Текст книги "Всего один день"

Одиннадцать

Есть еще два вечерних поезда до Лондона. Уиллем говорит, что сейчас больше девяти, так что поменять билет и сесть на следующий я уже не успею, но до последнего время точно есть. Из-за того, что на обратном пути добавится час, я должна попасть в Лондон прямо перед закрытием метро. Уиллем рассказывает все это таким дружелюбным тоном, как будто бы мы с ним совершенно не знакомы, а я просто остановила его на улице и спросила, как пройти. И я киваю, как будто я из тех, кто ездит один на метро и днем и ночью.

С таким же непривычно официальным видом он открывает передо мной дверь из двора, словно выпускает собаку пописать на ночь. Уже поздно, опустился сумрак длинной летней ночи, и Париж, в который я выхожу сейчас, уже совершенно не тот, что я покинула полчаса назад, хотя, опять же, я знаю, что дело не в начавшемся дожде и включившихся фонарях. Что-то изменилось. Или, может, встало на свое место. Хотя, вероятно, и первой перемены не было, а я лишь обманула сама себя.

Но когда я вижу этот новый Париж, у меня на глазах выступают слезы, превращая все его огни в один большой красный шрам. Я вытираю лицо промокающим кардиганом, в руке зажаты отданные обратно часы. Я почему-то не могу заставить себя снова их надеть. Мне кажется, что мне от этого будет больно, намного больнее, чем от пореза на шее. Я стараюсь идти впереди Уиллема, держа дистанцию.

– Лулу, – зовет он.

Я не отвечаю. Я не Лулу. И никогда ею не была.

Он подбегает ко мне.

– Мне кажется, Северный вокзал в той стороне, – он берет меня за локоть, и я напрягаюсь, чтобы ничего не почувствовать, но это все равно что напрягаться перед прививкой – только хуже становится.

– Скажи просто, как дойти.

– Думаю, что прямо по этой улице, а потом налево. Но сначала надо зайти в клуб, к Селин.

Точно. Селин. Сейчас он ведет себя нормально, не так, как привычный Уиллем, но лучше, чем двадцать минут назад – из глаз пропал страх, теперь ему стало легче. От того, что он сейчас избавится от меня. Интересно, он с самого начала это запланировал? Избавиться от меня и вернуться к ней в ночную смену. Или к той, бумажка с номером которой уютно устроилась в его кармане. Вариантов так много – с чего ему выбирать меня?

Ты хорошая девочка. Так сказал мне Шейн Майклз, в которого я была влюблена, когда я максимально приблизилась к тому, чтобы признаться ему в своих чувствах. Ты хорошая девочка. Да, это я. Шейн держал меня за руку, мило флиртовал. И я всегда думала, что это что-то значило. Но потом он встречался с какой-нибудь другой девчонкой и делал с ней такое, что действительно что-то значило.

Мы шагаем по широкому бульвару обратно в направлении вокзала, но через некоторое время сворачиваем на улицы поуже. Я высматриваю тот клуб, но мы оказались не в промышленном районе, а в жилом, с многоквартирными домами, на окнах которых мокнут ящики с цветами, а на подоконниках внутри мирно спят жирные кошки. На углу я вижу ресторан со светящимися, но запотевшими окнами. Даже с другой стороны улицы я слышу смех и звон посуды. Кто-то в сухости и тепле в свое удовольствие ужинает в Париже.

Дождь усилился. Свитер мой промок уже до майки. Я натягиваю рукава на кулаки. У меня уже стучат зубы, я стискиваю челюсть, чтобы Уиллем не заметил, но из-за этого начинаю дрожать всем телом. Я снимаю с шеи бандану. Рана больше не кровоточит, но шея вся в поту и крови.

Уиллем смотрит на меня с ужасом, может, с отвращением.

– Надо бы тебя отмыть.

– У меня в чемодане есть чистая одежда.

Он присматривается к моей шее и морщится. Потом берет меня за локоть, ведет через дорогу и открывает дверь ресторана. Внутри горят свечи, освещая оцинкованную стойку с винными бутылками и черную доску, на которой мелом написано меню. Я останавливаюсь прямо на пороге. Нам там не место.

– Тут можно промыть рану. Может, у них есть аптечка.

– Займусь этим в поезде. – Мама, конечно же, снабдила меня всем необходимым для оказания первой помощи.

И мы стоим лицом к лицу. Появляется официант. Я жду, что он отчитает нас за то, что напустили холода, или за то, что выглядим, как подонки, – я же вся грязная и в крови. Но он приглашает меня, как будто бы он – хозяин, а я – почетный гость. От вида моей шеи у него глаза на лоб лезут. Уиллем говорит ему что-то по-французски, и он немедленно кивает, показывая на столик в углу.

В ресторане тепло, чувствуется пикантный запах лука и сладкий аромат ванили, и у меня совершенно нет сил, чтобы этому сопротивляться. Я падаю на стул, прикрывая порез рукой. Другая рука, расслабившись, кладет на стол зловеще тикающие часы.

Официант возвращается с маленькой белой аптечкой и меню. Уиллем открывает ее и достает дезинфицирующую салфетку, но я выхватываю ее у него из рук.

– Я и сама справлюсь!

Потом я смазываю порез и заклеиваю огромным пластырем. Вернувшись, официант проверяет, хорошо ли я справилась, и одобрительно кивает. Потом говорит что-то.

– Он спрашивает, не отнести ли твой свитер на кухню посушиться, – переводит Уиллем.

Я вынуждена бороться с желанием уткнуться лицом в его длинный накрахмаленный белый передник и разрыдаться от благодарности за его доброту. Но вместо этого я просто отдаю ему свой промокший свитер. Влажная майка липнет к телу, на воротничке остались кровавые пятна. У меня, конечно, есть футболка Селин с лого этой загадочной группы из серии «не для малявок», такая же, как на Уиллеме, но я лучше останусь в лифчике, чем надену ее. Уиллем еще что-то добавляет на французском, и через минуту нам приносят большой графин красного вина.

– Я думала, мне надо спешить на поезд.

– Успеешь поесть чего-нибудь, – налив вина в бокал, Уиллем протягивает его мне.

Формально я достаточно взрослая, чтобы употреблять алкоголь в любой европейской стране, но я этого ни разу не делала, даже когда вино подавали к обеду, который входил в стоимость тура, и некоторые другие ребята старались выпить побольше за спиной миссис Фоули. Но сегодня я пью без колебаний. При свечах цвет вина напоминает кровь, и я воспринимаю это как переливание. В горле и животе растекается тепло, которое через некоторое время согревает и мои промерзшие кости. Я одним залпом осушаю полбокала.

– Полегче, – предостерегает Уиллем.

Я одним глотком допиваю остальное и поднимаю бокал, как средний палец. Уиллем секунду смотрит на меня, а потом наполняет бокал до краев.

Официант возвращается и демонстративно вручает нам меню, корзину с хлебом и маленькую серебряную формочку.

– Et pour vous, le pâté[22]22
  Угощайтесь, паштет (фр.).


[Закрыть].

– Спасибо, – отвечаю я. – То есть merci.

Он улыбается.

– De rien[23]23
  Не за что (фр.).


[Закрыть].

Уиллем отламывает кусочек хлеба, намазывает на него коричневую пасту и предлагает мне. Я пристально смотрю на него.

– Лучше, чем «Нутелла», – говорит он чуть ли не нараспев, дразня меня.

Может, благодаря вину или перспективе избавиться от меня, но Уиллем, тот, который был рядом весь день, возвращается. И почему-то именно это меня бесит.

– Я не хочу есть, – говорю я, хотя на самом деле просто умираю от голода. Я же после тех блинчиков ничего не ела. – К тому же это похоже на собачий корм, – добавляю я для пущей убедительности.

– Ты только попробуй, – он подносит хлеб с паштетом к моему рту. Выхватив бутерброд у него из рук, я откусываю крошечный кусочек. Вкус одновременно и деликатный, и яркий, как будто мясо смешали с маслом. Но я отказываюсь радовать его своим довольным видом. После этого крошечного кусочка я корчу рожу и откладываю хлеб.

Возвращается официант и, увидев, что наш графин почти опустел, показывает на него. Уиллем кивает, и он приносит еще один.

– Камбала… кончилась, – пытается сказать он на английском и стирает с доски меню одну из строчек. Потом смотрит на меня. – Вы замерзли и потеряли кровь, – говорит он так, как будто я ею прямо истекала. – Я рекомендую съесть что-нибудь мощное. – Он сжимает руку в кулак. – Говядина по-бургундски просто отличная. Рыба в горшочке тоже очень хороша.

– Главное, чтобы это не кончалось, – говорю я, показывая на вино.

Официант несколько морщится, смотрит на меня, потом на Уиллема, словно они оба должны нести за меня ответственность.

– Для начала могу предложить салат со спаржей и копченым лососем.

Живот предательски урчит. Уиллем кивает и заказывает два блюда, рекомендованных официантом. А меня даже не спрашивает, чего я хочу. Но это нормально, потому что я хочу только вина. Я тянусь за очередным бокалом, но Уиллем закрывает графин рукой.

– Сначала поешь, – говорит он. – Это утка, а не свинья.

– И? – Я засовываю в рот весь намазанный паштетом кусок багета, и жую нарочито громко, стараясь скрыть удовольствие, которое он мне доставляет. Потом протягиваю стакан.

Уиллем довольно долго смотрит на меня. Но потом все же удостаивает меня новой порции вина и своей ленивой полуулыбки. За день я ее уже полюбила. И теперь хочу ее уничтожить.

Мы сидим молча, пока официант не приносит нам салат с таким торжественным видом, которого заслуживает это блюдо, натюрморт из розового лосося, зеленой спаржи и желтого горчичного соуса, а по краю цветками выложены тосты. У меня текут слюни, тело уже соглашается выбросить белый флаг и советует мне сдаваться, выйти из игры, пока мне везет, признаться, что это был хороший день, даже лучше, чем я вправе была рассчитывать. Но есть еще и другая часть меня, голодная, и не только до еды, а до всего, что мне продемонстрировали за день. И от имени этой голодной девчонки я отказываюсь от салата.

– Ты все еще расстроена, – говорит Уиллем. – Но все не так плохо, как я подумал. Даже шрама не останется.

Останется. Даже если рана заживет за неделю, шрам будет, хотя, возможно, не в том месте, о котором говорит он.

– Ты думаешь, я из-за этого переживаю? – и я касаюсь пластыря на шее.

Уиллем на меня не смотрит. Он, блин, прекрасно знает, что не из-за этого.

– Давай просто поедим, ладно?

– Ты меня посылаешь обратно. Делай, конечно, как знаешь, но не проси меня еще и радоваться этому.

В свете пляшущих свечей я вижу, что на его лице, как быстро бегущие по небу облака, появляется сначала удивление, потом оно сменяется веселостью, потом разочарованием, нежностью – или, может, жалостью.

– Ты все равно завтра уезжать собиралась, какая разница? – говорит он, стряхивая со скатерти крошки.

Разница, Уиллем? Ночь – вот разница.

– Ну и пусть, – вот мой искрометный ответ.

– Ну и пусть? – переспрашивает Уиллем. Он проводит пальцем по ободку бокала, и он начинает тихонько гудеть, как сигнальный колокол. – Ты подумала о том, что будет?

Я только этим и занималась, хотя старалась не делать этого – не думать о том, что будет этой ночью.

Но я опять поняла его неправильно.

– Ты задумывалась о том, что было бы, если бы они нас поймали? – продолжает он.

Я чувствовала, что они хотели с ним сделать. Я телом ощущала их жажду крови.

– Я поэтому и бросила книгу. Они хотели причинить тебе боль, – говорю я. – Что ты им сказал, что так их разозлило?

– Они уже были злы, – Уиллем уходит от ответа. – Я лишь дал им новый повод. – По его словам и выражению лица становится ясно, что я не ошибалась. Что они действительно собирались его побить. Хотя бы тут я была права.

– А ты представляешь, если бы они нас поймали? Особенно тебя? – Уиллем говорит так тихо, что мне приходится податься вперед, чтобы расслышать. – Посмотри, что они сделали. – Он тянет руку к моей шее, но потом убирает ее.

Из-за адреналина, полученного во время бегства, а также последовавшей эйфории я ни разу не задумалась о том, что могли поймать меня. Может, потому, что это казалось мне просто невозможным. У нас на ногах были крылья; у них – свинцовые ботинки. Но теперь, в ресторане, когда Уиллем сидит передо мной с таким непривычно мрачным выражением лица, а на краю стола лежит окровавленная и скомканная бандана, я словно слышу топот приближающихся ботинок, слышу хруст костей.

– Но нас же не поймали, – я делаю еще глоток вина, чтобы смыть дрожь в голосе.

Уиллем тоже допивает вино и смотрит на пустой бокал.

– Я тебя сюда не для этого привез.

– А для чего? – Он ведь этого так и не сказал, не объяснил, почему предложил вместе поехать в Париж на день.

Уиллем трет глаза. Когда он убирает руки, я снова вижу другое лицо. Без каких либо масок.

– Не для того, чтобы все вышло из-под контроля.

– Ну, теперь уже как-то поздновато, – я пытаюсь едко острить, собрав в себе все, что осталось от Лулу. Но когда я произношу эти слова, их правдивость размазывает меня, как удар в живот. Мы, ну, или, по крайней мере, я, давно прошла тот рубеж, после которого нет возврата.

Я снова поворачиваюсь к нему. Он смотрит мне прямо в глаза. Снова включается ток.

– Наверное, да, – соглашается Уиллем.

Двенадцать

Может, Жак был прав, и время действительно жидкое. Потому что, пока мы едим, мои часы, лежащие на столе, искривляются и плывут, как на картине Сальвадора Дали[24]24
  Сальвадор Дали – испанский художник-сюрреалист.


[Закрыть]. И в какой-то момент между говядиной по-бургундски и крем-брюле Уиллем протягивает руку и, окинув меня долгим взглядом, снова надевает их на свое запястье. Я испытываю огромное облегчение. Не только из-за того, что меня не отсылают назад в Лондон, но и потому, что он снова берет на себя ответственность за время. Теперь я полностью в его руках.

Когда мы снова выходим на улицу, уже совсем поздно, и Париж за это время превратился в фотографию в тоне сепия. Искать отель или хостел уже поздно, да и денег не осталось. Я отдала свои наличные Уиллему, чтобы он мог расплатиться за ужин. Официант возражал, но не из-за того, что мы дали ему неопределенную сумму в разных валютах, а потому, что на чай вышло двадцать пять долларов.

– Слишком много, – протестовал он. По-моему, необоснованно.

Но теперь у меня нет денег. И ночевать негде. По идее, это мой самый страшный кошмар. Но мне плевать. Это так смешно – ты думаешь, что боишься чего-то, до тех пор, пока этого с тобой не произойдет.

Мы идем. На улицах тихо. Кажется, что тут только мы и дворники в ярко-зеленых комбинезонах и что их неоново-зеленые метлы сделаны из прутьев, собранных в волшебном лесу. Иногда мимо проезжают машины и такси, освещая нас фарами и обдавая водой из луж, появившихся после ливня, – сейчас от него осталась лишь мелкая морось.

Мы идем вдоль тихих каналов, потом по парку с озером, где сегодня сели в лодку. Проходим под надземной железной дорогой.

Через некоторое время мы оказываемся в небольшом китайском квартале. Все закрыто на ночь, но вывески светятся.

– Смотри, – говорю я Уиллему, показывая на одну из них. – Двойное счастье.

Он останавливается. Его лицо красиво даже в ярком свете неона.

– Двойное счастье, – он улыбается. А потом берет меня за руку.

У меня сердце готово выскочить из груди.

– Куда мы идем?

– Ты же так еще ничего из искусства не увидела.

– Сейчас же час ночи.

– Но мы в Париже!

Мы уходим в глубь китайского квартала, петляя по улицам, пока Уиллем на находит то, что искал: несколько высоких полуразрушенных зданий с решетками на окнах. Они все одинаковые, за исключением самого правого; оно закрыто красными лесами, на которых висит несколько перекошенных портретов в современном стиле. Входная дверь полностью изрисована граффити и залеплена флаерами.

– Что это за место?

– Сквот художников.

– Что это такое?

Уиллем рассказывает мне, что сквоты – это заброшенные здания, которые занимают художники, музыканты, панки или активисты.

– Обычно у них можно вписаться. Я тут не ночевал, просто был один раз, люди довольно милые.

Но когда он пытается открыть металлическую дверь, мы видим, что она закрыта снаружи на замок с цепью. Уиллем отходит, чтобы посмотреть на окна, но весь дом, да и остальной район, уже десятый сон видит.

Уиллем сконфуженно смотрит на меня.

– Я думал, что тут кто-то будет, – он вздыхает. – Можем пойти к Селин. – Но даже его, похоже, не прельщает эта перспектива.

Я отрицательно качаю головой. Я лучше буду таскаться по городу под проливным дождем. Хотя он все равно уже прекратился. Из-за облаков время от времени выглядывает тоненький месяц, потом прячется обратно. Вися над наклонными крышами домов, он кажется истинным атрибутом Парижа, и я даже не могу поверить, что дома из моего окна видно ту же самую луну. Уиллем вслед за мной смотрит на небо. И вдруг что-то замечает.

Он снова подходит к дому, я за ним. На углу от лесов идет перекладина, с которой можно попасть в открытое окно. Там парусом развевается занавеска.

Уиллем смотрит на то окно. А потом на меня.

– Сможешь туда влезть?

Вчера я бы сказала «нет». Слишком высоко. Чересчур опасно. Но сегодня я отвечаю иначе:

– Можно попробовать.

Я вешаю сумку через плечо, а Уиллем сцепляет руки, и я наступаю на них, как на ступеньку. Он меня поднимает, я зацепляюсь ногой за выбоину в штукатурке и по лесам взбираюсь на перекладину. Проехав по ней на животе, я цепляюсь за закругляющиеся перила, которые проходят возле окна, и залезаю туда головой вперед.

– У меня получилось, – кричу я. – Все хорошо.

Я высовываюсь из окна. Уиллем стоит там, внизу. Со своей фирменной полуулыбкой. А потом легко, как белка, примеривается и вспрыгивает прямо на перекладину и идет по ней, раскинув руки в стороны, словно канатоходец, потом присаживается и аккуратно прыгает в окно.

Целую минуту глаза привыкают к темноте, и потом я замечаю, что тут все белое: стены, полки, стол, глиняные скульптуры.

– Нам оставили ключ, – говорит Уиллем.

Мы молчим. Мне приятно думать, что это такая дань благородности судьбе за эти случайности.

Уиллем достает маленький фонарик.

– Посмотрим, что тут?

Я киваю. Мы начинаем со скульптуры, сделанной как будто из маршмеллоу, потом видим серию черно-белых снимков с обнаженными толстухами, серию масляных картин с обнаженными худышками. Потом Уиллем освещает огромную футуристическую скульптуру, сделанную из металла и каких-то трубок, все элементы конструкции причудливо переплетаются, как будто бы художник пытался изобразить орбитальную станцию.

По скрипучей лестнице мы осторожно спускаемся в комнату с черными стенами, на которых висят огромные фотоснимки людей в синем море. Стоя там, я буквально ощущаю мягкость воды и вспоминаю, как я иногда в Мексике ходила плавать по ночам, чтобы избежать толпы, и волны ласкали мое тело.

– Ну, что скажешь? – интересуется Уиллем.

– Лучше, чем Лувр.

Мы возвращаемся наверх. Он гасит фонарик.

– Знаешь что? Однажды что-нибудь из этого вполне может оказаться там. – Он касается овальной белой скульптуры, которая как будто бы светится в темноте. – Думаешь, Шекспир предполагал, что четыреста лет спустя «Партизан Уилл» будет ставить его пьесы? – С его губ срывается смешок, но вообще в его голосе звучит чуть не благоговение. – Не угадаешь, что останется на века.

Это он уже говорил раньше насчет случайных событий – не угадаешь, где на дороге всего лишь резкий поворот, а где развилка, и жизненные перемены не осознаешь, пока они не произойдут.

– А я думаю, что иногда угадать можно, – говорю я, и меня переполняют чувства.

Уиллем возвращается ко мне и кладет руку на ремешок моей сумки. На миг я вся застываю. Даже дыхание останавливается. Он снимает сумку и бросает на пол. Поднявшаяся пыль щекочет мне нос. Я чихаю.

– Gezondheid[25]25
  Будь здорова (гол.).


[Закрыть], – говорит Уиллем.

– Хахелслах, – отвечаю я.

– Ты это запомнила?

– Я запомнила все, что сегодня было, – от осознания, что это действительно так и есть, у меня комок встает в горле.

– И что ты будешь помнить? – Уиллем роняет свой рюкзак рядом с моей сумкой. Они жмутся друг к другу, как закадычные друзья с войны.

Я опираюсь на рабочий стол. Перед внутренним взором проносится весь день: от игривых интонаций Уиллема за завтраком еще в первом поезде до возбуждения, которое пришло, когда я ни с того ни с сего доверилась ему во втором поезде, до дружеского поцелуя Великана из клуба, до прохладной и липкой слюны Уиллема на запястье, до секретного шепота под Парижем, до чувства освобождения, испытанного, когда с меня сняли часы, до электрического тока, который растекся по моему телу, когда Уиллем положил на меня руку, до раздирающего ужаса в голосе кричащей девчонки, до моментальной и отважной реакции Уиллема, до нашего полета по Парижу, да, я именно так это и ощущала – как полет, до его глаз: как они на меня смотрели, дразнили, испытывали, и в то же время каким-то образом понимали.

Вот что я вижу, когда вспоминаю события этого дня.

Это связано с тем, что я оказалась в Париже, но еще больше – с тем, кто привез меня сюда. И с тем, кем он позволил мне тут стать. Всего этого так много, что не объяснить, так что я отвечаю одним словом, которое вмещает в себя это все:

– Тебя.

– А как же это? – Уиллем дотрагивается до пластыря на моей шее. Я чувствую укол, совершенно не связанный с порезом.

– Мне плевать, – шепчу я.

– А мне нет, – также шепотом отвечает он.

Чего Уиллем не знает – просто не может знать, поскольку мы только сегодня познакомились – что тут вообще ничто не имеет значения.

– Опасности не было, – говорю я, чуть не задыхаясь. – Я избежала ее. – И это правда. Я сбежала не только от скинхедов. Весь этот день для меня был как электрический шок, как будто к моему сердцу наконец приложили дефибрилляторы и вывели из комы, в которой я пребывала всю жизнь, хотя даже не осознавала этого. – Избежала, – повторяю я.

– Ты избежала, – Уиллем подходит ближе, возвышаясь надо мной во весь свой рост.

Спиной я упираюсь в стол, а сердце начинает неистово колотиться от предвкушения неизбежного. Этого я и не хочу избегать.

Моя рука, словно отдельная от всего тела, поднимается и тянется к его щеке. Но Уиллема перехватывает ее, взяв за запястье. На долю секунды это сбивает меня с толку, я думаю, что снова все неправильно поняла, что меня сейчас отвергнут.

Уиллем кажущуюся бесконечной секунду разглядывает мое родимое пятно. Потом подносит его к губам. И несмотря на то, что поцелуй нежен, а губы у него мягкие, такое ощущение, что я воткнула нож в розетку. И в этот момент ожила.

Он целует мое запястье, потом поднимается выше, по внутренней стороне руки до изгиба локтя, где мне щекотно, потом в подмышку – я никогда не думала, что эти места заслуживают поцелуев. Вот его губы уже ласкают мою лопатку и мое дыхание сбивается. Он останавливается у ключицы, как на водопой, а потом переходит к шее, целует вокруг повязки, потом, осторожно, ее саму. Электричество растекается по телу, оживляя такие участки тела, о существовании которых я даже не подозревала.

Когда он наконец целует меня в губы, наступает какая-то странная тишина, как перед ударом молнии с раскатом грома. Одна Миссисипи. Две Миссисипи. Три Миссисипи. Четыре Миссисипи. Пять Миссисипи.

Тыдыщ.

Мы снова целуемся. От следующего поцелуя разверзаются небеса. Дыхание спирает, потом восстанавливается. И я вижу, что все остальные поцелуи, которые у меня были, – это просто недоразумение.

Я запускаю пальцы в его волосы и тяну его к себе. Уиллем кладет руку на шею и гладит пальцами едва заметные выступы моих позвонков. Пщ. Пщ. Пщ! – взрываются разряды тока.

Обхватив за талию, он поднимает меня на стол, наши лица оказываются на одном уровне, и поцелуи становятся настойчивее. Я остаюсь без свитера. Потом без майки. Потом и он тоже. Грудь у него гладкая и рельефная, я утыкаюсь лицом в ямку посередине и с поцелуями опускаюсь вниз. С незнакомой мне доселе жаждой я расстегиваю ремень на его джинсах и стягиваю их.

Мои ноги обвиваются вокруг его талии. Уиллем ласкает все мое тело, рука скользит к изгибу бедра, где она лежала, пока мы спали. Из меня вырывается такой звук… даже поверить не могу, что его издала я.

Откуда-то появляется презерватив. Трусики соскальзывают к сандалиям, а юбка взбивается в районе талии. С Уиллема спадают трусы. Потом он снимает меня со стола. И до меня доходит, что раньше я ошибалась. Только теперь я отдаюсь ему всецело.

После этого мы валимся на пол, Уиллем ложится на спину, я – рядом с ним. Его пальцы ласкают мое родимое пятно, которое как будто раскалено, а я легонько глажу его запястье, рядом с моими тяжеленными часами его волоски такие мягкие.

– Так-то ты обо мне позаботилась? – шутя спрашивает он, показывая на красный след на собственной шее – наверное, я его укусила.

Как и во всем остальном, он обернул мое обещание в некую забаву, в очередной повод поддразнить меня. Но мне смеяться не хочется, не сейчас, не на эту тему, не после того, что было.

– Нет, – говорю я. – Не так. – Какой-то моей части хочется отречься от обещания. Но я не сделаю этого. Ведь Уиллем спрашивал меня, буду ли я о нем заботиться, и даже если это было шуткой, я пообещала, что буду, и я не иронизировала. Когда я говорила, что стану для него той девушкой из горной деревни, я знала, что больше его никогда не увижу. Но не в этом суть. Я хотела дать ему знать, что он не один в целом свете… что я рядом.

Но это было вчера. У меня так сдавливает грудь, что я истинно понимаю, почему в таких случаях говорят «сердце разбито», и начинаю подозревать, что я беспокоюсь вовсе не об этом, волнуюсь не из-за его одиночества.

Уиллем проводит по мне пальцем: на моей коже тонкая пленка белой глиняной пыли.

– Ты как приведение, – говорит он. – И скоро исчезнешь. – Говорит он беспечно, но когда я пытаюсь посмотреть ему в глаза, он отворачивается.

– Я знаю. – У меня комок в горле. Если мы не сменим тему, я расплачусь.

Уиллем стирает пыль, и из-под нее проступает моя загоревшая во время тура кожа. Но, как я понимаю, не все так просто стряхнуть. Взяв Уиллема за подбородок, я поворачиваю его к себе. В тонком, как дымка, свете уличного фонаря его лицо с острыми чертами освещено неравномерно, какие-то участки на свету, какие-то – в тени. Потом он наконец смотрит на меня, по-настоящему смотрит, и глаза у него грустные, полные тоски, нежности и тоски, и из этого взгляда я узнаю все, что мне надо было знать.

Я поднимаю к губам трясущуюся руку, облизываю большой палец и принимаюсь тереть родимое пятно на запястье. Тру и тру. Потом смотрю Уиллему прямо в глаза, темные, как эта ночь. Я так хочу, чтобы она не кончалась.

На лице Уиллема промелькнула неуверенность, но потом он стал серьезным, как после того, как мы избавились от погони. Потом он тоже принимается тереть мое запястье. Оно не сойдет, – как бы говорит он.

– Ты завтра уедешь, – напоминает Уиллем.

У меня кровь стучит в висках.

– Не обязательно.

Уиллем смотрит на меня ошарашенно.

– Я могу еще на день задержаться, – объясняю я.

Еще на день. Это все, чего я прошу. Всего еще один день. Дальше моя мысль не распространяется. Дальше – слишком сложно. Полеты отложены. Родители сходят с ума. Но один день. Один день будет стоить мне минимальных проблем, никто не расстроится, кроме Мелани. А она поймет. Рано или поздно.

Отчасти я понимаю, что еще один день ничего не изменит, лишь немного отсрочит боль. Но какая-то другая часть меня думает по-другому. Мы рождаемся за день. За день умираем. И за день можем измениться. И за день можем влюбиться. Всего за один день может произойти что угодно.

– Что думаешь? – спрашиваю я у него. – Еще на день?

Уиллем не отвечает. Вместо этого он подминает меня под себя. Его вес прижимает меня к бетонному полу. Но вдруг что-то острое впивается мне в ребра.

– Ой!

Уиллем достает из-под моей спины небольшой металлический резец.

– Надо нам найти себе другое место, – говорю я. – Но только не у Селин.

– Ш-ш, – губы Уиллема заставляют меня замолчать.

Позже, неспешно исследовав каждый потаенный уголок тела друг друга, нацеловавшись, нализавшись, нашептавшись и насмеявшись, пока тела не налились тяжелой усталостью, а в небе не появился предрассветный пурпур, Уиллем берет кусок парусины и мы укрываемся.

– Goeienacht[26]26
  Спокойной ночи (гол.).


[Закрыть], Лулу, – говорит он, и ресницы у него дрожат от усталости.

Я глажу пальцами линии на его лице.

– Goeienacht, Уиллем, – отвечаю я. Потом наклоняюсь к его уху, убираю непослушные и жесткие, как ветки ежевики, волосы и шепчу: – Эллисон. Меня зовут Эллисон. – Но он уже уснул. Я кладу голову в изгиб его локтя и пишу на его руке свое настоящее имя, и воображаю, что буквы останутся там до утра.