Текст книги "Честь имею"

Последнее крещение отца Никодима

Уже стемнело, когда в барак местного полицейского правления ввалился Стацюк, которого еще с утра послали в район с отчетом, о положении в этом округе.

Сидевшие у стола, за игрой в карты и полегоньку потягивавшие самогон полицаи оглянулись и чертыхнулись.

Корень, а он сидел с краю, ругнул вошедшего:

– Ты чего, пень! Не мог поутру с докладами зайти, аль ордена да медали раздать явился?! Не видишь, люди делом заняты!

– Ага, вот сейчас раздам, – беззлобно отозвался Стацюк. – Слышь, Корень, тут такая картина. Мужик тот, ну которого мы вчера у леса взяли, с бородой этот, Фадеев что ли фамилия?

– Да – ка разница, говори, чего тянешь, – психанул Корень.

– Так я и говорю, оказывается этот мужик и вовсе не мужик.

Полицаи разом прыснули от смеха, и больше всех ржал сам Корень.

– Не мужик говоришь, а – ха – ха – ха! А кто же он?! Партизанка Соня с бородой?!

Стацюк улыбнулся и махнул рукой.

– Да ну вас, что вы, в самом деле? Когда о нем немцам доложили, так от них и вышло такое указание, что это поп, и поэтому никаких методов к нему не применять, не трогать, значит. И с ним завтра, какой – то чин немецкий приедет говорить, вот.

– А они откуда, ну немцы эти, про попа нашего знают? – спросил Корень.

– Так они за всех знают. Вспомни, как в город вошли, так мигом всех коммуняк забрали, и все по адресам! А жидов и вовсе за полдня у балки постреляли. Немцы, они все знают, даже по каким статьям мы с тобой нары отирали.

– И то верно, – почесал за затылком Корень. – Ну да ладно, топай, разберемся.

Стацюк ушел. Корень бросил карты и задумался.

– Корень! Слышь, Корень! А может, мы важную птицу поймали? Может нас наградят, коль завтра к нему завтра, важный чин приедет? – потянул его за рукав молодой, которого звали Харч.

– Ага, жди! Догонят и еще наградят! – мрачно огрызнулся Корень. – Дурень ты, Харч! Попы эти, от коммуняк пострадавшие, а мы его по роже!

– Да ну – у! Что ж делать – то, Корень! Может пристрелить его, да с концом, мол, попытка к бегству!?

– Да ты и впрямь дурак! Где ты видел, чтоб попы бегали!? Ладно, пошли, возьми вон ведро с водой.

И, прихватив, висевшее на входе у умывальника полотенце вышел, Харч с ведром пошел за ним.

В коридоре, Корень остановился у одной из дверей и приказал:

– Отворяй!

– Ты чего, Корень? Он же не здесь! Здесь баба эта, ну что мы в заброшенном доме взяли.

– Отворяй, говорю! – рявкнул Корень, и когда Харч, снял засов, добавил. – Выводи!

Тот исчез в проеме, и Корень услышал испуганный женский голос и возню. Наконец Харч снова появился в дверях, волоча за волосы девушку.

– Царапается, сука большевистская! – пожаловался он Корню, и, ухватив ее покрепче, сказал. – Да молчи ты, нужна ты доска стиральная со своей честью путаной!

– Пошли! – приказал Корень, и они прошли через две двери, к нужной камере.

Корень, открыл дверь, взглянул внутрь и показал Харчу, чтобы он отпустил девушку.

– Видишь мужика? – спросил он девушку, показывая на человека, лежавшего на полу камеры, и девушка кивнула головой. – Ты говоришь, что медсестра. Так вот, чтобы к утру, он стоял на ногах, а иначе пожалеешь, что на свет появилась.

Он кинул полотенце на плечо девушке и подтолкнул в камеру, Харч занес за ней ведро, вышел и запер дверь.

2.

Девушка обошла его, пытаясь понять, что с ним. Сначала ей казалось, что он и вовсе не дышит, но потом увидела его вздрагивающие пальцы на руках и поняла, жив. Осторожно перевернула его на спину и увидела окровавленное, бородатое лицо мужчины. Он, глухо застонал, но стал дышать ровно и спокойно. Она внимательно осмотрела его и убедилась, что он не ранен, но сильно избит. Замочив один конец полотенца, стала аккуратно убирать кровь с его лица. Вскоре, влага привела его в чувство, он пытался открыть глаза и привстать.

– Тихо, тихо! – сказала она. – Полежите немного, сейчас вам станет еще легче, потом я осмотрю вас.

– Кто ты? – спросил он.

– Я, Катя, медсестра, – сказала она. – И вы должны меня слушаться, хорошо?

– Да, – сказал он и уронил голову.

Вскоре он пришел в себя, открыл глаза и спросил:

– Почему ты здесь?

– Я Валя, военная медсестра. Мне сказали помочь вам.

– Как же ты оказалась здесь Валя?

– А меня по ранению оставили, на излечение, когда мы в окружение были, а полицаи во время облавы забрали.

– А как узнали, что ты медсестра?

– Военный билет нашли у меня, – вздохнула девушка.

– Это плохо, – сказал мужчина. – Но ничего, отпустят.

– Вы думаете, отпустят? – с надеждой в голосе спросила она.

– Отпустят, отпустят дочь моя, – уверенно сказал он, похлопывая ее по руке. – Ты ведь просто так военная, а на самом деле сестра милосердия. Дело божье, раненным помогать. Отпустят.

– А вы кто дяденька будете, партизан? – спросила Валя.

– Ну что ты, какой я партизан, – махнул рукой мужчина. – Священник я. Это они, полицаи меня, кажется, за партизана приняли.

– Священник, – сказала девушка. – Ну, тогда вас точно отпустят.

– Это почему ты так думаешь, Валюша?

Валя, немного помолчала, пожала плечами и чуть раздумав, сказала:

– А нам в школе говорили, что попы, то есть, извините, священники, ну это, прислужники империализма. Значит, вас отпустят.

Мужчина, едва заметно улыбнулся и покачал головой.

Заскрипела дверь камеры, отворилась, и вошел Харч с котелками в руках.

– Эй ты, девка, – сказал он. – Как он? Вижу, уже воркуете тут. На – ка, подкорми его.

Он поставил котелки на пол и ушел.

Девушка забрала котелки и подошла к священнику.

– А давайте, покушаем! – она опустилась перед ним на колени и подвинула еду. – А как вас зовут?

– В миру, я Фадеев Михаил Иванович, а по сану отец Никодим.

– Отец Никодим, хорошее имя такое, – сказала девушка. – Давайте отец Никодим, я покормлю вас.

3.

За отцом Никодимом пришел сам Корень.

Он помог ему приподняться, но, видя, что он слаб, подхватил его под руку.

– Ты это, того, не серчай, старик. Мы и не знали, что ты богослужитель. За партизана приняли тебя, понимаешь? Народ то наш натерпелся от этих большевиков, вот, оттого и злой. Тут вот к тебе начальство большое пожаловало от новых властей, ты бы уж, старый, особо на нас не жаловался, не со зла мы, понимаешь?

Корень, вывел отца Никодима с камеры, но, видя, что ему одному будет не под силу, крикнул вглубь камеры:

– Эй, деваха! Выходи, поможешь!

Так, поддерживая с двух сторон Никодима, они пришли в кабинет, где их ожидал немецкий чин.

Когда они бережно усадили отца Никодима на стул, этот чин спросил, указывая на Валю:

– А это кто?

– Медсестра это, – ответил Корень. – Батюшка вот, приболел малость, так мы ему медсестру приладили, чтобы подлечился, значит, вот.

– Это хорошо, хорошо! – остался доволен немец. – Ты ступай пока, позову, если надо, а мы тут втроем поговорим. А ну – ка сестра, как вас?

– Валя, – отозвалась девушка.

– Прекрасное имя! Так вот Валя, сделайте нам, пожалуйста, пока чайку.

Он сам принял из рук Вали стакан с чаем и поставил перед отцом Никодимом и подвинул к нему еду.

– Вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь! Позвольте представиться я Отто фон Зоммер, представитель немецкого командования. В мои обязанности входит

налаживание новой жизни на территориях, освобожденных от большевистской заразы.

– Вы хорошо знаете русский язык, – сказал отец Никодим.

– Спасибо, спасибо! – заулыбался Зоммер. – Но, что вы хотите? Великий русский язык и русская культура! Язык Достоевского и Толстого! Я всегда читаю их произведения в оригинале. И это ничего, что сейчас война, вот увидите, мы немцы, много еще сделаем, чтобы помочь вашему народу возродить свою истинную культуру и поруганную веру в том числе.

Вы, верно уже слышали, что мы в городе в первую очередь посодействовали открытию богослужений в церкви, где известный вам отец Сергий уже ежедневно служит, восхваляя Бога и новую власть, которая принесла свободу православному народу?

– Да, – сказал отец Никодим. – Я виделся и говорил с отцом Сергеем.

– Да что вы! – удивился Зоммер. – И когда вы с ним говорили?

– На прошлой неделе, – ответил отец Никодим.

– На прошлой неделе? – удивился Зоммер. – А я с ним говорил два дня назад и, кстати, говорил с ним о вас, но он ничего не сказал мне о вашей встрече. Странно. А я ведь искал вас, отец Никодим. Пора бы и вам вернуться на служение. Я уж и церковь вашу осмотрел, она ничуть не пострадала. Большевики, кажется, держали там какие – то мастерские? Но ничего. Вот вы немного поправитесь, а мы уж наведем там порядок. О церковной утвари не беспокойтесь, у меня все имеется в большом количестве. Сразу после изгнания большевиков я тщательно организовал собрание культурных ценностей, чтобы их окончательно не растащили и не уничтожили. Возьмете у меня все, что вам нужно будет для богослужений.

А пока, вот, сестричка Валя за вами присмотрит, и где вам жить определитесь. Я вам во всем помогу. Ну, что, надеюсь согласны?

Отец Никодим, взглянул на веселое и чем – то довольное лицо Зоммера и покачав головой сказал:

– Нет. Я не буду служить в церкви.

– Отчего же?! – удивился Зоммер. – Вы, что же, отошли от Церкви? Или ушли в другую церковь?

– Нет, – ответил отец Никодим. – Но я не буду, служить в церкви.

Зоммер задумался, он встал и нервно прошелся по кабинету.

– Так, – сказал он, вернувшись к столу. – Теперь я, кажется, начинаю понимать, почему отец Сергей ничего не сказал о встречи с вами. Вам что же голубчик, наша власть не нравится. Может это мы, а не большевики вышвырнули вас с церкви и превратили его в сарай? Может быть, вы лично симпатизируете этому грязному грузину, вашему вождю, сгноившему половину русского народа, уничтожившего его культуру, веру, наконец? А может, вы тайный агент большевиков и, променяли вашу рясу на партбилет?

Отец Никодим помолчал немного и сказал:

– Священнослужитель не может служить властям и партиям. Он может быть послушен только Богу и служит только народу своему. Так заповедовал нам Господь.

– Нет! – сказал Зоммер. – Мне кажется, вы не понимаете нас, господин Никодим. Мы пришли сюда не как завоеватели! Мы пришли сюда, чтобы истребить на корню зло безбожья! И мы истребим его, уверяю вас! С вами, или без вас! Но вы жестоко ошибаетесь, отец Никодим и совершенно ошибаетесь, когда не хотите помочь нам и вашему народу установить новую власть!

– Я был в городе, когда вы пришли, – ответил отец Никодим. – И видел, зачем вы пришли.

– А как, как бы вы хотели!? Эти евреи, вы забыли, они распяли нашего Господа! А коммунисты? Они распяли вашу веру и ваш народ!

– Эти люди, тоже наш народ, – сказал отец Никодим и добавил. – Я сказал об этом отцу Сергею и говорю вам. И поэтому я не буду служить в церкви.

– Евреи и коммунисты, ваш народ? А вы зря так храбритесь, – сказал вдруг примирительно Зоммер. – Надеюсь, вы понимаете, что ваш отказ, может расцениваться нами как поддержка коммунистического режима, и мы вас просто расстреляем?

– Я понимаю это, – ответил отец Никодим. – Но, на все воля Господа.

– Здесь может быть одна воля, отец Никодим, наша. Да и девочку эту придется с вами расстрелять, зачем нам лишние свидетели.

– Ой, дяденька, а меня за что? Я его не знаю, меня к нему в камеру заперли! – заплакала Валя.

– Вы не посмеете, – сказал отец Никодим. – Это невинное дитя, отпустите ее.

– Не такая уж она невинная, как вы думаете. Вот ее военный билет, а это значит, она и присягу принимала, что будет бороться с нами, как это у вас говорится: «до последней капли крови». Нашей крови, позвольте вам заметить. Мы ее отпустим, а она всем будет рассказывать, как отец Никодим большевистской власти верен остался.

– А я не скажу, дяденька, я не кому не скажу, – запричитала Валя.

– Ну – ну, успокойся! – Зоммер погладил рукой по плечу девушки. – Я думаю, отец Никодим согласится, и мы тебя отпустим, ведь так отец Никодим?

Отец Никодим опустил голову и, покачав головой, сказал:

– Нет.

– Не думал я, что вы такой жестоко сердечный человек, – сказал Зоммер и крикнул. – Эй, кто – нибудь!

В дверях появился Корень.

– Они, оба, больше не нужны мне. Это враги рейха и опасные заговорщики.

Расстреляйте их! Обоих! – подчеркнул Зоммер.

Корень, с удивлением взглянув на помрачневшего священника и плачущую девушку, хлопнул каблуками сапог и сказал:

– Есть, расстрелять!

4.

В камере Валя непрестанно плакала и ходила из угла в угол. Отец Никодим сидел на соломе, прислонившись к стене, и молча наблюдал за ней. Наконец, она присела рядом, и, обняв коленки, сжалась, пытаясь, успокоится.

– Прости меня, дочь моя, – сказал ей отец Никодим. – Я не думал, что они так поступят.

– Зачем? Зачем, вы им так сказали? – спросила, всхлипывая, девушка. – Вы же могли сказать, что не служите больше в церкви. Или согласились бы, а потом ушли куда подальше, кто бы за вами смотрел?!

Отец Никодим потер свои большие и мягкие ладони и ответил:

– Я не мог так поступить, дочь моя. Ты и я, оба солдаты, и давали клятву служить верно, и честно. Я не мог сказать так, даже если об этом никто и не узнал.

Девушка взглянула на него и спросила:

– А они, правда, нас расстреляют?

– Думаю, что да, – сказал отец Никодим, и девушка снова заплакала.

– Не плачь, – сказал отец Никодим. – Скоро наши мучения кончатся и Господь примет нас.

– Да, примет, – всхлипывала девушка. – Это он вас примет, а я кто ему? Я и пионерка была и комсомолка, и в бога не верила.

– Это все ты не по незнанию, дитя мое. Господь, знает это. Но разве ты хулила Его? Вот и в армии ты на благом деле. Родину защищать и раненным помогать, это и есть самое богоугодное дело.

Девушка помолчала, а потом спросила:

– А это, правда?

– Что, правда? – откликнулся отец Никодим.

– Ну, что он, бог, меня простит.

Отец Никодим улыбнулся ей:

– Ну конечно. А не хочешь ли ты, Валя принять крещение?

– А можно?

Отец Никодим не ответил, Он поднялся, принес с угла камеры ведро с водой, которой Валя умывала его, и сказал:

– Встань, дочь моя.

Валя встала. Отец Никодим прислушиваясь к шагам за дверью камеры, быстро прочитал короткую молитву и спросил:

– Веруешь ли ты в Бога нашего и Сына Его Иисуса Христа, Господа нашего и в Духа Святого?

– Верую, – ответила Валя.

Отец Никодим наклонился, зачерпнул в ладошку воды с ведра, красною от его крови и окропил голову девушки. Он снова прочитал короткую молитву, достал из кармана крестик, одел на шею девушки, перекрестил ее, благословляя, и сказал:

– Да не оставит Господь тебя, до конца дней, и ты будь Ему верна во всем, аминь!

Они снова присели на солому, прислушиваясь к шагам за камерой.

– О чем вы думаете, – спросила вдруг Валя.

– А знаешь, – ответил отец Никодим. – Я, почему-то подумал, что если бы я не был священнослужителем, то поступил бы также.

Они помолчали, затем девушка снова заплакала.

– Зачем ты плачешь, ты не веришь мне? – спросил отец Никодим.

– Нет, – сказала Валя. – Мне с вами хорошо. Мне маму жалко.

Отец Никодим, прижал ее к себе, погладил ее по голове и сказал:

– Маму и, правда, жалко…

5.

Когда клацнули затворы, отец Никодим невольно прикрыл девушку собой.

Застучали выстрелы, и они упали.

Отец Никодим упал на Валю и был неподвижен. У Вали еще двигались ноги.

Харч, который любил бывать на таких акциях, подошел к ним и взглянул на отца Никодима. Почти все пули попали в него, и он был мертв.

Харч, столкнул ногой его тело с девушки и присел на корточки, разглядывая ее. В нее попала всего пара пуль, и она была еще жива.

Харч, сплюнул, поднялся, передернул затвор автомата и очередью в лицо девушки, выбил из нее оставшуюся жизнь…

Аминь

Солдат с эшелона на войну

Бзз – з – з! Дзинь – дзинь – дзинь! Зазвенели колесные пары, и забили, собираясь и разбиваясь буфера вагонов, как бы ожидая, остановит машинист состав или нет.

Только обитателям вагона было как будто все равно. И если первые два дня пути они разглядывали каждую станцию или полустанок, где останавливался этот эшелон, везущий их на войну, то теперь они казалось, было, справедливо решили, как следует выспаться перед этой самой войной.

Бзз – з – з! Состав еще немного поерзничал, и все – таки остановился. Обитатели теплушки зашевелились. Наступившая тишина показалась им неким действием, прервавшая сон под мерный стук колес и многие стали ворочаться, чтобы, обвыкнув к этой новой обстановке снова уснуть. А двое или трое и вовсе встали, и прильнули к квадратам окон, взглянуть, не приехали ли они на ту самую войну. Но войной здесь и не пахло. Их эшелон стоял на запасном пути, а мимо проезжали туда – сюда, более нужные для войны эшелоны.

У вагонов послышались шаги бегущего вдоль эшелона человека, стук прикладом о дверь и крик:

– Старшего к начальнику эшелона!

Двери теплушки приоткрылись, и в ее щель скользнул вниз новоиспеченный лейтенант Васильчиков.

Вскоре, вдоль вагонов вновь послышались шаги, двери теплушки широко распахнулись, и вместе с лучами солнца в нее ворвался совсем еще не командный, мальчишеский голос Васильчикова:

– Рота подъем! Выходи, стройся!

И пока рота вывалила с вагонов и строилась, лейтенант успел о чем – то переговорить с бывалым, орденоносным старшиной Запара, который, покивал головой, выступил вперед и скомандовал:

– Рота смирно! На время стоянки дается двадцать минут, чтобы оправится и умыться. Через двадцать минут приступить к приему пищи. Дежурному наряду немедленно получить пайки на головном вагоне. После приема пищи отдых в районе своего вагона до отбытия. Никуда не отлучаться! С посторонних разговоров не вести! Рядовой Кваша! (тот откликнулся «Я!») Заступить на пост часовым вдоль вагона и до лесополосы. Смена через полчаса (Кваша ответил «Есть!»). Разойдись!

Через полчаса, часовой сменивший Квашу, с завистью поглядывал на своих сослуживцев, отведавших фронтового пайка, сильно отличающегося от пайка в учебном городке и теперь мирно посапывающих во сне на мягкой траве, словно не он, вместе с ними, спал два дня в теплом вагоне.

Лейтенант Васильчиков тоже было, уже приметил место для отдыха, как кто – то толкнул его в бок. Лейтенант обернулся и увидел перед собой старшину, который на удивленный взгляд Васильчикова указал на стоявшего у лесополосы, неподалеку от них, солдата.

– Рядовой Корин, – шепотом сообщил он. – Уже двадцать минут так стоит. Оно может и ничего, а может и того.

И старшина выразительно покрутил у виска.

– Не может быть!? – сказал Васильчиков.

– На войне командир, все может быть, – ответил старшина.

Наученный, во всем прислушиваться к более опытным товарищам, лейтенант поправил портупею и подошел к солдату. Он тихо прикоснулся к его плечу и когда тот обернулся, спросил:

– В чем дело, рядовой Корин? Почему не отдыхаете?

– Родина, товарищ лейтенант, – ответил вдруг солдат.

– Родина говоришь? Так – так! – услышал лейтенант за своей спиной голос старшины и выступившего затем вперед. – Ты что это Васька? (так звали солдата) Не заболел ли ты братец, а? (и он прикоснулся ко лбу) А может ты съел, чего не то?

– Никак нет, товарищ старшина! – ответил Корин. – Я здоров. А это Родина моя. Вон там, за этим полем деревня моя. Здесь я родился и жил, пока на войну не позвали.

– Вот те на! – удивился старшина. – Ну – ну, давай. Дыши воздухом Родины – то. Я же говорю, чего только на войне не бывает.

И потянув за рукав лейтенанта, он увел его от солдата, рассказывая по пути байки, что еще бывает на войне.

2.

Так, переговариваясь, они подошли к месту где, как полагал старшина, можно будет, и отдохнуть, как вдруг перед ними вновь появилась фигура рядового Корина. Старшина не особо любил тех, кто надо или не надо, попадался на глаза начальству и поэтому спросил совсем неласково:

– Чего тебе, рядовой?

Но солдат, словно и не слышал его и обратился прямо к лейтенанту:

– Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? – и, получив утвердительный ответ, выпалил – Товарищ лейтенант, разрешите сбегать в деревню, маму повидать.

И не успел Васильчиков осмыслить, что сказал ему солдат, как вперед выступил старшина. Он схватил Корина за гимнастерку и быстро – быстро говорил ему прямо в лицо:

– Ты что солдат, белены объелся?! Ты забыл, где ты находишься? А ну давай, мы вот все бросим и пойдем по мамкам! Ишь, чего удумал! Да я тебя враз расстреляю!

И он, оттолкнув солдата, потянулся к кобуре. Но тут, наконец, лейтенант опомнился, схватил старшину за руку и, переждав, когда она ослабнет, отпустил, и обратился к солдату:

– Рядовой Корин, до вас что, не доводили, что оставление место службы в военное время считается дезертирством и карается законом? Как вам не стыдно, рядовой Корин!

Солдат, не поднимая головы, тихо ответил:

– Я не от войны бегу, товарищ лейтенант. Я просто маму хотел увидеть. Она месяц назад похоронку на брата получила. А может и меня больше никогда не увидит. Ведь могут же меня убить, так товарищ старшина? – обратился он, почему – то к Запара.

Старшина ничего не ответил, нервно полез в карман, достал папиросу и только с третьей спички прикурил.

Корин постоял еще немного и, позабыв, что так уходить по уставу не положено, развернулся и пошел в сторону.

– Стойте, рядовой Корин, – окликнул его лейтенант и, подойдя к солдату, сказал. – Сорок минут даю вам, рядовой Корин. Сорок. Идите.

– Есть сорок минут! – прошептал пересохшим горлом солдат и, чувствуя, как слезы поступают к глазам, повернулся в сторону лесопосадки. Но на его пути уже стоял вездесущий старшина. Он поманил пальцем солдата, обнял его рукою за шею и зашептал в ухо:

– Вот это все – твое, возьмешь с собой, – и он показал рукою на амуницию солдата. – Его бросать нельзя по закону. Если не успеешь вернуться, скажешь сам ушел, понял? Может этим нас от позора, да свою честь спасешь. Я – то хоть с десяток фрицев прибрал на тот свет, а его вот за что положим (и тут он кивнул на лейтенанта). Но ты успей солдат. Помни, коль за зря сгинешь, то и у матери родной не в чести будешь. Иди, да смотри, чтобы часовые не углядели.

Он отпустил солдата, слегка толкнул на прощание и с удовлетворением для себя, отметил, как незаметно для часовых тот скрылся в лесопосадке.

3.

– Дядь Гринь! Дядь Гринь! – жалобно кричала звеньевая доярок Марфа у телеги с бидонами утреннего надоя молока, как кто – то схватил ее за ногу.

– Ай! Ой! – закричала она, отпрыгнула в сторону и увидела, как из – под телеги вылезает дед Григорий, довольный своей шуткой.

– Тьфу ты! – выругалась Марфа. – Уж труха с тебя, а ты все шуткуешь! Вот тебе накладная. Бидон, что справа не полный.

Дед бережно свернул накладную и спрятал в картуз, принял с рук Марфы кружку с молоком, испил, и, важно поклонившись, сказал:

– Благодарствую.

Поправив соломку, прикрыв ею бочины бидонов чтобы было помягче, полез на телегу.

Тут старая кляча, давно сошедшая со своего лошадиного ума, порешила вдруг, что пора бы и трогаться, беспричинно двинулась с места к выходу. Дед, едва не упал под колеса, и как был на карачках зло выругался на клячу, помянув ее кобылью мать, чем вызвал дружный хохот у проходивших мимо доярок.

Наконец он устроился, как положено, и настроение вернулось к нему. Пять дочерей, дал бог старому Григорию, пять хороших зятьков, да вот ведь война треклятая и трое из зятьков уж там. И вспомнил дед, как он сам бился с немчурой в тех страшных рукопашных боях. И кричала немчура: «Рус, не убивай!». Но учил тогда командир: «Не жалей германца, ребята! Не ты, так он тебя убьет!». Да, были времена.

А теперь вот и немчура не та. Вот вчерась, Егора внучок газету читал, ни старого, ни малого не жалеет фашист. Ох, тяжело придется видать зятькам.

Тут старый встал на колени и трижды перекрестился. Да глазами к солнцу, а они ослабевшие, и слезы с них вон.

Так, поразмышляв, собрался, было, дед и подремать по дороге, благо кобыла дорогу знает, да не свернет. И развернул, он свои больные места к солнцу, как что – то блеснуло впереди и еще, и еще. Дед приподнялся, пригляделся и увидел далеко впереди, бегущего по дороге, петляющей в ниве, страшного и потного солдата. И почудилось ему, как в колышущейся ниве, много их, этих солдат, таких же потных, да страшных.

Пригнувшись, одной рукою, развернул он телегу и что есть силы хлестанул клячу, но та лишь с удивлением обернулась на деда, мол, что с ним сталось. И только тогда, когда дед еще хлестанул ее, она рванула вперед, что есть своей оставшейся мощи.

Ближе к деревне, дед привстал и теперь уж хлестал лошадку нещадно. Он ворвался в деревню, аки архангел Гавриил на колеснице и с криком «Немцы! Спасайтесь! Немцы!», так и проехал до другого ее конца.

4.

Василий вбежал в деревню по центральной ее улице. Еще на ней он наткнулся на пару телят бесхозно бродивших на дороге, да и перед поворотом на свою улицу он заметил, как кто – то разбросал по траве одежду, словно так намеривался просушить ее.

Он забежал в открытую калитку дома, проскользнул в приоткрытую дверь и закричал:

– Мама! Мама!

Никто не ответил. По дому были разбросаны вещи. На столе валялась опрокинутая крынка молока, которое, замочив по пути краюху хлеба, стекало на пол. Василий выбежал во двор и снова закричал:

– Мама!

И только тут заметил, что двери сарая открыты и там никого нет. Он оглянулся и увидел, как две последние, глупые куры, покидают через открытую калитку двор.

Василий выбежал за ними и обомлел. Вся улица была полна живности. Коровы, гуси, утки, куры, собаки бродили по улице и пугались столь необычного соседства. Ворота у соседей были широко распахнуты, и Василий побежал к ним. У ворот он увидел валяющийся на боку самовар без крышки, вывалившиеся угли которого еще тлели и источали тепло. В доме и во дворе никого не было, и только повсюду валялась одежда и битая посуда.

Ничего, не понимая, солдат побежал на соседнюю улицу. Там было то же самое, да не совсем. Огромная подушка, какие обычно отдают девкам в приданное, зацепилась, разорвалась и повисла на заборе одного из домов. Тучи пуха из подушки разлетелись по улице и покрыли ее всю, а также всю живность, словно снегом. Бедные животные с удивлением поглядывали вокруг, мычали, блеяли, кудахтали и лаяли, как бы вопрошая: откуда снег и куда подевались люди?

Василий подошел к колодцу, у которого валялись коромысло и пустое ведро, другое полное, стояло на срубе. Он плеснул этой водой себе на лицо, словно пытаясь понять, не во сне ли все это…

5.

Василий вернулся в дом, отпил оставшегося молока в крынке. Аккуратно положил на стол пару новых портянок да кусок мыла. Вышел во двор и, взглянув, прощаясь на дом, побежал обратно. Незаметно для часовых он пробрался к старшине, разбудил его и тихо доложился. Тот невозмутимо, словно и не особо и ждал солдата, выслушал, перевернулся на другой бок и уснул. Василий присел рядом и думал о том, что же произошло. Ни тогда, ни потом, он не рассказывал об этом. А два часа спустя его и товарищей, эшелон увез с этих мест, на ту самую страшную войну.

6.

Так уж сложилась солдатская судьба Василия, но вернулся он домой только летом сорок девятого. Еще на подходе в деревню, он встретил односельчан, которые сказали ему, что мама его с бригадами на конном дворе собирающихся на покос. Он побежал туда и, вбежав на пригорок, за которым находился конный двор, сразу узнал и увидел в толпе ее одну – маму.

– Мама! – закричал он и не услышал своего голоса. Ноги, сотни, раз поднимавшие его в атаку, отказали ему и слезы брызнули из глаз от этого минутного бессилия и счастья.

И только она одна, мама, услышала и увидела его, и бросилась к нему, расталкивая людей.

Она подбежала к нему, упала перед ним на колени, обняла и страшно заплакала.

Мать потеряла в войну мужа и сына постарше Василия. Ни слезой, ни стоном не показала себя в горе. И народ, знавший это, с удивлением смотрел, как она встретила сына живого, и медленно собирался вокруг. А она все плакала и трогала руками ноги, руки, плечи сына. Наконец, она повернулась к людям и сказала:

– Вот ведь, вернулся.

И народ, уж отвыкшей встречать победителей бросился обнимать солдата.

Первым был, конечно, Борька, дружок с детства, все такой же конопатый, но тяжеленный до чертиков. Он тоже фронтовик, но не стыдился своих слез.

Затем пошли бабки да тетки, знавшие Ваську и Борьку еще чумазыми да сопливыми.

Подошли и мужики, войну повидавшие, с одобрением посматривающие на солдатские награды Василия. Потом девки подженишковые, глазастые и стройные, да начинающие уж сохнуть грудастые молодые вдовы, что старались прижаться сильней.

И только потом, смущенного и радостного вернули его снова в руки матери.

– Ну – ка люди разойдись! Ну – ка люди подивись! – послышался истошный крик неугомонного Борьки.

Люди оглянулись и увидели, как Боря вел, сквозь смеющуюся толпу, старого и почти уж ослепшего деда Григория.

Борька подвел деда к Василию и сказал:

– Ну, деда, глянь. Узнаешь ты своего фрица, али нет!?

Дед долго вглядывался в лицо солдата и вдруг вытянулся к нему, схватил руками лицо его и спросил:

– Васенька, сынок, ты?

– Я дедуня. – ответил Василий.

Дед прижал его голову к себе и тихо шептал солдату;

– Живой значит. Спасибо что вернулся сынок. Я вот, все помереть боялся, не повидав тебя. Ты прости меня Василий, спужался я тогда. И в глаза матери твоей было стыдно смотреть. Я, каждый день ждал тебя сынок. Об одном бога молил, чтобы вернулся ты.

– Спасибо за молитвы отец! Может, потому и вернулся.

Так стояли они и плакали, старый да молодой солдат. По всем убиенным на войне.

По отцу и брату Василия. По двум зятькам деда Григория. По лейтенанту Васильчикову с гранатами упавшего под немецкий танк в Белоруссии. И старшине Запара, павшего, прикрывая отход своих товарищей, у польского хутора

По миллионам другим, эшелонами ушедших в вечность на той войне.