Текст книги "Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)"

6

Через месяц после появления «Потоков халтуры», 7 мая 1929 года, на первой полосе только что начавшей выходить «Литературной газеты» была опубликована статья Заславского «О скромном плагиате и развязной халтуре». Эффектно скроенный фельетонный текст, используя доводы статьи Горнфельда в «Красной газете», фактически переадресовывал Мандельштаму все те обвинения в переводческой халтуре, которые сам поэт обращал к советским издательствам. Публикация Заславского умело (и предсказуемо) переводила вопрос из общей плоскости положения переводческого процесса в СССР к крайне невыгодному для Мандельштама обсуждению его конкретного случая. Из сильной, подкрепленной статусом «Известий», позиции он оказался в заведомо невыигрышном положении защищающегося. Все попытки поэта воспрепятствовать «инсценировке „дела Мандельштама”» (III: 803) успеха не принесли, а мобилизация в его защиту дружественных писательских имен только усилила скандал, подключив к нему, судя по всему[93]93
  См. письмо Д.И. Заславского А.Г. Горнфельду от 27 мая 1929 года (Знамя. 2014. №3. С. 143).


[Закрыть], уже не только литературные, но и партийные органы. Печатная, судебная и кулуарная тяжба Мандельштама с Заславским, «Литературной газетой», «ЗиФ» и ФО СП длилась без малого год. В поисках союзников в борьбе с Канатчиковым и его влиянием в ФОСП Мандельштам идет на неожиданный, казалось бы, ситуативный альянс с самой ортодоксальной частью советского литературного спектра – Российской ассоциацией пролетарских писателей (РАПП).

На присутствие фамилии главы РАППа Леопольда Авербаха среди подписавших письмо в защиту Мандельштама от Заславского и «Литературной газеты», опубликованное в «ЛГ» 13 мая 1929 года, справедливо обратил внимание в своей книге о Мандельштаме Г.М. Фрейдин[94]94
  Freidin G. Op. cit. Р. 280.


[Закрыть]. Однако интерпретация им этого факта как части «борьбы за руководство в сфере идеологии и культуры», грешит генерализацией (аустановление связи «скорого падения Авербаха» с защитой им Мандельштама безосновательно). Имевшее самые существенные для Мандельштама последствия обращение за помощью к находящемуся в зените своего могущества Авербаху (в февральском письме 1930 года в ЦКК ВКП(б) Мандельштам упоминает о «моих с ним переговорах в апреле 1929 г.» [III: 596]) находит свое объяснение в конкретных событиях тогдашней литературно-политической жизни.

В конце октября 1928 года между Канатчиковым, представлявшим РАПП в ФОСП, и Авербахом произошел серьезный идеологический и личный конфликт, кончившийся заменой Канатчикова в ФОСП другим представителем РАППа[95]95
  См.: Шешуков С.И. Неистовые ревнители: Из истории литературной борьбы 20-х годов [⁄ з-е изд.] М., 2013. С. 201-202; Огрызко В. Указ. соч. С. 18.


[Закрыть]. Именно после удаления из РАППа дружественные Канатчикову функционеры из Агитпропа ЦК выдвинули его на должность главного редактора «Литгазеты»[96]96
  Огрызко В. Указ. соч. С. 18.


[Закрыть]. Поняв, что в истории вокруг «дела о переводах» Мандельштам выступает противником Канатчикова (а заодно и Ионова, которого рапповская критика именовала вкупе с Троцким «капитулянтом»[97]97
  Ермилов В., Селивановский А., Сутырин В., Фадеев А. Открытое письмо РАПП «Комсомольской правде» // Комсомольская правда. 1929. 3 августа. С. 3.
  В 1925-1926 годах в Ленинграде Ионов поддерживал находившихся в оппозиции к Авербаху сотрудников закрытого журнала «На посту» (см.: Корниенко Н.В. «Нэповская оттепель»: Становление института советской литературной критики. М., 2010. С. 335).


[Закрыть]), Авербах становится на его сторону.

В этот период РАПП претендует на то, чтобы стать объединяющей всех стоящих на советской платформе писателей институцией[98]98
  См.: Аймермахер К. Советская литературная политика между 1917-м и 1932-м // В тисках идеологии: Антология литературно-политических документов. 1917-1927 ⁄ Сост. К. Аймермахера. М., 1992. С. 51.


[Закрыть], максимально привлекая «попутчиков», отделяемых от немногочисленных «буржуазных писателей» (символами последних выступают Замятин и Булгаков). В рамках идеологии «массового попутничества»[99]99
  Заключительное слово тов. Авербаха [на 2-м пленуме правления РАПП] // Литературная газета. 1929. 30 сентября. С. 3.


[Закрыть]Авербах воспринимает Мандельштама как попутчика, находящегося «на пути интеграции в советское общество»[100]100
  Кларк К. РАПП и институализация советского культурного поля в 1920 х – начале 1930-х годов // Соцреалистический канон ⁄ Под ред. X. Гюнтера, Е. Добренко. СПб., 2000. С. 217.


[Закрыть] в тот момент, когда, по его словам, «пролетписатели должны еще теснее сблизиться с подлинно советскими интеллигентскими писателями»[101]101
  Из выступления Авербаха на Общем собрании членов ленинградского отдела ВСП 13 октября 1929 года. Цит. по: Галушкин А.Ю. Из истории литературной «коллективизации» // Russian Studies. 1996. Vol. II. № 2. С. 459.


[Закрыть]. (Характерно, что в общеполитическом плане партийные круги, к которым в этот период принадлежал Авербах и которые к осени 1930 года оформились в так называемую группу Сырцова – Ломинадзе, также выступали против «спецеедства» – за большее доверие к старым специалистам и за более активное привлечение их к работе[102]102
  См.: Хлевнюк О. Хозяин: Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010. С. 70.


[Закрыть].) Не следует забывать и о том, что, по позднейшей характеристике Горького, возглавляемая Авербахом верхушка РАППа на рубеже 1930-х годов объединяла «наиболее грамотных и культурных из литераторов-партийцев»[103]103
  Из письма Горького Сталину от 24 марта 1932 года. Цит. по: Власть и художественная интеллигенция. С. 169.


[Закрыть] – и именно в этом контексте противопоставления Авербаха и его партийно-литературных оппонентов следует читать слова Георгия Адамовича о «парадоксальном положении: Авербах и его РАПП оказались защитниками писателей, последним легальным оплотом мысли и слова в России»[104]104
  Адамович Г. «Конец Авербаха» // Последние новости. 1931.10 декабря. С. 2. К теме «Авербах – „защитник литературы“» Адамович обращается и в статьях «Воронский» (Последние новости. 1931.19 ноября) и «Литература в СССР» (Русские записки. 1938. № 7).


[Закрыть].

Авербах не только подписывает письмо в защиту Мандельштама, но и предоставляет ему страницы своего журнала «На литературном посту» (1929– № 13) для интервью «О переводах», в котором Мандельштам в еще более радикальной, нежели в «Известиях», и органичной для рапповского издания стилистике призывает поставить «под контроль работу ГИЗа», «свернуть шею» «близорукому коммерческому подходу», избавиться от «бывших и лишних людей» среди переводчиков и, наконец, более решительно «обезвреживать» идеологическим комментарием политически не «стопроцентно» благонадежные книги. Неслучайно в тексте интервью Мандельштама присутствует «чуть ли не единственное» у него, по наблюдению О.А. Лекманова, «противопоставление газеты книге со знаком плюс»[105]105
  Лекманов О. «Я к воробьям пойду и к репортерам…»: Поздний Мандельштам: Портрет на газетном фоне // Toronto Slavic Quarterly. 2008. № 25.


[Закрыть]. Характерным образом оно оказывается связано с упоминанием «Комсомольской правды», в этот период близкой к Авербаху[106]106
  «Боевым органом» партийной «группы [Л.А.] Шацкина – Авербаха – [Я.Э.] Стэна – [В.В.] Ломинадзе» названа «Комсомольская правда» в письме Сталина В.М. Молотову от 29 июля 1929 года (Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925-1936 гг.: Сборник документов ⁄ Сост. Л. Кошелевой и др. М., 1995. С. 135-137)– «Они были все знакомы по совместной работе в начале 1920-х гг. в комсомоле», – отмечает современный исследователь (Горький и Л. Авербах: Неизвестная переписка ⁄ Вступ. статья, подгот. текста и примеч. О.В. Быстровой // М. Горький: Материалы и исследования. М., 2005. Вып. 7: Горький и его корреспонденты. С. 571). В 1927 году перевод Мандельштама из Макса Бартеля («Призыв») напечатал на «Литературной странице» «Комсомольской правды» (15 мая. С. 3) ответственный редактор газеты Тарас Костров (А.С. Мартыновский). В том же письме Сталина Молотову руководимый Костровым (с 1928 года) журнал «Молодая гвардия» упоминается как издание, которое указанная партийная группа Шацкина «пытается превратить <…> в свой теоретический журнал» (Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. С. 136). Тогда же Костров был снят с работы в «Молодой гвардии».


[Закрыть] и занятой, в частности, последовательной критикой «Литературной газеты»[107]107
  См. статью И.Н. Ломова «Классовый мир в „литературной промышленности“» с упоминанием «о возмутительной позиции» «Литгазеты» в «истории с т. Мандельштамом» (Комсомольская правда. 1929. 21 июля. С. 2) и совместное выступление РАППа и редакции «Комсомольской правды» с «требованием выправления линии „Литературной газеты“» и «укрепления руководства „Лит. газеты“, которое сейчас явно неудовлетворительно» (На литературном фронте // Комсомольская правда. 1929. 3 августа. С. 3).


[Закрыть]. В разбирающей «дело Мандельштама» Конфликтной комиссии ФОСП представители РАППа и «Комсомольская правда» встают на его защиту[108]108
  См. выписку из протокола заседания Исполбюро ФОСП от 5 августа 1929 года (Знамя. 2014. № 3. С. 161-162).


[Закрыть].

Многомесячная тяжба вокруг «дела о переводах» обернулась для Мандельштама серьезнейшим личным кризисом. Неудовлетворенный той степенью солидарности, которую проявили по отношению к нему даже дружественно настроенные писатели, он заявляет о разрыве с «литературой» – в том самом ее понимании, в каком это слово было употреблено в его письме 1923 года отцу («„литература" мне омерзительна») – то есть о разрыве с заказной, оплачиваемой, «разрешенной» (как это будет названо в «Четвертой прозе») литературной работой, позволяющей сводить концы с концами, но унижающей писателя и разрушающей его сознание. С этой «литературой» неразрывна «организованная писательская общественность» – в «Открытом письме советским писателям» в феврале 1930 года Мандельштам в лице ФОСП проклинает и ее.

Еще 27 июня 1929 года Д.И. Выгодский записывает в дневнике рассказ Е.К. Лившиц: «Мандельштам заявил, что он больше не русский писатель, что писать больше не будет, что хочет поступить на службу»[109]109
  Летопись. С. 355.


[Закрыть]. Неудачную попытку «бросить эту каторгу [переводы] и перейти на живой человеческий труд» (из письма Мандельштама отцу от середины февраля 1929 года: III: 474) поэт предпринял в самом начале «дела о переводах», зимой 1929 года в Киеве. Очевидно, именно помощь Авербаха позволила реализовать эту (спасительную в материальном смысле) идею в Москве: в августе 1929 года Мандельштам поступает на работу в редакцию «Московского комсомольца»[110]110
  Содействие со стороны РАППа и близких ему комсомольских организаций (напомним, что Авербах был одним из основателей советского комсомола с большими связями в этой среде) стало для Мандельштама единственным реальным подспорьем в его борьбе за свои честь и достоинство в 1929-1930 годах; это понимали и его оппоненты – 5 февраля 1930 года А.Б. Дерман сообщал А.Г. Горнфельду: «Мандельштам ведет занятия по стихописанию с комсомольскими группами, редактирует Литер<атурный> отдел в одной комс<омольской> газете, – и это исходный пункт его силы и его демаршей» (Летопись. С. 363-364)-Именно в контексте этого сближения следует рассматривать поданный исключительно в полемическом ключе эпизод из «Второй книги» Н.Я. Мандельштам с рассказом о визите к Мандельштаму в редакцию «Московского комсомольца» A. П. Селивановского, «второго по влиятельности (после Л.Л. Авербаха) члена рапповской верхушки <…> и, вообще, главного эксперта в РАППе по вопросам поэзии» (Флейшман Л. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005. С. 72-73), с «предложением сотрудничества» (НМ. Т. 2. С. 533).
  В августе 1929 года, будучи членом конфликтной комиссии ФОСПа по делу Мандельштама со стороны РАПП, Селивановский поддерживал поэта (см. письмо А.Б. Дермана Горнфельду от 28 августа: Летопись. С. 359). В 1932 году он продолжал утверждать, что Мандельштаму «нужно помогать, последовательной товарищеской критикой прежде всего» (Селивановский А. Разговор о поэзии // Литературная газета. 1932.11 ноября. С. 2; статья опубликована на следующий день после вечера Мандельштама в редакции «Литгазеты», на котором Селивановский присутствовал, – см. дневник А.К. Гладкова: Гладков А.К. <О Мандельштаме, беседы и встречи с Н.Я.> // Михеев М.Ю. Указ. соч. С. 143), в 1934-м цитировал его неопубликованные стихи в печати (Литературная учеба. 1934– № 8. С. 33). В 1935 году Селивановский был одним из предполагаемых поэтом адресатов писем с «отчетом» о его поэтической работе в Воронеже (см.: Рудаков. С. 103).


[Закрыть]:

«Комсомольский литературный молодняк нуждается в старших союзниках», – пишет он члену правления РАППа В.М. Саянову 24 августа, приглашая к сотрудничеству в газете (III: 485 )[111]111
  После закрытия «Московского комсомольца» в январе 1930 года планы трудоустройства Мандельштама также оказываются определены его связями в (около)рапповской среде – это ташкентская газета «Комсомолец Востока» (см. его письмо жене от 24 февраля 1930 года: III: 496) и, что особенно любопытно, левацкая группировка новосибирских писателей «Настоящее», разгромленная в январе 1930 года постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) «О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького», – именно ее представитель имеется в виду в рассказе Н.Я. Мандельштам Кларенсу Брауну (1966): «Один раз в „Сибирские огни“ звал человек, такого лефовского типа он был, мы уже хотели в Новосибирск к нему ехать, но его арестовали, потому что он что-то невежливое сказал про Горького» (Кларенс Браун: Воспоминания о Н.Я. Мандельштам и беседы с ней ⁄ Пер. с англ. B. Литвинова//«Посмотрим, кто кого переупрямит…» С. 458-459)– Речь идет о А.Л. Курсе (его фамилию Н.Я. Мандельштам вспомнила в биографической хронике, составленной в середине 1960-х [НМ. Т. 2. С. 9бО]), знакомом В.И. Нарбута и, действительно, близком к кругу ЛЕФа редакторе (с 1927 года) журнала «Настоящее» и газеты «Советская Сибирь». Восторженная рецензия Сергея Третьякова на журнал – «Настоящее „Настоящее”» – появилась в «Новом Лефе» в мае 1928 года (№ 5. С. 43-44). В начале 1930 года Курс был возвращен из Новосибирска в Москву, 1 ноября исключен из партии и 4 ноября допрошен начальником Секретного отдела ОГПУ Я.С. Аграновым по делу «группы Сырцова – Ломинадзе» (см.: Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) 1923-1938 гг. Т. 3:1928-1938 гг. ⁄ Ред. кол. тома Л.П. Кошелева, Л.А. Роговая, О.В. Хлевнюк. М., 2007. С. 288-290, 347; в декабре 1929 года С.И. Сырцов безуспешно пытался убедить Сталина смягчить постановление Политбюро о группе «Настоящее»: Большая цензура: Писатели и журналисты в стране Советов. 1917-1956 ⁄ Сост. Л.В. Максименков. М., 2005. С. 166). В апреле 1926 года Курс опубликовал (с выносом на обложке) в редактируемом им журнале «Советский экран» статью Мандельштама о фильме «Песнь на камне» («Татарские ковбои»; № 14. С. 4; редакционная врезка фактически солидаризировалась с резкой оценкой фильма Мандельштамом). Относительно привлечения к работе в медиа беспартийных авторов Курс, предвосхищая идеологический поворот начала 1930-х, декларировал: «Я считаю, что мы в настоящее время настолько сильны идеологически и организационно, что мы можем руками беспартийных литераторов, руками мастеров делать нужное нам дело» (Журналист. 1926. № 1. Январь. С. 40. Полтора года спустя Мандельштам и Курс соседствовали на страницах «Журналиста» [1927– № 6. Июнь]).


[Закрыть].

Представляется, что «союзничество» Мандельштама с Авербахом (чьей деятельности литературного критика он отдавал должное[112]112
  См. свидетельства Э.Г. Герштейн: Герштейн. С. 18-19, 30.


[Закрыть]) и РАППом было продиктовано не только конъюнктурными соображениями, и когда поэт (в связи с переговорами с Авербахом) говорит о «подготовлявшихся [им] политических выступлениях», от которых его «заставила временно <…> воздержаться <…> клеветническая кампания», «выбившая» его из «литстроя» и «заранее обесценившая»[113]113
  Письмо Мандельштама в ЦКК ВКП(б), 20-е числа февраля 1930 года (III: 596). Реальным комментарием к этим словам служат, по-видимому, воспоминания Э.Г. Герштейн о несостоявшемся выступлении Мандельштама на 2-м пленуме РАППа в сентябре 1929 года (Герштейн. С. 18).


[Закрыть]их, речь идет не о ритуальных формулах лояльности, а о реальном сближении Мандельштама с одним из полюсов социокультурной жизни СССР. Несомненно, прав Е.А. Тоддес, призывающий видеть в стилистике текстов Мандельштама в «Известиях» и особенно «На литературном посту» (которые он деликатно характеризует как «использующие элементы новоречи») «скорее сознательную установку автора, чем результат редакционного воздействия»[114]114
  Тоддес Е.А. Мандельштам и опоязовская филология // Тоддес. С. 715.


[Закрыть].

Конфликт с ФОСП (начинавшийся как конфликт со «старой» литературой в лице Горнфельда) до предела обострил у Мандельштама ощущения эксплуатируемого, нуждающегося и борющегося за свои законные права члена социума. «Я, дорогие товарищи, не ангел в ризах, накрахмаленных Львовым-Рогачевским, но труженик, чернорабочий слова», – писал он в «Открытом письме советским писателям» (III: 488). Призма классового подхода[115]115
  Не чуждого Мандельштаму и ранее; см.: Тоддес Е.А. Статья «Пшеница человеческая» в творчестве Мандельштама начала 20-х годов // Тоддес. С. 392-393.


[Закрыть] позволяла в этом случае идентифицировать себя как пролетария — тем более в противопоставлении, с одной стороны, со «старой» элитой (Горнфельд) и, с другой, с несравнимо более обеспеченными «рыночными» советскими авторами и стоящими с ними в одной связке чиновниками от литературы, чьи отношения с РАППом были, по преимуществу, как раз конфликтными. Не случайно упоминание о «великом, могучем, запретном понятии класса» возникает у Мандельштама в написанной как итог «дела о переводах» «Четвертой прозе» – заменившей для поэта подготовлявшуюся, но не произнесенную им на пленуме РАППа политическую речь.

7

История текста «Четвертой прозы», написанной на рубеже 1929-1930 годов, определяет трудность интерпретации этой вещи. По сообщению Н.Я. Мандельштам середины 1960-х годов, сохраненному А.А. Морозовым, в Воронеже ею была уничтожена первая главка текста. «В ней было: Кому нужен этот социализм, и если бы люди договорились построить ренессанс, то вышло бы не Возрождение, а в лучшем случае ресторан или кафе Ренессанс. Это не цитата, а передача смысла» (II: 690). Кроме того, Н.Я. Мандельштам исключила из текста заключительный фрагмент восьмой главки[116]116
  В тексте «Четвертой прозы», который Ю.Г. Оксман передал в 1963 году на Запад (см. его письмо к Г.П. Струве от 31 мая 1963 года: ФлейшманЛ. Из архива Гуверовского института: Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве // Stanford Slavic Studies. 1987 Vol. 1. P. 59), этого фрагмента уже не было. Текст «Четвертой прозы» впервые опубликован во 2-м томе Собрания сочинений Мандельштама под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова (Вашингтон, 1966). По другому списку из самиздата напечатан: Грани. 1967. № 63. С. 16-28.


[Закрыть], следующий непосредственно за известным пассажем про филологию: «Чем была матушка филология и чем стала! Была вся кровь, вся нетерпимость, а стала пся крев, стала – всетерпимость…» Приведем этот текст, восстановленный А.А. Морозовым в примечаниях к изданию 2002 года[117]117
  Мандельштам О. Шум времени ⁄ Примеч. А.А. Морозова, подгот. текста С.В. Василенко, А.А. Морозова. М., 2002. С. 283.


[Закрыть]:

Кто же, братишки, по-вашему больший филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из-за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, – или Митька Благой с веревкой? По-моему – Сталин. По-моему – Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык.

Исключенный вдовой поэта в эпоху, точно названную Э.Г. Герштейн «периодом восстановления ею авторитета Осипа Мандельштама как поэта и общественного деятеля»[118]118
  Герштейн. С. 435.


[Закрыть], этот фрагмент по недоразумению не вошел в основной текст «Четвертой прозы» в Полном собрании сочинений и писем Мандельштама (2010, 2O17)[119]119
  Эта ошибка исправлена в новейшем издании: Мандельштам О.Э. Большая проза: Шум времени. Феодосия. Египетская марка. Четвертая проза. Путешествие в Армению ⁄ Сост. и статья П.М. Нерлера, подгот. текста, коммент. П.М. Нерлера, С.В. Василенко. СПб., 2021.


[Закрыть]. Безо всякого сомнения он меняет смысл всей вещи, не позволяя более говорить, что в «Четвертой прозе» поэт «окончательно сводит счеты со сталинизмом и литературными марионетками сталинской эпохи»[120]120
  Дутли Р. «Век мой, зверь мой»: Осип Мандельштам. Биография ⁄ Пер. с нем. К. Азадовского. СПб., 2005. С. 219.


[Закрыть].

Энергия, которой движется «Четвертая проза», есть энергия отторжения. В ее основе самоощущение человека, остро чувствующего свою конфронтацию с устоявшимися социальными структурами, если не десоциализацию. Эта конфликтность находит прямое отражение на уровне поэтики. Текст состоял из семнадцати главок. Первая (уничтоженная), судя по дальнейшему изложению, служила своего рода экспозицией, вводя развитую и детализированную в главке 2 тему «невероятного дела спасения [от расстрела] пятерых жизней»[121]121
  Скорее всего, именно с опасным упоминанием дела, грозившего расстрелом (наряду с «социализмом»), связано уничтожение первой главки в Воронеже.


[Закрыть]. Все остальные главки, варьируя четыре сюжета (борьба за арестованных, перипетии «дела Уленшпигеля», несостоявшаяся поездка в Ереван и служба Мандельштама в «Московском комсомольце»), структурированы одинаково – каждая из них строится вокруг некоей «взрывающей» текст оппозиции (гл. 2: пролетариат vs. буржуазия; гл. 3: комсомол vs. «агитмамушки» [ВКП(б)]; гл. 4: автор vs. сотрудники газетного объединения «Московская правда»; гл. 5: автор vs. ЦЕКУБУ; гл. 6, 7, 10, 12, 13, 14, 15, 16: автор vs. писатели/«литература»; гл. 8, 16: автор vs. социум; гл. 9: Благой vs. Сталин/Ленин, «старая» филология vs. «новая»; гл. 11: «правда/правдочка» vs. «Правда-Партия»).

Главка 9[122]122
  Здесь и выше мы учитываем при нумерации уничтоженную первую главку.


[Закрыть], расположенная ровно посередине (восемь главок перед ней и восемь после), заканчивается единственным во всем тексте «положительным» тезисом-утверждением («Я люблю их [Ленина и Сталина; большевиков] язык. Он мой язык»). Она же – через стих Есенина «Не расстреливал несчастных по темницам…» – вводит важнейшую для Мандельштама тему «гуманизма». Однако, против ожидания, поэт никак не увязывает с ней (в отрицательном смысле) вождей большевиков (Ленина и Сталина; характерно их упоминание рядом). Декларируя «гуманизм» как «символ веры» «настоящего писателя – смертельного врага литературы» (той самой, которую поэт «презирает»), Мандельштам через фигуру «разрешенного большевиками» филолога «Митьки Благого» (метонимически связанного с олицетворяющим «разрешенную» же литературу Домом Герцена) противопоставляет «новую» филологию, паразитирующую на мертвой/убитой поэзии, – старой, «нетерпимой» к фальши[123]123
  Возможен и еще один уровень противопоставления: по воспоминаниям М.А. Торбин, в 1920-х годах Д.Д. Благой участвовал в работе над составлением Словаря языка Ленина (Торбин М. На редкость неустроенный человек ⁄ Подгот. текста и примеч. А.Г. Меца, Л.М. Видгофа// Знамя. 2021. № 5. С. 173). Мандельштам мог знать об этом.


[Закрыть]. При этом со старой, «подлинной» филологией парадоксальным образом стыкуется образ партийных чисток, проводимых Сталиным в борьбе за генеральную линию партии, – с их строгостью в поиске и выборе формулировок партийного языка. Этот партийный язык объявляется Мандельштамом своим. Напомним, это единственное «положительное», не поставленное под вопрос стилистической иронией или сарказмом, утверждение автора во всей вещи. Если верна датировка М.Д. Вольпина, то именно к периоду написания «Четвертой прозы» относится реплика Мандельштама, заявившего ему в ответ на возмущение писательским безразличием по отношению к ужасам советской жизни: «Ну, знаете, вы не замечаете бронзового профиля Истории!»[124]124
  Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. С. 429.


[Закрыть]

Разумеется, к «Четвертой прозе» вполне применимо наблюдение Е.А. Тоддеса по поводу «непредсказуемого „анархо-эстетического" характера <…> рассуждений»[125]125
  Тоддес Е.А. Поэтическая идеология // Тоддес. С. 365-366.


[Закрыть] Мандельштама, и наивно было бы искать в ней воплощения последовательной социополитической программы. Раздвоенность, растерянность видны в переписке Мандельштама этого времени, где он в границах одного письма то упоминает о том, что в газете, где он работает, «не люди, а рыбы страшные», то вспоминает, что ему «люди нужны, товарищи, как в „Московском> Комсомольце”» (письмо Н.Я. Мандельштам, 13 марта 1930 года: III: 498-499). Эта же амбивалентность хорошо видна в оценке Мандельштамом собственно комсомола, с одной стороны, предстающего в «Четвертой прозе» в образе «барчука», приучаемого «агитмамушками, бабушками, нянюшками» (то есть партийцами, «старшими товарищами» комсомольцев) к жестокости («Вдарь, Васенька, вдарь!»), а с другой – униженного «старшими» и таящего в себе потенциал некоего бунта («оппозиционности») – именно через этот подтекст раскрывается загадочный, на первый взгляд, образ «старейшего комсомольца – Акакия Акакиевича»[126]126
  Ср. одновременно о близости Башмачкина и Парнока, спроецированного на автора героя «Египетской марки»: Полякова С.В. «Шинель» Гоголя в «Египетской марке» Мандельштама [1991 ] // Она же. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб., 1997– С. 286-288.


[Закрыть].

Начавшаяся в августе 1929 года травля Пильняка и Замятина приводит к фактическому разгрому прежнего «беспартийного» Всероссийского союза писателей[127]127
  См.: Кукушкина Т.А. Всероссийский союз писателей. Ленинградское отделение (1920-1932): Очерк деятельности // Ежегодник Рукописного отдела на 2001 год. СПб., 2006. С. 117 и след.


[Закрыть] и полному «огосударствлению» литературы – «это была первая в истории русской культуры широко организованная кампания не против отдельных литераторов или текстов только, а против литературы в целом и ее автономного от государства существования»[128]128
  Флейшман Л. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., 2003. С. 133-134-


[Закрыть]. (Мандельштам, используя большевистскую фразеологию, назвал ее в цитировавшемся в связи с его переговорами с Авербахом письме в ЦКК ВКП(б) «острой перегруппировкой писательских сил»[129]129
  Ср., в частности, «классовую перегруппировку общества» в книге Л.Д. Троцкого «Литература и революция» (М., 1923. С. 7). Именно к этой формуле Троцкого И.З. Серман возводит слова о «произведенной революцией социальной перегруппировке» из важнейшей для нашей темы статьи Эйхенбаума «Литературный быт» (см.: Serman I.Z. Б.М. Эйхенбаум и проблема истории // Revue des Etudes Slaves. 1985. Vol. LVII. № 1. P. 79). Предположение Сермана подтверждается и тем, что фрагмент из книги Троцкого, содержащий эту формулировку, был ранее процитирован Эйхенбаумом в статье «В ожидании литературы» (Русский современник. 1924. № 1. С. 284).


[Закрыть] и именно на ее фоне собирался выступать в сентябре 1929 года с политическим заявлением на 2-м пленуме РАППа.) В обстановке резкой политизации литературной жизни в начале 1930 года ЦКК ВКП(б) начинает проверку «дела о переводах», длившегося все это время и закончившегося было в декабре 1929 года «смягченной в отношении Мандельштама»[130]130
  Из письма А.Б. Дермана А.Г. Горнфельду от 21 декабря 1929 года (Летопись. С. 362).


[Закрыть] резолюцией. Мандельштам (как, впрочем, и Ионов и Канатчиков) подвергается многочасовым допросам/собеседованиям, в ходе которых следователи интересуются его прошлым и особенно пребыванием в «белом» Крыму[131]131
  См. письмо Мандельштама Н.Я. Мандельштам от 13 марта 1930 года (III: 498-499)-


[Закрыть].

Поэт совершенно деморализован: многомесячный скандал нанес его репутации ощутимый ущерб (видимо, именно из-за этого устроители рапповского пленума решили не давать ему слово и его сближение с Авербахом ограничилось получением газетной работы); в писательской среде распространяются слухи о том, что он болен манией преследования[132]132
  Дневник К.А. Федина, 24 марта 1930 года (Летопись. С. 366). Ср. ходившие в 1929-1930 годах в литературной среде слухи о сумасшествии Мандельштама, зафиксированные в воспоминаниях Б.С. Кузина (Кузин Б. Об О.Э. Мандельштаме // Кузин Б. Воспоминания. Произведения. Переписка. Мандельштам Н. 192 письма к Б.С. Кузину / Сост. Н.И. Крайневой, Е.А. Пережогиной. СПб., 1999. С. 164).


[Закрыть] или покончил с собой[133]133
  Дневник К.И. Чуковского, 22 апреля 1930 года (Летопись. С. 368). Ср. в письме Д.И. Заславского А.Г. Горнфельду, написанном за год до этого, в разгар «переводческого дела»: «<…> до меня дошли слухи, что с ним [Мандельштамом] приключились обмороки, что он публично рыдал, что он говорил о самоубийстве, что на посторонних он производит впечатление не совсем нормального и т.д. Грешный человек, я с некоторым скептицизмом относился к этим слухам. <…> Но надо же так случиться, что на другой день после того, как мне передали эти слухи, иду я по бульвару и вижу у человека на скамейке развернутый лист газеты и траурное объявление – большими буквами – „Мандельштам“. Через полчаса выяснилось, что это другой Манд<елыптам>, но эти полчаса – памятны и неприятны мне» (Знамя. 2014. № 3. С. 143; 27 мая 1929 года).


[Закрыть]; в февральский приезд 1930 года в Ленинград он не встречается ни с кем из писателей и, очевидно, напуганный комиссией ЦКК, запрещает жене распространять его «Открытое письмо советским писателям» (III: 497). При этом манифестированный в этом письме разрыв с ФОСП и в целом с литературной средой он считает ценностью, которую надо сохранить во что бы ни стало («Разрыв – богатство. Надо его сохранить. Не расплескать» [III: 499]).

Жизнь «вне литературы» означала необходимость поиска новой модели писательского существования. Прежняя схема, базировавшаяся на переводной поденщине, как и масштабные проекты ее переустройства, была полностью уничтожена скандалом вокруг «Тиля». Новая – связанная с газетой – не внушала оптимизма («<…> подходит ли мне газетн<ая> работа? Не иссушит ли мой старый мозг вконец?»). Утопические идеи о получении «простой» (III: 499) работы (то есть не связанной ни с переводческой лямкой, ни с газетной гонкой) приводят Мандельштама к Л.Б. Каменеву (потерявшему былое влияние) и О.Д. Каменевой, которая ранней весной 1930 года безуспешно пытается пристроить поэта в общество «Техника – массам»[134]134
  См.: Герштейн. С. 395 396.


[Закрыть].

При этом Мандельштам остается принципиальным противником идеи «существования на культурную ренту», «конец» которой «положила», по его убеждению, «Октябрьская революция» (из ответов на анкету «Советский писатель и Октябрь», 1928 [III: 311]). В практической плоскости это означает отказ от перехода в ряды живущих на иждивении государства пенсионеров – ветеранов культуры: «Но работа нужна. <…> Не хочу „фигурять Мандельштамом”. Не смею! Не должен!» – пишет он жене 13 марта 1930 года (III: 499) – на фоне разворачивающихся в эти же дни в Москве хлопот по предоставлению персональной пенсии Ахматовой[135]135
  См.: Соболев АЛ. «Постояла в золотой пыли»: Пенсионное дело Анны Ахматовой // Он же. Тургенев и тигры: Из архивных разысканий о русской литературе первой половины XX века. М., 2017. С. 200 и след.


[Закрыть]. В результате поэт вновь прибегает к патронажу государства: в апреле 1930 года по протекции заместителя заведующего Отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) А.Н. Гусева Мандельштам уезжает из Москвы до конца года – сначала в санаторий Совнаркома Абхазии в Сухуме (где он живет одновременно с заместителем наркома земледелия Н.И. Ежовым [II: 681][136]136
  Ср. комментарий современного армянского интеллектуала, оставшегося анонимным, приведенный П.М. Нерлером: «Мандельштамы вращались в кругу ростовских, бакинских, тифлисских армян-большевиков, свое пребывание в Армении воспринимавших как вынужденную ссылку и кто сам свысока смотрел на грустную, нищую и „пасмурную“ Армению, кто никак не хотел и не умел вникнуть в „душу“ своего народа. Они не открывали, а, наоборот, закрывали Мандельштаму доступ к „душе“ Армении» (Нерлер П. «Путешествие в Армению» и путешествие в Армению Осипа Мандельштама: попытка реконструкции // Знамя. 2015. № 11. С. 151).


[Закрыть]), затем в Армению и Грузию[137]137
  См. в дневнике Рюрика Ивнева 20 ноября 1930 года: «Осип Эмильевич сейчас в Армении, он получает там от Совнаркома Армении пенсию, т.е. не офиц<иальнуто> пенсию, а имеет какую-то синекуру, – дающую ему 300 р. в месяц» (цит. по: Летопись. С. 371). В Грузии Мандельштам получает поддержку первого секретаря Заккрайкома ВКП(б) В.В. Ломинадзе, тесно связанного в этот период с Авербахом (см. примеч. 85).


[Закрыть]. По возвращении из поездки, в декабре, было написано приведенное выше письмо Н.Я. Мандельштам Молотову.

8

Резкое ужесточение политических условий существования литературы в СССР, старт которому был дан кампанией против Пильняка и Замятина, повлекло за собой кризис множества индивидуальных литературных биографий. 1930-1931 годы отмечены появлением ряда обращенных к руководству СССР писательских писем (М.А. Булгакова, Е.И. Замятина, Б.А. Пильняка, Вс.В. Иванова, К.А. Тренева и др.). Находившиеся в разных социальных позициях их авторы, подобно Н.Я. Мандельштам, рассчитывали с помощью подобных адресаций улучшить свои «литературно-бытовые» условия и/или получить защиту от преследований.

Ближе всего к письму Н.Я. Мандельштам стоят письма Булгакова и Замятина, поднимающих проблему своего физического присутствия в СССР. Невозможность существовать без гонорарной работы – вследствие блокировки их продукции на пути к читателю/ зрителю – ставит в центр этих писем вопрос о предоставлении права на оплачиваемый труд.

«Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность», – писал Сталину Булгаков 5 мая 1930 года[138]138
  Власть и художественная интеллигенция. С. 127.


[Закрыть]. «Я прошу Советское Правительство дать мне работу», – говорил он месяцем ранее[139]139
  Булгаков М. Собрание сочинений: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 449.


[Закрыть]. «Сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы», – писал в июне 1931 года Сталину Замятин[140]140
  Замятин Е. Я боюсь: Литературная критика. Публицистика. Воспоминания ⁄ Сост. и коммент. А.Ю. Галушкина. М., 1999– С. 171.


[Закрыть]. Однако – ив этом принципиальное отличие писем Булгакова и Замятина от письма Н.Я. Мандельштам – отсутствие возможности жить литературным трудом четко мотивируется в их письмах жесткостью политической цензуры, несовместимостью их писательского существования с советской властью. Оба адресанта – и Булгаков, и Замятин – отчетливо обозначают себя как авторов, фактически находящихся вне советской литературной системы и ее цензурных рамок. Практический смысл их писем заключается, собственно, в том, что оба они предлагают легализовать свой статус несоветских писателей физическим перемещением их в иностранную среду – путем разрешения выезда за границу, где в условиях свободы печати они смогут жить литературным трудом.

Аргументация Н.Я. Мандельштам, указывающей на бедственное положение Мандельштама, строится на совершенно иных основаниях. Ни словом не упоминая о цензурных затруднениях и вообще о каких-либо противоречиях Мандельштама и советского режима, она апеллирует исключительно к «тяжелой жизни лирического поэта» и, в унисон с трансформацией советской идеологии[141]141
  См. подробнее наст, изд., с. 190 и след.


[Закрыть], предлагает считать Мандельштама спецем — «квалифицированным специалистом», ценным кадром культурного хозяйства, априори нуждающимся в поддержке. Совершенно очевидно, что, несмотря на всю неудовлетворенность социальным статусом Мандельштама, письмо Н.Я. написано изнутри советской идеологической системы, предполагавшей тотальную – в том числе материальную – зависимость художника от государства.

Между тем в ближайшем окружении Мандельштама были примеры противоположной стратегии. Речь идет об Анне Ахматовой.