Текст книги "Проклятие золотого креста"

Гилберт Кийт Честертон
Проклятие золотого креста

Компания из шести человек, сидевших за небольшим столом, имела несообразный и разношерстный вид, как будто каждый из них был жертвой отдельного кораблекрушения, встретившейся с остальными на одном и том же островке. Во всяком случае, море окружало их со всех сторон, а их островок находился внутри другого острова, огромного и движущегося, как Лапута. Стол, за которым они собрались, был лишь одним из множества столиков, расставленных в обеденном салоне громадного лайнера «Моравия», который мчался сквозь ночь и пустынные пространства Атлантики. Члены небольшой компании не имели ничего общего друг с другом, если не считать того, что все они плыли из Америки в Англию. Двоих из них можно было назвать знаменитостями, а остальных – ничем не примечательными, а в одном-двух случаях даже сомнительными личностями.

Первым был известный профессор Смейл, пользовавшийся большим авторитетом в области археологических исследований поздней Византийской империи. Его цикл лекций для Американского университета получил высочайшую оценку в самых престижных учебных заведениях Европы. Литературные труды профессора, наполненные яркими образами и проникнутые неподдельной симпатией к европейскому историческому наследию, вызывали у читателей такой живой отклик, что его акцент поражал их до глубины души. Но на свой лад он был типичным американцем, с длинными светлыми волосами, зачесанными назад от высокого лба, и немного вытянутым лицом. В его осанке внутренняя сосредоточенность любопытным образом сочеталась с готовностью к немедленным действиям, словно у льва, который с обманчивой отрешенностью готовится к прыжку.

В компании была только одна дама (про которую журналисты часто говорили «и один в поле воин»), готовая сыграть роль хозяйки, если не императрицы, за любым столом. Леди Диана Уэлс прославилась своими путешествиями в тропиках и других далеких краях, но в ее облике и манерах не было никакой грубости мужеподобия. Она сама была красива почти тропической красотой, с пышной гривой жгуче-рыжих волос и подвижным, умным лицом, одетая довольно вызывающим образом. Ее глаза отличались характерным блеском, который можно видеть у дам, задающих вопросы на политических собраниях.

Другие четыре человека поначалу казались бледными тенями в этом блестящем обществе, но при более внимательном рассмотрении обнаруживались некоторые отличия. Одним из них был молодой человек, внесенный в список пассажиров под именем Пола Т. Таррента. Он принадлежал к тому типу американцев, который правильнее было бы назвать антиподом по отношению к общепринятому представлению о них. Наверное, в каждой культуре есть свои исключения, лишь подтверждающие национальное правило. Американцы питают большое уважение к труду – примерно так же, как европейцы уважают войну. Труд окружен героическим ореолом, и тот, кто сторонится его, утрачивает право называться мужчиной. Антиподы выделяются на общем фоне, хотя встречаются исключительно редко. Они представлены типом рафинированного щеголя, богатого транжиры, который выступает в роли слабовольного негодяя во многих американских романах. Казалось, Пол Таррент не занимается ничем, кроме переодевания. Он менял одежду не менее шести раз в день, выбирая более бледные или насыщенные оттенки изысканного светло-серого цвета, словно серебристые отблески в сумерках. В отличие от большинства американцев, он носил тщательно ухоженную кудрявую бородку, но, в отличие от большинства пижонов, имел скорее угрюмый, чем развязный вид. В его мрачности и молчании было нечто байроновское.

Двух других было бы естественно описать вместе хотя бы потому, что оба они были английскими лекторами, возвращавшимися после турне по Америке. Один из них, по имени Леонард Смит, считался малоизвестным поэтом, но довольно известным журналистом. Длиннолицый и светловолосый, он безупречно одевался и явно мог позаботиться о себе. Второй из них комично контрастировал с ним, будучи низкорослым и ширококостным, с черными моржовыми усами и сдержанными манерами, в отличие от своего разговорчивого спутника. Но поскольку его обвиняли в краже и одновременно восхваляли за спасение румынской принцессы, подвергшейся нападению ягуара в его передвижном зверинце (этот случай попал на страницы светской хроники), не возникало сомнений, что его мысли о Боге и прогрессе, а также юношеские воспоминания должны представлять огромную ценность и интерес для жителей Миннеаполиса и Омахи.

Шестым и самым малозаметным членом компании был маленький английский священник, путешествовавший под именем отца Брауна. Он с почтительным вниманием прислушивался к разговору, как будто собеседники вот-вот собирались сказать нечто важное и необычное.

– Полагаю, ваши исследования Византии прольют свет на историю о гробнице, которую нашли где-то на южном побережье – кажется, в Брайтоне, – сказал Леонард Смит. – Разумеется, Брайтон далеко от Византии, но я где-то читал, что такой метод погребения или бальзамирования имеет византийское происхождение.

– Византийским исследованиям еще предстоит долгий путь, – сухо ответил профессор. – Сейчас много говорят о специалистах, но, на мой взгляд, специализация – это самая трудная вещь на свете. Возьмем, к примеру, Византию: как человек может что-то знать о ней, если не обладает обширными знаниями о Риме, существовавшем до нее, и об исламе, существовавшем рядом и после нее? Большинство арабских искусств происходит из Византии. Возьмем даже алгебру…

– Я не хочу брать алгебру, – решительно вмешалась дама. – Никогда не хотела, а теперь особенно. Но я очень интересуюсь бальзамированием. Знаете, я была рядом с Гаттоном, когда он вскрывал вавилонские гробницы. С тех пор мумии и хорошо сохранившиеся тела просто завораживают меня. Расскажите нам об этом!

– Гаттон был интересным человеком и происходил из интересной семьи, – сказал профессор. – Его брат, которого избрали в парламент, – нечто гораздо большее, чем обычный политик. Я не понимал, чего добиваются фашисты, пока он не произнес свою речь об Италии.

– Но мы сейчас плывем не в Италию, – настаивала леди Диана. – И мне кажется, вы направляетесь как раз туда, где нашли эту гробницу. Это в Сассексе, верно?

– Сассекс очень велик, как и все маленькие английские графства, – уклончиво ответил профессор. – Там можно вдоволь нагуляться, и это хорошее место для пеших прогулок. Просто удивительно, какими большими кажутся эти пологие холмы, когда стоишь на вершине.

После этих слов вдруг наступила тишина.

– Пойду прогуляюсь по палубе, – наконец сказала леди Диана и встала.

Мужчины вышли следом за ней. Профессор остался, а маленький священник задержался у стола, аккуратно складывая салфетку. Когда они остались наедине, профессор внезапно обратился к нему:

– Как по-вашему, в чем заключалась цель этой милой беседы?

– Раз уж вы спрашиваете, кое-что показалось мне интересным, – с улыбкой отозвался отец Браун. – Возможно, я ошибаюсь, но у меня сложилось впечатление, что эти люди трижды попытались узнать у вас о забальзамированном теле, которое было обнаружено в Сассексе. Со своей стороны, вы очень вежливо предложили обсудить другую тему: сначала алгебру, потом фашистов и, наконец, холмистый ландшафт Сассекса.

– Короче говоря, вы полагаете, что я был готов к обсуждению любой темы, кроме этой, – подытожил профессор. – Вы совершенно правы.

Профессор немного помолчал, глядя на скатерть, потом поднял голову и заговорил с порывистой энергией, чем снова напомнил льва, изготовившегося к прыжку.

– Видите ли, отец Браун, я считаю вас умнейшим и чистейшим человеком из всех, кого я знаю, – сказал он.

Отцу Брауну были свойственны типично английские манеры. Серьезный и искренний комплимент, высказанный с американской прямотой, чрезвычайно сконфузил его. Он пробормотал что-то неразборчивое, а профессор продолжал с той же энергичной настойчивостью:

– Понимаете, до определенного момента все достаточно просто: под маленькой церковью в Далхэме, на побережье Сассекса, была обнаружена христианская гробница периода раннего Средневековья, очевидно принадлежащая епископу. Настоятель церкви сам по себе неплохой археолог и смог найти гораздо больше, чем мне известно до сих пор. Ходил слух о том, что тело было забальзамировано по методике, знакомой грекам и древним египтянам, но неизвестной на Западе, особенно в то время. Поэтому мистер Уолтерс (так зовут настоятеля), естественно, интересуется возможным влиянием Византии. Но он упоминает нечто еще, имеющее даже больший интерес для меня.

Вытянутое серьезное лицо профессора, казалось, вытянулось еще сильнее и посуровело, когда он нахмурил брови и снова уперся взглядом в скатерть. Его длинный палец чертил на ткани сложные узоры, похожие на планы мертвых городов с их храмами и гробницами.

– Я собираюсь рассказать вам, и никому больше, почему я остерегаюсь говорить об этом деле в такой пестрой компании и почему становлюсь все осторожнее, чем больше они стараются разговорить меня. Утверждается, что в гробнице нашли крест на цепочке, вполне обычный на вид, но с неким тайным символом на обратной стороне, который имеется лишь еще на одном кресте в мире. Это один из священных символов раннего христианства, предположительно обозначающий основание Антиохийской Церкви святым Петром до его прихода в Рим. Как бы то ни было, я считаю, что есть всего один крест, похожий на описываемый, и он принадлежит мне. Я слышал историю о наложенном на него проклятии, но не придаю этому значения. Впрочем, независимо от проклятия некий заговор действительно существует, хотя заговорщиком является только один человек.

– Только один человек? – почти механически повторил отец Браун.

– Скорее, один безумец, – сказал профессор Смейл. – Это долгая история и довольно глупая в некотором отношении.

Он снова выдержал паузу, продолжая чертить пальцем на скатерти архитектурные планы, а потом возобновил свой рассказ:

– Наверное, лучше рассказать все с самого начала на тот случай, если вы заметите какую-то подробность, показавшуюся мне незначительной. Это началось много лет назад, когда я по собственному почину проводил исследования древних сооружений на Крите и греческих островах. Большей частью я работал без посторонней поддержки, иногда прибегая к примитивной и кратковременной помощи местных жителей, а иногда в полном одиночестве. Я был совершенно один, когда обнаружил лабиринт подземных коридоров. Один из них повел меня к ценнейшей груде обломков украшений и разбросанных самоцветов, которую я принял за руины древнего алтаря. Именно там я нашел необычный золотой крест. Повернув его, я увидел на обратной стороне знак Ichtus, или рыбы, распространенный в раннехристианскую эпоху. Но форма и стиль этого символа отличались от обычных. Он показался мне более реалистичным, как будто мастер хотел сделать его не просто условной фигурой, но больше похожим на настоящую рыбку. Некоторая сплюснутость возле одного конца выглядела не обычным геометрическим украшением; скорее, она напоминала грубый образец зоологической иллюстрации.

Для того чтобы вкратце объяснить вам, почему эта находка показалась мне важной, я должен рассказать о цели исследования. В некотором роде это были раскопки других раскопок. Мы – во всяком случае, некоторые из нас – имели основания полагать, что эти коридоры, главным образом минойского периода (как и знаменитый комплекс, отождествляемый с лабиринтом Минотавра), на самом деле не были забыты и не оставались нетронутыми в течение тысячелетий, прошедших от Минотавра до современного археолога. Мы полагали, что эти подземные места – по сути дела, их можно назвать подземными городами и деревнями – уже были разведаны в промежутке некими людьми, имевшими определенные мотивы для своих действий. Что касается мотивов, тут есть разные мнения. Некоторые считают, что императоры распорядились провести официальные изыскания из чисто научного любопытства. Другие утверждают, что необузданная мода на темные азиатские обряды и суеверия, существовавшая в поздней Римской империи, побудила безымянную манихейскую или другую секту устраивать в этих пещерах свои оргии, которые нужно было держать скрытыми от света дня. Я сам принадлежу к группе ученых, которые считают, что пещеры использовались для той же цели, что и катакомбы. Иными словами, в период гонений, распространившихся как пожар по всей империи, некоторые христиане нашли убежище в этих языческих каменных лабиринтах. Поэтому когда я поднял золотой крест и увидел рисунок, запечатленный на нем, для меня это было как удар молнии. Не меньшим блаженством и потрясением стала другая находка. Когда я повернулся, собираясь вернуться обратно к теплу и солнцу, то посмотрел на голые каменные стены, уходившие в бесконечность вдоль низкого коридора, и увидел нацарапанный силуэт рыбы – еще более грубый, но почему-то еще более реалистичный.

Какая-то неясная особенность делала его похожим на ископаемую рыбу или другой рудиментарный организм, навеки застывший в замерзшем море. Я не мог проанализировать эту аналогию, никаким иным образом не связанную с обычным рисунком на стене, пока подсознание не подсказало мне, что первые христиане в каком-то смысле были похожи на рыб, немых и обитающих в мире сумеречного безмолвия, находившемся глубоко под ногами остальных людей.

Каждый, кто бродил по каменным подземельям, знаком с иллюзией фантомных шагов. Эхо доносится то спереди, то сзади, так что человеку бывает почти невозможно поверить в свое одиночество. Я привык к этим отзвукам и не обращал на них внимания до тех пор, пока не увидел символический образ, начертанный на каменной стене. Я остановился, и в следующее мгновение мое сердце тоже едва не остановилось, потому что призрачные шаги продолжали звучать.

Я побежал вперед, и шаги возобновились, но без точной имитации, которую можно объяснить принципами распространения звука. Я снова остановился, и шаги прекратились, но я почувствовал, что это произошло с небольшим запозданием. Я выкрикнул вопрос и получил ответ, но голос принадлежал не мне.

Он донесся из-за угла передо мной, и на всем протяжении этой зловещей погони я замечал, что обладатель голоса всегда находился за поворотом каменного коридора, где я не мог его видеть. Небольшой открытый участок передо мной, освещаемый электрическим фонариком, все время оставался пустым. Так началась моя беседа с неизвестным, которая продолжалась всю дорогу до первых проблесков дневного света, но даже тогда мне не удалось заметить его исчезновения. У выхода из лабиринта было множество расщелин и проемов, и ему не составляло труда метнуться к любому из них, а потом снова отступить в темноту подземелья. Я помню лишь, что вышел на уступ большой горы, похожий на мраморную террасу с пятнами зеленой растительности, которые почему-то показались мне более экзотическими, чем чистая горная порода, словно островки азиатского Востока, возникшие на руинах античной Эллады. Я смотрел на море, застывшее в стальной синеве. Солнце ровно светило над уединенным и безмолвным пейзажем, и не было ни травинки, поколебленной движением, ни тени человеческого присутствия.

Это был жуткий разговор, очень личный и в то же время почти небрежный. Безликий, бестелесный и безымянный собеседник, который тем не менее называл меня по имени, беседовал со мной в криптах и коридорах, где мы были как бы похоронены заживо, так же обыденно и бесстрастно, как если бы мы сидели в креслах английского клуба. Но он сказал, что, безусловно, убьет меня или любого другого человека, который присвоит себе крест со знаком рыбы. Он откровенно признался, что ему хватает ума не нападать на меня в лабиринте, зная о заряженном револьвере в моем кармане, и что он подвергается не меньшему риску, чем я. Но он не менее спокойно сообщил мне, что будет планировать мое убийство с уверенностью в успехе, учитывая все мелочи и предусматривая всевозможные опасности с таким же художественным совершенством, с каким китайский гравер или индийская вышивальщица трудится над главным шедевром своей жизни. Однако он не был азиатом. Я уверен, что это белый человек, полагаю, даже мой соотечественник.

С тех пор я время от времени получаю знаки, символы и зловещие сообщения, убедившие меня в том, что если этот человек и является маньяком, то его мания сосредоточена исключительно на мне. Он каждый раз деловито и бесстрастно сообщает мне, что подготовка к моей смерти и похоронам идет нормальным ходом и что я смогу уберечься от уготованной мне участи лишь одним способом: если отдам присвоенную реликвию, то есть уникальный крест, найденный в пещере. Кажется, он не имеет никаких религиозных чувств и не проявляет фанатизма в этом отношении. Его интерес к находке скорее похож на энтузиазм собирателя курьезов. В частности, поэтому я и уверен, что он уроженец Запада, а не Востока. Но в данном случае интерес явно довел его до помешательства.

А потом пришло до сих пор не подтвержденное сообщение о том, что дубликат реликвии найден на забальзамированном теле в гробнице из Сассекса. Если раньше он был маньяком, то это известие превратило его в одержимого, одержимого семью бесами. То, что один крест принадлежал другому человеку, само по себе было для него ужасно, но существование двух крестов, не принадлежащих ему, стало непереносимой пыткой. Его безумные сообщения посыпались, как дождь отравленных стрел, и в каждом все более уверенно говорилось, что смерть настигнет меня в тот самый момент, когда я протяну свою недостойную руку к кресту из гробницы.

«Вы никогда не узнаете меня и не произнесете мое имя, – писал он. – Вы никогда не увидите мое лицо, но вы умрете, и никто не узнает, кто убил вас. Я могу появиться в любом облике среди тех, кто вас окружает, но останусь единственным человеком, на которого вы забудете посмотреть».

На основании его угроз я пришел к выводу, что он, скорее всего, сопровождает меня в этой поездке и попытается украсть реликвию или причинить мне вред, чтобы завладеть ею. Но поскольку я никогда не видел этого человека, он может оказаться практически кем угодно. Это может быть любой из официантов, обслуживающих меня за обедом, или любой из пассажиров, которые сидят со мной за столом.

– Он может быть мной, – заметил отец Браун, беззаботно пренебрегая правилами грамматики.

– Он может быть кем угодно, кроме вас, – серьезно сказал профессор Смейл. – Именно это я имел в виду, когда говорил о нем. Вы единственный, в ком я могу быть уверен.

Отец Браун опять сконфузился, но потом улыбнулся.

– Как ни странно, это так, – сказал он. – Значит, нам нужно выяснить, действительно ли он находится где-то здесь, прежде чем… прежде чем он причинит неудобство.

– Полагаю, есть один способ, – довольно суровым тоном ответил профессор. – Когда мы приплывем в Саутгемптон, я сразу же отправлюсь на автомобиле вдоль побережья. Буду рад, если вы поедете со мной, но наша маленькая компания, несомненно, распадется. Если кто-нибудь из них появится возле скромной церкви в Сассексе, мы узнаем, кто он такой на самом деле.

Замысел профессора успешно осуществился – по крайней мере, в отношении автомобиля и полезного груза в виде отца Брауна. Они ехали по прибрежной дороге, где с одной стороны было море, а с другой – холмы Хэмпшира и Сассекса. Никаких признаков преследования не наблюдалось. Когда они приехали в Далхэм, то встретили лишь одного человека, имевшего косвенное отношение к делу. Это был журналист, только что посетивший церковь, который теперь осматривал подземную часовню в сопровождении любезного настоятеля, но его вопросы и замечания вроде бы не отличались от обычного репортажа. Впрочем, профессор Смейл был настроен подозрительно и не мог отделаться от странного впечатления, которое на него производила внешность и манеры журналиста – высокого человека в поношенной одежде, с крючковатым носом, запавшими глазами и уныло обвисшими усами. Казалось, увиденное не произвело на него ни малейшего впечатления, и он стремился как можно скорее покинуть место осмотра, когда они подошли к нему с вопросом.

– Все дело в проклятии, – сказал он. – Это место проклято, если верить путеводителю, приходскому священнику, старейшему местному жителю и всем, чье слово имеет здесь какой-то вес. Очень похоже, что они не ошибаются; во всяком случае, я рад, что могу убраться отсюда.

– Вы верите в проклятия? – серьезно спросил Смейл.

– Я журналист, а значит, ни во что не верю, – ответил унылый субъект. – Бун из «Дейли Уайр», – запоздало представился он. – Но врать не буду, в этой гробнице есть что-то жуткое, так что дрожь до костей пробирает.

С этими словами он откланялся и поспешно зашагал к железнодорожной станции.

– Этот тип похож на ворона… или на ворону, – заметил Смейл, когда они повернулись к церкви. – Как там говорят про тех, кто может накаркать беду?

Они неторопливо вошли во двор церкви. Американский знаток древностей с видимым удовольствием разглядывал проход на кладбище, скрытый непроницаемо-черной кроной старого тиса, похожей на саму ночь, затмевающую дневной свет. Тропинка полого шла вверх между выступами зеленого дерна с покосившимися в разные стороны надгробными плитами, напоминавшими плоты, разбросанные по зеленому морю. Она вывела их на гребень, откуда можно было видеть настоящее море, казавшееся металлическим брусом с холодными отблесками стали. Почти у самых ног густая трава сменялась зарослями остролиста, переходившего в серо-желтый песок, а в нескольких футах от остролиста стояла неподвижная фигура. Если бы не темно-серая одежда, ее можно было бы принять за одинокий надгробный памятник, но отец Браун мгновенно увидел нечто знакомое в элегантной линии сутулых плеч и угрюмо торчащей бородке.

– Кого я вижу! – воскликнул профессор археологии. – Это же наш знакомец Таррент, если только его так зовут на самом деле. Могли ли вы подумать во время нашей беседы на борту корабля, что я так быстро получу ответ на свой вопрос?

– Думаю, вы можете получить слишком много ответов, – сказал отец Браун.

– Что вы имеете в виду? – осведомился профессор, бросив быстрый взгляд на него через плечо.

– Я имею в виду, что слышал голоса за тисовым деревом, – мягко ответил священник. – Не думаю, что мистер Таррент так одинок, как кажется на первый взгляд; осмелюсь даже сказать – так одинок, как ему хочется выглядеть.

Его слова подтвердились сразу же после того, как Таррент медленно повернулся к ним в своей обычной вялой манере. Другой голос, высокий и довольно резкий, но от этого не менее женственный, осведомился с наигранной шутливостью:

– Откуда мне было знать, что он окажется здесь?

До профессора Смейла постепенно дошло, что это добродушное замечание относилось не к нему, поэтому он с некоторым изумлением был вынужден прийти к выводу, что рядом находятся уже три человека. Когда леди Диана Уэльс, сияющая и решительная, как всегда, вышла из тени старого тиса, он заметил, что ее сопровождает другая живая тень. За ее пышной фигурой маячил худощавый силуэт Леонарда Смита – вкрадчивого и щеголеватого литератора. Он улыбался, немного склонив голову набок, словно игривая собака.

– Проклятье, они все здесь! – пробормотал Смейл. – Кроме того ярмарочного коротышки с моржовыми усами.

Он слышал, как отец Браун негромко засмеялся, потому что ситуация действительно становилась более чем смехотворной. Она как будто вывернулась наизнанку и обрушилась на них, подобно трюку в пантомиме. Профессор еще не успел договорить, как его слова вступили в комичное противоречие с действительностью: рядом с ними прямо из-под земли внезапно появилась круглая голова с гротескным полумесяцем усов. В следующее мгновение они поняли, что нора, из которой она высунулась, на самом деле представляет собой глубокую яму с приставной лестницей – вход в подземный склеп, который они собирались посетить. Коротышка первым нашел его и уже спустился на две-три ступени, но потом высунул голову наружу, чтобы обратиться к своим спутникам. Он напоминал нелепого могильщика из пародийной постановки «Гамлета».

– Это здесь, – глухо произнес он из-за щетки густых усов.

Все остальные с некоторым запозданием осознали, что, хотя они в течение недели сидели за обеденным столом с этим человеком, им почти не приходилось слышать, как он разговаривает. Хотя его считали английским лектором, он говорил с непонятным иностранным акцентом.

– Видите, дорогой профессор, – ваша византийская мумия настолько интересна, что мы просто не могли упустить такой подходящий случай, – с веселой язвительностью сказала леди Диана. – Я просто приехала посмотреть на нее и уверена, что эти джентльмены испытывают сходные чувства. Теперь вы должны все рассказать об этом.

– Я далеко не все знаю об этом, – сурово, если не мрачно, ответил профессор. – В некотором смысле я даже не знаю, о чем речь. Довольно странно, что мы с вами так скоро встретились снова, но, полагаю, жажда знаний у современных людей поистине ненасытна. Однако если нам предстоит посетить это подземелье, нужно подойти к делу ответственно и, уж простите меня, под ответственным руководством. Мы должны уведомить того, кто заведует раскопками, и по крайней мере расписаться в журнале посещения.

Коллизия между нетерпеливой дамой и осторожным археологом привела к короткому, но бурному спору, но его желание соблюсти официальные права настоятеля церкви и руководителя раскопок в конце концов одержало верх. Коротышка с моржовыми усами неохотно вылез из ямы и молчаливо признал правоту профессора. К счастью, на сцене появился сам священник – благообразный сутулый седой джентльмен с потупленным взглядом, который подчеркивали двойные стекла очков. Он быстро установил доверительные отношения с профессором, признав в нем коллегу-антиквара, но не проявил никакой враждебности к пестрой группе посетителей и посматривал на них скорее с веселым удивлением.

– Надеюсь, вы не отягощены предрассудками, – приятным голосом сказал он. – Для начала должен сообщить вам, что над нашими бедными головами в этом месте предполагается наличие всевозможных проклятий и дурных знамений. Я как раз расшифровывал латинскую надпись, обнаруженную над входом в часовню, и определил не менее трех проклятий: проклятие тому, кто войдет в замурованный склеп, двойное проклятие тому, кто откроет гроб, и самое ужасное, тройное, проклятие тому, кто прикоснется к золотой реликвии, лежащей внутри. Два первых несчастья я уже навлек на себя, – с улыбкой добавил он, – но боюсь, вам придется подвергнуться воздействию первого, самого слабого из них, если вы вообще хотите что-нибудь увидеть. По преданию, проклятия сбываются не сразу, а спустя долгое время и при соответствующих обстоятельствах. Не знаю, может ли это послужить вам утешением…

Преподобный мистер Уолтерс снова благосклонно улыбнулся и еще больше ссутулился.

– Предание, – повторил профессор Смейл. – Что за предание?

– Это довольно длинная история, имеющая разные варианты, как и другие местные легенды, – ответил священник. – Но она, несомненно, совпадает с эпохой появления гробницы. Она сохранилась в письменном виде и звучит примерно так. Гай де Жизор, владелец здешнего поместья в начале тринадцатого века, положил глаз на превосходного черного жеребца, принадлежавшего генуэзскому послу. Тот, как полагается торговому магнату, заломил за коня огромную цену. Алчность толкнула Гая на разграбление церкви, и даже, согласно одной из версий, на убийство епископа, жившего при храме. Как бы то ни было, епископ наложил проклятие, которое должно было пасть на любого, кто будет держать при себе золотой крест из гробницы либо потревожит реликвию, когда она вернется туда. Феодальный лорд достал деньги на покупку, продав золотой крест городскому ювелиру, но в первый же день, когда он оседлал жеребца, тот встал на дыбы, сбросил его перед церковным крыльцом, и он сломал себе шею. Тем временем ювелир, до тех пор богатый и преуспевающий, обанкротился в результате целого ряда необъяснимых случайностей и попал в кабалу к еврею-ростовщику, который жил в усадьбе. В конце концов злосчастный ювелир, столкнувшийся с угрозой голодной смерти, повесился на суку яблони. К тому времени золотой крест вместе с его домом, ювелирной лавкой, товарами и инструментами уже давно перешел в собственность ростовщика. Между тем сын и наследник феодального лорда, потрясенный богохульным деянием своего отца, стал ревностным христианином в суровом и мрачном духе своего времени и твердой рукой принялся искоренять любые ереси и суеверия среди своих вассалов. Еврей-ростовщик, к которому отец относился с циничной терпимостью, был безжалостно сожжен по приказу сына: так и он, в свою очередь, пострадал за обладание реликвией. После трех смертей крест был возвращен в гробницу епископа, и с тех пор ничьи глаза не видели его и ничья рука не прикасалась к нему.

Рассказ священника произвел на леди Диану более глубокое впечатление, чем можно было бы ожидать.

– В самом деле, дрожь пробирает при мысли о том, что мы увидим его первыми, кроме священника, – сказала она.

Первопроходец с моржовыми усами и ломаным английским все же не спустился по своей любимой лестнице, которая на самом деле использовалась только рабочими, производившими раскопки. Священник повел их к более удобному и просторному входу примерно в ста ярдах от ямы, откуда он сам недавно появился, отвлекшись от своих подземных исследований. Здесь спуск был гораздо более пологим и удобным, если не считать сгущавшегося мрака. Вскоре они растянулись вереницей в черном как ночь тоннеле и лишь немного спустя увидели впереди проблеск света. Один раз во время этого безмолвного перехода послышался сдавленный звук, как будто у кого-то перехватило дыхание, и еще однажды раздалось ругательство на незнакомом языке, прозвучавшее как глухой взрыв.

Они вышли в круглое, похожее на базилику помещение с кольцом овальных арок, поскольку эта часовня была построена до того, как копье первой стрельчатой готической арки пронзило нашу цивилизацию. Отблески зеленоватого света между колоннами обозначали место другого прохода в верхний мир и создавали впечатление подводного царства, усиливавшееся из-за нескольких других случайных и, возможно, казавшихся черт сходства. Вокруг всех арок слабо просматривался зубчатый норманнский узор, который над зияющей тьмой придавал им сходство с пастями чудовищных акул. А в центре темная масса самой гробницы с поднятой каменной крышкой напоминала распахнутые челюсти другого левиафана.