Текст книги "Познание смыслов. Избранные беседы"

Обыватель и миф о «прогрессе»

27.01.2016

Комментарий Джемаля к постановке вопроса:

Обыватель верит в прогресс. Это своеобразный гвоздик, на который обыватели навешивают свои ожидания, комплексы, страх перед собственной малоценностью и мечту о постоянном комфорте. Собственно говоря, идея прогресса неотъемлема от идеи счастья, точнее, либерального понимания счастья.

Конечно, есть некое подставное, «расписное» представление о счастье: домик в деревне или, наоборот, на вершине индивидуального холма, разбухшие от молока вымена, детишки, кувыркающиеся перед этим домиком… Но, если честно, счастье – это, безусловно, таинственный и мистический опыт переживания безвременья. Тут обыватель попадает в противоречие с самим собой. Прогресс только усиливает фактор времени, грузит его, повышает стоимость каждой минуты. Прогресс, распоряжающийся появлением новых гаджетов, – это враг счастья. Если последнее всё-таки не понято как наличие крепкой избы.

Американцы впервые вбросили такую низменную и сверхпримитивную концепцию счастья, приплюсовав к ней всеобщее право на него. Кстати, внимательное изучение русской литературы, особенно последних десятилетий перед революцией, показывает глубокую зависимость русского гештальта от Конституции США.

Освободить обывателя от идиотизма идеологии прогресса – это дело благое, потому что вместе с таким освобождением обыватель должен перестать быть обывателем. Но поскольку затраты исторической субстанции на трансформацию обывателя чрезвычайно велики по сравнению с мизерным результатом, те, кто идут в авангарде, лучше пусть сразу освободятся от желания «нести свет людям».

Вы, наверное, уже заметили, что благодаря усилиям медиа в последние десятилетия выведен новый тип человека, который презирает духовные усилия, хочет только потреблять, боится палки и любит попсу. При этом считает себя апологетом и составной частью прогресса.

Давайте немного поговорим о том самом обывателе, которого мы видим вокруг себя. Ведь вокруг нас, собственно, обыватели и находятся. Гейдар, с чего мы начнём разбирать? С мифа о прогрессе или с самой фигуры обывателя?

«Обыватель» не потребует достаточно большого объёма анализа, потому что его очень легко определить. Это человек, который полностью «заточен» на «аргумент тела», а тело, в свою очередь, «заточено» на комфорт. Это гедонист, эпикуреец, но в слабом выражении, осложнённом всякими матрицами этического порядка, то есть с детства ему вбивали в голову, что нельзя отбирать игрушки, нельзя не делиться конфетой, – и это немножко осложняет ему жизнь.

Он бы не хотел делиться ничем, но есть в нем какие-то осколки этических матриц. А так, вообще говоря, ему понятен только материальный аргумент. Если обыватель начинает рассуждать о геополитике, то все его рассуждения сводятся к тому, что «войны идут, потому что передел нефти и газа, гражданские войны вспыхивают, потому что их устраивают спецслужбы, которые, опять-таки, хотят тянуть или не тянуть в данных местах газопроводы», и выше этого он подняться не может, потому что вся история для него – это просто раздел песочницы, это просто толкание локтями в песочнице и отъем жизненного пространства. Это инфантильный взгляд.

Может, это неплохо, что большинство людей живёт понятием «живи вкусно, дай жить другим»?

Ну это «большинство людей» возникло сравнительно недавно, потому что если мы переместимся хотя бы на 100–150 лет назад, то подавляющее большинство горожан и тем более подавляющее большинство сельских жителей были вписаны в религиозную матрицу, которая подразумевала, конечно же, альтруизм, жертвенность, готовность к физическому самоограничению. Вообще в России, например, среди дворянства и особенно разночинцев была распространена идеалистическая, этическая модель поведения, когда там было стыдно делать то, сё, третье, десятое…

Почему эта модель вдруг исчезла? Молодое поколение живёт во многом сейчас ради айфонов. А те самые идеалы космических полётов, которые были ещё популярны 50 лет назад, исчезли. Все стремятся только поближе к корыту…

На моих глазах происходила борьба между носителями «идеалов космических полётов» и носителей «идеалов корыта». Я сейчас скажу о своём личном опыте, а потом мы перейдём на более общий момент. В 1961 году вышла новая программа Коммунистической партии Советского Союза. Эта программа говорила о том, что наше поколение будет жить при коммунизме через 20 лет – в 80-м году. И она впервые дала определение, что такое коммунизм – с точки зрения Хрущёва и его присных. Это было очень вульгарное описание, чудовищное, роняющее авторитет этого слова, которое пользовалось почти мистическим пиететом. Оно было окружено ореолом некоего сверхъестественного.

Что такое коммунизм? Коммунизм – это голубые сады на Марсе. У Алексея Толстого был такой сборник «Голубые города», и он прямо указывал на то, что мотивировка страшных лишений, на который шёл российский народ, – гражданская война, холод, пайка 200 граммов хлеба в сутки, мороз и борьба с Деникиным, с Антантой – это не для того, чтобы было от пуза колбасы. А потому, что (как он написал в «Аэлите») Гусев стоял, разглядывал объявление о полёте на Марс и говорил, что полетит туда, чтобы делать там, на Марсе, мировую революцию. На самом деле такие люди были солью. Конечно, мешочники, которых ловили, расстреливали, были доминантной нотой «внизу». Но двигателем исторического процесса, солью, были такие гусевы – носители мечты, «платоновские» люди (Платонов очень хорошо описывает этот тип).

Товарищ Сталин об этом позаботился. Сталин расстреливал, сажал и уничтожал людей, которые были носителями идеализма. Если ты веришь в революцию, если ты ленинская гвардия, то путь тебе только один – в общую могилу, в безвестный ров. Потому что уже в 35-м году, благодаря его «садоводческой» деятельности, в партии осталось менее 2 % людей, вступивших в неё до Октября 1917 года. Что это значит? Это значит, что люди, которые вступили туда по зову сердца, когда партия была ещё ничем, были выбиты. А те, кто были конъюнктурщики и вступили уже после октября 17-го, они как бы ещё выживали, но дальше начинали работать и с ними.

Но всё-таки были идеалисты. Королев был идеалист…

Это учёный. Но они – «шарашка», их использовали. Они могли бы и без шарашки работать, но, видимо, считалось, что в шарашке как-то лучше.

Сталин занимался выведением обывателя. Ему нужен был обыватель, нужен был человек, который ориентирован на корыто, колбасу, на верность хозяину, на безыдейность. Это была целенаправленная установка. Поэтому он покончил с партмаксимумом[9]9
  Партмаксимум – максимальный месячный оклад, существовавший для членов ВКП(б), являющихся руководящими работниками учреждений и предприятий. Партмаксимум был введен декретом ВЦИК от 23 июня 1921 г., который установил, что зарплата ответственных работников не должна превышать 150 % от уровня средней зарплаты в подконтрольных им учреждениях и предприятиях. Этот декрет ограничил для руководителей возможности дополнительных заработков на стороне.


[Закрыть], ввёл «корыто», «вертушку» – такие главные термины партноменклатуры. И эта мораль распространилась сверху вниз, то есть зацепило всех.

И вот, на моих глазах, в 1961 году, развернулись полемика и борьба после того, как было вброшено: «Что такое коммунизм? Это бесплатная колбаса, которая будет через 20 лет». Народ получил как бы оплеуху. У народа на бессознательном уровне было религиозное чувство, религиозное понимание коммунизма как преображения реальности, преображения природы. Верили в некое таинство, что будет новый человек, что мы сами переродимся, как только коммунизм настанет. А когда он настанет? Это уже было как бы вынесено за порог осознания – как «воскресение» или «вхождение в новую реальность». И вдруг тебе говорят, что коммунизм – это должно быть что-то другое. И что конкретно через 20 лет у вас у всех будет бесплатная колбаса, хлеб, не надо будет платить за квартиру и прочее.

Тогда появились некие молодые люди, учёные (тот же Казанцев, например, автор фантастических романов), которые начали полемизировать: слушайте, у нас нет идей высоких, ведь мы же должны заряжаться неким пафосом, и на самом деле цель-то коммунизма – это выход на уровень ноосферы, как говорил ещё Вернадский, это овладение до 5 % масштаба той энергии, которое солнце роняет на земную поверхность; и как только эти 5 % человечеством будут достигнуты, то человечество выходит в околоземное пространство; а уже как только повысит, допустим, до 10 %, то уже начинает менять физические законы. А что значит менять физические законы? Главная цель (читал это своими глазами в «Новом мире») – это остановить действие второго начала термодинамики в масштабах Вселенной. Она остывает, а человечество делает материю бессмертной. Материя развивается до ноосферы, а потом ноосфера начинает, как Мюнхгаузен за волосы, преображать материю и менять законы. Но там такой вой поднялся на это, этих людей так топтали; какие-то академики минцы и юдины писали в «Известиях»: «Ну о чём мы говорим?! Ну, конечно же, колбаса, конечно же, всё ради колбасы!»

Может, поэтому Стругацких так долго не печатали – ведь они тоже были представителями идеализма?

Я бы сказал, что это не идеализм, а космизм[10]10
  Космизм – ряд религиозно-философских, мистических, художественных, эстетических и научно-футурологических течений начала XX века, объединяемых в одну общность на основании наличия в них представлений о человеке и человечестве как элементах, связанных в единое целое с космосом и развивающихся вместе с ним по неким общим закономерностям.


[Закрыть], это осколки, разбегающиеся рамификации[11]11
  Рамификация (лат.) – разветвление, подразделение.


[Закрыть] от русского космизма. А русский космизм, в свою очередь, тоже является некой ветвью платонической традиции, западноевропейской. Гегель – это просто Платон сегодня или вчера (ну через две с половиной тысячи лет). Это некий итог переваривания Платона западноевропейским Логосом. И вот, одна из струек – это космизм. Не будем забывать, что космист, незаслуженно забытый Сухово-Кобылин (автор «Смерти Тарелкина»), – он же был гегельянец при этом. Он сделал один из опять же незаслуженно забытых переводов Гегеля. Правда, говорят, что этот текст сгорел при непонятном пожаре его усадьбы. Он известен тем, что, с одной стороны, был гегельянец, а с другой стороны – космист.

Но шла борьба с идеализмом большевистского типа, – я бы даже сказал, троцкистского типа.

Интересно, что русские антисемиты ненавидят Троцкого: они говорят, что он убивал казаков, мучил русских людей, – ну всякую бредятину. Они, как люди невежественные, не понимают, что Троцкий был главным защитником всего именно кондово-русского. Во-первых, он был защитником Есенина и его покровителем. Как только Троцкого попёрли из ЦК, Есенина убили под видом самоубийства в «Англетере».

Да и расказачиванием занимался не Троцкий – Троцкий был покровителем казаков. Травили и уничтожали казаков Сталин и его люди, а Троцкий как раз был их защитником. Далее, Троцкий был покровителем русского религиозного национал-большевизма. Я уже упоминал, что он покровительствовал Есенину, но он покровительствовал и Клюеву, который был учителем Есенина. А Клюев – это уже «старообрядческое» ядро большевизма, ядро большевизма «снизу», народный большевизм, это керженский дух, который есть у Ленина, как Клюев пишет (я не помню наизусть эти стихи, но есть в Ленине что-то такое керженское, – Клюев писал[12]12
  Николай Клюев:
Есть в Ленине керженский дух,Игуменский окрик в декретах,Как будто истоки разрухОн ищет в «Поморских ответах».

[Закрыть]). Этому всему покровительствовал именно Троцкий. Именно Троцкий со всем антирусским боролся.

А вот кто боролся с русским, это был русский Бухарин. Русский Бухарин – кстати, чисто русский, «любимец партии» так называемой, правый коммунист, – он боролся с балалайкой, с Есениным, с кабацкой Москвой, со всей старой Русью, и он был автором лозунга «Обогащайтесь!», то есть был такой «либерал-гедонист».

То есть, говоря проще, если бы Троцкий остался вместо Сталина, то у нас идеалистов было бы побольше?

Прежде всего, если бы Троцкий остался, то, наверное бы, изменилась политическая карта мира, потому что, возможно, уже в 20-е годы Европа стала бы социалистической. В конце концов, именно товарищ Сталин провалил наступление на Европу, и его след есть в том, что сорвалось наступление на Варшаву в 20-м году («Даёшь Варшаву!» не получилось), хотя все карты были на руках. Падение Варшавы открывало путь на Берлин. Сталин срывал и после этого. Например, в 36-м году Франция была на волосок от революции при Леоне Блюме, и Сталин сделал всё, чтобы Коммунистическая партия саботировала народное движение. Мы уже не говорим о том, что в Германии (она ещё не была гитлеровской, она ещё голосовала) с одной стороны были НСДАП, с другой коммунисты. НСДАП получила 11,3 млн голосов, коммунисты 11 млн, на триста тысяч проиграли. Но рядом были на 6 млн социал-демократы, и будь они в блоке с коммунистами, НСДАП было бы не видно. А Сталин запретил коммунистам играть с социал-демократами и сказал, что социал-демократы – это социал-фашисты. Если бы коммунисты и социал-демократы были в блоке в 33-м году, то Гитлер не пришёл бы к власти вообще. Масса таких моментов, которые показывают, что товарищ Сталин хотел больше всего вписаться к нашим «партнёрам», то есть у него повестка дня была абсолютно современная – вернуться в состав наших «партнёров», но более или менее равноправным.

Вернёмся к обывателю. К 80-м, 90-м годам прошлого столетия, когда распадался СССР, во многом обывательская психология наших сограждан вышла на первый план, и все те идеальные представления о мире будущего с яблонями на Марсе и изменениями второго закона термодинамики отошли на задний план, а сейчас про них никто не вспоминает, то есть помимо неких установок сталинского периода были всё-таки какие-то идеалисты, как мне кажется…

Идеалисты, которые выстраивали свой идеализм от концепции империи. Это «идеал-империалисты».

Так вот, обыватель сегодня во многом даже не вспоминает об идеалах. Если в сталинское время или, скажем, в 60-е годы, которые Вы привели, была хрущёвская программа построения коммунизма и всё-таки об идеализме ещё спорили, сейчас уже практически никто не спорит. Или остались представители идеалистического мира?

Абсолютно, по-моему, нет, – кроме очень узких кругов. Это практически эксклюзив. Ну, может, люди, близкие к Дугину, сам Дугин. Поскольку Дугин уже вошёл в академический истеблишмент – всё-таки профессор, дважды доктор наук, – то можно сказать, что он является уже не маргиналом (мало ли кто есть среди маргиналов – мы не знаем), а это представитель академического истеблишмента. Но он представитель геноновского традиционализма. Вот он – один, может быть, у него есть ещё несколько учеников. Все остальные, которых мне приходилось читать, – это такой звериный даже не материализм, а это агностицизм, это ползучий эмпиризм, гедонизм, это крайне конкретная заземлённая форма эпикурейства, даже так: их этика – это «идеализм-лайт». Да там нет и этики никакой. Этика не работает в наших российских условиях.

Вам не кажется, что в этом есть влияние англо-американского мира, англосаксонской модели?

Есть. Потому что англосаксонская модель дала много образцов, паттернов того, что я сказал: в частности гедонизм, агностицизм, ползучий эмпиризм – это все привычные для англосаксонской, если можно так выразиться в кавычках, конечно, «мысли».

Я в своё время наткнулся на цитату Оскара Уайльда, он определял цинизм так: «Никакой ценности нет, но всему есть цена». Проще говоря, всё можно купить. Эта циничная формулировка очень характерна для англосаксонской модели. Ведь сегодняшнее общество именно в этих категориях и мыслит…

Англосаксонская модель корректируется тем, что там есть масонско-протестантское ядро, которое абсолютно реально верит в провиденциализм, в конец истории, в преображение мира, в спасение человечества, «Иисус любит тебя» и так далее, – это то, что в голове у таких персонажей, как Буш. Это ядро реально, и оно оказывает серьёзное влияние.

Соответственно, «бог хочет, чтобы ты был богатым»?

Дело в том, что этого коррелята здесь-то нет, здесь нет ничего подобного Бушу, здесь нет ничего подобного «библейскому поясу»[13]13
  Под «библейским поясом» имеется в виду регион в Соединённых Штатах Америки, в котором одним из основных аспектов культуры является евангельский протестантизм.


[Закрыть], фермерскому протестантизму. А на самом деле тут есть более широкий спектр проблемы. Потому что мы начали-то говорить об обывателе и прогрессе. Прогресс для обывателя очень тесно связан с его «заточенностью» на «аргумент тела», потому что прогресс для него есть повышение комфорта.

Фрейд определял изначальное состояние человека, от которого тот отпадает и испытывает травму рождения, – с чем он порывает? С океаническим блаженством, которое испытывает зародыш в матке, потому что он плавает в околоплодных водах, в жидкости, и у него абсолютная защищённость, абсолютное отсутствие неприятных раздражителей, которые материнский организм берёт на себя и цензурирует. И он находится в таком абсолютном слиянии себя и среды, где субъект и объект не различаются. Это океаническое блаженство. Как некая рыба в воде. Даже лучше, гораздо лучше. Но при этом – травма рождения. Он проходит через родовые пути на жёсткий холодный воздух, в его глаза сразу бьёт свет, сразу в ушах крики звучат, неприятные голоса, – страшный удар. И дальше уже человек стремится вернуться к этому океаническому блаженству, то есть всё, что он делает, – это для того, чтобы погасить удар среды и вернуться в состояние эйфории, когда нет разницы между субъектом и объектом.

Так вот, для обывателя прогресс есть не что иное, как всевозрастающее движение назад от резко неприятной среды к этому состоянию океанического блаженства, к Золотому веку, когда между человеком и средой не было зазора, он не знал, что такое дождь, снег, холод и не нуждался ни в огне, ни в пещере, а просто купался в водах этого мира.

А что такое прогресс? Прогресс – это искусственная технологическая замена мистического Золотого века: гаджеты, самолёты, которые доставляют тебя за два часа за тысячи километров. Это какая-то медицина, которая тебя протектирует. Прогресс привязан к телу.

Но в действительности прогресс имеет ещё и очень серьёзную негативную коннотацию. Если посмотреть на современный мегаполис, то большинство жителей – потомки тех, кто сидели по медвежьим углам ещё три поколения назад. Взять Париж: это бретонские рыбаки, какие-то крестьяне – а французские крестьяне сто лет назад были очень дремучие, не менее дремучие, чем российские крестьяне. Они все сидели по своим углам и они все были «домотканые», носили берестяные порты, метафорически выражаясь, и время их, с точки зрения тогдашней экономики, стоило копейку. Причём день, год, может быть, вся их жизнь стоила копейку, если посчитать экономически. А их потомки, которые являются уже офисным планктоном, – их час стоит уже дорого. В этом смысле прогресс есть не что иное, как повышение стоимости жизненного времени обитателя мегаполиса. И мы видим, что воронка прогресса заточена на то, чтобы увеличить массу стоимости коллектива человеческого материала. Сначала повышается стоимость времени мужчин, потом видят, что у нас есть ресурс, – «бабы не работают, бабы стоят у плиты, с детьми возятся, – ну-ка давайте их в экономику вбросим и за счёт этого тоже накрутим стоимость их жизненного времени и получим прирост общего капитала, связанного с человеческим временем». Включают женщин. После этого начинают смотреть: а где что у нас ещё? Вот фермеры сидят – сокращают и эти медвежьи углы, заставляют мигрировать в город сначала безработными, потом используют на примитивных строительствах дорог, заводов. Потом, если они в конечном счёте всё равно оказываются безработными, то нагружают их функцией: быть поводом для социальной программы. Безработный получает пособие, и вокруг него крутятся сто человек, которые получают на том, что они занимаются этими безработными, – ходят, проверяют муниципальное жилье и так далее.

Прогресс заключается в том, чтобы наращивать стоимость человеческого капитала, который заключается в оценке времени. А ведь это есть, собственно говоря, отчуждение в чистом виде, это прямое ограбление человека. Да, конечно, офисный планктон не будет сравнивать себя с дедами и прадедами, потому что они ходят на фитнесс, в какие-то бары, ночные клубы, и они довольны своей жизнью, но ведь они абсолютно двумерны. Вся их жизнь – это просто трансформация длительности их времени в стоимость. Вот это – прогресс.

Я так понимаю, что идеализм, который 100–150 лет назад был во многом определяющим поведение общества, он сейчас не продаётся. Продаются автомобили, айфоны, фитнес, а идеализм продать нельзя – разве что в виде секты или религии какой-нибудь?

Я думаю, что ситуация такова: 150 лет назад идеализм никто не продавал, идеализм был ещё остаточным. Это была инертная задержка неких предыдущих матриц, которые не успели 150 лет назад ещё рассыпаться. Ведь было замечено, что обыватель всегда живёт в предыдущем столетии, а элита – в следующем. Скажем, в ХХ веке средний человек живёт в XIX веке, а его авангард уже в XXI, в постмодерне, а обыватель и низы – они ещё «в Дарвине», они ещё в теории эволюции, они ещё, так сказать, в борьбе с церковью, которая уже не интересует никого на уровне ХХ века, но для простых людей это всё ещё актуально.

Может, и неплохо, что так много обывателей? Скажем так, пусть стадо себе живёт и живёт, зато за его счёт люди смышлёные, быстро соображающие могут получить много благ от жизни…

Так это возврат к тому же самому – к колбасе и к аргументу тела. Вопрос в том, что, если мы имеем какие-то цели в жизни, они всегда автоматически уходят за рамки сугубо индивидуально человеческого, они являются «супраиндивидуальными». Реально невозможно иметь серьёзные цели, которые были бы ограничены рамками человеческого формата в телесно индивидуальном смысле. Есть такой убогий, калечный вариант: американская мечта – индивидуальный проект каждого американца. Когда он рождается, у него есть задача реализовать некий гештальт: домик, семья, которая выращивает детей, газонокосилка, определённый комьюнити вокруг него, и так далее. Но это исключительно инвалидная, уродливая вещь. Она была бы ничего, была бы просто как некий такой сон, было бы даже забавно, если бы это было замкнуто в такой инфернальной склейке ленты. Как в некоторых американских фильмах показывают, что это превращается уже в бесконечное кружение, как на том свете.

Вопрос в том, что человек смертен. А смертность сразу ставит вопрос о смысле всего остального. Она всему придаёт смысл и одновременно она лишает смысла все те детали, которые человек, погруженный в жизненный сон, воспринимает всерьёз. Например домик, газонокосилка, детки, пошедшие в школу.

Я называю это «минимальным человеческим пониманием». Я писателей делю на две группы. Те, которые его имеют, и те, которые не имеют. Не имеющие могут быть очень талантливые, но… Поясню, что хочу сказать.

Вот есть Толстой – он классический обладатель этого минимального человеческого понимания, которое он выразил в рассказе «Смерть Ивана Ильича». Иван Ильич обнаруживает, что он умирает, и он, раз за разом, с каждой минутой, понимает, что всё, что для него было ценностью, абсолютно бессмысленно. Он думает: ну вот у меня есть Аннинская лента, ну вот у меня «Станислав с мечами», ну вот я, допустим, тайный советник. Но всё оказывается чушью. Перед лицом смерти, которое всё перечёркивает и уничтожает, не работают ни «Станислав с мечами», ни «тайный советник», не личная благосклонность государя. Всё это упраздняется. У Льва Николаевича было это минимальное человеческое понимание, которое начинается с отмены всех привычных ценностей жизненного сна перед лицом смерти.

Парадокс, но у Достоевского не было этого минимального человеческого понимания, он избегал его иметь. Хотя у него Мышкин рассуждает по поводу казни, описывает переживание ведомого на казнь. Да и самому Достоевскому имитировали казнь. Ну казалось бы. Но у него вообще нет ни звука на уровне той же «Смерти Ивана Ильича», рассмотрения того, что всё это барахтанье в жизненном сне бессмысленно перед пропастью. Ради чего? У него этого нет, а у Толстого есть. Достоевский более талантлив, он более драматичный, более насыщенный, но у него нет этого минимального человеческого понимания.

Так вот, Америка стоит на полном отсутствии минимального человеческого понимания. У неё вообще нет идеи, что смерть отменяет весь этот бред, который называется жизнью.

То есть концепция заключается в том, что живёшь один раз, и постарайся от этой жизни больше всего забрать, – правильно я понимаю?

Я думаю, что концепция заключается в том, что ты реализуешь одно желание за другим. Они же говорят друг другу и всем остальным, что в этой свободной стране ты можешь сделать всё что хочешь, стать кем хочешь, реализовать любой план, ты можешь стать даже президентом США. И всё это вместе образует яркий фейерверк каких-то возможностей, в которых исключено то, что эта штука погаснет, что её можно обесточить. И потом, если посмотреть изнутри, то президент США ничем не отличается от чирлидерш – девочек, которые мотивируют команды, размахивая флажками. Всё основано на том, что люди находятся в глубоком сне и этот сон не должен прерываться. И потом ты мягко засыпаешь в доме для престарелых, больше не просыпаешься, к твоему камушку приходят родственники попрощаться.

Я когда-то в молодости прочитал концепцию смысла жизни Жана Поля Сартра, которая заключалась в следующем: смысл жизни в том, чтобы поинтереснее замаскировать полную бессмысленность своего существования. И меня, конечно, огорчила эта идея, я пытался как-то маскировать поинтереснее бессмысленность своего существования, ничего особенного не получилось. Что же делать?

Я почему остановился так подробно на американской бессмысленности? Потому что хотел сказать, что любое движение к смыслу выводит нас за рамки чисто человеческого пространства, чисто человеческого объёма, – то есть дом, семья, некий индивидуальный успех и так далее. Это всегда проект, связанный с перешагиванием через границы.

Почему, собственно говоря, даже в традиции революционных движений, исторического социализма всегда говорилось о «новом человеке»? Потому что нет смысла давать свободу, равенство и полноту материальных возможностей человеку, который имеет место быть сейчас. Мы имеем вокруг себя вот таких людей, которых мы видим, ну допустим, с точки зрения французских просветителей XVIII века, – и что? И мы говорим, что все права человека и гражданина – им, и мы будем добиваться, чтобы короля не было, а вместо этого все бы плясали карманьолу и все эти людишки были бы вместо короля. Даже для самых крутых якобинцев это довольно бессмысленно. Поэтому подразумевалось, что эти люди будут другими, что они действительно превратятся в неких сверхлюдей, в ангелов, в титанов, и им принадлежит уже и равенство, и братство, и свобода, и всё. Но это перешагивание. Если сказать, что всё должно принадлежать именно этим сирым, убогим, ничтожным и так далее, то я думаю, что от этого отмахнулись бы и Робеспьер, и Марат, – все бы отмахнулись.

У всех есть идея перешагивания через границы человеческого. И это правильно, потому что человек, в общем-то, – это туча, которая чревата молнией, что должна из неё сверкнуть, и эта молния есть нечто большее. Я, конечно, не хочу цитировать и повторять Ницше – «…я провозвестник молнии… но эта молния – сверхчеловек»[14]14
  Точная фраза из «Так говорил Заратустра»: «Я люблю всех тех, кто являются тяжелыми каплями, падающими одна за другой из темной тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники. Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек».


[Закрыть], – нет. Сверхчеловек – это не религиозная концепция, это антирелигиозная концепция. Религию надо понимать шире. Религия – это не только поклонение Творцу. И даже более того – это гораздо более внутренняя вещь, для которой поклонение Творцу – это просто некий фон, некое оформление. Религия – это проект свершения, это действительно преодоление чудовищной тяжести, чудовищного закона тяготения.

Мы находимся все в гравитационном поле. Это то, что превращает энергию в вещество, то, что сгущает субстанцию. Сначала она огненная, лёгкая, свободная и бесконечная во всём протяжении, а потом она превращается в такую чёрную дыру на выходе. И вот это – Рок. Это движение от лёгкого и субтильного к густому, плотному и уже не выпускающему даже свет из своих черных объятий, – это Рок. Это то, что называется движением Времени, движением Рока. И, собственно говоря, в чём состоял пафос древнегреческих героев – Одиссея, Ахилла? В вызове Року. Они поднимались и бросали вызов Року. А это значит, что они бросали вызов гравитации, понятый метафизически и духовно. Это суть религии.

В чём сверкающий пафос монотеизма, ислама? В том, что этим героям дано обещание, что они будут правы. Древнегреческим героям никто не давал – Ахиллу и Одиссею никто не давал такого обещания.

А Прометея приковали к скале и долго клевали печень…

Прометей не герой, он титан. Во всяком случае, герой поднимался, зная, что он обречён. Он поднимался на баррикаду своей экзистенции, зная, что он проиграет. Потому что древнегреческий герой в своём замечательном шлеме с конской гривой, с коротким мечом, с голыми ногами, стоящий среди скал и морей, – он знал, что обречён, но он всё равно поднимался. И в конечном счёте именно этому герою приходит обещание: «Есть в этом мироздании, абсолютно несправедливом и абсолютно ошибочном, такая дыра, через которую ты можешь выйти к свету». Есть обещание. Это, собственно, суть Откровения пророков, – я имею в виду авраамических. Это суть нашего чистого монотеизма, который идёт от Авраама. Древние греки остались без этого, а у нас это есть. У нас это есть, если это правильно понять и правильно использовать.

Поэтому это всегда перешагивание через границу гравитации, понятой метафорически. Мы все погружены в это каждую секунду не только потому, что нас тянет к земле, но и потому, что мы не можем сделать что-либо, и «не можем» – это главное в нашей жизни. «Не можем» – это главное в нашей жизни. Поэтому борьба с «не можем» – это всегда религиозная борьба. А искусство возможного, политика, real politic как искусство возможного, – это рептильное искусство приспособления, это как раз антирелигиозный путь обывателя.

Ещё раз я хочу подчеркнуть, что прогресс – это, конечно, чудовищный, убийственный, античеловеческий процесс, в ходе которого человек как сейф, из которого берут деньги. Открывают когда нужно, берут пачку за пачкой, тратят. В конце концов рука просовывается в очередной раз – а там пусто на полке, человек уже полностью пуст. Нельзя сделать человека более задействованным и удорожить его время больше, чем сейчас в Париже или в Нью-Йорке у офисного планктона, который крутится как белка в колесе. Вот выше этого уже не прыгнешь. А нет ресурса превратить остаток человечества, этих бедных 3,5 млрд людей, которые живут на доллар в сутки, и подтянуть их к Парижу и Нью-Йорку. Таких денег нет. В СССР решили этот вопрос: 150 миллионов мужиков сделали «стахановцами», «гагановцами», героями и так далее. А сейчас 700-миллионную Африку сделать «героями труда» – нет таких денег.