудь белое для ворота. Конечно, я не надену этого на улицу, но для дома… Черное так неприятно.

– Еще бы. Доверьтесь мне. Есть ли у вас черные перчатки, то есть, я хочу сказать не надеванные, замшевые? Вы же не захотите походить на члена похоронного бюро.

Миссис Больфем кивнула головой.

– Думаю, это всё. Напишите, если вспомните, еще что-нибудь. Должна бежать, чтобы ехать на прогулку с Джеффри. Он совсем разбит, бедняжка. Разве не был он вчера на высоте положения?

Она коснулась губами лба вдовы и легкими шагами выбежала из комнаты, что заставило завистливо вздохнуть ее основательную подругу – миссис Баттль. Ей тоже было сорок лет, но уже с тридцати ей пришлось тренироваться.

– Пожалуй, нам лучше уйти, – миссис Баттль, неожиданно быстро для ее грузного тела, вскочила со стула и уже стояла. – Теперь попробуйте заснуть, дорогая. Вы самая мужественная женщина. Но завтра вам предстоит большое утомление. Сэм Коммек говорит, что следователь не станет допрашивать раньше, как после двенадцати. Но, если это будет раньше и вашего крепа не привезут, я вам дам креп мамы, он уложен в камфару, я достану его и проветрю. Мы обо всем подумаем, и любопытные не станут вам надоедать.

– О, благодарю вас. Но мучительно не только это. Более мучительно оставаться целый день в этом доме, в этой комнате. Если бы я могла походить по усадьбе, но, кажется, репортеры – везде.

– Они кишат, положительно кишат. И Авеню так забито автомобилями, что вы не можете проехать. Они собрались отовсюду, некоторые даже из Нью-Йорка и Бруклина.

Губы миссис Больфем презрительно скривились. Нездоровое любопытство, как всякая другая вульгарность, было ей непонятно. Смерть – безразлично, как бы она ни была желанна, – должна внушать уважение и вызывать почтительное молчание, а вовсе не служить поводом для возбуждающей статьи в воскресном выпуске.

– Будем надеяться, что сегодня они найдут негодяя, – сказала она нетерпеливо. – Тогда наступит конец. Вероятно, это элемент таинственности придал данному случаю такую гласность. Не напали еще на след?

– Нет даже тени, – миссис Коммек уже надевала свою автомобильную вуаль. – Сэм все время следит, я оторву его только на час-два. Также работает и полиция. Но он хорошо сумел спрятать следы.

– Если это «он», – шепнула миссис Баттль миссис Фру, когда они тихо спускались по лестнице. – Что говорят об этой рыжей или о той телефонной девице, которая упала в обморок? Говорят, ее пришлось везти домой.

– Мне кажется, что уже довольно забот о Дэве Больфеме. Покончим на этом, или я тоже, вот тут, упаду в обморок.

Атмосфера была такая угнетающая, как и мрачная внутренность дома – воздух был наполнен тяжелым запахом цветов и смерти. Дверь в гостиную, где лежал Давид Больфем, набальзамированный и тихий в своей шкатулке, была закрыта, но заглушенный шёпот проникал, подобно шелесту погребальных венков, вызванному испарениями разложения. Преданные подруги вдовы почти что с криком облегчения выбежали на воздух и солнечный свет.

Здесь все было оживленно, точно на деревенской ярмарке. Усадьба была пуста, оберегаемая дежурящей полицией, но Авеню и прилегающие улицы были забиты всеми родами экипажей, начиная от лимузинов до скромных фермерских циклонеток. Многие пришли пешком. Все глядели на дом, приближаясь к изгороди так близко, как только смели, чтобы посмотреть на рощу. Они задавали вопросы, отвечали, предлагали различные теории, все торопливо и без малейшего уважения ко всякому другому мнению, кроме своего. Дети, сосущие мятные леденцы, сидели на изгороди.

– Кто бы мог подумать, прошептала миссис Фру. Она вздрогнула от едва уловимого отвращения.

– Это счастье для Энид, – добавила она потом, хотя и про себя.