Текст книги "Куда она ушла"

4

Смычок состарился —

его пора менять,

Да в общем, как и нас с тобой.

Так почему же отсрочили казнь?

Хочется уши прикрыть

от шума оваций.

«Пыль»

«Косвенный ущерб», трек № 9

Когда концерт заканчивается и включается свет, я уже совсем без сил, и мне так плохо, как будто из меня выпустили всю кровь и заменили ее дегтем. Когда стихают аплодисменты, мои соседи поднимаются, обсуждая концерт, красоту Баха, мрачность Элгара[9]9
  Эдуард Уильям Элгар (1857–1934) – английский композитор романтического направления.


[Закрыть], риск – оправдавшийся – вставить в программу современное произведение Джона Кейджа[10]10
  Джон Милтон Кейдж (1912–1992) – американский композитор, философ, поэт, музыковед, художник.


[Закрыть]. Но вообще все вокруг поглощены Дворжаком, и я понимаю почему.

Когда Мия играла на виолончели, по всему ее телу всегда было видно, насколько она сконцентрирована: на лбу проступала глубокая складка, а губы сжимались в таком напряжении, что становились совсем бледными, словно вся кровь перетекла в руки.

Нечто похожее я увидел и сегодня в самом начале концерта. Но когда она дошла до последнего пункта программы, Дворжака, на нее словно что-то нашло. Не знаю, может, Мия поймала волну или это ее коронный номер, но вместо того, чтобы согнуться над виолончелью, ее тело словно расширилось, расцвело, и музыка опутала весь зал, как цветущий виноградник. Взмахи смычка были широкими, радостными и дерзкими, звук буквально транслировал живую эмоцию, и весь зал словно закружился согласно замыслу композитора. А у самой Мии при этом было такое лицо: взгляд направлен вверх, на губах играет легкая улыбка, и не знаю, как можно описать это, не прибегнув к затасканным музыкальными журналами фразам вроде «она и музыка были единым целым». Может, она просто была счастлива. Я всегда знал, что Мия способна на такую выразительность, но когда я увидел это своими глазами, мне напрочь снесло крышу. Мне да и всей остальной аудитории тоже – судя по грому аплодисментов.

В зрительном зале тоже включили яркий свет – он отражается от стульев из светлого дерева и геометрического узора деревянных панелей на стенах. Мне кажется, что пол уплывает из-под ног. Я снова падаю в ближайшее кресло, стараясь изо всех сил не думать об этом Дворжаке… Да и обо всем остальном тоже: как она вытирала руку о юбку между композициями, как кивала головой в такт какому-то невидимому оркестру – все эти жесты мне так хорошо знакомы.

Вцепившись в кресло перед собой, чтобы не терять равновесия, я снова встаю и проверяю, можно ли доверять ногам, тверда ли под ними земля, а потом веду себя шаг за шагом к выходу. Я измотан и разбит. Теперь я хочу лишь одного: добраться до отеля, принять пару-тройку таблеток (Эмбиен, Лунесту или Зэнакс или что там еще найдется в аптечке) и положить конец этому дню. Я хочу уснуть, а потом проснуться, и чтобы ничего этого не было.

– Мистер Уайлд.

Я обычно в закрытых пространствах испытываю страх, но мне казалось, что уж на концерте классической музыки в Карнеги-холле буду в безопасности. Во время выступления да и в антракте на меня никто не смотрел, разве что пара старых склочниц, и то я подумал, что их просто привели в ужас мои джинсы. А этот парень примерно мой ровесник; он билетер и в радиусе пятнадцати метров единственный человек моложе тридцати пяти, так что вряд ли у кого-то кроме него тут может оказаться альбом «Падающей звезды».

Я лезу в карман за ручкой, хотя у меня ее нет. Билетер как будто смущается и начинает одновременно качать головой и махать руками.

– Нет-нет, мистер Уайлд, автограф мне не нужен, – и добавляет шепотом, – вообще-то это даже против правил, меня за такое могут уволить.

– А, – я прихожу в себя и тоже смущаюсь, соображая, не отругают ли меня сейчас за то, что я одет неподобающе.

Он продолжает.

– Мисс Холл просила вас пройти за кулисы.

В зале стоит гул и вообще довольно шумно, и я поначалу думаю, что не так расслышал. Мне показалось, что билетер говорит про нее. Но такого не может быть. Наверное, кто-то из Карнеги-холла меня позвал, а не Мия Холл.

Но уточнить я не успеваю, он уже ведет меня за локоть к лестнице, потом мы пересекаем фойе, и билетер проводит меня в небольшую дверцу возле сцены, мы петляем по лабиринту коридоров, стены которых увешаны нотами в рамках. Я позволяю ему мной руководить. Вспоминая, как в десять лет меня повели к директору за то, что бросил в классе наполненный водой воздушный шарик, и я тупо шагал за миссис Линден по коридору и гадал, что же ждет меня в кабинете. Вот и сейчас такое же чувство. Как будто я провинился и попал в неприятности, что Алдус не отдыхать меня сюда прислал и что сейчас меня отчитают за то, что пропустил фотосъемку, или разозлил журналистку, или за то, что я одиночка, иду против всех и могу развалить группу.

В общем, я даже не пытаюсь переварить происходящее, не позволяю себе услышать сказанное, поверить в это, подумать о предстоящем до тех пор, пока меня не вводят в небольшую комнатку, открыв и закрыв дверь. И вот передо мной она. Настоящая. Человек из плоти и крови, не призрак.

Мое первое желание – не схватить ее, не обнять и не крикнуть. Вместо этого просто хочется коснуться ее еще раскрасневшейся после игры щеки. Хочется преодолеть разделяющее нас пространство, которое можно измерить сантиметрами – а не километрами, не континентами, не годами, – и коснуться мозолистым пальцем ее лица. Хочется ее потрогать, чтобы убедиться, что это действительно она, а не сон, из тех, что мучили меня так часто после ее отъезда, из тех, в которых я видел Мию четко, как наяву, и хотел поцеловать ее или прижать к себе, но просыпался – а ее уже не было рядом.

Но я не могу до нее дотронуться. Такой привилегии у меня больше нет. Хоть все и случилось против моей воли, но тем не менее. К слову о воле – мне приходится изо всех сил контролировать свою руку, чтобы она не дрожала и вообще не превратилась в отбойный молоток.

Пол кружится, меня будто затягивает какой-то водоворот, мне страшно хочется принять таблетку, но сейчас это невозможно. Я стараюсь дышать ровнее, чтобы предотвратить паническую атаку, тщетно двигая челюстью и пытаясь произнести хоть слово. Такое ощущение, будто я оказался на сцене один, без группы, без оборудования, забыл все песни, а на меня смотрит миллионная толпа. И мне кажется, что я стою перед ней, Мией Холл, бессловесный младенец, уже битый час.

Когда мы с ней только встретились в школе, я заговорил первый. Я спросил, что она только что играла. С этого простого вопроса все и началось.

На этот раз спрашивает она.

– Это действительно ты? – И голос все точно такой же. Хотя не знаю, почему я ждал, что он изменится, разве только потому, что изменилось все.

Но этот голос резко возвращает меня обратно к реальности. Реальности трех прошедших лет. Так много требуется сказать. Куда ты делась? Ты обо мне вообще думала? Ты меня уничтожила. Ты сама в порядке? Но я, разумеется, ничего такого не говорю.

Я чувствую, как колотится сердце, как звенит в ушах, и чуть не начинается. Но, как ни странно, когда я уже оказываюсь на грани панической атаки, включается какой-то механизм самосохранения, тот самый, благодаря которому я выхожу на сцену к тысячам незнакомцев. Я как будто отстраняюсь от самого себя, отхожу на задний план, меня охватывает спокойствие, а на передний выходит другой человек.

– Собственной персоной, – как будто нет ничего естественнее того, чтобы я пришел на ее концерт, а она вызвала меня в свое святилище. – Концерт удался, – добавляю я, поскольку это кажется тоже уместным. К тому же это правда.

– Спасибо, – говорит Мия, а потом вся съеживается. – Я просто поверить не могу, что ты тут оказался.

Я вспоминаю те три года, когда Мия буквально запрещала мне к ней приближаться, а сегодня я этот запрет нарушил. «Но ты же сама меня позвала», – хочу сказать я.

– Ага. Вообще в Карнеги-холл всякий сброд пускают, – отшучиваюсь я. Хотя я так нервничаю, что моя колкость звучит скорее мрачно.

Мия разглаживает руками юбку. Она уже сменила строгое черное платье на длинную волнистую юбку и рубашку без рукавов. Потом она качает головой, чуть подается ко мне с таким хитрым лицом.

– На самом деле нет. Панкам сюда вход воспрещен. Ты что, не видел предупреждение на входе? Я вообще удивляюсь, что тебя не арестовали, как только ты оказался в фойе.

Мия пытается ответить на мою дурацкую шутку, и, с одной стороны, я ей за это благодарен, рад, что в ней снова проснулось чувство юмора. Но с другой стороны, мне хочется быть жестче, напомнить ей обо всех камерных выступлениях, струнных квартетах и концертах, которые я уже слышал. На которые ходил ради нее. С ней.

– А как ты узнала, что я тут?

– Ты что, смеешься? Адам Уайлд в Карнеги-холле. В перерыве за кулисами все друг другу уши этим прожужжали. Похоже, тут работает куча поклонников «Падающей звезды».

– А я-то думал, что я тут инкогнито, – говорю, глядя на ее ноги. Единственный способ пережить этот разговор – это вести его с босоножками Мии. Ногти у нее накрашены бледно-розовым лаком.

– Ты? Да это невозможно. Ну, как у тебя дела?

Как у меня дела? Ты это серьезно? Я заставляю себя поднять взгляд и впервые смотрю на Мию. Она все так же прекрасна. Хотя красота ее не такая броская, как у Ванессы Легран или Брен Шредер. Она такая скромная, и всегда меня буквально завораживала. Длинные темные волосы сейчас распущены, свободно ниспадают на плечи, все такие же молочно-бледные, покрытые веснушками, которые я раньше так любил целовать. Шрам на левом плече, который некогда был яростным красным рубцом, теперь стал розовым с едва заметным серебристым отливом. В последнее время в татуировках такое модно. Почти даже красиво.

Мия пытается заглянуть мне в глаза, и я боюсь, что мой фасад может рухнуть. Я отворачиваюсь.

– А, да ничего. Хорошо. Очень занят, – отвечаю на ее вопрос.

– Ну да, конечно. Очень занят. У вас турне?

– Ага. Завтра в Лондон.

– А я завтра лечу в Японию.

«В разные стороны», – думаю я, и, к моему удивлению, Мия произносит это вслух.

– В разные стороны, – слова угрожающе повисают в воздухе. Опять вдруг закручивается водоворот. Если я не уберусь отсюда, он поглотит нас обоих.

– Я, пожалуй, пойду, – я слышу, как эти слова произносит тот спокойный парень, который играет роль Адама Уайлда, будто мы с ним стоим в полутора метрах друг от друга.

Мне кажется, что по ее лицу пробегает какая-то тень, но я не уверен, потому что на все мое тело будто накатывают волны, и, клянусь, меня вот-вот вывернет наизнанку. Я уже совсем на грани, но другой Адам все еще работает. Он протягивает Мие Холл руку, хотя меня мысль о том, что мы с ней просто пожмем друг другу по-деловому руки, угнетает.

Мия смотрит на мою протянутую ладонь, открывает рот, чтобы что-то сказать, но вместо этого просто вздыхает. Лицо затвердевает в чужой маске, и она тоже протягивает мне руку.

Я сжился со своим непрекращающимся тремором настолько, что уже его не замечаю. Но когда мои пальцы касаются Мии, он исчезает, и внезапно все стихает, как прекращается электрический гул, когда кто-нибудь выключает усилитель. Я мог бы стоять так вечно.

Но это ведь не более чем рукопожатие. Уже через несколько секунд моя рука снова свободна, и кажется, что часть своего безумия я отдал Мие – мне чудится, что теперь дрожит ее рука. Но я не уверен, потому что чувствую, как меня сносит быстрым течением.

А в следующий момент дверь ее гримерки уже закрывается у меня за спиной, и я оказываюсь на стремнине, а Мия снова там, на берегу.

5

Я знаю, сравнивать уход Мии с катастрофой, которая лишила ее семьи, – пошло и даже мерзко, но я не могу ничего с этим поделать. Потому что итог для меня тот же самый. Первые недели я не мог в это поверить и просыпался каждый день как в тумане. Это же мне просто померещилось, да? Черт, нет. Потом меня корчило от боли. Как от удара кулаком в живот. Только через несколько недель я осознал все в полной мере. Но в отличие от ее катастрофы – когда я был нужен, когда приходил, помогал, когда она могла на меня опереться – после ухода Мии я остался один. Мне не за кого было отвечать. Так что я опустил руки – все начало разваливаться и остановилось.

Я вернулся домой, к родителям. Взял в охапку кое-какие вещи из «Дома рока» и ушел. Я забил на все. На учебу. На группу. На собственную жизнь. Внезапный безмолвный уход. Я лежал, свернувшись калачиком, на своей детской кровати. Я боялся, что все, кому не лень, начнут колотить в дверь и требовать объяснений. Но со смертью всегда так. Сопутствующий ее приходу шепоток разносится быстро и далеко, так что все, наверное, поняли, что я уже труп, раз даже на тело никто не зашел посмотреть. Только несдающаяся Лиз продолжала появляться раз в неделю и приносить сборники музыкальных новинок, которые ей понравились, радостно кладя новый диск на нетронутую стопку.

Родителей мое возвращение как будто бы опечалило. С другой стороны, их расстраивало многое в моем поведении. Мой отец был лесорубом, но эта индустрия начала загибаться, и ему пришлось устроиться на конвейер на заводе электронной аппаратуры. А мама работала в университетской столовой. Для обоих это был уже второй брак, первые оказались просто кошмарными, но детей после них не было, и эту тему никогда не обсуждали; я сам узнал об этом лишь в возрасте десяти лет от дяди с тетей. Я родился довольно поздно и явно неожиданно. И мама любила говорить, что все, что со мной происходило – мое появление, то, что я стал музыкантом, влюбился в девчонку вроде Мии, пошел в колледж, что наша группа так раскрутилась, что я ушел из колледжа, бросил группу, – все было неожиданно. Вопросов по поводу моего возвращения домой они не задавали. Мама приносила мне в комнату еду и кофе на подносике, как тюремному заключенному.

Три месяца я провалялся в постели, жалея, что не впал в кому, как Мия. Так, наверное, было бы проще. Наконец, мне стало стыдно. Я – девятнадцатилетний парень, бросил колледж, живу с родителями, безработный, бездельник, ходячий стереотип. Родители воспринимали все это спокойно, но я стал таким жалким, что меня уже самого начало от этого тошнить. В итоге вскоре после Нового года я спросил у отца, не нужны ли у них на фабрике люди.

– Ты точно уверен, что хочешь этим заниматься? – спросил он. Не этим. Но то, чего я хотел, я получить не мог. Так что я лишь пожал плечами. Они с мамой из-за этого поспорили: она пыталась заставить его отговорить меня от этого.

– Ты разве не хочешь для него лучшей жизни? – доносился ее приглушенный крик с первого этажа. – Чтобы он хотя бы доучился?

– Да речь не идет о том, чего я хочу, – ответил отец.

Так что он поспрашивал у своих, меня пригласили на собеседование, и через неделю я начал работу в отделе ввода данных. С шести тридцати утра до половины четвертого дня я сидел в комнатушке без окон и печатал цифры, не имевшие для меня никакого значения.

В первый рабочий день мама встала пораньше и приготовила мне столько всего на завтрак, что я даже не смог все это съесть, а вот кофе казался недостаточно крепким. Она стояла возле меня в своем стареньком розовом купальном халате и явно волновалась. Когда я уже собрался уходить, она покачала головой.

– Что такое? – спросил я.

– Ты на завод устроился, – сказала она с торжественным видом. – Это меня не удивляет. Именно этого я и ждала от своего сына. – Я не мог понять, из-за кого она больше расстраивается – из-за себя или из-за меня.

Работа оказалась отстойная, но это было неважно. Умственные усилия там не требовались. Вернувшись домой, я спал до вечера, потом просыпался, читал и снова спал с десяти до пяти утра. Мой график выбивался из ритма жизни всего остального мира, но это меня не смущало.

Какое-то время до этого, в районе Рождества, у меня в душе еще тлел огонек надежды. Потому что изначально Мия планировала приехать домой на праздники. У нее даже был обратный билет на девятнадцатое декабря. И я хоть и понимал, что это глупо, но все же рассчитывал, что она ко мне зайдет, объяснится или, еще лучше, извинится. Может, окажется, что это все было какое-то страшное недоразумение. Может, она ежедневно писала мне по электронке, но письма не доходили, и она придет, злая, что я не отвечал, как она злилась из-за всяких глупостей, например, из-за того, что я сказал или не сказал ее друзьям.

Но декабрь как начался, так и кончился, такой же монотонно-серый, хотя с первого этажа порой доносились рождественские песни. А я лежал в кровати.

Только в феврале ко мне пришли.

– Адам, Адам, к тебе гости, – сказала мама, тихонько стуча в мою дверь. Обычные люди в такое время ужинают, а я дрых, для меня это время все равно что полночь. В полубреду я подумал, что это Мия. Но, подскочив, по несчастному лицу мамы я понял, что новости невеселые. – Ким! – объявила она с деланой радостью.

Ким? С лучшей подругой Мии я тоже не общался с августа, когда она уехала в бостонский колледж. И вдруг до меня дошло, что она своим молчанием предала меня точно так же, как Мия. Хотя мы с Ким не дружили, даже когда я встречался с Мией. По крайней мере до аварии. Я до этого не понимал, что Мия и Ким – они как две в одном, вместе. Если теряешь одну, то теряешь и другую. Хотя как еще могло быть?

Но вот Ким пришла. Это Мия ее подослала? Ким неловко улыбалась. Она обнимала саму себя за плечи, словно пытаясь укрыться от влажной ночи.

– Привет. С трудом тебя отыскала.

– Я там же, где и всегда, – ответил я, скидывая одеяло. Увидев, что я в одних трусах, Ким отвернулась, пока я натягивал джинсы. Я взялся за сигареты – курить я начал за несколько недель до этого. По-моему, на заводе все курили. Это был единственный повод сделать перерыв. У Ким от удивления глаза на лоб полезли, будто я пистолет достал. Я отложил пачку.

– Я думала, что ты в «Доме рока», ходила туда. Видела там Лиз с Сарой. Они меня ужином накормили. Я с радостью с ними пообщалась, – Ким смолкла и принялась осматривать мою комнату. Мятые нестираные простыни, закрытые шторы. – Я тебя разбудила.

– У меня график необычный.

– Ага, твоя мама рассказала. Ввод данных? – Ким даже не попыталась скрыть удивление.

На пустой разговор, да еще и начатый покровительственным тоном, я настроен не был.

– Так что тебе нужно, Ким?

Она пожала плечами.

– Ничего. Просто приехала на каникулы. Мы ездили к бабушке с дедушкой в Нью-Джерси на Хануку, а сюда я вернулась впервые, так что решила зайти и поздороваться.

Казалось, что она нервничает. Но и как будто беспокоится за меня. Такое выражение лица было мне уже хорошо знакомо. Как будто я теперь больной. Вдалеке послышался вой сирены. Я рефлекторно почесал голову.

– Вы еще видитесь? – спросил я.

– Что? – Ким почти взвизгнула от удивления.

Я прямо смотрел на нее. И медленно повторил свой вопрос.

– Вы с Мией еще видитесь?

– Д-да, – заикаясь, ответила она. – Хотя не часто. Обе очень заняты, да и поездка от Нью-Йорка до Бостона занимает четыре часа. А так конечно.

«Конечно». Именно эта безусловность произвела на меня такой эффект. Породила желание убивать. К счастью, под рукой ничего тяжелого не оказалось.

– Она знает, что ты тут?

– Нет. Я пришла, потому что я твой друг.

– Ты мой друг?

Ким от моего сарказма побледнела, но вообще она всегда была сильнее, чем казалась. Она не сдалась, не ушла.

– Да, – прошептала она.

– Скажи мне, друг мой. Твоя другая подруга, лучшая, Мия, она тебе сказала, почему меня бросила? Да еще и молча? Вы эту тему обсуждали? Или обо мне вообще даже речи не было?

– Адам, прошу тебя… – с мольбой начала Ким.

– Нет, Ким, я прошу тебя. Пожалуйста, ответь, потому что я вообще ничего не понимаю.

Ким сделала глубокий вдох и расправила плечи. Буквально на моих глазах решимость распрямила ей спину, позвонок за позвонком, словно ее потянули за веревочки, связывающие ее с подругой узами верности.

– Я пришла не о Мии разговаривать. Я с тобой хотела увидеться. Не думаю, что мне следует обсуждать ее с тобой и наоборот.

Ким заговорила как соцработник, непредвзятое третье лицо, и мне снова захотелось ее ударить. За все вот это. Но я просто взорвался.

– Тогда какого черта ты приперлась? Какой от тебя толк? Ты мне кто? Кто ты без нее? Никто! Ничто!

Ким неловко попятилась, но потом снова подняла на меня взгляд – полный не злобы, а нежности. Но это лишь взбесило меня еще больше.

– Адам… – начала она.

– Катись отсюда! – прорычал я. – Не желаю тебя больше видеть!

А Ким такая, ей дважды повторять не надо. Так что она ушла, не сказав больше ни слова.

В тот вечер я не мог ни спать, ни читать, просто ходил по комнате несколько часов подряд. И пока я стаптывал старенький дешевенький родительский ковер, во мне нарастала какая-то лихорадка. Она казалась мне живой и неизбежной, как, бывает, с похмелья точно знаешь, что тебя вот-вот вырвет. У меня зудело все тело, и это чувство требовало выхода наружу, пока, наконец, оно не прорвалось с такой силой, что я сначала принялся колотить по стене, а потом, поскольку было недостаточно больно, по оконному стеклу. Осколки резали руки, и боль, а затем и порыв холодного февральского воздуха принесли достаточное удовлетворение. И от этого же шока у меня внутри словно что-то пробудилось от глубокого сна.

В эту ночь впервые за год я взял в руки гитару.

И снова начал писать песни.

За неделю я сочинил больше десятка. Через месяц снова собралась группа, и мы начали их играть. Через два подписали крупный контракт. Через четыре уже записывали «Косвенный ущерб», в который вошло пятнадцать новых песен, сочиненных мной в бездне моей детской спальни. Через год он уже был в чартах «Билборда», а «Падающая звезда» – на обложках международных журналов.

Я подумывал о том, что должен извиниться перед Ким или даже поблагодарить ее. Может, и то и другое. Но когда я это понял, казалось, что изменилось слишком многое и момент упущен. Да, по правде говоря, я до сих пор и не знаю, что ей лучше сказать.