Текст книги "Город"

Глава 1 | Груда костей

Паб

Температура 10° по Цельсию

…Ему вручили скрипку и, взяв её в свои огрубевшие от работы в шахте руки, он начал примерять её к себе, проверил смычок. В недавно построенном и открытом пабе царил дух гари, самогона, некачественного табака и пара. Павел оглядел собравшихся перед ним людей: уставшие, замёрзшие, истощённые тяжёлым ежедневным трудом, но с надеждой в глазах. С ожиданием чуда. Верой в то, что все труды не напрасны и они выживут, обгонят смерть, что несётся верхом на буре.

Многие приходят в паб просто выпить, забыться от реального мира в опьянении. Кто-то ходит сюда встретиться и поболтать. А кому-то просто некуда идти, потому что им не хватает жилья. Недавно Палпалыч со своими ребятами соорудили бильярдный стол, который ни на секунду не простаивает и ночью. В пабе даже начали вести очередь, чтобы поиграть в него. Капитан, кстати, тоже в ней стоит и далеко не первым. Шестьдесят седьмым. И всё-таки Капитан принял верное решение, построив это место – оно привнесло в наш жестокий, настоящий мир немного того тепла ностальгии по-старому, в котором все было так просто.

Подстроив под себя тонкий инструмент Паша начал играть. В гуле, что стоит в баре, раздался еле слышимый звук скрипки. Он разливался не спеша, наполняя помещение новым, неестественным для нового промерзшего мира звуком. С первых мгновений никто не обращал на игру внимания, то ли приняв это за скрип поршней в паровой машине, то ли просто увлекшись алкоголем и компанией знакомых. Но с каждой секундой в пабе становилось тише: стихали разговоры, люди остановили игру в бильярд, пьяные отвлеклись от выпивки, бармен перестал разливать самогон. Все внимание было приковано к молодому парню с обветренным лицом и сажей на руках. И буквально через полминуты не было слышно ничего, кроме звука скрипки.

Он играл с закрытыми глазами, полностью отдав себя игре. Пальцы бегали по струнам, смычок продолжал его руку и издаваемый звук перенес его домой. К родителям и девушке, которую он когда-то, кажется так давно, любил. Воспоминания согревали его намного сильнее, чем жар Генератора согревает Город.

Если бы Павел открыл глаза, то увидел бы толпу людей, которые буквально пожирали его глазами. И молчали. Никто даже не кашлял. Всем своим естеством они впитывали музыку. Кто-то взялся за руки, некоторые обнимались. Многие женщины и мужчины просто плакали, не сумев сдержать эмоций. Мелодия нарастала, становилась напряжённой. Звук был слышен вне здания, и люди, услышав его, вставали, раскрыв рты от удивления, прекращали работать.

Проходивший мимо Капитан, услышав этот удивительный звук, забыл о всех своих заботах, встал рядом со своими людьми в пабе и слушал.

Павел закончил мелодию. Перестал играть. Вокруг стояла мертвая тишина. Открыв глаза, он увидел перед собой всех этих людей и в растерянности слегка поклонился.

Капитан начал хлопать. Его овации подхватили все остальные. На улицы пустынного города рекой вылились аплодисменты.

Аплодисменты, которые его встречали на выступлении в Москве и рядом не стояли по сравнению с тем, как ему аплодировали в Городе.

* * *

Взобравшись на последний ледяной уступ, он хотел было утереть зудящий нос, но тяжёлый мясистый шарф помешал ему. Шерстистая ткань была плотно обёрнута вокруг нижней и верхней части лица. Её концы уходили внутрь, под обременяющую движения куртку.

Резкий морозный воздух пробивался сквозь эту защиту. Резал нос изнутри.

Мужчина обошёлся обычной поправкой шарфа. Уже в который раз.

Он стоял, тяжело дышал, переводил обледеневший дух.

Ветер, комьями мчащийся навстречу путнику, всё норовил сбросить нежданного гостя с вершины. Тот не отступал. Крепко схватился за крюк, воткнутый в ледяной уступ.

Глаза, словно две пылинки, выцеживали местность. Наблюдали.

Что здесь можно наблюдать? Бесконечные пустоши, под которыми подгребена цивилизация. Та цивилизация, которая была у людей раньше:прогресс впереди всего, мысль превыше всего, человек – не животное, человек – это человек, бороздящий и исполосовавший целые леса и моря. Человек, который норовит сунуться в каждую щель.

Люди, вопреки распространённому мнению, не изменились. Изменились щели, которые теперь интересуют людей.

Норовистые девки в борделе смогли бы это объяснить.

Цивилизация теперь у нас другая. Даже топливо для наших машин другое.

Очередной комок ветра, будто заблудившаяся муха, только в десять раз больше, неприятно врезался в лицо. Долго тут не простоишь. Слишком ветрено. Нужно спускаться.

Мужчина рванул с плеча вещмешок. Опустил его у небольшого пригорка, дабы хоть как-то спастись от ветра, и сам сел рядышком. Каждое движение давалось с трудом. Под тяжеленной курткой-шерстянкой(замена дорогостоящему пуховику и неэффективному пальто) несколько слоёв походной одежды, несколько слоёв термобелья. Пошарил в пожитках задубевшими из-за толстых перчаток пальцами, наконец-таки выцедил оттуда нужное. Сухой потрескавшийся пергамент еле развернулся, сулил задрожать всем телом и окоченеть на морозе.

Где здесь охотничьи угодья? Где корабельная застава? Куда идти, чтобы добраться до Города?

Знал ведь Алексеич, что не разберётся он с картой. Что его как маленького за ручку водить нужно. Заплутает в этих снегах без старшей помощи.

Всё равно его отправил к реке. Еле нашёл реку эту. Не нашёл бы – дураком был бы. Нашёл, проведал перевалочный пункт, расспросил подробно куда и как идти. Всё бестолку.

Знал, когда выходил оттуда, что возможно для него это и не перевалочный пункт был уже вовсе, а конечная. Знал, а поделать уже нечего было. Так каждый раз из Города выходишь и в никуда.

Теперь только тыкаться, как потерявшийся щенок, и всё равно шансов ноль.

Пустоши бушевали, дребезжали всем своим телом словно пробудившийся не по своей воле ребёнок. Мужчина, взобравшийся на одну из заснеженных вершин, чтобы наметить себе дальнейший путь, еле-еле держался на этой вершине. Обдуваемый со всех сторон пытался разглядеть хоть что-нибудь.

Нет, не ноль. В Городе дочка. Если сдаться, могут отправить под каблук. Сдаваться нельзя. Нельзя сдаваться. Всё получится. Получится, говорю!

Где там застава? Хотя бы назад вернуться и до неё успеть дойти…

Так, что тут у нас. Крестики, нолики, пунктиром… угу… так… а если… а может вот это…?

Очередной ветряной комок сбил пригорок пушистого снега, хлестанул его по глазам-пылинкам, карта вылетела из рук и тут же испарилась в лоснящейся метели.

Мужчина схватился за крюк, торчащий из-за пояса, ударил в воздух как-то нелепо и натужно. Ещё раз. Ещё.

Из глаз бы брызнули слёзы, если б только они могли успеть брызнуть, а не замерзнуть на ресницах.

Так тебе! Так тебе! Будешь знать! Будешь знать, паскуда. Давай, дави, дави, а я не сдамся. Не сдамся сказал! Сам дорогу найду!

Пустоши услышали его зов. Услышали его вызов. Задребезжал каменистый снег под ногами, раскололся на сотни кусков. Расступилась белая плоть, проглотила внутрь себя сначала вещмешок, погребла под себя полуразвалившийся пригорок, а после и человека, осмелившегося бросить ей вызов.

* * *

– Слышал, че?

– Че?

– А Павлика то на двойное питание посадили. На усиленный паёк.

– Чего? Не понял. Это за какие такие заслуги? – Последнее слово он брезгливо растянул по слогам, особое внимание уделив букве С.

– Да вот, – он воровато оглянулся, затем жадно двинул чашку дальше по раздаточному столу. Совсем немного. Продвинуться сильнее очередь не позволяла. Его собеседник последовал его примеру. Мужчина продолжил. – Да вот, лично Капитан назначил. Говорит, мол, нечего нам забывать о высоком. Об искусстве. Нужно держаться не только за жизнь, но и за душу, мол, свою. Хах, так и сказал, слышь? Ну, придумал это, конечно, не он. Я так думаю. Снова Фёдора Абросимовича посетило вдохновение.

– А Паша то тут при чем?

– В смысле? А-а, тебя ж тогда на круглосутку поставили. Тебя с нами не было. А на площадь с утра за новостями ты не ходишь, – он недовольно цокнул языком.

– Слушай, не напоминай. У меня вообще вчера снова с желудком плохо стало, руки отниматься начали, я хотел отпроситься. Угу. Отпросишься тут. Впаяли двадцать четыре в копеечку. Причина как всегда одна. План превыше всего, товарищи! – Он показательно вздернул руку вверх на манер любимого Капитанского движения. Никто в очереди на него не повернулся. – А про площадь… да плевал я на эту площадь и на эти новости. На площадь ходят ток чтоб с генератором рядом постоять. С махиной этой. А новости я и так все узнаю. От тебя или от других.

– Ага. Узнаешь. А вот про Пашу не знаешь. Ну, он у нас теперь вроде особую должность занимает. Знаешь, есть рабочие, это наши мужики, есть инженеры, вот эти все додики в очках, есть патрульные, караульные и прочие ребятки Капитана. А есть Паша. Он теперь будет в пабе сидеть играть на скрипочке своей. Хотя она даже не его. И за это будет усилку получать. То бишь, мясо. – Двинулся вперёд, воровато оглянулся, осклабился. – Сломать бы ему эту скрипочку идиотскую… Мда-а… Когда нас и наш труд начнут ценить по достоинству? Ну когда?

Недовольные и рваные слова, как слова многих других, здесь были заглушены общим гулом. Словечки коснулись пяткой этой мути, подумали, что холодно, а уже поздно:сколько слов не бросай, все утонут.

Очередь текла замёрзшим ручейком вдоль раздаточных окон, где дети-поварята, закутанные во что попало, наливали им пустую похлёбку. Пустую, потому что в неё добавляли древесные опилки. Растений из теплиц в ней почти не было, мяса уж тем более. Приходилось добавлять хоть что-то. Содержимое большого клепанного котла, откуда и разливали эту жижу, мало отличалось от простой водицы. Но жижа была горячей. А значит, как минимум, согревала. Такую похлёбку называли пустышкой. А если в пустышку добавляли чуть-чуть мяса, принесённого с пустошей охотниками, то усилкой. То есть усиленным пайком.

Люди, с огранёнными как гранит скулами, пришедшие с улицы, закутанные в ещё большее количество одёжек чем детки-поварята, были каплями в этой очереди-ручье. Теснились к друг дружке поближе, не стесняясь напирать на впереди идущих, не стесняясь отнимать друг у друга тепло, паром выдыхаемое изо рта.

Вдоль очереди прохаживался человек в легкой куртке и кожаной кепке, сползающей на затылок. Уши, точно кроличьи, выбивались из под кепки. За поясом у него поплясывала окрашенная в чёрный дубинка. Будто живая, она отбивала ритм под стать его ходьбы. Исхудавшие доски нервно потрескивали под тяжестью его чёрных сапожищ.

Помещение было высечено ровными бороздами столов и стульев. Прижатые почти вплотную, они заставляли людей упираться друг в друга спинами, локтями, лбами. Люди, нависшие над этими самыми столами, сутулились, съеживались, дабы суметь поместиться, суетливо хлебали свои спасительные похлёбки.

Для них всё было просто:

Либо возмущаешься, либо ешь. Сделать и то, и это не успеваешь – до начала следующей смены отводились считанные минуты. Поэтому все молча ели. Набирались сил, чтобы вновь и вновь отдавать их Городу. Отдавать за право пользоваться теплом генератора, за эту пустую похлёбку с древесными опилками.

Люди, ещё не усевшиеся за столы, роптали, желали получить свой законный обед, тянули и толкали в детские лица свои уже изрядно полинявшие талоны.

Гурманы вылавливали щепки из супа, совали в карман. А после доедали на рабочем месте.

Дети-поварята бегали по кухне, черпали похлёбку из огромного котла и разливали в чашки, следуя инструкциям заправляющего – тринадцатилетнего Максима – самого старшего на кухне, который руководил всей этой гурьбой. Если что-то пойдёт не так, кто-то не будет накормлен, в первую очередь по шапке получит он. А уже от него передастся его маленьким рабочим.

Человек в кожаной кепи и легкой куртке прохаживался вдоль очереди-ручейка, вглядывался в чумазые острые лица рабочих.

В уголке, за рядами столов, стояла компания таких же легко одетых и сноровистых парней-мужиков. У каждого на поясе угрожающе скалилась такая же дубинка. Спала. Пока.

У одного из парней-мужиков на груди восседал небольшой, но тяжёленький металлический свисток.

Патрульные переговаривались меж собой, не спуская глаз с рабочих, следили за теми, кто открывал рот и следили за тем, что выходило из их рта. Чаще всего это были случайно застрявшие в зубах щепки.

Но вот стол, только что освободившийся, заняла кучка из шести человек. Двое из которых были теми самыми двумя переговаривающимися между собой мужиками. Один из них носил зеленоватую кепи и имел почти беззубый пот. Они вперились в стол корпусами, вонзили в него свои локти, принялись хлебать свои пустышки. Тому, кто рассказывал про Павла и у которого была зеленоватая кепи, ложки не хватило. Он был крайне не доволен этим фактом, а потому похлебал-похлебал из чашки почти беззубым ртом, пролил половину мимо, распрямился и начал:

– Вот гады, а, вот гады. А мне даже ложки не дали. Вот гады то какие. Следить надо строже за поварятами этими. Хватают там че хотят, а. И сытые небось, сначала себе пузо набьют, потом нам.

– Ты на детей не наговаривай, – нахмурился рядом сидящий мужичина. – Пусть лучше тут сидят, а не как я, к примеру, два через два за стену выхожу.

– А ты для кого выходишь, герой? – Ехидничал владелец почти беззубого безгубого рта. – Для детей? Для нас? Ты вон для кого, вон для тех ты выходишь. Видишь, стоят с дубинками. Зверьё. Чудища. Ироды. Крутят кого попало. Вот они мяса обжираются. Капитан говорил…

– Заткнись, замолчи… – хрипло бросил кто-то из этой шестёрки.

Слово «Капитан» для патрульных сработало как карт-бланш. Оно было официально занесено в реестр слов, которые не должны были употреблять люди. А если и употребляли, то лишь во всеуслышанье и только с положительной стороны.

Молодняк, мясом отъевшийся, рванул к столу кучкой. Похватался за дубинки. Человек со свистком, приближаясь к столу первым, вроде пешком, а вроде мчащийся как рысь, отдал какую-то команду рукой своим парням.

Одетые в чёрные куртки они молча повыбивали чашки из рук всех сидящих за столом. Те стукнулись об стол, рухнули кучкой на пол. Похлёбка тонкими струйками растекалась под ногами, смешиваясь с грязью, проникала в древесные поры.

«Э, че делаете!» – успел возмутиться один из шестерых, тот, что не получил ложки, и тут же получил по своему почти беззубому рту толстой дубиной. Губы, будто слива, лопнули. Во рту у него кувыркались осколки двух передних зубов.

«Фы фо телаите, иоды…»

Чёрный – главный со свистком – свистнул Максиму – заправляющему этой столовой – показал ему жест рукой, будто бы загребая к себе волны воздуха. Тот уже через секунду был у стола, ползая на корточках и собирая выбитые у обедающих из рук чашки.

Человек-свисток монотонно забасил:

– Капитан слышал как кто-то из вас порочил его честь! Он не будет разбираться кто это сделал! Все вы лишены обеда и ужина! О вас будет доложено в глав.департамент! Отправляйтесь на свои рабочие места! Немедленно!

Шестерым был вынесен приговор. Никто из них не смел ослушаться.

Зачинщика провокационного разговора не стали останавливать. Не стали тратить на него силы. Наоборот. Дали подняться и отправили в хвост к остальной компании. Они знали, что самосуд голодных людей страшнее самосуда сытых.

Впереди шедший распахнул дверь. Морозный воздух пахнул шестерым изгнанникам в лицо, заструился внутрь холодный-холодный ветер. Под общее недовольство всех обедающих они поспешили удалиться и закрыть дверь столовой.

Как только это произошло, за дверью послышались удары, хлопки и стуки. Избивали беззубого, лишившего их обеда. Избивали и вымещали на нём всю свою злобу.

– Эй, эй, что вы делаете? Вы что делаете, мужики? – Послышался приглушённый молодой голос. – Мужики, хорош. Хорош, я говорю. Нет, я не вступаюсь, просто не нужно его до полусмерти избивать. Остановитесь. Нет, нет, я его не знаю. Боже мой, да что вы делаете?! Эй, ты ему сейчас череп сломаешь. Стойте! Стойте! Вот, возьмите. Возьмите и убирайтесь. Оставьте его в покое.

Тишина. Звук уходящих вдаль шагов.

Молодой голос приободрял покалеченного. Помогал ему подняться. Что-то спрашивал.

Принял благодарности в свою сторону. Ещё принял. Попрощался.

Рабочие затихли, словно ночной пруд. Не стало видно лиц, не стало слышно людских голосов. Все смешались, вперили свои глаза в дверной проём. Тишиной сменился общий гул.

Дверь распахнулась. Морозный воздух порывами ворвался внутрь. Неприятно жёг нос и щеки.

В дверях стоял Павел. Скрипач.

– Я присяду? – поинтересовался у маленькой девочки музыкант.

Столовая обмелела, будто волны сошли с берегов, смены уже давно начались, охраны поубавилось. Да и те, что остались, знали:

Павел – это человек неприкасаемый. Если тронут его, с ними и пострашнее будет. Поэтому он и садился туда, куда хотел, например, к маленькой, с виду потерявшейся девочке. И говорил то, что хотел, да и ел всегда усилку. Шёл вровень с патрульными. Порой даже выше.

– Не занято? – повторил Паша, пытаясь как-бы сковырнуть ракушку, в которую закуталась девочка. Усаживался рядом.

Музыкант был одет чересчур красиво для Города. Даже слишком. На голове особого вида кепи, которую в помещении он всегда снимал, вот, например, как сейчас. Серое, вычищенное пальто. Под ним всего пара свитеров. Брюки, было видно, изначально имели чёрный окрас, но, будучи подвержены старению, выцвели. Стали такого же цвета, как и пальто. И ботинки. Далеко немногие позволяли носить себе настолько непрактичную одежду.

Девочка, как и все дети, была насильно укутана в несколько слоёв. Вся ребятня в Городе была похожа на маленькие луковицы с окошком, из-за которого выглядывало милое розоватое личико. Этот ребёнок, будучи явно лишенным родительского контроля, позволял себе надевать чуть меньше одежды, а потому был чуть более свободен в движениях.

Не отрываясь музыкант смотрел на неё. Скользил взглядом по её юному лицу.

Девчонка сопела всё сильнее и сильнее, хмурилась, пыталась не замечать гостя, уклоняться от его проникающего взгляда.

Не получилось.

– Ты отдал им свои талоны? – Вдруг спросила она, видимо, не вытерпев давящую обстановку.

– Отдал. А как ты догадалась?

– У тебя нет чашки. Значит нет еды. Нет талонов.

– Сообразительная, – подмигнул ей музыкант. Она жеста не оценила. Отвела взгляд.

Они молчали.

Тринадцатилетний Максим отдал какие-то приказы поварятам на кухне, после чего вышел в зал и стал прибираться.

Девочка бросила на него неловкий, слишком долгий взгляд. Затем она поймала себя на этом и, казалось, на её щеках появился еле-еле заметный румянец. А может так только показалось?

– Зачем ты здесь сидишь? – Вновь спросила девочка, чтобы разрядить обстановку.

– Хочу и сижу, – показательно лениво отвечал музыкант.

– А зачем ещё приходить в столовую, если не для того, чтобы поесть? – Продолжала спрашивать девочка, заполняя тишину и разглядывая потолок.

– Поболтать. Поговорить, например. Вот как мы сейчас с тобой разговариваем. А тебе что, не нравится?

– Здесь так не принято. Я не хочу разговаривать. К нам могут подойти те в чёрном, – она удержалась от того, чтоб тыкнуть в них пальцем.

– Ха, боишься?

– Нет.

– Да ну, боишься. Я тоже, честно, боюсь. А кто не боится – тот дурак. Не переживай, не подойдут.

– Вряд-ли.

Ракушка была вскрыта, но, как и её наряд, она имела несколько слоёв.

– Слушай, – сказал музыкант. – А почему ты одна? И почему ты в этом корпусе? Почему не в детской столовой?

– А почему ты не в столовой для таких как ты? – Резанула она.

– А для таких как я столовых нету. Я хожу туда, куда захочу. Во как.

Максим начал убираться за соседним столом. Его сутулой спины всё чаще касались взгляды девочки.

И снова она заговорила, только чуть тише:

– Откуда у тебя столько талонов?

– Интересно? – Паша улыбнулся.

– Я тоже так хочу. Откуда?

– Дал личный концерт Капитану, – двое стражников рванулись взглядами к их столу, стали наблюдать. Девочка поёжилась. Скрипач продолжил. – Он наградил меня гроздью талонов на усиленные пайки. Я решил сберечь, вдруг пригодятся. Пригодились.

– Не пригодились, – ответила она.

Помолчали.

– Что значит «дал личный концерт»?

– Сыграл лично для нашего многоуважаемого Капитана, – он полуобернулся и подмигнул парням в чёрном. Обернулся обратно. – Хотя, знаешь, сыграть две-три стандартные мелодии – это и рядом не стоит в сравнении с тем, какие концерты я давал в Москве.

– Ты жил в Москве?

– Не-а. Ездил туда с бабушкой. Жил чуть подальше.

– А что с ней стало?

– Не знаю.

– А что стало с твоими родителями?

– А что стало с твоими? – Он попытался вернуть инициативу беседы.

– Сначала ты.

– Ладно, – Павел принял правила игры. – Вся моя семья вместе со мной эвакуировалась на одном из кораблей. На вот этих новых на пару, ты поняла. Это были одни из последних кораблей и мы тогда еле-еле успели в Архангельск на его отбытие. Но… так уж получилось, что мы разъединились. Не знаю где они сейчас и… живы ли вообще, больше я их не видел, – он глянул куда-то в сторону, не показывал лица пару секунд и вновь обернулся к девочке. – Твоя очередь.

– Мама умерла от пневмонии. Недавно. А папа… он выходит за стену. В разведгруппе номер два; Алексеевская.

– Ага. Поэтому ты сняла с себя пару свитеров и поэтому же ходишь где попало? Потому что твой отец сейчас за стеной?

– Не поэтому.

Половицы жалостно поскрипывали под ногами тех, кто уже отобедал и отправлялся по своим делам. Дверь открывалась и закрывалась всё реже. Температура в столовой почти устаканилась.

– Не поэтому, – она повторила. – Я больная. Я всё равно скоро умру. Так врачиха другой врачихе сказала, а я слышала.

Павел не в первый раз сталкивался с подобной ситуацией. Когда человек опускает руки, тем более человек маленький, ему как можно скорее их нужно поднять. Люди недооценивают силу духа, а зря. Вера в себя и в людей вокруг творит чудеса. Она может проделать невообразимые вещи. Будто собака, никогда до этого не тренировавшаяся, с первой же попытки крутанёт сальто. Чудо, сравнимое с дождём, последний из которых шёл, наверное, лет так пять назад.

Паша хотел было приободрить девочку, уже открыл рот и набрал полные лёгкие воздуха, но вдруг она спросила:

– Куда попадают люди когда умирают? Нет, я говорю не про тела, которые сваливают за одной из стен в большую яму или отвозят на чернуху. Я спрашиваю куда уходит его… душа.

Музыкант решил, что ещё успеет приободрить девчонку, а пока не будет столь навязчивым и ответит на её вопросы. Он переплел пальцы рук, подпер ими грудь, выдохнул и сказал:

– Ну как же куда? В рай.

– А там тепло?

– Там очень тепло. Так тепло, что можно даже без одежды ходить. Голым.

– Врёшь.

– Не вру. Это правда.

– А сколько там дают талонов?

– Сколько захочешь, столько и дадут.

– Неправда. Не может быть, – вспылила девочка, завидуя всем тем, кто живёт в раю.

– Ещё как может. Там всегда светит солнце, очень тепло, еды полно, – он вздохнул. – Там все счастливы, – выдохнул.

Она отвела взгляд куда-то влево, даже не в сторону Максима, но на этот раз не из-за стеснения, а поддавшись размышлению и собственным раздумьям.

– А почему тогда нам всем не умереть и не отправиться в рай? Если там так хорошо… – Наконец спросила она.

– Ну, это неправильно. Так нельзя. Сначала нужно прожить свою жизнь полностью и умереть уготованной тебе участью. А потом рай. Вот так вот.

– А зачем это?

– Так надо. Я сам точно в этом не разбираюсь, так что лучше спроси у отца. Он старше меня и, скорее всего, больше знает об этом.

– Он может не вернуться. Я не знаю увижу ли я его ещё… – её глаза пересохли, как пересыхает скалистый берег перед тем, как об его рифы разобьётся волна.

– Встретишься, встретишься. Ещё как встретишься. Он обязательно вернётся. Не может же он оставить свою дочку на произвол судьбы? Я бы такую дочурку ни за что не оставил! Вернётся!

Павел старался приободрить её. Проникал лучом надежды в маленькое сердечко и жёг чужую тоску.

Дверь неожиданно и широко распахнулась. Скрипач обернулся, чтобы разглядеть гостя, но с первого раза не получилось. Человек был одет в белое. Силуэт был смазан задним фоном в виде заснеженной улицы. Ветер остро подул внутрь, напёр на дверь, не давая закрыть её. Павел нырнул взглядом в дверной проём, различил в белом силуэте женские черты.

Двое мужиков в чёрном подоспели на помощь даме, напёрли на дверь, побадались с ветром чуток и захлопнули её. Отряхнулись, вернулись в свой уголок. Женщина принялась бегло рыскать глазами меж рядов столов и стульев.

Паша краем глаза заметил какое-то движение сбоку от себя. Это девочка пряталась под стол.

Парень нырнул вслед за ней, схватил её за локоть.

– Ты что, негодница, сбежала из лазарета? Так и знал! Сама ведь сказала, что болеешь.

– Не сбегала я! – Зашикала она на него в ответ, прикладывая указательный пальчик к своим маленьким губам.

– А кого тогда ищет медсестра?

– Не знаю. Не меня!

– А что ж ты тогда под стол лезешь?

– Хочу и лезу. Твоё какое дело?

Павел схватился за неё покрепче, выдернул силой из под стола и закричал уже было собиравшейся уходить девушке:

– Она здесь! Вот она!

Девчонка завертелась ужом в его руках, закрутилась волчком, норовила вот-вот выскочить.

Врачиха вовремя подоспела и схватила больную пациентку стальной хваткой. Держала за рукав и отчитывала.

– Что ж ты делаешь а, зараза такая? Куда ушла без спросу? Ну я тебе всыплю!

Обернулась на мгновение к музыканту и затараторила:

– Ох, спасибо вам, молодой человек, спасибо. Сбежала от нас, представляете. Сейчас обратно поведу. Ох и нагоняй мне будет, но… если бы вы не помогли мне с ней, то ещё бы больше дали. Ребёнок того и гляди с ног свалится.

– А я говорила, что я умираю! – Завопила девчонка. Медсестра пшикнула на неё и перекрестилась.

– Рад помочь, – музыкант доброжелательно улыбнулся девушке, подтягивая уголки губ. – Не возражаете, если я с вами пойду? Я, можно сказать, друг её.

– А работа?

– Рабочие часы позволяют. Можно я с ней буду?

– Нет! – Пищала фольцетом девчонка. – Нельзя! Предателям нельзя!

– Можно, можно. Пойдёмте скорее только, молодой человек.

* * *

Сотни пудов пушистого снега обрушились с вершины и скатились к её подножию. Человек внутри этой ледяной тюрьмы не мог двигаться, не мог думать, не мог дышать. Его конечности сковал снег, а разум сковал страх. Он не мог определить где вверх, а где низ. Он не мог понять в какую сторону копать путь на свободу.

Адреналин, а может давление, всё ещё било его по вискам. В глазах стреляло:то темнело, то светлело.

Мужчина ничего не слышал кроме стука своего сердца. Тук-тук. Тук-тук.

Вдруг он услышал своё дыхание. Тяжёлое, но напористое, будто грудь придавила наковальня. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Холодные, а от того едкие, мелкие крохи снега щипали нос изнутри.

Наконец-то к нему начало возвращаться чувство боли и чувство ощущения пространства.

Очнувшись, оглушительно пробудившись от нечто похожего на сон, он явно определил, что не находится вниз головой. Его придавливало куда-то в бок, но никак не к голове или к ногам.

Участник экспедиции задёргал руками и ногами, попытался отбить себе побольше воздуха.

Но что-то сверху по прежнему давило на него:то ли один большой кусок твёрдого снега, то ли целая груда таких кусков.

С одной из рук слетела перчатка. Это он заметил только сейчас. В этот же момент решил прислушаться к своему телу и обнаружил, что немало снега засыпалась внутрь под одежду. Благо слоёв было много и к самой коже ничего не пристало.

Страх и полученный от страха туман в голове развеивался, сходил на нет, убывал.

Человек начал чувствовать боль, стук сердца в ушах стал намного тише, а вот звук выдыхаемого им воздуха заполонил всю отведённую для него полость, выемку, которую он сам же сейчас и расчистил.

Будучи погребённым заживо, он от страха забыл экономить воздух, тяжело дышал. От этого у него совсем скоро начались головные боли.

Голыми пальцами он впивался в отвердевший снег, царапал его, смахивал его другой рукой и вдавливал в стены. Некоторое время мужчина ещё боролся:продолжал по-немного подкапывать снег в ту сторону, где предположительно была свобода. Но вскоре силы его покинули.

Он перевернулся на спину настолько, насколько ему позволяла эта тесная выемка, упёрся ногой в образовавшуюся от его царапаний щель, стал пинать её. Снег скатывался по небольшому склону и неприятно царапал лицо, но мужчина продолжал действо.

Вскоре сил не осталось даже на это. Хотелось лечь и отдохнуть. Хотя бы пару минуточек. Но сдаваться было нельзя. Голова болела всё сильнее.

Он стал менять очерёдности ударов, бил то левой, то правой ногой. Но это почти не помогало восстановить силы, они всё равно убывали.

Мужчина решил сделать перерыв и прислушаться к себе. В глазах мутнело, голова раскалывалась. Было ощущение, будто осиновый кол вбивают в самую сердцевину черепа, прямо в лоб.

Он запаниковал, снова заворочался, стал пытаться пробиться в других направлениях. Там, где ещё было помягче. Бил, царапал, глотал снежную пыль.

Вдруг рука, та, что была без перчатки, остекленевшая и окаменевшая, нащупала что-то. Понять что это было затвердевшими от сосущего холода пальцами было невозможно. Но это было однозначно тверже даже самого спрессованного снега.

В надежде увидеть что-то кроме окутавшего его белого полотна, он вонзил руку в снежную прореху, схватился за неизвестное настолько крепко, насколько мог, потянул на себя, упершись ногами в выступ.

Снег поддался, что-то брякнулось рядом с ним, а рука совсем перестала подавать признаки жизни. Он бегло распахнул случайную пуговицу и сунул её внутрь с намерением больше не доставать и не использовать, пока не окажется в тепле.

Глянул туда, куда предположительно должен был упасть предмет. Увидел его, это был крюк. Крюк, который он использовал не в первый и, как он сам для себя решил, не в последний раз.

Мужик схватился за рукоятку ещё работоспособной рукой, принял положение поудобнее, начал стегать окаменевший снег точно кнутом. Резал и долбил по нему металлическим остриём. Вонзал и выковыривал куски затвердевшего снега.

Внезапно в образовавшейся прорехе почудился луч света, проблеск. Снег в том месте, где он орудовал крюком, стал становиться светлее. И чем дальше он прокапывал это нору, тем отчётливее был виден свет.

Мужчина подтянулся на локте к заветному выходу, подгрёб под себя ошмётки снега, снова задолбил крюком. Вот она, свобода. Совсем рядом. Ещё чуть-чуть и появится шанс вновь увидеть глаза своей дочери.

Громадный снежный ком под которым он копал не выдержал, лишившись всех опор, обрушился на него всем своим весом.

Он почувствовал как что-то хрустнуло в груди и неприятно отдалось онемением по всему телу.