Текст книги "Честь имею"

Иван – Четыре пруда

Ну да, как же, знаю я, почему нашего Ивана – Четыре пруда прозвали.

Это все в войну было. А служил наш Иван в разведке, и было в том отряде их три Ивана, а потому по – разному они звались.

Первый Иван был Баюн. По что так называли неведомо. Только здоровый был парень. Сибиряк, молчун, силы немереной. Раз «языка» взяли. Так он, как фрица за горло схватил, так и дотащил до самой нашей передовой. Да только помер фриц. То ли от страха, то ли придушил его Баюн. И с тех пор не доверяли ему «языков». Нет, брать он их брал, а вот тащили их потом другие. А ему, хоть бы хны. Все мороки меньше.

Второй Иван был – Жердь. Или как его ласково звали – Жердина. Кто взял его в разведку не знамо, такого вот двухметрового и худого. Но в деле он был незаменим. Его – то и в рост никто не замечал в темноте. Все за столб принимали. А ну, смекни, когда такой вот столб шандарахнет тебя по башке? Было от чего фрицам онеметь!

А наш – то Ваня ничем особо не выделялся. Разве что молодой был да ловок, и на том прижился в разведчиках. А как свободная минутка выпадала, он все рассказывал товарищам о своей деревне, да о четырех прудах в ней.

В разведке, понятно, тоже не без потерь. Придет, бывало, молодой солдат, так ему и говорят: « А вот это наш Иван – Четыре пруда. А ну – ка, Вань, расскажи ему за пруды – то». Новенькому, понятно, тоже интересно, а что, мол, за пруды?

И приходилось тогда Ивану рассказывать. Да не без удовольствия. Любил он это дело, родную деревню вспоминать.

2.

А прудов – то в деревне нашей и впрямь четыре.

Первый большой такой, мелкий и теплый. Его Лягушачьим прозвали. В нем вся ребятня голышом купалась, мальчишки да девчонки.

А ночью к нему не ходи. Лягушки там такой хоровод затевали, что собачьего лая в округе не слышно. Оттого и прозвание такое этот пруд имел.

Второй пруд был Рыбачий. В нем зимой и летом рыба водилась. Говаривали, рыба эта по подводному течению туда попадала. Так на том пруду многие мужички всю жизнь пропадали. И все с бабьем воевали, что назло им бельишко полоскать приходили. И делали это шумно и долго, испортив мужичкам настроение и клев.

Третий пруд – Черный. Это особый пруд такой. И как к нему подходишь, так всякий в душе чуял холодок. И не было в пруду том ни живности какой, иль растения какого. Был он прозрачен и светел, и видно было глубокое и страшное его дно. Старушки говорили, что заколдованный он. И что утопла там одна девица от любви несчастной. Сказывали, что выходит девица та из пруда по ночам и ищет своего любимого. Птицы облетали этот пруд стороной, и пьяные мужики трезвели от жути.

Веселым звался четвертый пруд. От названья и суть. Вокруг него завсегда веселье было. Молодые здесь любились. На качелях, что до небес взлетали, качали девчат до визга. Даже гуси и утя, полдеревни истоптав, здесь гостевали и от ревности к своим гусыням меж собой бои затевали на радость детворе. Гулянья да праздники многие этот пруд перевидал.

А еще, к примеру, в деревне было шесть колодцев: Горбатый, Вишневый, Прошкин, Косой, Совиный и Журавка. Так о них, о каждом, тоже свой сказ есть. А пока вот о Ванькиных прудах.

Я знаю о них. Сам из той деревни.

3.

В конце сентября сорок третьего это случилось. Тогда войска наши реку Днепр форсировали.

Дивизия, в которой служил наш Иван – Четыре пруда, переправлялась в том месте, где особых береговых укреплений не было, и потому, никто особого отпора врага здесь не ждал.

Но хитер, оказался немец, хоть и не держал здесь войско, но пристрелял он это место артиллерией своей. Как пошла канонада вокруг, так и открыл фашист огонь из всех орудий по этому месту. И впопад! Река ощетинилась от взрывов бомб и мин. Лодки, плоты и другие плавсредства взмывали в воздух и разлетались в стороны, разметая находящихся в них людей. Огонь был до того плотный, что до берега добрались лишь немногие.

Лодка, в которой находился Иван, почти пристала к берегу, когда прямым попаданием ее разнесло вдребезги.

Иван вылетел на берег и потерял сознание. Едва придя в себя, он и товарищи его попытались идти вперед, но тут немец скорректировал огонь на берег, и новые залпы превратили его в сущий ад. Новая взрывная волна отбросила Ивана, и земляной вал, взмывший было в воздух, накрыл его.

4.

Иван очнулся, когда все уж стихло. Он стряхнул с себя землю и убедился, что цел. Выбравшись из воронки, оглянулся вокруг. Никого из бойцов в живых и даже раненых не было. Течение унесло остатки плавсредств и казалось, что Иван и вовсе пришел к берегу с этой стороны. Впереди, со стороны лесного массива, в его сторону шли люди. Приглядевшись, он понял, что верно почувствовал. Это были немцы.

Они шли спокойные и уверенные, что на берегу не может быть живых. Их веселые и оживленные голоса уже был слышны в этом пустынном месте.

Еще несколько минут, и они будут совсем близко. Иван оглянулся назад, на редкостный для такой реки недалекий берег и заплакал.

Иван – Четыре пруда, все детство которого прошло на Лягушачьем пруду, совсем не умел плавать.

И стало обидно ему умирать, особенно в одиночку. Но надо было, иначе нельзя.

И не утирая слез, собрал он все оружие, что было вокруг, разложил по воронкам вкруг себя и был готов к последнему бою. И как подошли фашисты совсем близко, открыл огонь из всего, что у него было, перебегая от воронки к насыпи, от насыпи к другой воронке. И так удачно у него это получилось, что дрогнули они и побежали, неловко отстреливаясь обратно. Да и не было нужды фрицам помирать. И через пять минут повторили они свой артобстрел. Про то, как это было, Иван плохо помнил, как не помнил, что еще дважды после обстрелов он отстреливался от врага, уже не оглядываясь на недалекий, противоположный берег. Отстреливался и плакал. Плакал и отстреливался.

5.

Потом немцы совсем уж ушли с этого места, боясь остаться в окружении, поскольку в других местах наши войска глубоко вошли к ним в тыл.

Командующий армией, прослышав, как какая – то горстка бойцов зацепилась на берегу противника, отразила несколько контратак немцев, вместе с командиром дивизии переправился на другой берег, чтобы отметить отличившихся героев.

Переправившись, они нетерпеливо ждали, когда рассеявшиеся по берегу бойцы найдут оставшихся в живых солдат. Наконец их позвали и указали на мирно спящего глубоким сном на дне воронки солдата.

– Твой? – спросил генерал комдива.

Комдив спустился в воронку, вгляделся и радостно закричал:

– Мой! Мой! Товарищ генерал! Ваня это, Четыре пруда!

– Что значит «Четыре пруда»?! – удивился генерал.

– Разбудить! – дал указание комдив бойцам и, вернувшись к генералу, доложил. – Виноват, товарищ генерал. Это рядовой Иван Кузнецов, разведчик, а четыре пруда – это прозвище его. Деревенский он, а в деревне его – четыре пруда.

Между тем бойцы растолкали Ивана, помогли ему выбраться, и он, как мог, доложился генералу, стесняясь своего потрепанного вида.

Изумленный генерал обернулся к комдиву:

– Что ж ты мне «до роты бойцов, держат оборону»?! Ты что, сынок, и впрямь один был?

Услышав от генерала отцовское «сынок», Иван только и смог едва кивнуть головой. А генерал положил так руку на плечо солдата и долго смотрел в его голубые глаза, и потом, отступив на шаг, взял руку под козырек своей генеральской фуражки и сказал:

– Рядовой Кузнецов! Согласно указанию Верховного Главнокомандующего о поощрении солдат и офицеров, особо отличившихся при форсировании Днепра, за проявленную отвагу и мужество я буду ходатайствовать о присвоении вам высокого звания Героя Советского Союза! Спасибо вам за службу, рядовой Кузнецов!

Так Иван – Четыре пруда стал Героем.

6.

В мае сорок пятого в Германии слегка поцарапала пуля руку Ивана. Совсем легко, только перевязку надо было делать. Так случайно он и познакомился на перевязках с медсестрой Аней. Оказалась она землячка, кому неприятно встретить на войне земляков. Понятно, Иван и ей про четыре пруда рассказал и о многом другом.

И как – то пожаловался, вот, мол, за всю войну ни царапины, а тут в самом конце ее угораздило.

– Что тут удивляться, – сказала Аня. – Наш генерал всю войну прошел и не чихнул, а тут вот простуда! Вот незадача! Главврач уколы генералу прописал, а ему бы чайку с медом, да где мед взять?

– Медку? – отозвался Иван. – Да плевое это дело для разведки – то. Я вот достану, а ты передашь, хорошо?

И достал ведь. Прижал он к груди заветную баночку с медом и в санбат. Все есть повод с Анечкой встретиться. И совсем уж недалеко ему идти осталось, как остановили его на пути, представились комендатурой и попросили предъявить документы. Вроде бы и проверка окончилась, как сидевший в машине молчавший до этого капитан, ткнул пальцем на банку в руках солдата.

– А это что?

– Мед, товарищ капитан

– Вижу, что не сметана. Откуда мед, рядовой?

Иван – Четыре пруда махнул в сторону, откуда шел.

– Понятно, – сказал капитан. – А вас ознакомили, солдат, с приказом о мародерстве?

– Так точно, товарищ капитан. Но..

– Молчать! – перебил его капитан. – Значит, так мы выполняем приказы?! Взять его!

И не успел Иван и глазом моргнуть, как очутился в машине между двух солдат с автоматами. И тронулась машина в другом направлении. Видит Ваня дело серьезное. Толкнул он в бок рядом солдата и спросил шепотом:

– Браток, а что мне будет?

– Приказ у них – принимать меры, – ответил, не глядя на Ивана, солдат. – Могут и стрельнуть.

И окаменел от слов этих Иван.

На одной из развилок обогнал их «виллис» да вдруг тормознул, и встал посреди дороги. И остановилась перед ней машина, в которой везли Ивана.

Вышел из того «виллиса» начальник штаба дивизии, в которой служил Иван, и пришлось капитану, арестовавшего его, как старшему, сойти из машины и доложиться начштабу:

– Капитан Шавко, СМЕРШ.

– Вижу, понял, – сказал полковник. – А куда это ты, капитан, бойца везешь?

– Да мародер он, товарищ полковник. Мед украл у населения. А что, боец, ваш что ли?

– Да уж, наш. Давненько за ним всякие такие безобразия водятся. Вот ведь, доигрался, подлец!

И полковник протянул свою огромную руку к Ивану, схватил и выволок его промеж солдат и силой толкнул к своей машине.

– Марш в машину, сволочь!

И, повернувшись, упредительно сказал:

– Ты вот что, капитан, отдай его мне. Мы его, понимаешь, сами.

– Надо бы по форме, – заикнулся, было, капитан, кусая губы.

– А мы по форме, – заверил его полковник. – Как положено перед строем, понимаешь. А ты для галочки еще себе добудешь. Ну, давай!

И он протянул ему руку на прощание, как старому товарищу, давая понять, что разговор окончен, направился к своей машине.

«Виллис» рванул с места, обдав пылью капитана, умчался вперед.

Когда проехали немного, полковник, не оборачиваясь, начал отчитывать солдата:

– Ты что, Иван? Да они же могли тебя расстрелять на месте. Ты видел, какими злыми глазами он на меня смотрел? Он бы и меня пристрелил, будь его воля! А? Ну что молчишь? На кой ляд тебе этот мед понадобился?! Саша, останови машину!

«Виллис» остановился. Они вышли из машины. Полковник закурил.

Иван подошел к нему и тихо сказал:

– Я мед, товарищ полковник, генералу нес.

– Генералу? Какому генералу? Ах да, генералу. Так ты узнал, что он болен и мед ему… Ну вот. А тебя за это могли… А ведь могли ведь, и пикнуть бы не успел. Да, жизнь. Ну ладно, разведка, топай. Нет, стой. Мед давай мне, я ведь как раз к генералу еду. Передам, значит.

Иван вернулся и двумя руками протянул банку с медом. Полковник потянул банку, но не смог вытянуть ее с рук солдата.

– Ты что, Иван? – удивленно спросил он и потянул еще раз, но пальцы солдата не разжимались.

– Сашко, ко мне, – скомандовал полковник. – А ну – ка помоги.

Они вдвоем разжали пальцы солдата и аккуратно забрали банку с медом.

В машине полковник обернулся и, взглянув на одинокую фигуру солдата у дороги, выругался:

– До чего довели народ, сволочи!

7.

Ивана схоронили, как он и просил у родительских могил, что недалеко от Лягушачьего пруда. Уважили, значит, просьбу Героя. А то райком все хотел среди деревни его, мол «увековечим», а почто центр деревни в кладбище превращать? Не по – людски это.

Я с Иваном приятельствовал. Это он только мне рассказал, что Героем стал, оттого, что плавать не умел. И что плакал много, когда с немцем бился, смерти боялся и ждал, а она обошла его. Да про то, как за банку меда едва под распыл не попал, так это он только мне сказывал, вот.

Я знаю. И сам я из той деревни, где четыре пруда.

Частная жизнь Елизаветы Ланской

Они познакомились в Москве, перед самой войной, в «читалке» одной из библиотек.

Она заметила его высокого и худого, не по сезону обутого в легкую обувь, укутавшего свое лицо в длинный шарф, словно это могло помочь ему, простуженному.

Он бесконечно кашлял, виновато оглядываясь вокруг, пытаясь заглушить этот кашель шарфом. И когда она предложила ему горячий чай с молоком с термоса, несколько застенчиво согласился.

Чай действительно помог ему, и он случайно встретив ее в гардеробе, поблагодарил и вызвался помочь донести книги, которые она набрала для чтения дома. Вернее, в комнатушке, которую снимала.

По дороге они познакомились.

Он, Василий Суворин, студент технического вуза, и она Елизавета Ланская, тоже студентка, без пяти минут хирург.

Оказалось, Василий промочил ноги, и она, не уверенная, что это не повторится, буквально затащила его к себе и отдала ему новые, теплые стельки для обуви. И пока он подгонял их под свои туфли, вскипел чайник, и они просидели еще пару часов за скромным студенческим столиком, пили чай и говорили о современной поэзии.

Василий помнил и знал наизусть стихи многих известных поэтов, чем удивил Елизавету, которая не ожидала такой поэтической души у технаря.

А он, уходя, пригласил ее на вечер встречи с известным поэтом, в свой институт.

Она согласилась. Так начались их встречи, и через пол года, он признался ей в любви.

Елизавета первой закончила учебу и уехала, а он учился еще два года, забрасывая ее пачками писем о любви и проклятиями разлуки. А она в ответ почти с каждой получки присылала ему маленькие посылки со сладостями и теплыми вещами.

Когда Василий закончил учиться и в другом городе определился с работой, Елизавета немедленно переехала к нему, хотя у нее к этому времени была уже своя квартира.

Они поженились и были счастливы. Но это счастье длилось недолго.

Началась война.

2.

Война все поставила с ног на голову.

Завод, на котором работал Суворин с полувоенного, мгновенно превратился не только в военный, но в сверхсекретный объект. А сам, Василий, стал лицом с бронью от призыва в армию.

А вот с Елизаветой получилось все наоборот. Ее призвали через два месяца с начала войны.

На вокзале, провожая Елизавету, Василий с удивлением разглядывал ее шинель, скрывшую стройную фигуру жены.

Он виновато шептал, что так не должно быть, что это не она, а он должен ехать туда, на Запад, навстречу ужасам войны.

Он жаловался ей, что не понимает, как будет теперь жить без нее.

Она ласково, словно была его матерью, гладила по голове, разглаживала сморщившиеся, готовое заплакать лицо, и говорила, что все будет хорошо, и они скоро снова будет вместе.

И эшелон уже тронулся, когда она, оторвавшись от него, с трудом догнала свой вагон в сапогах на два размера больше ее маленьких ножек.

Наскоро пройдя военно – медицинскую подготовку, Ланская попала в самое пекло войны.

Война началась для Елизаветы с окружения, из которого остатки армии, в которой она находилась, выходила два с половиной месяца. Затем снова передний край и снова окружение. И теперь ее саму, тяжелораненую вывезли последним самолетом на Большую Землю. Через полгода госпиталей она вернулась на фронт.

За это время Василий получил лишь несколько писем от нее. Он отвечал ей длинными письмами о любви, и о неустроенности своей жизни без нее.

Она тоже писала о любви, опуская подробности об ужасах войны.

О том, как с начала войны, ей уже несколько раз пришлось участвовать в боях. А однажды, под Сталинградом, прорвавшийся в тыл немецкий танковый десант, передавил гусеницами весь полевой госпиталь. И один из танков промчался через ее операционную палатку, разметав и превратив в месиво весь ее обслуживающий персонал, оставив в живых ее одну, прикрывшую собою раненного солдата на операционном столе. И спустя несколько минут, когда едва осела пыль и гарь от танка, она, с помощью двух легкораненых продолжила операцию.

Один майор, которого она буквально вытащила с того света, на прощание, оставил ей пистолет, подарочный трофейный «вальтер», стрельба из которого, вдруг, стала ее единственным любимым занятием. И едва наступала, хотя бы малейшая передышка, Елизавета уходила подальше от госпиталя и стреляла, стреляла по наспех развешанным мишеням.

В конце войны, на редкой праздничной вечеринке, красавец капитан, вызвавшийся помочь ей отнести посуду на кухню, вдруг схватил ее там и стал целовать, лихорадочно расстегивая пуговицы ее гимнастерки. Но едва луна осветила красивую, еще девичью грудь и голубые, холодные глаза Елизаветы, как он почувствовал на своей груди дуло того самого «вальтера».

– У – убь – ешь? – спросил, запинаясь, капитан.

– Убью! – спокойно ответила она.

Капитан отпустил ее, виновато прикрыл грудь Елизаветы и ушел, не оглядываясь.

3.

Война закончилась для нее неожиданно, под Прагой, за операционным столом, когда вдруг началась беспорядочная стрельба и крики: «Победа!», а выбежавшая на шум и снова забежавшая в палатку молодая сестричка, со слезами на глазах подтвердила: «Победа!». Елизавета, лишь на секунду закрыла глаза и вместо очередной команды, обратилась к ней: «Нужна тишина!» Сестричка снова убежала с палаты и через некоторое время наступила тишина.

«Продолжаем» – сказала Елизавета и все, уняв, заметную дрожь в руках, продолжили выполнять ее команды и вскоре забылись в работе.

Через час, когда она вышла с палаты, поняла, что весь госпиталь и все раненные, которые могли быть на ногах, стояли вокруг, в ожидание ее появления.

Елизавета устало шагнула к ним, снимая маску, и все увидели ее красивую улыбку и счастливые глаза.

«По – бе – да – а – а!!!!!» – закричал кто – то. А потом это закричали все. И эти крики потонули в бесконечной пальбе из оружия. Словно все эти люди, хотели навсегда отстрелять все патроны, которые у них остались после этой войны. И застывшая на бинтах кровь, размокшая от слез радости, как капли росы опадали на траву. Люди, словно сумасшедшие, качали и носили на руках друг друга. Тяжелораненые, выползали с палаток и беззвучно плакали, глядя на ошалевшую от счастья карусель людей, словно, если они не участвуют в этом, счастье этих людей неполно и несправедливо.

Домой Елизавету отправили скоро, не заставив ждать долго. Она ехала на Восток эшелонами, а потом и просто гражданскими поездами. На одном из поездов, она уснула, положив, голову на колени старого солдата, который тихо гладил ее волосы и говорил соседям: «Яки гарны дивчина, а воюе!».

Родной город встретил ее едва заметным рассветом, и она прошла к своему дому по пустынным улицам. У двери, она уже подняла, было, руку, чтобы постучаться, как вдруг увидела, что в замочной скважине нет ключа. Елизавета опустила с плеч вещевой мешок, развязала его и достала из самой его глубины сверток, в котором лежали «вальтер», ордена и медали, и ключ от квартиры, который она хранила у себя, как талисман. Ключ послушно вошел в скважину, она повернула его и дверь открылась. Из квартиры пахнуло незнакомым, или просто забытым ей запахом. Предрассветный свет едва освещал ее комнаты. Елизавета закрыла дверь и тихо прошла с прихожей в спальню.

В спальне, на кровати, она увидела спящего на спине мужчину, и прикорнувшую к ней боком толстую девицу, чья жирная ляжка бесстыдно выглядывала из – под одеяла.

Елизавета выронила с рук мешок, он гулко стукнулся об пол, и девица проснулась. Увидев незнакомого человека, она страшно закричала.

Елизавета, испугалась этого крика и схватила лежавший на самом верху открытого вещмешка пистолет, рассыпав из свертка ордена и медали.

Девица, увидев пистолет, завизжала от страха, и Василий, а это был он, проснулся. Он мгновенно присел на кровати, схватил с тумбочки очки, пытаясь разглядеть едва заметную тень человека в глубине комнаты.

Елизавета повернула пистолет в сторону визжащей девицы, но, видя, как Василий прикрывает ее, выстрелила в него. Пуля, пробила его очки и размозжила голову, разбрызгав кровь по стене. Василий медленно осел на подушку. А Елизавета, не спуская с него глаз, не глядя, стреляла в толстую девицу, пока не кончились патроны, и та не смолкла.

Она так и стояла там, пока не приехала милиция. И потом сидя на стуле у стены, молча наблюдала, как эксперты вытаскивают из лужи крови, вытекшей с толстой девицы, пистолет и ее награды.

Так началась частная жизнь Елизаветы Ланской.

3.

Освободившись, она осталась в этом северном городе. Буквально через год, она стала лучшим хирургом округа. И поняла, что ее руки, чудо – руки, ничего не забыли и все помнили. Даже стрелять. Как – то на одном пикнике, она разглядывала неизвестный ей вид карабина. И когда один из мужчин, что – то пошутил по этому поводу, попросила его подбросить в воздух пустую банку и пробила ее первым же выстрелом. Все мужчины наперебой безуспешно пытались повторить это, а она оправдывалась и говорила, что это случайность. И после этого, уже никогда не брала в руки оружия.

Красивая и самодостаточная, она была вожделенной для многих мужчин, но все они получали сухой отказ в ухаживаниях. А через пять лет, неожиданно для всех родила сына, которого воспитывала весьма сурово и требовательно.

Однажды в Москве, где Ланская была в командировке, в дни майских праздников она случайно проходила у театра, где собирались ветераны войны. И кто – то узнал ее, и многие узнали ее, ибо редко какой солдат прошел войну без ранения. Все окружили Елизавету, благодарные и счастливые. Обнимали и целовали руки. И она помнила всех. Нет, не по фамилиям, а по ранениям. И скромно улыбалась им, обязанным ей жизнью. Но обласканная и обожаемая, Елизавета при первой возможности ушла оттуда. Война всегда было для нее тягостным воспоминанием, которая, как ей казалось, забрала у нее все, что можно забрать у женщины. Забрать, чтобы уже никогда не вернуть.