Текст книги "Ход Роджера Мургатройда"

Даже когда он соглашался с вами, иногда это раздражало, до того он преувеличивал! Фаррар – он всюду носит с собой собственную пепельницу, маленькую бронзовую урночку с крышкой, которая открывается и закрывается, вон она, на ручке дивана. Ну так когда Реймонд принялся ею восхищаться, и Фаррар признался, как сложно вытряхивать из нее на ночь окурки, он буквально содрогнулся и сказал: «О, как, как я вам сочувствую! Как „мучительно это должно быть!» Что скажете? Мучительно! Вытрясти окурки из пепельницы? Невозможно вообще было понять, говорит он серьезно или нет.

Да, и еще это его словечко! ПРОНИКАЮЩИЙ. Стихи Тагора были Проникающими. Философия Шпенглера была Проникающей. Sole aux ortolans[4]4
  Блюдо из морских языков с садовыми овсянками (фр.).


[Закрыть] в «Эйфелевой башне» были Проникающими. Да, кстати, говоря об «Эйфелевой башне», я имею в виду лондонский ресторан, а не парижский монумент. Промах, который допустила Мэри и который дорого ей обошелся. Она, кроме того, спутала «Весну Священную» с «Шорохами весны» – ошибка, которую может допустить кто угодно, но ей пришлось настрадаться! О, он был неуместен, неуместен, неуместен! Просто – не один из нас, знаете ли. Иного выражения я не нахожу.

Ну, Трабшо, предоставляю вам самому догадаться, какой степени достигло наше раздражение еще далеко до конца вечера. Однако переливать через край оно начало на следующий день, то есть вчера, в день Рождества. Атак как ночью был снегопад, Роджер не мог просто вышвырнуть Реймонда вон, рекомендовав, чтобы он отправлялся назад в Лондон в своей распроклятой «испано-сюизе», что (и мы все знали) он, Роджер, изнывал от желания сделать, как бы ни отнеслась к этому Селина.

К завтраку он не спустился, что было непозволительной невежливостью с его стороны. Но по крайней мере это предоставило Селине возможность запоздало принести извинения всем и каждому за его поведение. Будь это не Рождество, я убеждена, между ней и ее отцом произошла бы тягостная сцена. Но в духе этого Дня полковник решил – и посоветовал нам всем тоже решить и постараться – терпеть неприятную ситуацию, насколько в наших силах.

Затем, когда он наконец соизволил появиться, все еще не побрившись, все еще в халате, в десять сорок пять утра, и обнаружил, что со стола убрано, он тотчас спустился в кухню и потребовал, чтобы миссис Варли – она кухарка, – он потребовал, чтобы она приготовила ему яичницу с беконом, и принялся пожирать ее по-волчьи, держа тарелку на коленях, и запах разливался по всей гостиной, пока все мы пытались и дальше играть в канасту. Но и наевшись, он продолжал бесцеремонно болтать, пока мы играли – просто выразить не могу, как это мешало, – и притом курить свои бурые вонючие сигареты – «Собрани» они, по-моему, называются – и противно булькать, прихлебывая из своей фляжки.

А потом с течением дня этот мерзкий его язык буквально начал источать яд.

Примеры? Трудно припомнить конкретно, так как их множество. А, да – погодите. Когда Мэдж, глядя в окно на снег, который продолжал закручиваться вихрями вокруг дома, упомянула, какое странное чувство он у нее вызывает, ведь всего лишь два месяца назад она в Греции плавала, ну, просто как в сказке, Реймонд с самым невинным видом заметил, что сравнение, которое она употребила, напомнило ему о стряпне миссис Варли. Когда же она спросила его почему, ответом было, что его яичница с беконом «плавала в жиру, прямо как в смазке».

Что же, хе-хе. И да, можете считать все это забавным и восхитительным, да только, если взглянуть надело прямо, для наших гостеприимных хозяев это было грубым и лишним. А к тому же, стоит ли упоминать, простой ложью. Но вы видите, он прямо-таки не мог удержаться, чтобы не сострить на чужой счет. Он искренне наслаждался, оскорбляя их. Потому что, я уверена, страдал тем, что доктор Фрейд называет комплексом неполноценности, и не мог не стараться стащить всех и каждого до собственного жалкого уровня.

Когда Синтия Уоттис похвалила игру Греты Гарбо в «Королеве Кристине», которая вызвала у нее потоки слез, и вежливо осведомилась у Реймонда о его мнении, он тут же – и НЕ сымпровизировав, я убеждена, – назвал фильм «винегретом Греты». О, возможно, это было сказано блестяще и все такое прочее, но его слова совсем сокрушили бедняжку Синтию, и мне просто неудержимо хотелось закатить ему оплеуху.

Или когда Дон упомянул о своем «творческом потенциале» как художника – мне говорили, он выставил несколько очень драматичных морских пейзажей в художественной школе на показе по окончании семестра, – Джентри не нашел ничего лучше, чем сказать, что как говорящий постоянно о самоубийстве никогда его не совершит, точно так же, если ты постоянно распространяешься о своем творческом потенциале, это роковой признак, что у тебя его нет и в помине.

Даже Селина, на чьей ответственности он в каком-то смысле был, оказалась незащищенной от его шпилек. Зная, до чего он не терпит музыки, которую играла ее мать, она рискнула предложить, что сама сыграет что-нибудь из Дебюсси, ведь он, как ни современен, на удивление мелодичен.

«Право же, я предпочел бы, Селина, чтобы ты не играла, – протянул он самым своим скрежещущим голосом, – Дебюсси не так легок, каким кажется, знаешь ли, а твоя игра… ну, пожалуй, наиболее подходящее слово тут «сокрушительна». Уж лучше попорти какой-нибудь миленький (он так и сказал «миленький») опусик под Дебюсси. Скажем, Сирила Скотта».

Разумеется, меня возмутило поношение моего любимого композитора, и я увидела, что у Дона кулаки чешутся дать Реймонду в челюсть. Однако сама Селина, веселая, как всегда, решила принять это в шутку. «Что ты, Рей, – сказала она, – я же сыграла «Лунный свет» на празднование годовщины Роя и Дейрдре Деймлер, и кошка Деймлеров, миссис Доллоуэй, которая не терпит музыки настолько, что с отвращением удаляется при первой же ноте, вспрыгнула ко мне на колени и перестала мурлыкать, только когда я закончила».

«А тебе не пришло в голову, мой нежный фавн, – последовал ответ Реймонда, – что она скорее всего не поняла, что это была музыка?»

К вечеру стало еще хуже, гораздо хуже. Весь день он пил, а так как сам смешивал себе коктейли, называя их не то «Гаечными ключами», не то «Отвертками», не то еще глупее, и никогда не предлагал их попробовать кому-нибудь, было трудно уследить, сколько он их выпил. Однако новый нюанс человеконенавистничества начал превращать его лицо в маску злокозненности и пакостничества. Было видно, он только и ждет случая оскорбленно придраться к тому, что считал нашим филистерством.

В результате мы не рисковали разговаривать о последних книгах и пьесах. Мы боялись, что он поставит нас на место, боялись услышать, что те, кто нам нравится, безнадежно vieux jeu,[5]5
  Здесь: старая рухлядь (фр.).


[Закрыть] как он выразился бы. Боялись быть высмеянными за веру в то, что «Фонтан» Чарльза Моргана и «Вдаль» Саттона Вейна – непреходящие шедевры. Пруст, НАТУРАЛЬНО, был самое оно. Пиранделло, НАТУРАЛЬНО, был проникающим. Чтобы Реймонд Джентри вами восхищался, вам требовалось быть иностранцем. Ну конечно, если вы не носите фамилию Ситуэлл!

А потому, как я сказала, мы просто были до того запуганы, что воздерживались от непринужденной болтовни о том о сем, которой могли бы развлечься за обедом, и это оказалось нашей большой ошибкой. Так как, понимаете, распахнуло шлюзы для самого Реймонда. И вот тогда-то мы и обнаружили, насколько злопорочным – я взвешиваю это слово, Трабшо, я взвешиваю это слово, – насколько злопорочным он мог быть.

Началось это, насколько помню, с Коры, а она способна, как я знаю по опыту, дать полновесную сдачу. Она рассказывала нам всем с той живостью, которой славится, про то, как играла героиню в «Зеленой шляпе» Майкла Арлена. Одна из лучших ее ролей в двадцатых годах. Мы от души смеялись над всякими забавными анекдотами, а их у нее неистощимый запас, и тут Джентри, который, казалось, даже не слушал, внезапно заявляет, что «Зеленую шляпу» помнят только потому, что она прочно забыта, как он выразился, и что Майкл Арлен «невозвратимо ушел в прошлое – шляпа не столько зеленая, сколько старая-престарая, подлинная косточка, сброшенная со счетов».

Ну и отделала же его Кора! Отпечатала что-то чрезвычайно смешное, такое, что у него против обыкновения язык отнялся. Она сказала – ты извинишь меня, Кора, если я не сумею передать твою неподражаемую интонацию, – она сказала: «СБРОШЕН СО СЧЕТОВ?!» Старший инспектор, вы должны поверить, что у нее это прозвучало как реплика леди Бракнелл о баульчике – и я увидела, как она настраивается для эпической кошачьей схватки, какими знамениты люди театра. «Ах ты гнойный прыщ, – прошипела она ему. – По крайней мере сброшенный со счетов побывал на счетах! А ты… ты никогда не был на них, и теперь тебя на них нет, и никогда не будет!»

Ну-у! Реймонд явно не привык получать отпор, и на его физиономию стоило посмотреть. Думаю, я не ошибусь, сказав, что все в комнате – возможно, даже Селина, – возликовали при таком фиаско.

Наше ликование, к несчастью, оказалось чуточку преждевременным. Глаза у него злобно прищурились, он тут же накинулся на Кору и сказал… он сказал… поймите, Трабшо, я… в конце-то концов, Кора моя давняя подруга, и… и… учитывая все, вы не можете требовать, чтобы я повторила то, что он сказал. Вам достаточно знать, что он сослался на некие… некие клеветнические слухи, которые омрачали ее частную жизнь. Слухи, которые всегда оставались только слухами, вы понимаете, но Джентри – ведь он же зарабатывал на жизнь скандалами – неожиданно оказался осведомленным о том, как она получила… нет-нет, я не могу больше продолжать об этом.

Однако я решила, что не могу предоставить мою подругу ее судьбе, и сказала Джентри без обиняков, что он обязан извиниться, бросив такое ничем не обоснованное пятно на ее репутацию. И к моему величайшему изумлению, он извинился. Да, так-таки извинился немедленно, без сомнения, заметив, как глубоко была расстроена Селина его поведением. Следующий час или около того, то есть большую часть обеда, он сидел насупленный, как всегда, но хотя бы вел себя более или менее прилично.

А вот когда мы все уминали рождественский пудинг, он начал снова, с мстительнейшей лихвой, и учитывая, каким дураком его выставила Кора, «мстительнейшая» тут наиболее верное слово. Он не мог простить никому из нас, что мы были свидетелями этого спектакля.

Первой его жертвой стал Клем Уоттис, наш приходской священник, который рассказывал нам про некоторые ужасы, которые ему довелось пережить, когда он был армейским капелланом во Фландрии в дни Великой войны. Он только что начал особенно завораживающую историю о юном солдатике, которому предстояла ампутация обеих ног без наркоза, когда Реймонд, прикрыв рот в притворном зевке, протянул со своего места через стол: «Ах, викарий, боюсь, ваша Великая война вот-вот обернется Великим занудством!»

Клем – как подобает его сану – просто не способен потерять контроль над собой. Более того: он, по словам Синтии, настолько рассеян, что только контроля над собой и не теряет. Так что подозреваю, ответил он Джентри больше с печалью, чем с гневом. «Полагаю, молодой человек, вы думаете, что чрезвычайно умны».

«Вовсе нет, – с полной невозмутимостью последовал уничтожительный ответ. – Умным я кажусь только потому, что разговариваю с вами. Как почти любой ваш собеседник».

Теперь даже викарий не сдержался:

«Или вы позабыли, наглый щенок, что мы сражались на той войне, чтобы сделать мир безопасным для таких, как вы? И вот благодарность, которую мы получаем!»

После чего Джентри, он… ну, он… как бы это выразить?… он начал чернить… ну, его точный круг обязанностей и их характер как военного капеллана.

К этому моменту стало очевидным, что ничто и никто не может заткнуть фонтан его желчи. Каким-то образом он проведал о неприятных тайнах в нашей жизни – каждая жизнь, как вам известно, Трабшо, даже внешне безупречная, прячет свои секреты, – ведь есть публичная жизнь и частная жизнь, а сверх того существует тайная жизнь, и каждому из нас по очереди пришлось почувствовать то, что я могу назвать только жгучими ударами его бича.

Вот так благодаря единственному непрошеному гостю наше веселое празднование Рождества в тесном дружеском кругу превратилось в не более и не менее как в сокрушительный кошмар.

Надеюсь, вы извините, что я не стану вдаваться в подробности тех тягостных намеков, которые нам пришлось выслушать. Скажу только, что среди нас, когда мы вчера вечером разошлись по своим комнатам, среди нас не нашлось бы никого, кто не возрадовался бы, если бы Реймонд Джентри был бы сражен громом небесным.

Или если уж на то пошло (заключила она свой рассказ), то и пулей.

Глава четвертая

– Хм-м, я получил общую картину…

Переварив информацию, которую ему только что скормили, старший инспектор затем отдал должное автору детективных романов.

– Благодарю вас за нее, мисс Маунт. Очень сочно изложено, если мне дозволено так сказать. Честно говоря, детективные истории меня не слишком привлекают. Они, по моему мнению, чересчур эфирны, и им не хватает нелегкой рутины, упорных розысков, необходимых для поимки типичного убийцы. Но вы обладаете сноровкой свести сложную ситуацию к самой ее сути.

– Ах, благодарю вас, старший инспектор, – сказала писательница, сияя улыбкой. – Крайне любезно с вашей стороны. Тем более что, боюсь, в моих «Ищи убийцу!» я обхожусь с вами и вашими коллегами отнюдь не так.

– Ну, это же хорошее чистое развлечение, – ответил Трабшо благодушно. – Надеюсь, мы в Ярде не так мелочны и принимаем ваши прохаживания на наш счет именно в том духе, в каком, я уверен, они писались. Но довольно этих приятных отвлечений. Нам следует решить, что предпринять дальше.

– Право, не вижу, что, собственно, мы можем сделать, – сказал полковник. – Мы погребены под снегом, как вам известно, и пока погода не изменится, пока не восстановят телефонную линию, мы даже не можем сообщить надлежащим властям о произошедшем.

– В таком случае могу ли я осведомиться, зачем я здесь?

Вопрос, казалось, лишил полковника дара речи.

– Зачем вы здесь?… Ну, просто казалось, что это единственный… Но если вы смотрите на это дело так, я не… просто Читти указал…

– Читти?

– Мой дворецкий.

– И он указал…

– Он напомнил мне, что вы поселились по соседству, и предложил… ну, в конце-то концов, прах меня побери, у меня в доме мертвец! Если у меня течет труба, я посылаю за водопроводчиком, и если у меня обнаружился… ну, текущий труп, естественно, я посылаю за полицией.

– Мне представляется, полковник хочет сказать, что нам всем казалось, что – по крайней мере пока местные полицейские не смогут до нас добраться, – то будет только прилично и уместно, чтобы в доме присутствовал представитель сил закона и порядка, пусть и представитель в отставке.

– Благодарю вас, Фаррар, – ворчливо сказал полковник. – Именно это я в моей деревенской манере и пытался выразить. Факт тот, Трабшо, что едва мы приняли решение послать Ролфа и Дона за вами, думается, никто из нас даже не спросил себя, зачем, собственно, мы вас сюда позвали. Надеюсь, вы не слишком… снова приношу извинения… то есть второй день Рождества…

– Нет, нет, нет, – сказал Трабшо, – вы поступили совершенно правильно, и я не исполнил бы своего долга – пусть я и в отставке, я все-таки считаю это своим долгом, – если бы я отказался поехать.

– Это же именно то, что сказал я! – воскликнул полковник. – Разве я не сказал, что полицейский никогда не уходит на покой? Даже на ночь.

– Ну, не знаю, но не важно. Вопрос в том, для того ли я здесь, чтобы лишь поставить штамп официальности, или подобие штампа официальности, как вы справедливо указали, на часы, а возможно, и дни, предстоящие вам всем, прежде чем удастся восстановить связь с внешним миром? Или же я тем временем что-либо предприму сам?

Полковник провел сомневающимся пальцем по своему все еще не бритому подбородку.

– Предпримете? – сказал он. – Я вас не понял. Что предпримете?

– Вы же не собираетесь переарестовать всех нас? – пискнула жена викария трепещущим фальцетом.

– Милая дама, – недрогнувшим голосом ответил скотленд-ярдовец, – даже если бы я хотел арестовать вас, чего, поверьте, вовсе не хочу, я не мог бы этого сделать. Вспомните, я в отставке и больше не занимаю официального положения, из чего логически следует, что у меня нет официальной власти. Однако…

– Однако?… – сказал полковник.

Трабшо громко откашлялся.

– Послушайте, я понимаю, каким страшным испытанием это явилось для всех вас… И, говоря между нами, все станет гораздо хуже, прежде чем положение улучшится. Но мне кажется, что имеется шанс, который может поспособствовать нам тем временем прояснить ситуацию.

В моторе доктора Рол фа Дон рассказал мне о разговоре, который вы вели в этой самой комнате всего лишь через полчаса после того, как они с полковником нашли тело Реймонда Джентри. Он, в частности, сообщил мне о том, как мисс Маунт настаивала, что вы просто не можете позволить себе сидеть сложа руки час за часом, если не день за днем, с трупом на чердаке и в атмосфере гостиной, полной миазмов нарастающих подозрений. Ведь он, кроме того, сообщил мне ее теорию – что логически быть убийцей должен кто-то из вас, теорию, с которой, дамы и господа, я должен согласиться.

Это заключительное заявление старшего инспектора вызвало всеобщее аханье, будто всем присутствующим было предъявлено новое и неожиданное обвинение, хотя, разумеется, Трабшо всего лишь повторил сказанное ранее Эвадной Маунт. Причина, возможно, заключалась в том, что теперь обвинение исходило не от писательницы, славящейся увлекательно черным воображением, того рода воображением, которое вы ищете и предвкушаете, когда уютно устраиваетесь у камина с детективной загадкой, но от человека, чей анализ ситуации не мог не прозвучать, несмотря на его отставку, со всем авторитетом блюстителя закона.

– Да, – продолжил Трабшо после паузы, – боюсь, вам придется отказаться от утешительной мысли, будто преступник проник в дом снаружи. Я видел тело Реймонда Джентри. И я видел помещение, где его убили.

И еще одно. В кармане его халата я нашел лист бумаги, который неопровержимо указывает, что он занимался шантажом – как любитель или как профессионал, я пока сказать не могу. Мне бы хотелось, чтобы вы все взглянули на этот лист. – С этими словами он достал листок, разгладил пальцами и положил развернутым на стол, чтобы все могли прочитать запись.

Какими загадочными эти инициалы и слова ни показались бы посторонним, они несомненно и значимо воздействовали на разных членов общества, собравшихся под кровлей Ффолксов, поскольку один за другим все они, смертельно побледнев, отшатывались от стола, едва прочитав роковые строки.

Только Эвадна Маунт, то ли будучи более стойкой, чем остальные гости, то ли из-за врожденной склонности всюду совать свой нос, продолжала изучать помятый лист.

Когда она наконец подняла голову, Трабшо сразу заметил, что ее лицо недоуменно нахмурено.

– Что такое, мисс Маунт? – быстро спросил он.

– Ну, я не знаю, – промямлила она почти жалобно.

– Вы не знаете?

– Да, не знаю. Просто… ну, я просто не могу избавиться от чувства, что… что, понимаете, с этой бумагой что-то не так. Но вот что?

– Прошу вас поделиться с нами тем, что вы можете сказать. Никогда не известно, что вдруг окажется важным.

Она вновь устремила взгляд на лист с пометками и несколько секунд опять их штудировала. Затем покачала головой.

– Нет! Трабшо, сожалею, но я не знаю, что меня смущает. Правда не знаю. Возможно, меня осенит, если я перестану о них думать.

Старший инспектор словно еще не решил, продолжать ли эту линию или нет. Затем он спросил Роджера Ффолкса:

– Полковник, вы, случайно, не узнаёте машинопись?

– Узнаю ли я машинопись? Да как я мог бы ее узнать? Это же не почерк.

– На самом деле, – терпеливо сказал Трабшо, – это своего рода почерк. Видите ли, не найдется и двух пишущих машинок с полностью идентичными шрифтами. Собственно, я спросил, не знаете ли вы случайно, на чьей машинке это было напечатано?

Он вручил лист полковнику, который бросил на него беглый взгляд.

– Понятия не имею. Не знаю даже, что именно мне надо высматривать. Ну-ка, Фаррар, поглядите вы, хорошо? Может, вы разберетесь, что требуется инспектору.

– Конечно, полковник.

– Что? То есть вы хотите сказать, что знаете?

– Да, сэр. Это… ну, это было напечатано на вашей машинке.

– Моей?!

– Несомненно, сэр. На той, которая в библиотеке. Видите вот тут, старший инспектор, эту букву «К»? И вот эту? Вертикальная палочка чуть изогнута – посмотрите, на середине у нее крошечный изъян. И у той, и у другой. Да, это ваша машинка, полковник.

– Прах меня побери!

– Таким образом, – взвешивающе сказал старший инспектор, – эти заметки были напечатаны в стенах этого самого дома, вероятно, в какой-то момент в течение последних тридцати шести часов. Полковник, у Джентри был доступ в вашу библиотеку?

– Ну, естественно. В моем доме все открыто для моих гостей, даже незваных. Всякий, кто искал книгу, чтобы почитать, или просто хотел какое-то время побыть в одиночестве, мог забрести в библиотеку.

Трабшо снова сложил лист и убрал назад в карман.

– Ну, – сказал он, – поскольку ясно, что все вы не питали к жертве добрых чувств, как и он к вам, и поскольку вот это, – он погладил карман, – существенная часть, способствующая указанной ясности, я полагаю, что было бы напрасной тратой времени искать где-либо еще возможные побуждения к его убийству, во всяком случае, пока я не исследую их поближе к дому. Под этим я подразумеваю – здесь, в Ффолкс-Мэноре.

– Прежде чем вы не исследуете… – сказал доктор Ролф. – Должны ли мы понять, что вы намерены вести следствие сами?

– Да, таково мое намерение.

– Здесь и сейчас?

– Опять-таки да.

– Позвольте мне уточнить, – сказал полковник. – Вы собираетесь… что сделать? Допросить каждого из нас?

– Совершенно верно. Именно об этом я и думал.

– Несмотря на то что вы в отставке и у вас такого права нет?

– Послушайте, – сказал Трабшо. – Вы ведь понимаете, что, когда полиция наконец доберется сюда, вас всех подвергнут довольно жесткому допросу. То, чем хочу заняться я, можно рассматривать как генеральную репетицию. Бесспорно, мне придется быть достаточно жестким. Иначе это вообще не имело бы смысла. Однако поскольку я не буду допрашивать вас официально и, разумеется, поскольку никто из вас не будет под присягой, то если кто-нибудь из вас решит, что ему требуется адвокат или просто потеряет терпение, вы можете тут же отказаться отвечать, и средств принудить вас в моем распоряжении нет.

А если по воле случая – хотя, признаюсь, он представляется мне очень маловероятным – я доберусь до отгадки до прибытия сюда полиции, если мне удастся опознать убийцу Джентри, то вся эта пренеприятнейшая процедура завершится для вас остальных вдали от жадных глаз «желтой» прессы.

Ведь не обольщайтесь, крайне нестерпимой огласки вам не избежать. Насколько я понял, Джентри поставлял сплетни для скандальной газетенки национального синдиката. Ну, могу обещать вам, что публика будет поедать такую сенсацию со смаком и требовать добавки. Пройдя допрос сейчас, вы, вполне возможно, избежите худшего.

Ну и альтернатива также известна вам всем: сидеть здесь час за часом, прикидывая, кто из вас сделал это и когда он – или она – нанесет новый удар.

– Ну, – пробормотал полковник, – это представляет дело в другом свете. – Он обернулся к своим гостям. – Ну хорошо. По-моему, вполне уместно поступить сугубо демократично. А потому послушаем, что вы все думаете о предложении старшего инспектора.

Некоторое время все словно бы выжидали, чтобы кто-нибудь заговорил первым, как бывает на публичных лекциях, когда слушатели, зримо изнывающие от желания перебить лектора и высказать собственное мнение, лелеемое столь же ревниво, как и его собственное, вдруг немеют, едва он предлагает собравшимся задавать вопросы.

Как обычно, молчание нарушила Эвадна Маунт.

– Раз уж вы все, видимо, слишком робки, чтобы что-то сказать, скажу я. Вообще-то, Трабшо, я даже могу оказать вам помощь. Разумеется, если вы захотите. Но у нас, авторов «Ищи убийцу!», припрятаны, знаете ли, кое-какие штучки, как и у вас, сыщиков.

– Без комментариев, – ответил старший инспектор с мягким сарказмом. – Но в любом случае, мисс Маунт, благодарю вас за проявленную инициативу. Следовательно, одно «за». Кто-нибудь еще? Ролф?

– Да, конечно, это против правил, – сказал доктор, – но, на мой взгляд, это все-таки лучше, чем ничего не делать. Я с вами.

– Отлично. Итого два.

– Однако, – продолжал Ролф, – мне хотелось бы напомнить не решившим, – он обвел своих друзей твердым оценивающим взглядом, – что присутствие в этом доме Реймонда Джентри разбередило старые раны, которые многие из вас – многие из НАС – с надеждой считали навсегда зажившими. Боюсь, вопросы старшего инспектора вскроют эти раны, причем шире, гораздо шире, чем инсинуации Джентри. Мы все должны быть готовы к этому, ведь я прав, Трабшо?

– Да, доктор, вы правы, и сформулировано это отлично. Как я уже сказал, принуждать кого-либо из вас отвечать на мои вопросы я не могу. Вам не придется давать никаких клятв, как было бы в суде. И если кто-нибудь предпочтет солгать мне, никакие меры против вас приниматься не будут в отличие от формальных полицейских допросов, во время которых ложь – очень и очень серьезное преступление.

Однако разрешите мне добавить: если про себя вы уже планируете, ну, экономить на правде, то, откровенно говоря, я предпочел бы, чтобы мы не тратили напрасно время на этот эксперимент. Возможно, вам хочется считать это игрой, но не забудьте, будь то пинг-понг или маджонг, нет никакого смысла в игре, если вы откажетесь следовать правилам.

– Тогда не могу ли я внести несколько иное предложение?

– Прошу вас, доктор. Любое предложение, любое разумное предложение только приветствуется.

– Мы все здесь – старые друзья, не правда ли? – сказал Ролф. – И то, что неминуемо обрушится на нас в ближайшие дни, какое решение ни примем мы сейчас, копающаяся в наших жизнях полиция, кусающая нас за пятки пресса подвергнут нашу дружбу величайшему испытанию. Уже и Эви, и Трабшо указывали, как легко отравить атмосферу всего лишь несколькими смертоносными капельками подозрения. К счастью, у нас еще было мало времени попробовать эти капельки. Но когда полиция все-таки сумеет добраться сюда, я гарантирую: среди нас не найдется никого, кто истерически не обвинит самого дорогого своего друга в убийстве Реймонда Джентри.

Вот почему, на мой взгляд, простой здравый смысл требует, чтобы мы позволили старшему инспектору провести беседы с нами. Но предлагаю я следующее. Чтобы никто из нас не начал тревожиться, какие полезные намеки и подсказки остальные могут нашептывать ему с глазу на глаз, пусть он будет допрашивать нас всех вместе.

– Всех вместе? – недоверчиво воскликнул полковник. – То есть вы предлагаете, чтобы мы все говорили с Трабшо в присутствии друг друга?

– Именно это я и имею в виду. Чтобы мы все присутствовали, когда каждого из нас будут допрашивать. Если скелеты из шкафов придется вытаскивать на всеобщее обозрение, так пусть оно и будет всеобщим. Не сомневаюсь, никому из нас это удовольствия не доставит, но по крайней мере все мы будем в равном положении. Иначе, поймите, допрос поодиночке за закрытыми дверями может разрушить нашу дружбу столь же неотвратимо, как и отказ от него.

Старший инспектор был явно прельщен этой идеей, однако одновременно его смутило ее новаторство. В течение сорока лет он неколебимо поддерживал закон не только в его величии, но и в каждой его частности, во всех правилах процедуры, практического применения и установлений, а в том, что касалось обучения новым штукам, пожалуй, он был даже более старым псом, чем Тобермори.

– Ну-у-у, право, не знаю, – сказал он. – По моему мнению, это более похоже не на приемы, к которым мы прибегаем в Ярде, а на сцену из романа мисс Маунт.

– Вздор какой! – перебила писательница. – Если вы имеете в виду такую сцену, какую, по-моему, вы имеете в виду, так вы должны знать, что я приберегаю их исключительно для кульминаций. То есть для главы, в которой детектив собирает всех подозреваемых в библиотеке, а затем шаг за неопровержимым шагом демонстрирует, как именно и почему было совершено данное убийство. Ничего похожего!

Но должна сказать, – продолжала она задумчиво, – по-моему, идея Генри просто отличная. Никто из нас не сможет потом обвинить кого-нибудь в попытке возложить вину не по адресу. Не то чтобы, разумеется, кто-нибудь из нас сделал это. Но с другой стороны, как знать?

– Ну, – сказал Трабшо, – итого «за» – двое. Мисс Резерфорд?

– Я удивлю вас всех, – сказала актриса, – но я «за». Удивлю потому, что потерять могу больше, чем кто-либо из вас.

– Почему вы пришли к такому заключению, Кора? – спросил полковник.

– Послушайте, дорогой мой, мы все знаем, что в наших шкафах припрятаны скелеты. Ну и судя потому, как этот вонючка Джентри выблевывал свое протухлое нутро вчера вечером, наши маленькие грязные секретцы практически уже всеобщее достояние, верно?

– Э… ну… да, пожалуй, так.

– Но мои – это грязные секретцы звезды. Они интересны всем. Можете мне поверить, очень многие разгребатели грязи среди журналистов Флит-стрит не пожалеют кругленькой суммы, лишь бы получить сведения о моей личной жизни. Однако я, кроме того, знаю, что Реймонда Джентри я не убивала, и я готова отвечать на вопросы Трабшо, если получу его заверения, что все, не имеющее касательства к этому делу, останется строго между нами.

– Это разумеется само собой, – сказал Трабшо.

– Тем не менее, – возразила актриса, – мне бы хотелось, чтобы это было сказано. Когда кто-нибудь говорит – вот как вы – «это разумеется само собой», он потом может с полной искренностью утверждать, что никогда ничего подобного не обещал.

Старший инспектор устало улыбнулся:

– Я торжественно обещаю не повторять ничего из того, что услышу в стенах этой комнаты в ближайшие часы, если окажется, что оно не имеет отношения к расследованию убийства Джентри. Вы удовлетворены?

– Удовлетворена. Тогда я «за».

– Ну, – сказал Трабшо, – мы, кажется, почти достигли большинства. Так не провести ли голосование среди еще не высказавшихся? Помните, дамы и господа, продолжать мы можем, только если участвовать готовы вы ВСЕ. Итак, кто из пока промолчавших поддерживает предложение доктора Ролфа, чтобы я провел допросы в вашем присутствии с начала и до конца?

Следующая поднятая рука принадлежала Мэдж Ролф. Затем вскинул руку Дон. А затем, ко всеобщему удивлению, Мэри Ффолкс нерешительно подняла свою – ко всеобщему изумлению по той причине, что все ее друзья всегда причисляли ее к тем женам, которые ждут, чтобы точно узнать мнение своих мужей касательно любого затронутого предмета, прежде чем осмелиться высказать собственное.