Текст книги "Знак четырех. Тайна отца Брауна (сборник)"

– Ах да, разумеется, – сказал Холмс. – Об этом я не подумал.

– Хотите еще что-нибудь спросить? – любезно поинтересовался пленник.

– Думаю, что нет. Спасибо, – ответил мой друг.

– Ну что же, Холмс, – сказал Этелни Джонс. – Я, конечно, обещал во всем слушаться вас, и все мы знаем, какой вы знаток по части преступлений, но долг есть долг. Я и так уже слишком далеко зашел, ублажая вас и вашего друга. Мне будет намного спокойней, когда наш любитель поговорить будет сидеть в камере под замком. Кеб все еще ждет, и внизу стоят двое полицейских. Я очень благодарен вам обоим за помощь. Конечно же, вы будете нужны на суде. Всего доброго.

– До свидания, джентльмены, – попрощался и Джонатан Смолл.

– Смолл, идите первым, – выходя из нашей комнаты, с опаской в голосе сказал Этелни Джонс. – Я не хочу, чтобы вы огрели меня своей деревяшкой по голове, как того господина на Андаманских островах.

– Что ж, вот и закончилось наше небольшое приключение, – сказал я после того, как мы некоторое время молча курили. – Боюсь, что это может оказаться последним делом, в котором я имел возможность изучать ваши методы работы. Мисс Морстен оказала мне честь, согласившись стать моей женой.

Холмс издал тягостный стон.

– Этого я и боялся, – с болью в голосе сказал он. – Извините, но я не могу вас поздравить.

Это меня несколько задело.

– Вы не одобряете мой выбор? – настороженно спросил я.

– Нет, что вы? По-моему, мисс Морстен – очаровательная девушка, к тому же она оказала нам неоценимую услугу в работе над этим делом. У нее явный талант в этой области, вспомните, что из всех бумаг отца она обратила внимание именно на план крепости в Агре. Но любовь относится к области чувств, а все чувственное противостоит холодному разуму, который я ставлю превыше всего. Сам я, пока буду находиться в здравом уме, никогда не женюсь.

– А я надеюсь, – рассмеялся я, – что мой рассудок все же вынесет подобное испытание. Но вы выглядите уставшим.

– Да, предстоящее бездействие уже начинает сказываться на мне. Следующую неделю я буду как выжатый лимон.

– Странно, – сказал я, – как все признаки того, что у другого человека я бы назвал ленью, в вас сочетаются с периодами бурной деятельности и всплесками активности.

– Да, – ответил Холмс. – Во мне живут великий лентяй и неугомонный трудяга. Я часто вспоминаю строки старика Гете: «Schade, dass die Natur nur einen Menschen aus dir schuf, denn zum würdigen Mann war und zum Schelmen der Stoff»[8]8
  «Как жаль, что природа сделала из тебя одного человека, материала в тебе хватило бы и на праведника, и на подлеца» (нем.).


[Закрыть]. Кстати, что касается этого норвудского дела. Как я и предполагал, у них действительно был сообщник в доме. Я не сомневаюсь, что это Лал Рао, дворецкий, так что в свой большой невод Джонс все-таки поймал одну рыбу.

– По-моему, это несправедливо, – заметил я. – Вы раскрыли преступление, проделали всю работу. В результате я получил жену, Джонс – славу. Что же остается вам?

– А мне, – сказал Шерлок Холмс, – остается кокаин.

И он протянул длинную худую руку к бутылочке на каминной полке.

Гилберт Кит Честертон

Тайна отца Брауна

Фламбо, некогда самый известный преступник во Франции, впоследствии частный сыщик в Англии, давно отошел от дел. Кто-то говорил, что преступная карьера оставила на нем слишком сильный отпечаток, чтобы он мог заниматься таким делом, как расследование преступлений. Как бы то ни было, после жизни, полной романтических погонь и дьявольски хитрых побегов, он осел, как кому-то может показаться, в подобающем месте – в старинном испанском замке. Сам по себе замок, с прочными внушительными стенами, был относительно небольшим и стоял на вершине холма, значительную часть склона которого занимали черная полоса виноградника и зеленая – огород. Дело в том, что Фламбо после всех безумных приключений не утратил качества, присущего многим потомкам древних римлян и отсутствующего, к примеру, у американцев – вкуса к простой жизни. Так какой-нибудь богатый владелец гостиницы мечтает о том, чтобы на старости насладиться крестьянской жизнью, французский провинциальный торговец, когда ему подворачивается шанс превратиться в заносчивого миллионера и купить целую улицу магазинов, одергивает себя и продолжает наслаждаться спокойствием, домашним теплом и домино. Случилось так, что Фламбо нежданно-негаданно полюбил испанку. На своей избраннице он женился, обзавелся большой семьей и стал жить-поживать в своем испанском поместье, не проявляя никакого желания вырваться за его пределы или вернуться к былой разудалой жизни. Однако в один прекрасный день его родные заметили, что он потерял покой и сильно возбужден. Перегнав своих мальчишек, он сбежал по длинному склону холма, чтобы встретить человека, приближавшегося по равнине, хотя человек тот казался не более маленькой черной точки.

Точка постепенно увеличивалась в размере, правда, не сильно изменяясь при этом в очертаниях, поскольку продолжала казаться круглой и черной. Черные церковные одеяния не первый раз показывались на тех холмах, но именно эти одеяния, какими бы церковными они ни были, казались одновременно будничными и в то же время чуть ли не веселыми по сравнению с сутанами местных священников. Еще они указывали на то, что человек, в них одетый, прибыл сюда с северо-западных островов так же точно, как если бы на нем красовался ярлык «Сделано в Англии». Человек этот нес короткий толстый зонтик с ручкой, смахивающей на дубинку, при виде которого темпераментный друг священника чуть не прослезился от нахлынувших воспоминаний, поскольку предмет этот когда-то, в далекие времена, пережил вместе с ними не одно приключение, прошел, что называется, огонь и воду. Ибо в гости к французу наконец-то, после множества отсрочек, прибыл его долгожданный английский друг отец Браун. Все эти годы они не прекращали переписываться, но давно не встречались.

Отец Браун очень быстро завоевал доверие членов семьи Фламбо, достаточно большой, чтобы, находясь среди них, можно было почувствовать себя полноправным членом дружного общества. Его познакомили с тремя большими деревянными образами волшебных королей, позолоченных и раскрашенных, которые на Рождество приносят детям подарки (Испания – это страна, где детские дела занимают большую часть в жизни дома); потом его познакомили с собакой, с кошкой и со всей живностью, обитающей на ферме. Так случилось, что со временем его еще представили одному соседу, который, как и он сам, привнес в эту тихую испанскую долину заграничный дух.

На третий день пребывания в маленьком замке священник увидел статного незнакомца, который приветствовал домочадцев Фламбо такими галантными поклонами, на которые не способен ни один испанский гранд. Это был высокий худой седой и очень благообразный господин. Его руки, манжеты и запонки казались до того лощеными, что приковывали к себе взгляд, но вытянутое лицо его было напрочь лишено той расслабленности, вид которой заставляет нас, англичан, вспомнить длинные манжеты и ухоженные ногти персонажей карикатур из наших английских газет и журналов. Внимательный, зоркий взгляд; яркие невинные глаза, не сочетающиеся с сединами, – одно это могло указать на его национальность не хуже носового призвука в его выговоре и готовности видеть во всем европейском глубокую старину. И был это сам мистер Грэндисон Чейс из Бостона, знаменитый американский путешественник, который на время прервал очередную поездку, решив отдохнуть в расположенном по соседству поместье, в точно таком же замке на вершине почти точно такого же холма. Наслаждаясь здесь жизнью, он и гостеприимного соседа своего считал местной древностью. Объяснялось это тем, что Фламбо, как мы уже говорили, каким-то образом производил впечатление человека умиротворенного и, так сказать, здесь укоренившегося. Казалось, он веками рос здесь вместе со своим виноградом и фиговыми деревьями. Теперь он снова взял фамилию предков – Дюрок, поскольку «Фламбо», то есть «Факел», было всего лишь боевым псевдонимом, под которым такие люди, как он, ведут войну с обществом. Он обожал жену и детей, от дома уходил не дальше тех мест, где можно пострелять дичь, и американскому путешественнику казался воплощением беспечной респектабельности и разумной роскоши, которые ему хватало ума видеть в народах Средиземноморья и которыми он восхищался. Камень, прикатившийся с Запада, был рад возможности отдохнуть рядом с обросшим пышным мхом южным камнем. Но об отце Брауне мистер Чейс слышал и раньше, отчего, когда тот прибыл в замок, тон американца слегка изменился, как это бывает в присутствии знаменитости. В нем проснулся инстинкт интервьюера, тактичного, но настойчивого. Если он и попытался вырвать из отца Брауна какую-то информацию, как больной зуб, то делал это безболезненно и со сноровкой американского светила стоматологии.

Они сидели в открытой части внешнего дворика (в Испании вход в дом часто проходит через такие дворики, которые иногда накрывают крышей, целиком или частично). Смеркалось, и, поскольку сразу после захода солнца в горах становится холодно, здесь стояла небольшая печка, огонь которой, напоминая глаз притаившегося в густой тени домового, отбрасывал алый отсвет на каменные плиты двора. Но вряд ли хоть один луч этого света доходил до нижних кирпичей высокой голой коричневой стены, которая возвышалась над ними, уходя в синь ночного неба. В сумерках вырисовывалась статная плечистая фигура Фламбо и контур его широких, точно две торчащие в стороны сабли, усов, когда он наливал из бочонка темное вино и передавал его по кругу. Рядом с ним священник казался совсем маленьким и каким-то съежившимся, как будто он, пригревшись, свернулся калачиком у теплой печки. Американец сидел, закинув ногу на ногу и элегантно облокотившись о колено. Его красивые черты были хорошо освещены, умные глаза возбужденно горели.

– Уверяю вас, сэр, – говорил он, – мы считаем ваш успех в расследовании дела об убийстве Полуночника величайшим достижением за всю историю сыска.

Отец Браун что-то пробурчал в ответ, хотя наверняка кто-то принял бы эти звуки за зевок.

– Нам прекрасно известны, – тем временем продолжал гость, – сомнительные достижения Дюпена и других сыщиков, а также их вымышленных коллег, таких как Лекок, Шерлок Холмс, Ник Картер и прочих. Но мы не могли не заметить, что между тем, как вы подходите к делу, и методами всех этих мыслителей как вымышленных, так и реальных, существует огромная разница. Кое-кто, сэр, даже задавал вопрос: не заключается ли эта разница в полном отсутствии у вас какого бы то ни было метода?

Отец Браун помолчал, потом чуть вздрогнул, как будто подвинулся к печке, и произнес:

– Прошу прощения, сэр. Да… В отсутствии метода… И, боюсь, в отсутствии у них ума.

– Если говорить о строгом научном методе, – продолжил американец, – Эдгар По написал несколько небольших эссе в форме рассказа, полностью раскрывая все тонкости логики мышления Дюпена. Доктор Ватсон не раз выслушивал подробные объяснения Шерлока Холмса относительно того, какую роль в его методе играет наблюдение за мелочами. Но, похоже, никто до сих пор не объяснил сути вашего метода, отец Браун, и мне говорили, что вы отклонили предложение прочитать в Штатах курс лекций на эту тему.

Отец Браун насупился, глядя на печку.

– Да, – буркнул он. – Отклонил.

– И ваш отказ породил множество весьма интересных разговоров, – заметил Чейс. – Кто-то из моих земляков даже заявил, что ваши методы просто невозможно свести к определенному набору правил, поскольку они выходят за рамки обычной науки. Говорили, ваша тайна имеет оккультную подоплеку, и из-за этого ее нельзя просто так раскрыть.

– Какую-какую подоплеку? – недовольно переспросил отец Браун.

– Ну, своего рода эзотерическую, – пояснил его собеседник. – Знаете, ведь для всех было загадкой убийство Гэллупа и Штейна, а потом убийство старика Мертона, и недавнее убийство судьи Гвинна, да еще эти два убийства Дэлмона, кстати, известной личности в Штатах. И всегда вы оказывались тут как тут, в самой гуще событий, раскрывали тайну, но никогда не рассказывали о том, как вы все это узнали. Поэтому кое-кто и подумал, что вам все ответы были известны заранее, так сказать. Карлотта Браунсон прочитала лекцию о телепатии, использовав для примера несколько раскрытых вами дел. «Общество сестер-ясновидиц» в Индианаполисе…

Отец Браун все еще глядел на печку, когда неожиданно произнес, довольно громко, но так, будто его никто не слышал:

– Ох! Это уже слишком.

– Я, если честно, тоже не совсем представляю, что с этим делать, – улыбнулся мистер Чейс. – Этих сестер-ясновидиц, конечно, надо бы приструнить. По-моему, единственный способ это сделать – вы, наконец, должны открыть свою тайну.

Отец Браун почти застонал, обхватил голову руками и на какое-то время замер, словно напряженно соображая. Потом резко поднял голову и глухо произнес:

– Хорошо. Если должен, значит, открою.

Он обвел сумрачным взором погруженный во тьму дворик, от красных глаз маленькой печки до древней стены, над которой разгорались яркие южные звезды.

– Тайна заключается в том, – начал он и замолчал, будто не в силах продолжить. Потом сказал: – Понимаете, дело в том, что это я убил всех этих людей.

– Что? – после продолжительного молчания наконец еле слышно произнес его собеседник.

– Это я убил их, поэтому, разумеется, знал, как это сделано, – терпеливо пояснил отец Браун.

Грэндисон Чейс поднялся во весь свой немалый рост, словно подброшенный каким-то медленным взрывом. Глядя сверху вниз на священника, он снова недоверчиво повторил свой вопрос.

– Я очень аккуратно планировал каждое из этих преступлений, – продолжил отец Браун. – Я продумывал, как это можно совершить, в каком настроении должен находиться человек, когда идет на это. И когда я понимал, что чувствую себя точно так, как убийца, конечно же, мне становилось понятно, кто это.

Чейс сглотнул и глубоко вздохнул.

– Ну и напугали вы меня! – сказал он. – Я даже на секунду подумал, что вы и в самом деле убийца. Знаете, я даже представил себе, что бы началось в наших газетах: «Сыщик в рясе оказался убийцей! Сто преступлений отца Брауна». Конечно, если это просто образная речь и означает, что вы попытались реконструировать психологию…

Отец Браун сильно постучал по печке короткой трубкой, которую собирался наполнить, и лицо его, что случалось крайне редко, искривилось от раздражения.

– Нет, нет, нет! – чуть ли не со злостью произнес он. – Это не просто образная речь. Вот чем заканчивается, когда начинаешь говорить о серьезных вещах… Какой смысл в словах?… Стоит заговорить о какой-нибудь нравственной истине, люди всегда решают, что это всего лишь образное выражение… Один человек, настоящий, с двумя руками и двумя ногами, как-то сказал мне: «В Святого Духа я верю только в духовном смысле». Естественно, я спросил его: «А в каком ином смысле в него можно верить?» После этого он решил, что я имел в виду, будто ему не нужно верить ни во что, кроме эволюции или этического братства или еще какой-нибудь ерунды… Я хочу сказать, что действительно все представлял и видел самого себя совершающим эти убийства. Я не убивал этих людей физически, материальными предметами, но не в этом дело. Любой кирпич или какое-нибудь несложное механическое устройство могло лишить их жизни в материальном смысле. Я хочу сказать, что я думал, думал, думал, как человек может стать таким, пока не понимал, что сам стал таким во всем. Единственное, чем я отличался от убийцы, – я не воплощал в жизнь задуманное. Этот прием однажды посоветовал мне один мой друг в качестве духовного упражнения. Я думаю, его этому научил Папа Лев Тринадцатый, которым я всегда восхищался.

– Боюсь, вам придется еще многое мне объяснить, прежде чем я все-таки пойму, что вы имеете в виду, – с сомнением в голосе произнес американец, продолжая смотреть на священника, как на дикого зверя. – Сыскная наука…

Отец Браун, охваченный все тем же раздражением, щелкнул пальцами.

– Вот! – воскликнул он. – Именно здесь мы и расходимся. Наука – прекрасная вещь, когда ты в состоянии ее постичь, и в своем истинном значении – одно из величайших понятий в мире. Но что в наше время в девяти случаях из десяти подразумевают под этим понятием? Что имеют в виду те, кто говорит, что сыск – это наука? Что криминология – это наука? Они говорят так, будто человека можно выдернуть из окружающей его среды и исследовать, как какое-нибудь гигантское насекомое, в «строгом, непредвзятом свете», как они говорят, как я бы сказал, в мертвом и механическом свете. Будто можно отстраниться от самого человека и изучать его, как какое-то доисторическое чудовище, рассматривать «череп преступника», как будто это какой-нибудь нарост, как рог у носорога. Когда ученый говорит о том или ином человеческом типе, он всегда имеет в виду не себя, а ближнего, возможно, того ближнего, кто победнее. Я не отрицаю, что строгость и непредвзятость иногда действительно полезны, хотя, в каком-то смысле, это прямая противоположность науке. Не имея ничего общего со знанием, это на самом деле отказ от того, что мы уже знаем. Друг превращается в незнакомца, нечто известное рассматривается как отдаленное и таинственное. Это все равно, что назвать человеческий нос хоботом, или заявить, что каждые двадцать четыре часа он теряет сознание. Так вот, то, что вы назвали «тайной», – это прямая тому противоположность. Я не стараюсь вывернуть убийцу наизнанку. Я пытаюсь попасть внутрь его… Неужели вы не видите, что это все намного сложнее? Я – внутри человека. Я нахожусь у него внутри постоянно, я двигаю его руками и ногами, но я жду, пока не начну понимать, что нахожусь внутри убийцы, что думаю, как он, и борюсь с его чувствами; пока не начну испытывать его извращенную пронзительную ненависть, видеть мир его прищуренными, налитыми кровью глазами, смотреть между шор его полубезумной сосредоточенности, пока не выйду на короткую прямую дорогу, ведущую к кровопролитию. Пока не стану настоящим убийцей.

– Да уж, – протянул мистер Чейс, мрачно рассматривая священника. – И это вы называете духовным упражнением?

– Да, это я называю духовным упражнением, – сказал отец Браун и, помолчав, продолжил: – Это упражнение настолько духовно, что мне бы и не стоило об этом рассказывать. Но я же не могу допустить, чтобы вы, не разобравшись, сообщили бы потом на всю Америку, будто бы я обладаю какой-то магической силой, да еще связанной с телепатией, верно? Изложил я это все не самым лучшим образом, но это правда. Ни один человек не станет по-настоящему добрым, пока не поймет, сколько в нем зла, или сколько зла он может причинить; пока не поймет, какое на самом деле право он имеет судить о ком-то свысока, презирать или разглагольствовать о «преступниках», как будто это не люди, а обезьяны в джунглях за тысячу миль от него; пока глаза его не перестанет застилать гнилой туман самообмана, и он не поймет, чего стоят его разговоры о «низших типах» и неправильной формы черепах; пока он не выдавит из своей души последнюю каплю фарисейского елея; пока не перестанет мечтать о том, чтобы как-то поймать преступника, как насекомое, сачком и засадить в стеклянную банку.

Фламбо наполнил большой бокал испанским вином и поставил его перед своим другом, как до этого уже поставил такой же бокал перед другим гостем. После этого он впервые за весь вечер заговорил:

– У отца Брауна накопилась новая порция загадок. На днях мы обсуждали их, ему, похоже, довелось общаться с весьма необычными людьми после нашей последней встречи.

– Да, я слышал об этих историях… Но не о применении вашего метода, – Чейс задумчиво поднял бокал. – Может быть, вы приведете пару примеров?… Я хочу сказать, вы применили к ним такой же интроспективный метод?

Отец Браун тоже поднял бокал, и огонь, сделав красное вино прозрачным, уподобил его сияющему кроваво-красному витражу с изображением какого-нибудь мученика. Алое пламя как будто приковало к себе его взгляд и уже не отпускало его. Он всматривался в него все пристальнее и пристальнее, точно это чаша вместила в себя бездонное красное море крови всего человечества, и душа его уподобилась ныряльщику, погружающемуся все ниже и ниже, в глубины темного смирения и жутких помыслов, куда не опускались даже самые глубоководные твари, на самое илистое дно. В красной чаше этой, точно в красном зеркале, он увидел множество событий: багровыми тенями пронеслись преступления последних лет; примеры, о которых спрашивали его собеседники, символическими образами заплясали перед его глазами; увидел он и все те истории, о которых рассказано здесь. Светящееся вино походило на рубиновый закат над бордовым песчаным берегом, на котором темнели человеческие фигуры. Вот одна из них упала, и вторая бросилась к упавшему. Потом закат словно рассыпался на части. Красные фонари закачались на деревьях сада, пруд заблестел пурпуром отражений; затем все цвета как будто снова собрались вместе и вспыхнули гранями огромного рубина в форме розы, камня, который озарил весь мир, словно огненно-красное солнце, не тронув лишь тени высокой фигуры в высокой старинной митре. А после огонь стал гаснуть, пока не осталось ничего, кроме ярко-рыжего пятна длинной всклокоченной бороды, развевающейся на ветру посреди диких серых болот. Все эти образы, которые, возможно, будут увидены позже иными глазами и с иным настроением, всплыли у него в памяти, когда прозвучала та просьба, и начали превращаться слова в предложения.

– Да, – произнес он, медленно поднося бокал к губам. – Я прекрасно помню…