Текст книги "Город"

МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ II

Мария рассказывала свои странные истории, покуривая сигарету в школьном туалете. Школу на тот момент она давно переросла, да и училась совершенно в другой. Но в этой компании познакомились с ней впервые именно здесь. Поздно вечером в перерыве секции исторического фехтования, которая проводилась в школьном спортзале. Она приходила, чтобы пообщаться с теми, кого не считала друзьями, больше единомышленниками. Маше нравились неформалы и те, кто был против системы. Было холодно, на бежевой кафельной стене отсвечивали окна домов, преломленные узким прямоугольным стеклом и исполосованные тополиными ветками. Едко воняло хлором, дымом сигарет и хозяйственным мылом. Мария сидела на подоконнике, с интересом смотрела в черный провал вентиляционного отверстия напротив. Разговор был оживленный, заглушал хлестко журчавшую воду. Вне секции исторического фехтования они не были знакомы.

Солнце резало глаза, она приоткрыла глаз. Это был канун Нового года. Время, когда почти все объединены общим настроением.

– Просыпайся, принцесса, – прошептали его губы.

– Уже утро? – спросила Маша.

– Небо белей бумаги розовеет на западе, – улыбнулся он.

Улыбнулась и она.

– Сегодня исполняются все мои мечты? – спросила она.

– Определенно, да, – ответили ей.

– Это правда? – спросила Мария.

– Если нет, то должна быть.

Мария привстала с постели, не открывая глаз, поискала ногой тапочки. Их не было. Встала и вскрикнула. Букет роз, небрежно брошенный у кровати, впился в мизинец. Отшвырнула цветы в угол комнаты. Подарок очередного ухажера. Нелепый ушастый длинноволосый фехтовальщик-толкинист.

Ванная была раздражающего ее модного цвета слоновой кости и в ней пахло яблочным шампунем. Она посмотрела на себя в зеркало. Темные волосы, растрепанные и секущиеся на кончиках, розовые щечки, светло-серые глаза и отсутствие ямочки над губой. Этой отличительной чертой она очень гордилась: в одной из переписок она узнала, что означает ямка над губой и с тех пор очень этим гордилась. Она не любила хранить секреты. В секретах был элемент несерьезности, а у нее такого не было. Она больше предпочитала загадку, чем секрет.

Телефон заходился в истерике, вызывая колебательные возмущения в воздухе.

– Он сказал, что не сможет ко мне прийти! – взвыла в трубке подруга.

– Мэх… Наташ, успокойся. Он обязательно перезвонит и предложит новое время, – «Дура, зачем реветь? Это же хорошо. Проведешь Новый год без своего придурка».

– Когда перезвонит?! Уже тридцать первое! А я так надеялась! – ныли на другом конце провода.

– Успокойся. Если действительно хочешь, то сама едь к нему, – «Мне совсем не интересно слушать твои проблемы.»

– А я хотела что бы у меня-я-а… – совсем разрыдалась девчонка.

– Да, очень важно, в дверь звонят, я перезвоню. Пока, – «Ага, захотела распрощаться с девичеством в новогоднюю ночь, с тем кого считала любимым. Все срывается, а каноны романтики и собственная глупость не позволяют это сделать в другой день. Путь на вершину школьной иерархии снова закрыт.»

Маша вырвала телефон из линии. Все равно отец потом всё починит. Родители уехали в другой город, к сослуживцам отца, праздновать там. Её оставили потому, что ценили свободу и личное пространство, и снисходительно предполагали, что она устроит «танцы и дискотеку» дома. Такова была легенда для отца, ему важно было поддерживать порядок даже в таких внесистемных вопросах. Если быть честными, то оставили совершенно безрассудно потому, что кое кто остро хотел провести время отдельно от дочери хотя бы с унылыми и пошлыми однополчанами мужа.

На кухне Машу ждали салаты, запеченная курица, половина таврического торта, неизвестное количество конфет и фруктов на двухэтажном подносе и поздравительная открытка. Она взяла мандарин и фиолетовым ногтем, вскрыла кожуру. Кофе был растворимый и прогорклый. Кофе и мандарины.

За окном расстилался большой город. Белый пар поднимался из труб и рассеивался в сером небесном блюде. Несмотря на тонкий налет снега на асфальте и крышах, дома казались какими-то еще более обветренными и проржавевшими, чем обычно. Пахло сосной, стоящей в зале, кожурой мандарина, снегом и шоколадом. Она поставила кофе на стол и пошла в свою комнату. Ногой сдвинула розы под шкаф и начала собираться.

Переоделась и взяла косметичку. Немного подумав, положила все в сумку.

– Ты красиво приводишь себя в порядок, – сказал он.

– Правда?

– Честное слово. Это таинство у тебя получается просто завораживающее. У тебя все красиво, – говорил он.

– А что самое красивое? – кокетливо посмотрела на него Маша.

– Ты… – ответил он.

Квартира была пуста. Ее душа была пуста. Все было пусто. Мерзкий запах Нового Года раздражал носовые рецепторы. Она сцепила зубы, встала и подошла к зеркалу. Надела бандану и поправила волосы. Надо было идти к Ане. Выключила телевизор. Открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Лифт был исписан и полон окурков. «Кому поведаем, как жизнь проводим?» – нацарапал кто-то над кнопками. Она любила эту надпись и была благодарна тому, кто оставил ее здесь.

На улице холодно, слякотно и мало людей. Все сидят дома, нарезают салаты, смотрят «Иронию судьбы» и совершают прочие ритуалы. В окнах квартир видны разноцветные огни гирлянд, висящих на елках или прямо на окнах. У нее плохое настроение, она чувствует себя одиноко, оторвано от общего веселья. Наверное, это из-за отсутствия семейного праздника, подумала она. Но она не любит проводить время с родителями.

Возле редких продуктовых всегда много людей. Покупают впопыхах забытые ингредиенты, сладкую газированную воду, спиртное, много спиртного. Слышны частые хлопки петард. Мальчишки раньше времени тратят свой, внушающий страх даже военнослужащему, боезапас. Трелями из колонок и репродукторов льются колокольчики и колокола.

Аня жила в соседнем квартале, на улице Лепсе, в девятиэтажном доме. Маша собиралась провести Новый Год именно с ней. Не потому, что она так уж любила свою подругу, просто именно в этой компании ей было удобнее всего. С другими скучно и много алкоголя. Она позвонила в дверь. Аня вышла в поварском переднике, измазанном каким-то соусом. Из-за двери с телевизора вещал задорный голос ведущего Mtv.

– Привет, слушай у меня плохие новости.

– Что случилось? – ее брови изогнулись.

– Родители вернулись. Ничего не выйдет.

– Мэх… И ты, как примерная дочь, помогаешь им в нелегком кулинарном бою? – язвительно заметила Маша.

– Как видишь. Только не смотри на меня такими глазами, я ни в чем не виновата.

– Я ни в чем тебя не виню. Тебе помощь не нужна? Ну, там в чистке картошки, варке яиц, – продолжила она.

– Слушай, хватит издеваться. Ты где будешь? Я позвоню…

– Я не издеваюсь. Мне просто обидно, что придется такой праздник проводить с Ермолаевой и остальными. Много пить. В конце концов меня изнасилует Кубриков, – закончила она.

– Дура. Все меня мать зовет. И… С Новым Годом. Я позвоню! – поздравила ее девушка.

– Тебя тоже, подруга. С наступающим.

Маша спустилась вниз. Какое-то щемящее чувство в груди. Она охарактеризовала это как обиду, но потом решила что это чувство одиночества. Достала зеркальце, поправила прическу. Нужно было идти к Ермолаевой и проситься провести праздник у нее. Унизительно. На это еще нужно решиться. Тома Ермолаева, староста, жила в частном доме и с трудом упросила родителей не брать ее с собой к бабушке. И сегодня самые скучные и питекантропоподобные, собирались устроить у нее большую пьянку.

Она села в пустой автобус, пропитанный сладковатыми дизельными парами и проехала три остановки. В районе Кулика зловоние автобуса сменил запах дров. В кварталах частной застройки всегда так пахнет. На остановке, прямо на асфальте валялся представитель низшей формы человечества. Пребывая в алкогольном опьянении, низшая форма спала, наполовину засыпанная снегом. Маша прошла вверх по уклонистой улице. Издалека стало видно, что веселье уже началось. Коля Кривошеев стоял возле калитки и грозно осматривал окрестности. Скорее всего, в нем проснулся инстинкт пещерного человека по обнаружению коварных врагов, бродящих вокруг пещеры. Голова его покачивалась подтверждая фамилию.

– Машка? Эт… То… Ты, – с трудом выговорил он.

– Здравствуй, Кривошеев, что сторожишь?

– Да… Я за соком…

– А почему именно тебя отправили? Ты самый прямоходящий из остальных представителей племени?

Он исподлобья смотрел на нее, распознавать длинные предложения давалось ему хуже. Поэтому он просто повторил.

– Я… за соком

– Понятно. Ну удачи.

Во дворе на лавочке курил Саша. Он всегда был нейтрален и аккуратен со всеми. Самый вероятный союзник в этот вечер. Завидев ее он приветливо поднял руку.

– Привет. Не ожидал увидеть тебя тут. Ты же, вроде, у Аньки?

– Так вышло. Или ты не рад моей персоне? – спросила Маша.

– Рад конечно! Проходи. А Аня с кем?

– С родителями.

– Понял!

Она зашла внутрь. За столом сидело много народа. Было душно и тесно. Все пили водку и вино. Маше сразу стало скучно. Девчонки неодобрительно отреагировали на появление новой гостьи. На лицах застыли дипломатические улыбки. Обменявшись парой дежурных, не несущих смысловой нагрузки фраз, она села на диван. Ей налили вина. Праздник угас с ее появлением. Одноклассница прошептала другой: «Ну вот. Теперь весь вечер пройдет в философских разговорах. И вообще, кто ее звал?» Мария налила себе яблочного сока, вместо вина. Нужно было идти. Ей просто было жаль этих людей. Все здесь было неуместно.

Кривошеева не было на улице, зато он уже сидел на остановке и вдохновенно о чем-то беседовал с представителем низшей формы человечества на диковинном языке. Похоже представитель низшей формы советовал Кривошееву, где тут в окрестностях можно купить подешевле портвейн. Последними словами, которые она расслышала, были: «Белая-белая, нестерпимая…» Видимо, речь шла о водке.

Начался противный моросящий дождь со снегом. Было тошно от всеобщей радости, которой она не разделяла и не чувствовала. Она хотела капризничать, все это остановить, сказать чтобы все исчезло лишь потому, что она так не хочет. Начало темнеть. Подошла к дому одной из своих подруг. С ней она меньше всего хотела провести этот день, но выбирать уже не приходилось. Маша остановилась на перекрестке, возле пятиэтажного дома, раздумывая. Там ее тем более не ждали. Больше не хотелось унижаться. Все было мерзко до тошноты, до рези в глазах. Противно от гламурной приторности выражаемых другими чувств. Маша развернулась и пошла искать такси домой.

Темно и одиноко. Она боролась с чувствами. В доме пахло праздником. Родителей не было. Маша сняла туфли и швырнула их ногой. Включила музыкальный центр и телевизор, тишина заполнилась чем-то неестественно радостным. Набрала себе полную тарелку еды и пошла в зал.

– Ну хорошо. Но что же будет дальше? – спросил он.

– А тебе какая разница? – огрызнулась она.

– Ты сама знаешь. Не надо скрывать свои мысли. Думай о них в первую очередь!

– Почему так гадко?

– Потому что зима.

– Планета-зима…

– Да… Белая-белая, нестерпимая.

Маша со злостью швырнула тарелку в стену. Салаты медленно потекли по обоям. В квартире была одна она. Она и работающая аппаратура. И это чувство. Она называла это чувством комнаты. Когда ты один, долгое время находишься в комнате и смотришь телевизор или читаешь, то все вокруг, в том числе и душа окрашивались в определенный цвет. Обычно в этой комнате она чувствовала коричневый цвет, а сегодня красный, блестящий, отражающийся множеством полированных граней.

Ей так никто не позвонил. Маша вспомнила, что оборвала телефон, поэтому ждать поздравительных звонков не имело смысла. Оставались поздравления по телевизору. Обычно, все новогодние передачи не рассчитаны на постоянный просмотр. Их цель – привлечь зрителя яркой картинкой в надежде на то, что он обратит хоть какой-то процент своего внимания на рекламу. Она переключала передачи. От одного канала к другому. Остановилась на музыкальном канале. Соседи за стеной громко праздновали. На улице взрывы дешевых петард слышались постоянно. Каждый взрыв болью звучал в сердце. Из открытой форточки тянул сквозняк с запахом пороха. Игрушки на сосне перестукивались.

Двенадцать часов. Начали греметь и шипеть фейерверки. Небо окрасилось разными цветами. Цвет ее души в этом момент был темно-синий, с красными прожилками.

– Трудно быть отвергнутой всеми? – спросил он.

– Почему?

– Ты отвергла даже сама себя. Ты просто ушла, – он пристально смотрел в глаза.

– Почему все так? – устало спросила Маша.

– Наверное, потому что ты другая. Поэтому просто жаль хранить тебя в одном экземпляре.

– Значит, таких как я много?

– Не настолько. Примерно по одной на город средних размеров. – он приставил палец ко лбу, словно что-то вспоминал.

– А зачем тебе это?

– Зачем, зачем… Да какая разница? Это же, в конце концов, красивая загадка. Да?

– Я больше не хочу быть загадкой… Кто ты на самом деле?

Он окинул взглядом город перед ним. Вздохнул.

– Тишина избавит меня, надеюсь, от необходимости, прости за дерзость, объяснять…

– … ты придешь за мной? – она не плакала.

– Тебе решать.

– Это правда?

– Если нет, то должна быть. – улыбнулся он.

Он ушел. Маше почему-то из ниоткуда пришло совсем неуместное моменту воспоминание вчерашнего дня, что связывающей абсолютно незнакомых людей в школьном туалете, был Саша, с которым кто-то учился в одном колледже, но на разных курсах, кто-то делил учебную машину в автошколе, кто-то познакомился с ним на вечеринке. Саша есть везде и у всех. Всегда нейтрален и аккуратен.

Она никак не могла поймать какую-то красивую глубокую мысль, с который бы завершила этот неприятный день, но так и не смогла и незаметно для себя спокойно уснула.

МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ III

Николай поправил доску, свисавшую с дверного косяка. Почерневшая, она висела на скрипучем гвозде, и царапала плечо каждый раз когда он невнимательно выходил. В сарае стоял затхлый запах паутины, земли и угольного масла. Это дед притащил с вокзала несколько шпал, которые придерживали стену слева. По полке полз паук, большой, тонкий, с ногами-волосинками и, не смотря на кажущуюся со стороны хлипкость, проходя возле стеклянных банок, заставил их трястись. А может это вибрация от товарняка, проходящего в это время по ветке неподалеку, огибающей район.

– Эй, сосед. – послышалось сзади.

– А? Петрик, ты?

– Ага… Слушай, сосед, угости камнем, мне надо диск поточить.

– А кто тебе сказал, что у меня камень есть?

– Да хорош заливать, ты мне в прошлом году ещё давал. Я же тебе дров напилю.

– Не давал я тебе ничего. Это ты у Валеры брал. Но камень есть, пошли вместе точить, знаю тебя, только попортишь.

– Так это в гараж надо идти… – замялся сосед.

– Значит пойдём в гараж.

Он накинул ржавый замок на петлю, и пошёл за Петриком, обезьянья походка которого его всегда забавляла, так же неудобно ходить, а чудак ходит. Во дворике у гаражей дети пинали мяч, старушка подвязывала виноград, а старшая дочка соседей из 10-й квартиры уже шагала на учебу в училище. Выросла, конечно, та ещё дылда, нескладная какая-то. Петрик нехотя открыл гараж, в котором стоял прижатый листами ДСП мотороллер с кузовом, внушительная бочка канадской соляры, которую, впрочем, он тут же накрыл ветошью. Впереди, на двух досках, покоилась огромная дисковая пила, которую он ставил на кузов и ездил по району, пилил соседям крупные дрова. Кому за деньги, кому так, в долг.

Несмотря на кипящую вокруг этого двора суету, здесь царила гармония и спокойствие. Через квартал, да так, что некоторые слова было слышно, товаровед ругался с шофёром из-за просроченных накладных для местного Хладокомбината, кому они теперь нужны и как списать, да и поддоны, растяпа, отдал, это дефицит теперь. В километре от двора, у междугородних касс хрипели голоса возмущённых пассажиров поезда, отправление которого задержали на целых 4 часа – на 35-м километре затеяли ремонт, а южные рейсы теперь стали ходить по республиканскому графику, никак и не вклинишь этот злополучный поезд.

Они приладили камень к точильной машине, разжали диск пилы и принялись точить зубья. Ветер с треском раскачивал тополя, листья которых поблескивали на полуденном солнце. Опавшие веточки уворачивались от солнечного зайчика, светившего из окна многоэтажки, через реку, и постукивали о уже забытый детьми полупрозрачный мяч. По крыше гаража деловито шла кошка. Визжала точильная машина. Потолок плыл перед глазами. Потолок? Почему потолок?

– Сосед?! Палыч, ты чего?! Я неотложку вызОваю!

Казалось, что он уснул и зубья пилы были досадным сновидением. Казалось, что сейчас он, как и вчера сидит у телевизора и размышляет. Что было, что прошло. Ему виделась жизнь, как эхо детских грёз. Тех самых, которые сейчас роятся в голове детворы со двора. С годами грезы становятся все тусклее, набирается опыт, как эти грезы реализовывать, они становятся все приземлённые, а жизнь все более предсказуема. Было страшно обидно, что он так и не понял зачем это все ему надо. Внуки уехали, дети с ним почти не разговаривали, денег не хватало. Все его бросили, да и он сам махнул рукой и отсчитывал дни. Десятилетия назад дочь пошла в театральный, а он был слишком мягок и согласился с её решением, а теперь жалел, еще больше, чем она. Да так, что втайне плакал, чувствуя себя виноватым. Помог ей поступить в студию при театре, а актриса она оказалась так себе. Он, как отец, не мог этого признать, ведь твоя же кровинушка, твоя дочь, не может она быть плохой. И вся жизнь у неё и сломалась, когда стало поздно он пытался ещё отговорить, а дочь на него ещё больше озлобилась. Живет теперь отдельно, в другом конце города, работает в мясном лабазе, и к нему приезжает раз в месяц, забрать пенсию и прибраться. Иначе соседи будут думать что совсем плохая дочь, кому эти разговоры нужны.

– Ну вот, Николай Павлович, здесь вас и положим… Ремонт недавно и сторона не солнечная, в глаза не будет светить. Еще лучше, чем в боксе.

Каталку, два раза ударив о косяк, все же вкатили в палату. За происходящим безучастно наблюдали другие пациенты.

– Вика… Бок…

– Ничего страшного, поте́рпите. Поте́рпите! Давайте приподнимемся и в койку… Вот так… Голову выше. Выше, говорю!

Штукатурка на потолке была растресканная, стены в ржавых потеках. Четыре квадрата солнечных зайчиков покачивались, представляя причудливую картину.

– Ну что, давайте знакомиться? Меня Николай зовут. – наконец произнёс он, когда пришёл в себя окончательно.

– Ты лежи давай, отдыхай. – сердито фыркнул смуглолицый, седовласый мужчина с золотыми зубами, в койке по диагонали.

– Саша. – приветливо сказал молодой парень напротив.

– Владимир. – проскрипел мужчина в очках слева.

– Будем знакомы. Как здесь, не обижают?

– Не бокс, конечно, но тоже ничего, и похуже палаты есть.

– А вы что, в других лежали?

– А нас перевели утром всех… Мы в 32-й все лежали, а там ремонт затеяли… Вот всех сюда и перевезли. – ответили слева.

– А здесь кто лежал?

– Черт его знает, у Вики надо спросить… Мы въехали, никого не было.

– Каталку только увозили с брезентом пару дней назад, умер здесь кто-то, вот нас и вселили. – дополнили напротив.

– Вчера увезли, хирург днём жаловался, что теперь бумаги оформлять. – поддержал разговор смуглолицый.

– Умер и умер, давайте о чём-то хорошем.

– В наше время и о хорошем? Кадр ты, Николай.

Николай начал втягиваться в больничный уклад. И даже понемногу стал привыкать к неудобной кровати и храпу Владимира.

– Сань, а подай сахар. Под пакетом… Николай, тебе сколько?

– Полторы. Вике только не говорите… Берите печенье.

– И раз… и полторы… передай ему. Так что ты считаешь профанация всё?

– Спасибо… Фуу, горячий, пусть остынет… Конечно профанация, как же, все вдруг цивилизовались и батюшки православные!

– Говорю тебе, вылечилась язва у человека, а он только свечки и ставил.

– Ну и что? Эффект плацебо, слыхал? Самовнушение! Внушил себе, вот язву и перестал чувствовать.

– Кадр ты, Николай! Люди в церкви грехи замаливают, которые вон сколько лет творили. Володь, ну а ты что, от лица гхм… чекистов, скажешь?

– А что я скажу? Мне это, знаешь, до лампочки, я человек матереалистического ума, мы из другого теста сделаны. Но есть у меня одна история. В учебке, служили мы в Азии, еще до конторы. Товарищ наш того, хлебнул местной бражки. С кем не бывает? И зацепился с чертом местным. Тот ревёт, извинись, а то воздаст тебе. А у товарища на эту тему пунктик в голове был, всю религию чуть не за контрреволюцию принимал. У него отец семинарист был, конфликтовали сильно, а дед на всю голову коммунист. Сам сына и засадил. В общем он черта этого восточного за шкирку взял и в их часовню завёл. Достал пистолет, направил на образ…

– Да слышал я эту историю! В чудесах и приключениях статья выходила, тоже мне свидетель, три осечки были, да?

– Ну в чудесах и приключениях может и осечки, а у нас пуля образ прошила напрочь. Ну в клочья. В клочья, верите? Чёрт восточный замер и только и повторял «Анатмавада! Анатмавада!». Мы в часть вернулись, по шее получили, недосмотрели мол. Товарищу полгода дисбата, а нас на юга отправили, радистов в горах охранять.

– И что?

– А то. Товарищ этот, после дисбата крышей и съехал. Я его потом, в дурке встретил. Анатмавада у этих – теория несуществования души. Вот у него на эту тему крыша и слетела. Уравнения какие-то решал и помехи на радио записывал. Говорил так с ним вселенная говорит. Мол раз бога нет, и души нет, и вселенная зародилась миллиарды лет назад, то все, значит, идёт от последствий большого этого взрыва. И любая твоя мысль в голове, это не случайная мысль, а химическая и электрическая реакция, просто результат сложных, пусть самых сложных, но последствий тех первичных частиц и энергий. А значит все, что подумаешь ты и сделаешь – в любом случае будет только тенью тех событий, предрешено уже и не имеет смысла. То есть ты таракан в лабиринте, который только по дорожке бежать и может. Вот вам и самовнушение.

– Интересное дельце. А в дурке ты сам что делал?

– Нам бумаги надо было получить, что морячок один косит. Вот я и ездил, заключение получить.

– Ай, вы со своим коммунизмом-материализмом, народу только голову и задурили! – размахивая руками воскликнул седовласый.

– Ага? Так в том то и дело, что голову как раз вам и задурили. Мы люди простые, иначе жили. А сейчас на таких простых все эти коммерсанты и наживаются.

– Ничего себе… А что же плохого в коммерции?

– А ничего хорошего! Жили нормально, по совести, а теперь черт пойми что, маму родную за грины продадут, страшно подумать. По-дружбе уже ничего не попросишь. Ведутся на деньги эти, как куры на крупу, а работать никто не хочет, только и продавать. Те же бандиты, хоть по совести поступают, вот я знаю…

– Так, мужики, брейк! Здесь не народный суд, давайте пить чай.

Молодой Саша чистил зубы под сиплое пение водопроводного крана. Седовласый ушёл в курилку стрелять сигареты и практикантов и узнавать у кого какая машина есть, чтобы свой автосервис порекомендовать. Владимир спал виртуозно похрапывая. Бок болел и он схватился за угол кровати, чтобы лечь поудобнее. Возле уха что-то шаркнуло. Он начал щупать рукой у холодной стены и смял пальцами тетрадь. Видимо она зажалась между изголовьем, а сейчас выпала на рейку. Замызганная в жирных пятнах тетрадь, подписанная «Метанойя». Внутри дневник, написанный аккуратной рукой.

Ты ешь, ты спишь, ты ездишь, ты думаешь, ты работаешь, ты пьешь кофе, ты живешь. В лунной стране, под звездами, умираешь. Внутри слышишь тянущийся, нарастающий гул, словно искаженную скрипку или трубу, в которой проступают обрывки фраз какой-то древней, из самой колыбели человечества, песни. Песня, которую не заглушить музыкой, но и не расслышать в тишине. Песня может оборваться стуком стрелки часов или грохотом будильника, но вернется почти сразу, как только ты посмотришь себе в глаза в зеркале.

Каждый день создается новый мир, расцветает, как цветок. Форма, в которую облачается новый мир – бутон, в котором память – гинецей, а рассказ – лепесток. Рассказ, где Бог есть, а справедливость под постоянным вопросом. Любой единичный и дискретный элемент этого мира чрезвычайно тоскливый, похожий и, кажется, серый. Однако, совокупно эти элементы яркие и многогранные, как кристалл турмалина. И самое удивительное, что этих кристаллов много и большинство из них взаимно сопоставимы, хоть и не похожи друг на друга. Настолько сопоставимы, что при вращении одного из них, начинают, словно шестерни, вращаться остальные. Только, в отличие от механических, здесь кристаллы вращаются во все стороны разом. Все эти кристаллы и формируют такое необычное явление, как Город. Я ем, я сплю, я еду, я думаю, я работаю, я пью кофе, я живу. В лунной стране, под звездами, я умираю.

Чушь какая-то, подумал он. Дневник был полон белиберды про какой-то Город, всадников в золотых масках и бестолковых притч, очевидно надерганных из журнала «Наука и религия». Он пролистал к последней записи.

Очевидно, это конец. Пишу это лежа в палате неизвестно где. Финиш, лента замкнулась. Трубач в золотой маске спускается за мной, я слышу его ход.

Самый лживый и трусливый игрок из всех победил. Он пускает вас просто, чтобы зубоскалить на другой стороне, наблюдать, как в этом гадюшнике вы будете изворачиваться. Вы играете на его площадке, по его правилам, которые он меняет под себя, как только понимает, что вы справляетесь. Здесь нет цели, нет награды, нет радости – только радовать его, как вы сейчас выползли из очередного дерьма и вползете в новое. Самая бесчестная игра – играть в футбол профессиональной командой, против слепого, глухого и безногого мальчика. А потом еще сажать его в карцер за проигрыш. Эта несправедливость не имеет пределов – ты страдаешь ни за что, ради потехи, а потом будешь еще дальше страдать за то, что недостаточно сильно лупил лбом о землю и молил его хоть ненадолго оставить тебя в покое. Он настоящий садист, который любит издеваться и давать нравоучения. Нет сил играть по этим правилам. Снова. Да лучше уже сразу, без всех этих прелюдий, и без унизительного процесса доказывания. Хватит быть мухой в вечной банке.

Величию в вашем царстве, я предпочту небытие.

Хочу исчезнуть раз и навсегда. Догнить на дне этой помойной ямы. Да так, чтобы искра этой самой мысли, угасла вместе с телом. Вы сами сказали мне, с самого детства сказали, что правила такие. И тут же в удачный для вас момент эти правила поменяли и задним числом меня за это изменение и наказали. Ломать и душить за такое – трусливая дешевая выходка. Раз доставит вам такое удовольствие – вперед. Но я не хочу здесь больше быть. Можете ставить в вашем чудесном списке прочерк. И празднуйте, никто же даже на шаг не приблизился к этому вашему безграничному величию. И никогда не приблизится. Мы как муравьи для вас, только один делает шаг в 2 миллиметра ближе к выходу – вы выжигаете весь муравейник, из трусости. Так вот я этот муравей, давайте уже, давите. Я слышу, тебя в коридоре.

Хлопнула дверь. Саша с полотенцем наперевес протянул руку в выключателю.

– Дядь Коль, я свет выключаю?

– Оставь, Рита еще не приходила.

В коридоре загрохотали подносы на тележке. Вечерние уколы.

– Кривошеев, к стене повернитесь, штаны спустите…

Дочь, поджав губы, исподлобья смотрела на дорогу. Запах бензина в такси удушал. Николай покрутил ручку, чтобы пустить немного свежего воздуха. За окном мелькали остановки, заборы и тусклые вывески. Машина подпрыгнула на кочке, он крякнул и покрепче стянул ручку сверху. Дочка посмотрела на него, но ничего не сказала, только попросила таксиста свернуть на кольце после пешеходного перехода и подняться вверх по улице. Глухой двор встретил их черными нависающими ветвями деревьев, подсвечиваемыми окнами кухонь и спален. Дочь, придерживая его под руку помогла подняться по лестнице.

В квартире было тепло, даже уютно, пахло домом. Он лёг на кровать и посмотрел на циферблат стилизованный под огромные наручные часы, висящие на стене. Уже к девяти близилось. Дочь ушла на кухню. Щелкнула спичка, потянуло табаком – на кухне закурили. Внук запаздывал, на выходные обычно оставался у отца, заигрался в приставку, видимо. Все вокруг напоминало ему о молодости: старый фотоаппарат в чехле, уже порядком пропыленный флажок ГТО, коллекция книг ЖЗЛ. Также на полке были незнакомые ему иконы и какие-то брошюры. Николай потянулся за пакетом, который взял с собой из больницы, и достал тетрадь. Она не давала покоя, вся написанная в ней галиматья сквозила дешевой подделкой, но он все не мог выбросить из головы мысль, которую никак не мог уловить, что, кажется, догадывался, кто это написал.

Он привстал с кровати, отдышался и прошаркал к окну. За спиной щелкали часы, а на улице, без устали, лаяли собаки. Вдалеке, через долину огней частного сектора, за ровным созвездием фонарей проспекта, красными рубинами блестели габаритные лампы вокзальной башни. Где-то за ними, у реки, был его двор, скрытый отсюда комплексом 23-го микрорайона. Николай понимал, что совершенно не хочет возвращаться обратно, но и оставаться здесь было еще горче.