Текст книги "Интенсивная терапия. Истории о врачах, пациентах и о том, как их изменила пандемия"

4 – Апрель
Пик

И сейчас, когда я упомянул о своем хождении по улицам и полям, не могу не сказать, каким опустелым и заброшенным стал тогда город. Широкая улица, на которой я жил… более походила на зеленую лужайку, нежели на мощеную улицу.

Даниэль Дефо «Дневник чумного года»

Мы проводим жизнь в океане воздуха, даже не задумываясь, с какой легкостью вдыхаем части неба. Нам даже в голову не приходит, что можно жаждать воздуха. Воздух, самая нематериальная субстанция, – наша самая крепкая привязка к жизни.

Наступил апрель, и по мере накопления знаний о COVID-19 всем стало ясно, что у большинства людей вирус поражает легкие. Пациенты жаловались на сухой кашель, связанный с раздражением верхних дыхательных путей, отсутствие обоняния и жар, вызванный борьбой иммунной системы с инфекцией. У некоторых пациентов была тошнота, рвота или даже диарея, потому что вирус приводил к расстройству пищеварительной системы. Головная боль тоже была частым симптомом, и из-за сильнейшей усталости многие пациенты оказывались прикованными к постели на несколько дней.

По некоторым оценкам, бессимптомные больные, которые все равно могли распространять инфекцию, составляли 30–40 % от общего числа заболевших. Приблизительно через неделю с начала заболевания четырем из пяти пациентов с выраженными симптомами становилось лучше, однако в организме остальных происходило нечто зловещее: ткани легких утолщались, в то время как иммунная система, пытаясь уничтожить вирус, начинала повреждать легкие, усугубляя воспаление в них. Этот процесс плохо понят, но его результат хорошо известен: орган, который должен быть самым легким и воздушным в теле, внезапно наполняется жидкостью.

Нам часто кажется, что легкие располагаются глубоко внутри тела, но на самом деле они, как и кишечник, находятся близко к внешнему миру.

Площадь поверхности их самых дальних отделов, альвеол, соприкасающаяся с воздухом, гораздо больше площади поверхности кожи. В ходе эволюции наши легкие, подобно листьям на дереве, научились смешивать газы, в которых мы постоянно находимся, и осуществлять газообмен. В отличие от листьев, они всегда влажные и теплые, что создает идеальную среду для размножения попавших вместе с воздухом микроорганизмов. Иммунная реакция может сделать их еще более влажными – настолько, что они уже не смогут надлежащим образом осуществлять газообмен. COVID-19 протекает в две фазы. Первая называется вирусологической, и во время нее вирус поражает организм. Во время второй фазы, иммунологической, неверно направленные сигналы иммунной системы начинают вредить легким, а не помогать им.

Тяжелые легкие, заполненные жидкостью, работают менее эффективно, и человеку становится трудно дышать. В таких случаях требуется подключение к аппарату ИВЛ, который будет помогать легким работать до тех пор, пока они не восстановятся.

Однако наши легкие не привыкли к тому, чтобы в них вдували воздух. Они привыкли втягивать его самостоятельно за счет расширения грудной клетки и опускания диафрагмы. Реаниматологи знают, что аппарат ИВЛ – плохая замена естественному дыханию. Вдувание воздуха в легкие повреждает их: одни их части расширяются, как передутые воздушные шары, а другие не могут нормально наполняться воздухом из-за избытка жидкости. Те части легких, в которые воздух не попадает, можно назвать мертвым грузом: они не помогают с газообменом и, подобно стоячему водоему, служат благоприятной средой для размножения всех видов микроорганизмов. Высок риск, что в них начнет расти численность бактерий, вызывающих пневмонию. Вдувание воздуха в легкие ограничивает работу сердца. По словам моих коллег из отделения интенсивной терапии, повреждения легких были одной из основных причин смерти шести из десяти пациентов, подключенных к аппаратам ИВЛ, а также трети всех попавших в больницу с коронавирусом. Однако на тот момент у нас не было лучших вариантов, и без искусственной вентиляции легких у пациентов в самом тяжелом состоянии вообще не осталось бы шансов.

В первый день апреля мой друг Колин Спейт из медицинской школы прислал мне ссылку на проект, в котором он участвовал. Сейчас Колин работает врачом общей практики, но в прошлом он специализировался на тропической медицине, работал с ВИЧ-инфицированными в Малави и занимался серфингом. Другими словами, он один из тех, кто берет от жизни все. Вместе с командой инженеров и врачей он разрабатывал новый аппарат ИВЛ, который работал по такому же принципу, как старые «железные легкие», спасшие множество людей во время серьезных эпидемий полиомиелита 1950-х и 1960-х годов. Полиомиелит называли безмолвным убийцей: вирус, вызывающий его, поражал не легкие, а нервы, заставляющие мышцы двигаться. Жертвы задыхались не из-за того, что легкие уплотнялись и заполнялись жидкостью в результате иммунной реакции, а из-за паралича диафрагмы и мышц груди, хоть и временного.

«Железные легкие», по сути, представляют собой стальную камеру, внутри которой лежит пациент с герметичным резиновым клапаном в области шеи. Цилиндр имеет выход для мочевого катетера и люки по бокам для гигиенических процедур. Аппарат всасывает воздух из камеры по таймеру, создавая вокруг тела вакуум, в результате которого грудная клетка расширяется и втягивает воздух, и легкие повреждаются не так сильно. Некоторые пациенты жили внутри этих аппаратов десятилетиями.

«Железные легкие», которые сейчас разрабатываются специалистами Exovent, короче и покрывают только туловище (вокруг шеи и живота есть неопреновые клапаны). Находящиеся в них пациенты остаются в сознании, могут есть и пить. Это невозможно при традиционной вентиляции легких с использованием интубационной трубки, которая вводится в трахею. Для работы с пациентами, подключенными к новым «железным легким», требуется меньше медицинского персонала, и, когда они включены, распространяют меньше капель, зараженных вирусами, чем другие аппараты ИВЛ. Дыхание, осуществляемое путем втягивания, а не вдувания воздуха, способствует, а не мешает нормальной работе сердца. Этот проект – инициатива благотворительной организации, и никто из его участников не получает финансового вознаграждения. Команда надеется создать версию этого аппарата стоимостью около 200 фунтов стерлингов, которую смогут закупить даже бедные страны.

Древние врачи считали, что тело – это сочетание воды и земли. Воздух они воспринимали как жизненную энергию, необходимую для разжигания пламени жизни. В апреле, когда вирус широко распространился среди населения, больницы стали заполняться задыхающимися пациентами, чьи легкие были переполнены жидкостью, угрожающей погасить пламя жизни. Мне трудно было поверить, что, несмотря на всю нашу технико-медицинскую изощренность, мы были вынуждены совершенствовать старые способы выполнения самой примитивной и базовой физической функции: доставки кислорода к больным легким.

Премьер-министр Великобритании Борис Джонсон, заболевший коронавирусом и находившийся дома на карантине, 3 апреля опубликовал видео. Как врачу мне было страшно его смотреть: у Джонсона явно была одышка, и ему приходилось прерываться на середине предложения, чтобы сделать вдох. Через два дня его положили в больницу, а 6 апреля перевели в отделение интенсивной терапии. Вся страна была ошеломлена: еще ни один государственный лидер не болел коронавирусом так тяжело. Министр иностранных дел взял на себя общение с прессой. ВВС опубликовал блок-схемы, иллюстрирующие, какие изменения произойдут во власти в случае смерти премьер-министра. Сначала это казалось преждевременным, но потом возникла необходимость убедить людей, что в такой ситуации в стране не наступит анархия. Настали выходные. Стало известно, что главный врач Шотландии Кэтрин Колдервуд ездила в свой загородный дом, хотя ранее в СМИ она призывала всех оставаться дома. В воскресенье вечером она ушла в отставку, и ее место занял Грегор Смит, ее заместитель.

Из Италии поступили страшные новости. Моя жена услышала о социальном клубе в Ломбардии, завсегдатаем которого был отец ее школьной подруги. Незадолго до введения режима самоизоляции в клубе состоялось мероприятие, которое посетили 70 человек со всех уголков региона. Один из них, вероятно, был заражен коронавирусом, потому что из 70 человек, собравшихся в тот день, 40 уже были мертвы.

К концу первой недели апреля, когда шла третья неделя режима самоизоляции в Великобритании, наступил первый пик числа пациентов, которым требовалось лечение в отделении интенсивной терапии. Я каждый день смотрел статистику заболеваемости на своем рабочем компьютере, и у меня дрожали руки, когда я кликал мышкой по идущей вверх синей линии. Лондон был центром эпидемии в Великобритании: больницы закрывались, поскольку кислорода на всех не хватало. В эдинбургскую больницу ежедневно попадало 30–40 человек с коронавирусной пневмонией, и она не смогла бы долго выдерживать такую нагрузку. Я боялся, что эту больницу тоже закроют, и пациентов придется везти в Глазго, в наспех организованный ковидный госпиталь в здании Шотландского выставочного центра. Теперь он носил имя Луизы Джордан, шотландско-ирландской медсестры, известной своей работой во время Первой мировой войны. Водитель, который вез меня в медицинский центр, где я подрабатывал, спросил, что я думаю о циркулирующих в интернете слухах о том, что коронавирус создан человеком. Я сказал ему, что эти слухи, как и любые другие теории заговора, абсурдны: зачем правительству какой-либо страны создавать вирус, который не поддается контролю, нарушает границы и может быстро вывести из строя экономику? Мои слова, похоже, его не убедили. Наверное, подозрения уже у нас в крови. В 1600-х годах английский врач Томас Браун написал о рукотворной эпидемии чумы, охватившей Милан. Ее причиной «предположительно стали порошок и болезнетворная мазь».

Новости о состоянии премьер-министра были успокаивающими и бесцветными, словно представителям больницы было что скрывать. В то же время в моей повседневной практике пандемия ощущалась как эпидемия гриппа: я разговаривал с тремя или четырьмя больными коронавирусом каждый день, но большинство из них могло лечиться дома, причем даже пациенты с хроническими заболеваниями вроде астмы и сахарного диабета. Еще ни одного человека я не направил в больницу.

Пациентов в наиболее тяжелом состоянии направляли коронавирусный центр оценки, где их лично осматривали врачи. Волонтеров было много, и, несмотря на мое предложение работать по четвергам и воскресеньям, меня вызывали всего несколько раз.

Во время обучения будущим врачам общей практики рассказывают о важности сочувствия и взаимопонимания, однако на сменах в коронавирусном центре я оставался на максимальном расстоянии от пациентов до момента непосредственного осмотра.

Даже собирать анамнез мне приходилось на другом конце кабинета. Я помню очень полного мужчину среднего возраста, прилетевшего из Италии незадолго до локдауна. Мужчину, заразившегося коронавирусом на похоронах матери, прямо как одна из моих прошлых пациенток (казалось, что ограничение числа присутствующих на похоронах и кремациях – это жестокая необходимость). Строителя, заразившегося от напарника на последней стройке, где он работал до введения режима самоизоляции. Молодую мать, которая предполагала, что подхватила вирус в поезде по пути из Лондона. Однажды в четверг мы все приостановили работу в 20:00, чтобы послушать аплодисменты в честь медицинских работников, но клиника была окружена больничными корпусами, и мы ничего не услышали.

– У меня от этого сердце уходит в пятки, – сказал один из коллег. – Я буду рад, когда все это закончится.

– А мне нравится, – сказал я. – Это единственный день недели, когда можно увидеть всех своих соседей.

Для меня аплодисменты по четвергам были символом того, что люди поддерживают скорее друг друга, чем Национальную службу здравоохранения.

На моем участке обычно было две машины, которые возили врачей общей практики на экстренные вызовы по вечерам и выходным. Через несколько дней после госпитализации Бориса Джонсона я ехал на втором автомобиле на вызов, которому была присвоена первая категория, означающая, что мы должны доехать до места в течение часа. По телефону пациент сказал, что после недели гриппоподобных симптомов у него поднялась высокая температура и началась одышка, даже когда он лежал на диване. Картина была типичная, и я знал, что каждый день врачи по всей стране выезжают на тысячи подобных вызовов. Был ранний вечер, и западное солнце заливало золотом пригородные улицы. Дрозды пели на живой изгороди. Я позвонил пациенту, чтобы дать ему указания. Он тяжело дышал и говорил прерывисто.

– Вы один? – спросил я.

– Да.

– Вы можете сесть рядом с дверью?

– Да.

– Я хочу вас предупредить, что буду в фартуке, маске, очках и перчатках. Вам я тоже дам маску и перчатки.

– Хорошо.

– Если вы сядете рядом с дверью, мне будет проще – так не придется идти через весь дом, чтобы вас найти.

– Понятно.

Я не обращал внимания на приподнятые занавески соседей и детей, катающихся на велосипедах. Когда я покидал предыдущего пациента, он попросил: «Вы можете крикнуть соседям, что у меня не коронавирус?» Я обошел автомобиль, открыл багажник и стал следовать новому протоколу, к которому мы еще не привыкли. Термометр, пульсоксиметр и стетоскоп нужно было положить в чистый прозрачный полиэтиленовый пакет. Я надел фартук, маску, перчатки и вторую пару перчаток поверх первой. Фартук развевался на ветру. Некоторые коллеги приклеивали фартук к ногам скотчем или фиксировали его с помощью зажимов для бумаги. В последнюю очередь я надел очки. У них была зеленая пластиковая оправа, напечатанная на 3D-принтере, клипса для фиксации завязок сзади и прозрачный ацетатный щит спереди. На лбу с обратной стороны было написано «машина 2».

На пороге приоткрытой двери пациента я ощутил запах застарелого сигаретного дыма. Мужчина сидел на табурете у самого входа, поставив локти на колени и положив руки на грудь, чтобы помогать себе дышать. На нем была серая пижама, на которой не хватало пары пуговиц.

– Здравствуйте! – сказал я. Он пробормотал что-то в ответ. – Вы сможете надеть это? – Я подал ему маску, но он не смог ее завязать. Жалея, что у меня оголенные предплечья, я подошел к нему, задержал дыхание и зафиксировал маску на его затылке и шее.

Я сосчитал частоту дыхательных движений: 28 вдохов в минуту, гораздо больше нормы. Цифровой термометр тоже замигал красным, поскольку у пациента была высокая температура. Я надел ему на палец пульсоксиметр. Направив световой сигнал через ткани, прибор определил опасно низкое содержание кислорода в крови. Хотя пациент спокойно сидел на стуле, его пульс зашкаливал: сердце делало более двух ударов в секунду.

– Вы сможете встать? – спросил я.

Мы неуклюже переместились в небольшой коридор, словно исполняли какой-то невеселый танец. Он повернулся ко мне спиной, а я приподнял верхнюю часть его пижамы и приложил стетоскоп к спине. Воздух, проходящий через легкие, сопровождался тихим звуком, похожим на шипение масла на сковороде. Это был звук пневмонии. В случае моего пациента она, вероятно, была вызвана COVID-19.

– Я выйду на улицу, а потом позвоню вам и скажу, что делать, – сказал я.

Взяв пакет со стетоскопом, пульсоксиметром и термометром, я направился к двери, помня о том, что вирус находится на стенах дома, ручке двери, моих перчатках и всех инструментах.

На пороге я жадно вдохнул свежий воздух и снова приступил к утомительной процедуре. Сняв верхнюю пару перчаток, я бросил ее в мусорный пакет. Руками, на которых осталась вторая пара перчаток, взял антисептическую салфетку и стал протирать ею все инструменты: стетоскоп, пульсоксиметр и термометр. Затем я положил их в чистый пакет, чтобы использовать при работе со следующим пациентом. Салфетка и фартук отправились в мусорный пакет. После этого настал черед очков – протерев, я положил их на асфальт сушиться. Затем я снял перчатки и маску, крепко завязал мусорный пакет и вернулся в автомобиль.

Теперь из-за надевания и снятия средств индивидуальной защиты, а также очистки инструментов вызовы на дом стали занимать гораздо больше времени. Мне очень хотелось бы носить халат в дополнение к перчаткам, маске и очкам, поскольку он защитил бы мои руки, ноги и туловище от вирусных частиц. К сожалению, достать халаты было невозможно. Несколькими днями ранее я рассматривал партии перчаток и масок, которые доставили нам с центрального склада Национальной службы здравоохранения. Маски, на которых было написано название канадской фирмы, производились в Китае и распространялись германской компанией. Все перчатки производились в Малайзии или Вьетнаме. Если британских медработников собирались снабжать средствами индивидуальной защиты, производство нужно было организовать здесь, в Великобритании. И сделать это следовало еще в январе.

Сев в автомобиль, я набрал номер пациента. Столько лет я совершенствовал навыки ведения личных консультаций, а теперь был вынужден сообщать плохие новости пациенту из машины, припаркованной у его дома. Ожидая, когда он снимет трубку, я посмотрел в зеркало и увидел, что на моем вспотевшем лбу зеркально отпечаталась надпись «машина 2».

– Скорее всего, у вас коронавирус, – сказал я. – Он поразил легкие и вызвал пневмонию, поэтому у вас сильная одышка. Я договорюсь, чтобы вас отвезли в больницу на машине скорой помощи.

Тишина. Я подождал. Я слышал, как он дышит.

– Вы хотите о чем-нибудь спросить?

– Это надолго? – спросил он.

– Я не знаю.

Когда я направлялся на следующий вызов, мимо проехал автомобиль скорой помощи, который должен был забрать моего пациента. Оба парамедика помахали мне, а я им в ответ. Тот, на котором не было маски, улыбнулся.

Одним из немногих утешений во время пандемии было это мрачное товарищество, дружба в атмосфере страха.

Позднее я пришел из своей клиники в отделение неотложной помощи, чтобы узнать, как дела у моего пациента. Одна из медсестер закрепила рентгеновский снимок его грудной клетки на негатоскопе. Легкие должны быть губчатыми. На фоне черных областей, заполненных воздухом, должны выделяться белые ребра, диафрагма и сердце. Однако легкие моего пациента были заполнены инфильтратом. Там, где в норме должна быть чернота, были многочисленные белые вкрапления.

– Сколько ему лет? – спросила медсестра.

– Лет 55, – ответил я. – Примерно как премьер-министру.

– Лишний вес?

Я кивнул в ответ.

– В отделении интенсивной терапии полно таких пациентов, – сказала она. – Какое странное время…

Мы вместе немного помолчали перед негатоскопом, но потом и ей, и мне нужно было возвращаться к пациентам[21]21
  Он выжил, и его выписали из больницы через пять недель. В отделении интенсивной терапии он провел меньше недели. – Прим. авт.


[Закрыть].

Меня поражало, сколько людей гуляло на улицах. Поскольку многие люди теперь работали из дома, были уволены или сокращены, они могли свободно гулять, когда вздумается. Вечером очередь в супермаркет растянулась вдоль парковки. Люди стояли на расстоянии двух метров друг от друга. На входе каждый орошался антисептическим средством и получал свежепротертую тележку для покупок. Двигаться по супермаркету можно было только в одном направлении, чтобы люди не подходили близко друг к другу. Теперь мы все были потенциальными убийцами.

В нашу клинику доставили одноразовые защитные очки в пакете без опознавательных знаков, но их было неудобно надевать, и они легко спадали. Вместо них мы заказали многоразовые очки из онлайн-магазина. СМИ сообщали, что в некоторых клиниках персонал вынужден носить детские лыжные маски и мешки для мусора. Говорили, что во многих домах престарелых вообще не было средств индивидуальной защиты. Нам пришло официальное письмо, в котором запрещалось использовать любые самодельные средства индивидуальной защиты, если они не соответствовали требованиям безопасности. Казалось, власти не хотели, чтобы люди брали заботу о безопасности в свои руки, но что им оставалось, если средства индивидуальной защиты были в дефиците?

Врачи Лотиана получили письмо, в котором говорилось, что мы не должны избегать трудных разговоров. Для врачей общей практики разговоры о нормировании медицинских услуг были не новы, но у меня сложилось впечатление, что общество только начинает задумываться о тех сложных вопросах, которые врачи привыкли задавать. Трудные разговоры о том, помещать уязвимых пожилых людей в больницу или нет, не были особенностью пандемии коронавируса. Для нас, врачей общей практики, это повседневная реальность.

В одном из полученных документов было сказано, что в условиях пика заболеваемости необходимо оценивать состояние пациентов отделения интенсивной терапии каждые 24 часа и принимать четкие решения относительно того, помогает лечение человеку или нет. Среди людей старше 70 лет успешная искусственная вентиляция легких очень маловероятна, поэтому работу отделения интенсивной терапии нужно было оптимизировать. Иначе говоря, я должен был подготовиться к разговорам с пациентами и их близкими о том, что в пребывании тяжелобольных пожилых людей в отделении интенсивной терапии мало смысла, даже если они сами хотят туда попасть. Циники заявили, что это в первую очередь вопрос ресурсов: в больницах не хватает аппаратов ИВЛ и персонала. Это так, но в то же время слишком упрощено: отделение интенсивной терапии живыми покидали очень немногие, поэтому давать ложную надежду пациентам и их семьям было бы жестоко. Присланный нам документ завершался очень полезным приложением с указанием доз морфина и седативных препаратов, которые следовало вводить умирающим от коронавирусной пневмонии дома.

Пока больницы искали лучшие способы помочь больным легким дышать, врачи общей практики вроде меня связывались со всеми уязвимыми пациентами и просили их укрыться от вируса минимум до июля.

Это была сложная, но очень важная задача. Я обзванивал пациентов с тяжелым сердцем, но старался это скрыть. Мне казалось неправильным вести столь серьезные разговоры по телефону, ведь приходилось приговаривать каждого пациента к добровольному заточению. К уязвимым относились пациенты, перенесшие пересадку органов, проходящие лечение некоторых видов рака, страдающие тяжелыми заболеваниями легких, имеющие иммунодефицит, а также беременные женщины, страдающие сердечно-сосудистыми заболеваниями. Каждый врач общей практики имел право добавить в эту группу всех, кого считал наименее защищенным. Мы с коллегами две недели изучали списки пациентов и в итоге удвоили список тех, кому следовало укрываться от вируса. После этого мы передали данные правительству, и каждый получил код, дававший право на внеочередную доставку продуктов, льготы и общественную поддержку.

Я каждый день проводил на телефоне несколько часов. Многие пациенты были очень напуганы, и вопросы, которые я им задавал, только усугубляли их тревожность. Понятны ли им официальные рекомендации? Нужна ли помощь? Дают ли они разрешение на доступ больничного персонала и парамедиков к своей истории болезни? Можем ли мы записать данные ближайших родственников? До нас дошли печальные истории о врачах общей практики, которые, обзванивая пациентов, спрашивали, проводить ли реанимационные мероприятия, если из-за коронавируса они окажутся на грани жизни и смерти. Я никогда не поднимал эту тему, если пациент сам этого не делал. Одно исследование показало, что только один из трех человек готов к подобным разговорам, большинство же считало их неприятными, неприемлемыми или неважными.

В случае коронавирусной пневмонии слово «неважный» подходит больше всего. Дело в том, что сердечно-легочная реанимация может эффективно перезапустить сердце после внезапного нарушения его ритма, но в случаях, когда оно останавливается из-за коронавирусной пневмонии, в реанимационных мероприятиях практически нет смысла. Сравнения тела с механизмом редко бывают точными, но в этом случае к ним можно прибегнуть: проводить сердечно-легочную реанимацию при коронавирусной пневмонии – все равно что чинить пусковую систему, когда двигатель уже вышел из строя.

Число заболевших стремительно росло: в Великобритании, несмотря на локдаун, каждый день выявляли около тысячи новых случаев. Деятельность многих лечебных учреждений была поставлена на паузу, но работа, связанная с жизнью и смертью, разумеется, продолжала выполняться. Нам поступало не меньше звонков от беременных, чем обычно. Женщины обращались за советом или просили направить их к акушеру-гинекологу. Благодаря локдауну вирус распространялся менее стремительно, и среди наших пациентов число умерших не возросло. Мы оказывали паллиативную помощь привычному числу пациентов – они проводили свои последние дни дома, если была такая возможность.

Одним из пациентов, которые мне больше всего запомнились в то время, был мистер Макдоналдсон. Ему было уже за 90, и он хронически не доверял врачам – точнее говоря, препаратам. На протяжении многих лет мы шутили про его нежелание адекватно лечиться, проблемы с сердцем и гипертонию. Приходя к нему во время дневного выпуска новостей, я садился на диван, и мы обменивались мнениями о политике. О Национальной службе здравоохранения он сказал: «Я решил, что это хорошая идея. Помню, я за нее голосовал!» Брексит он прокомментировал так: «Этот Борис Джонсон – диссидент, клоун!» Теперь он умирал от какого-то тихого рака, который мы специально решили не диагностировать. Мистеру Макдоналдсону не хотелось в больницу, и он считал, что точное название заболевания не принесет ему облегчения. Тому, что его убивало, было позволено беспрепятственно это делать. Он решил избавить себя от обследования и пребывания в больничных палатах, надеясь умереть быстро и, как мы надеялись, спокойно. «Это все равно не жизнь», – говорил он.

Я подумал о том, как мало долгожителей наслаждаются по-настоящему высоким качеством жизни, и сожалел, что в последние месяцы или недели им сказали изолироваться от близких и общества в целом. Это была одна из самых жестоких мер, и мне каждый день приходилось разговаривать с одинокими пожилыми людьми, которые неделю за неделей не видели никого, кроме оплачиваемых сиделок.

То, что вирус распространялся через личные разговоры и прикосновения, стало одной из самых жестоких его характеристик. Он поставил под угрозу наиболее базовые элементы человечности: способы показать близость, сочувствие и любовь.

Часто я приходил к мистеру Макдоналдсону, когда у него была медсестра Микаэла – она прикладывала все усилия, чтобы ему жилось максимально комфортно. Как и многие другие медицинские работники, она поддерживала пациента и относилась к нему с состраданием. Во время наших совместных визитов мы с Микаэлой осторожно переворачивали мистера Макдоналдсона, чтобы проверить, не образовались ли у него на спине трофические язвы («Там они легко образуются, мистер Д.!» – говорил он). Затем старались комфортно уложить его на больничной кровати, которую доставили к нему домой, чтобы облегчить уход за ним в последние дни его жизни. Мне было неловко склоняться над ним в фартуке и перчатках и смотреть на него через защитные очки, но ему, похоже, было все равно. «Я окружен добротой», – бормотал он и снова и снова просил нас не класть его в больницу. Он мог говорить только шепотом, но его последние слова, сказанные мне, были: «Этот проклятый вирус!»

До пандемии каждый день в медицине состоял из триумфов и трагедий, и неважно, где именно: в отделении интенсивной терапии или в амбулатории. Во время первого апрельского пика заболеваемости все мои дни были похожи друг на друга, и я был вынужден работать за странным удручающим и обезличивающим барьером из средств индивидуальной защиты. Я разговаривал с пациентами по телефону и лишь с немногими встречался лицом к лицу. Среди коллег шутки, каламбуры и анекдоты продолжались: обычно в тяжелое время дух товарищества крепчает. Смотря друг на друга из-под масок и очков, мы вспоминали, за что любим свою работу, и убеждали друг друга, что пандемия когда-нибудь закончится и общество вернется к нормальной жизни.

Влияние кризиса на психическое здоровье людей усугублялось. Каждый, кто мне звонил, жаловался на одиночество, желание причинить себе вред, тревожность и панические атаки. Франция предоставляла гостиничные номера жертвам домашнего насилия, вынужденным находиться дома с жестокими партнерами. В некоторых областях Италии распространение вируса замедлилось после четырех недель локдауна, но смертность не шла на спад: каждый день фиксировалось 800–900 смертей от коронавируса. Заболеваемость в России стремительно росла, в Испании фиксировали около тысячи случаев в день. Генеральный секретарь ООН назвал пандемию коронавируса худшим кризисом со времен Второй мировой войны. Многие страны начали обвинять Китай в том, что ему не удалось сдержать распространение вируса. В США, где президент постоянно препятствовал попыткам отдельных штатов ввести локдаун, заболевших было значительно больше, чем в Китае.

Появились подробности о том, как вирус захватывает организм. Исследования показали, что SARS-CoV-2 в четыре раза заразнее, чем SARS-CoV-1. Шипы из сахарных белков, выступающие на поверхности нового вируса («ключи», с помощью которых вирус попадает в человеческую клетку), были значительно более цепкими. Если SARS-CoV-1 сразу инфицировал легкие, то SARS-CoV-2, похоже, начинал с верхних дыхательных путей: носа, горла и трахеи. «Любовь» к этим органам делает его более опасным, потому что он с легкостью распространяется через чихание и выделения из носа.

Стало известно, почему вирус по-разному влияет на молодых и пожилых: иммунологические исследования показали, что чем старше человек, тем выше вероятность, что сильнейший иммунный ответ на коронавирус будет именно в разгаре второй фазы болезни, поражающей легкие. На этом этапе клетки, призванные защищать организм от вторжения вирусов, начинают сами атаковать его. Иммунная система пожилых людей и так не очень эффективно борется с вирусами, поэтому люди старшего возраста оказались в крайне невыгодном положении: они легче заражаются и имеют повышенный риск развития разрушительного и запоздалого иммунного ответа. Однако данные были крайне неоднородными: у некоторых пожилых людей вообще не развивалось иммунного ответа, как будто в их генах крылась какая-то защита. Каждая копия вируса попадала в человеческий организм одним и тем же образом: путем применения «ключа» ко многим потенциальным «замкам», покрывающим клеточные мембраны тканей. SARS-CoV-2 пугающе легко связывается с ферментом АПФ-2[22]22
  Ангиотензинпревращающий фермент 2. – Прим. авт.


[Закрыть], помогающим регулировать ток крови в тканях.