Текст книги "Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)"

4

Что я делаю? – писал Мандельштам отцу в конце ноября 1923 года. – Работаю для денег. Кризис тяжелый. Гораздо хуже, чем в прошлом году. Но я уже выровнялся. Опять пошли переводы, статьи и пр. «Литература» мне омерзительна. Мечтаю бросить эту гадость. Последнюю работу для себя я сделал летом. В прошлом году работал для себя еще много. В этом – ни-ни… (III: 386).

Судя по опубликованным к сегодняшнему дню документальным материалам, переводы, внутреннее рецензирование и газетно-журнальные статьи составляли основной и более-менее стабильный источник доходов Мандельштама на протяжении 1920-х годов – в отличие от крупных, но разовых гонораров за публикацию оригинальных стихотворений и прозы[51]51
  См., например, об оценке «по высшей квалификационной ставке – 25 коп. золотом за стихотворную строку» стихов Мандельштама в Госиздате: Динерштейн Е.А. А.К. Воронский: В поисках живой воды. М., 2001. С. 96. С выгодными гонорарными условиями публикации связано настойчивое стремление Мандельштама публиковаться «не где-нибудь, а в Госиздате – главном советском издательстве, претендовавшем на роль абсолютного монополиста в издательском деле», поддержанное в августе 1927 года Н.И. Бухариным (Галушкин А. Из разысканий об О.Э. Мандельштаме. 3: К истории издания книги «Стихотворения» (1928) // «Сохрани мою речь…». М., 2008. Вып. 4/1. С. 177-180).


[Закрыть]. Письма поэта полны упоминаний о бесконечных редакционно-издательских перипетиях, касающихся переводов; они тяготят Мандельштама, но связаны с необходимым заработком. Мандельштам пользуется поддержкой высокопоставленных советских издательских работников – Ф.М. Конара, М.Б. Вольфсона, В.И. Нарбута[52]52
  Некоторый фактический материал (который должен быть отделен от сумасбродных концепций автора) собран в статье: Кацис Л.Ф. Проблема выявления политической реальности в документах О.Э. и Н.Я. Мандельштамов о М.Б. Вольфсоне, В.И. Нарбуте, Н.И. Бухарине // Литературный факт. 2020. № 1 (15). С. 310-341. Отметим, что приписывание автором М.Б. Вольфсона к «руководителям советской политической цензуры» не имеет никаких подтверждений.


[Закрыть], входит в тесную кооперацию с Бенедиктом Лившицем, организовавшим в Ленинграде то, что М.А. Кузмин назовет «фабрикой переводов»[53]53
  Дневниковая запись 14 февраля 1929 года (цит. по: Летопись. С. 343). «19 книг за 6 лет, не считая редактур», – указывает М.Л. Гаспаров, говоря о переводческой деятельности Мандельштама в 1924-1930 годах (Гаспаров М. О русской поэзии: Анализы. Интерпретации. Характеристики. СПб., 2001. С. 235).


[Закрыть], – фактически конвейер по литературной обработке и переизданию старых переводов зарубежной литературы. К 1928 году такой – пусть и вынужденный – способ существования в литературе приобрел для Мандельштама известную инерцию. Все изменил выход в сентябре 1928 года в издательстве «Земля и фабрика» книги Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель», в основу которой были положены два изданных прежде русских перевода – В.Н. Карякина (1916) и А.Г. Горнфельда (1919) – отредактированные Мандельштамом. По ошибке издательства на титульном листе значилось «Перевод с французского О. Мандельштама».

Разразившийся вслед за этим скандал принято именовать «травлей Мандельштама» (именно его имеет в виду Н.Я. Мандельштам, когда упоминает в письме Молотову «травлю, которая велась против Мандельштама»). Однако, если на заключительном этапе этой истории действия оппонентов Мандельштама – в результате его встречных ходов – действительно приобрели внелитературный характер, то причины возникновения этого конфликтного сюжета и выхода его в публичное пространство лежат совсем в иной плоскости.

Инициировавший публичное разбирательство вокруг казуса с «переводом» «Тиля Уленшпигеля» А.Г. Горнфельд оказался увековечен в истории русской литературы как герой «Четвертой прозы» Мандельштама, ставшей своеобразным художественным итогом противостояния поэта и его критиков. На чрезвычайную пристрастность портрета Горнфельда, данного Мандельштамом, уже указывали исследователи[54]54
  См., например: Эткинд Е. О рыцарях со страхом и упреком // Литературная газета. 1992.13 мая. С. 6; Гаспаров Б.М. «Извиняюсь» // Культура русского модернизма: В приношение В.Ф. Маркову / Под ред. Р. Вроона, Дж. Мальмстада. М., 1993– С. 115; Тименчик Р. Заметки на полях именных указателей [XVI] // Новое литературное обозрение. 1998. № 31. С. 272.


[Закрыть], однако мотивы, которыми руководствовался Горнфельд в своем критическом выступлении и которые, с нашей точки зрения, имеют прямое отношение к выбору и конфликту моделей литературного поведения после революции, не рассматривались или, с нашей точки зрения, искажались[55]55
  См., например, предисловие П.М. Нерлера к собранной им ценной подборке документов «дела Уленшпигеля» (Знамя. 2014. № 2. С. 126-141).


[Закрыть].

Мишенью Горнфельда, опубликовавшего 28 ноября 1928 года в вечернем выпуске ленинградской «Красной газеты» «письмо в редакцию», озаглавленное «Переводческая стряпня», был не столько персонально Мандельштам, сколько обычай советских издательств «бросать на рынок старые переводы классиков в совершенно неподходящем виде»[56]56
  Цит. по: Нерлер П. Битва под Уленшпигелем // Знамя. 2014. № 2. С. 146.


[Закрыть]. Горнфельд, понесший материальные убытки в связи с публикацией фактически украденного у него издательством перевода, стремился, как он сам многократно подчеркивает в переписке по поводу «дела Уленшпигеля», не к судебной тяжбе с Мандельштамом и к возмещению убытков, но к вынесению проблемы на суд «общественности». Для него это был «процесс совсем не денежный, а принципиальный»[57]57
  Там же. С. 153.


[Закрыть]. «Что касается моих претензий к О. Мандельштаму, то в этом отношении я добивался только гласности и суда общественного мнения и потому совершенно удовлетворен той оглаской, которую получило дело», – пишет Горнфельд правлению Всероссийского союза писателей 10 января 1929 года[58]58
  Там же. С. 152.


[Закрыть]. Свою миссию Горнфельд (с начала 1920-х годов вовлеченный в обреченные попытки противостояния стремлению новой власти «морально разложить и исподволь полонить писателя»[59]59
  Из письма И.Г. Лежнева Горнфельду, 14 декабря 1922 года; цит. по: Морев ГА. К истории независимой печати 1920-х годов // Тыняновский сборник: Девятые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2002. С. 514.


[Закрыть] и лично весьма щепетильный в вопросах социальной этики[60]60
  В 1923 году, после публикации в журнале «Россия», чьим обозревателем Горнфельд являлся, статьи В.Г. Тана, содержавшей оскорбительные выпады против деятелей белой эмиграции, Горнфельд прекратил сотрудничество с журналом (см.: Там же. С. 513). В 1926 году советский журналист иронически именовал Горнфельда «потерявшим корень в слове ЦИК» (имея в виду анализ Горнфельдом этой аббревиатуры в книге «Новые словечки и старые слова» [Пг., 1922. С. 15]: Жизнь искусства. 1926.1 июня. № 22. С. 11). В целом трудно согласиться с замечанием Е.А. Тоддеса о том, что Горнфельд «по видимости легко вошел в „новый мир“ и получил его признание» (Тоддес Е.А. Мандельштам и опоязовская филология // Тоддес. С. 412).


[Закрыть]) видит в публичном вынесении моральной оценки советским литературным практикам и тем авторам, которые – осознавая, как Мандельштам, порочность этих практик – тем не менее принимают в них деятельное участие.

Сложившаяся в СССР литературная система, полагает Горнфельд, провоцирует писателей на безответственность – авторскую и/или поведенческую. Так, осуждая неосновательные, с его точки зрения, выводы очередной статьи Виктора Шкловского, Горнфельд пишет одному из своих корреспондентов: <…> он [Шкловский] хочет иметь право на эту бесшабашность, как Мандельштам хочет иметь право на кражу. И из-за этого эти не плохие ведь и ценные люди стали мне врагами. Очень грустно»[61]61
  Из письма А.Б. Дерману, 4 февраля 1929 года (Знамя. 2014. № 2. С. 153). Об имевшей место в 1922-1924 годах печатной полемике Горнфельда и Шкловского см. комментарии А.Ю. Галушкина в изд.: Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи. Воспоминания. Эссе (1914-1933) ⁄ Сост. А.Ю. Галушкина, А.П. Чудакова. М., 1990. С. 526.


[Закрыть]. Таким образом, прежнее эстетическое расхождение Горнфельда – «традиционно мыслящего, позитивистски настроенного интеллигента, которому „совершенно чужда” вся культура модернизма»[62]62
  Гаспаров Б.М. Указ. соч. С. 114.


[Закрыть] – и с Мандельштамом и со Шкловским осложняется столь же глубоким расхождением этическим, напрямую связанным с непроговариваемым вслух по цензурным условиям отношением к советской власти. Как, по точному замечанию Б.М. Гаспарова, в вопросах поэтики Горнфельд «не делает никакого различия между старшими и младшими символистами, между футуристами и акмеистами: для него все они – представители „декадентской” глоссолалии»[63]63
  Там же.


[Закрыть], так и в вопросах этики (связанной с политикой) Горнфельд не отличает Мандельштама от, скажем, Маяковского[64]64
  Узнав о выступлении Маяковского против Мандельштама на Конфликтной комиссии Федерации писателей, Горнфельд пишет Р.М. Шейниной 27 мая 1929 года: «Из членов Комиссии особенно ругал Мандельштама Маяковский – едва ли по принципиальным, верно по личным мотивам» (Знамя. 2014. № 3. С. 144).


[Закрыть] – для него все они адепты нового пореволюционного литературного устройства, противопоставившие себя традиционным моральным устоям русской литературы, хранителем которых он себя ощущает. В установках, с которыми Горнфельд подходит к «делу о переводах», отчетливо читается стремление вернуться к органичной для дореволюционной либеральной общественности и, наоборот, экзотической для советской действительности конца 1920-х годов практике «публичных жестов»: так, демонстративно отказываясь – несмотря на скромное материальное положение и инвалидность – от получения денежной компенсации от издательства за несанкционированное использование его перевода, Горнфельд предлагает перевести эти деньги в Литературный фонд[65]65
  В письме правлению ВСП, 10 января 1929 года (Там же. № 2. С. 152).


[Закрыть] – восстановленную в 1927 году организацию писательской взаимопомощи, наследующую (по мере предоставлявшейся большевиками возможности) закрытому в 1918 году прежнему Литературному фонду– Обществу для пособия нуждающимся литераторам и ученым, с которым Горнфельд в свое время сотрудничал.

Именно эту «старорежимность» Горнфельда в полемических целях педалирует Мандельштам в своем ответе ему, опубликованном 12 декабря 1928 года в «Вечерней Москве»: он подчеркивает чуждость Горнфельду советского «производственного языка», к которому сам демонстративно прибегает в своем «Письме в редакцию», противопоставляет себя олицетворяемому Горнфельдом типу традиционного переводчика («книжника-фарисея») как работника, призванного решать актуальную «культурную задачу» по «перевоплощению» для «молодежи» старых «культурных ценностей», именует Горнфельда «почтенным критиком-рецензентом» (то есть еще раз подчеркивает его дореволюционный стаж) и, наконец, прямо квалифицирует критическое выступление Горнфельда как «черный „литературный скандал" в духе мелкотравчатых „понедельничных" газет доброго старого времени».

С этим же противопоставлением по линии принадлежности к «старой» и «новой» литературе связан центральный тезис мандельштамовского ответа – об «извращении всего моего писательского облика» и «пренебрежении» к двадцатилетнему «самостоятельному труду» поэта.

Еще до выхода скандала с переводом «Уленшпигеля» на печатную поверхность, на стадии кулуарных переговоров Мандельштама с Горнфельдом, последний сообщал об их ходе своему конфиденту А.Б. Дерману, передавая суть объяснений Мандельштама: «А во всем виноват Горн<фельд>. Да, – он принадлежит к „старым”, которые меня не признали. Если бы своевременно он понял и выяснил, кто такой Мандельштам, мне не пришлось бы прибегать для пропитания к таким способам»[66]66
  Из письма Горнфельда Дерману от 20 октября 1928 года (Там же. С. 142).


[Закрыть]. Это важнейшее – пусть и в передаче оппонента – свидетельство указывает на тесную связь в сознании Мандельштама, с одной стороны, того способа «быть писателем», который он вынужденно выбрал в 1920-е годы, и, с другой, неудовлетворенности своим социальным и литературным статусом в целом. Высокая самооценка поэта, которую он не считал нужным скрывать (отчасти в полемических целях[67]67
  С.Б. Рудаков позднее (в связи с одним из эпизодов «саморекламы» Мандельштама в Воронеже) охарактеризовал этот комплекс как «манию величия, как следствие жизненной загнанности при фактически первоклассных литературных данных» (Рудаков. С. 100).


[Закрыть]), не находила понимания у большинства современников, особенно «старших»: «<…> в Лицее живет (заходил возобновить знакомство) Мандельштам, по-прежнему считающий себя первым поэтом современности», – иронически сообщал, например, Иванов-Разумник Андрею Белому в ноябре 1926 года[68]68
  Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка ⁄ Публ., вступ. статья и коммент. А.В. Лаврова, Дж. Мальмстада, подгот. текста Т.В. Лавровой, А.В. Лаврова, Дж. Мальмстада. СПб., 1998. С. 410.


[Закрыть]. Своего рода кульминацией в биографии Мандельштама этой темы «недооценки» современниками станет весной 1934 года прямо высказанное ему суждение принадлежавшего к одной с Горнфельдом и Ивановым-Разумником культурной генерации В.Д. Бонч-Бруевича:

Я сказал Вам, что оцениваю Вас совсем не тем масштабом, который Вы к себе прилагаете. Это мое право как Вашего усердного читателя, и думаю, что с этой моей оценкой согласны большинство Ваших читателей, что мне неоднократно приходилось выяснить в беседе с Вашими читателями и с товарищами по экспертной комиссии [Литературного музея]. Конечно, Вы можете не соглашаться с моей оценкой Вас, но думаю, что переоценка себя свойственна многим писателям нашего времени, и в частности поэтам. Мы все Вас любим и уважаем, но никак не можем ставить Вас на одну доску с классиками нашей поэзии (III: 827)[69]69
  Инцидент был связан с буквальной (денежной) недооценкой, по мнению Мандельштама, его архива при рассмотрении на предмет покупки Государственным литературным музеем. Заметим, что синхронные закупки бумаг из личных архивов Андрея Белого (см.: [Белый Андрей] Дневник. 1932-ой год // Литературное наследство. Т. 105: Андрей Белый. Автобиографические своды: Материал к биографии. Ракурс к дневнику. Регистрационные записи. Дневники 1930-х годов ⁄ Сост. А.В. Лавров, Дж. Малмстад. М., 2016. С. 971, 975; коммент. М.Л. Спивак), М.А. Кузмина (см.: Дневник Михаила Кузмина: архивная предыстория ⁄ Сообщение С.В. Шумихина // Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тезисы и материалы конференции 15-17 мая 1990 г. ⁄ Сост. и ред. Г.А. Морева. Л., 1990. С. 139^_145) и А.А. Ахматовой (см.: Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой: 1889-1966 ⁄ 2-е изд., испр. и доп. М., 2008. С. 276) не вызвали никаких взаимонепониманий между ними и Бонч-Бруевичем.


[Закрыть].

Актуальность и чрезвычайная болезненность для поэта обеих этих тем (писательской самореализации и недооценки) определили эмоциональность (и, следовательно, уязвимость) его реакции на критику Горнфельда и – забегая вперед – на последующие за этим и связанные с «делом Уленшпигеля» события.

Несмотря на двадцатилетнюю работу в русской литературе и заявленную ею высокую, по слову Мандельштама, «жизненную задачу», к концу 1920-х годов его положение в литературном поле оценивалось современниками как положение «неудачника». Так, в набросках воспоминаний, создававшихся на рубеже 1930-х годов, бывший учитель Мандельштама в Тенишевском училище В.В. Гиппиус писал: «Основа моей когда его знал характеристики: литературный неудачник – ergo – завистник – или надутый собственник, прикрывающийся важностью»[70]70
  Рыкунина Ю.А. Владимир Гиппиус о Мандельштаме, Ахматовой и литературных поколениях // Литературный факт. 2020. № 4 (18). С. 333. Ср. синхронную характеристику Мандельштама как «большого неудачника» в воспоминаниях (1932) О.А. Ваксель (Ваксель О. Воспоминания ⁄ Подгот. текста И. Ивановой, Е. Чуриловой // «Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи Ольги Ваксель ⁄ Сост. А.С. Ласкина. М., 2012. С. 129).


[Закрыть]. Эта квалификация, идущая с 1910-х годов рука об руку со снисходительно-ироническим отношением к личным качествам поэта даже в дружеском кругу[71]71
  См., например: Кофейня разбитых сердец: Коллективная шуточная пьеса в стихах при участии О.Э. Мандельштама ⁄ Публ. Т.Л. Никольской, Р.Д. Тименчика, А.Г. Меца, под общей ред. Р.Д. Тименчика. Stanford, 1997 (= Stanford Slavic Studies. Vol. 12); Тименчик Р.Д. Заметки комментатора. 7: К иконографии Осипа Мандельштама // Литературный факт. 2018. № 10. С. 368-384.


[Закрыть], самим Мандельштамом не в последнюю очередь связывалась с критической недооценкой его представителями предшествующих литературных поколений – такими, как критик Горнфельд или символисты. В 1935 году, в беседе с С.Б. Рудаковым Мандельштам признавался: «<…> я Кюхельбекер – комичная сейчас, а может быть, и всегда фигура… Оценку выковывали символисты и формалисты. Моя цена в полушку и у тех, и у других»[72]72
  Рудаков. С. 63; историко-литературные коррективы Е.А. Тоддеса к этому высказыванию Мандельштама (относительно символистов и формалистов) см.: Там же. С. 20. Особо оскорбительным было для Мандельштама соединение недооценки его как поэта с персональными претензиями внелитературного характера или намеками на них – сохранились свидетельства его чрезвычайно резкой реакции на подобные случаи: см. его письма к М.А. Волошину от 15 июля 1920 года и к С.З. Федорченко от 9 июля 1924 года (III: 376, 390); ср. запись П.Н. Лукницкого от 12 мая 1926 года (Лукницкий П.Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. М.; Paris, 1997– Т. II: 1926-1927. С. 152). Текст Горнфельда, использовавшего метафору «краденого пальто» (замененного в ответе Мандельштама на «шубу», отсылающую к «семейности» литературы из «Шума времени»,  в пренебрежении которой Мандельштам и упрекает Горнфельда), несомненно, вставал для поэта в этот же болезненно-чувствительный ряд.


[Закрыть].

«Непризнание» дореволюционным литературно-критическим истеблишментом (к которому принадлежал, в частности, Горнфельд) определило, по мысли Мандельштама, его недостаточно высокий для возможности существовать, не прибегая к литературной поденщине, статус; это, в свою очередь, поставило его в унизительную для поэта зависимость от литературно-издательской бюрократии.

Именно она, воспользовавшись выступлением Горнфельда, нанесла Мандельштаму удар, который он «не мог назвать иначе как катастрофой» (письмо в Федерацию объединений советских писателей, февраль – март 1929 года: III: 475). Этот удар разрушал вынужденную, но дававшую постоянный заработок литературную нишу, в которой Мандельштам существовал в 1920-х годах.

5

Весной 1929 года в Москве, «в комнате, снимаемой где-то в районе Белорусского вокзала», Мандельштам диктует Э.Г. Герштейн статью, при публикации озаглавленную «Потоки халтуры». «Эта статья (напечатанная в „Известиях" 7 апреля 1929 г.) была одним из звеньев в борьбе Мандельштама с Горнфельдом, разросшейся до крупного литературного скандала», – вспоминала Герштейн[73]73
  Герштейн. С. 17.


[Закрыть]. С этим утверждением трудно согласиться.

Выступление Мандельштама в «Известиях» было спровоцировано не Горнфельдом, выяснение отношений с которым было для поэта завершено публикацией письма в «Вечерней Москве», но гораздо более серьезной опасностью, исходившей не от одного из реликтов старой литературы, а от влиятельного издательского чиновника – И.И. Ионова, ставшего руководителем издательства «Земля и фабрика» («ЗиФ»), которое кормило Мандельштама-переводчика на протяжении 1920-х годов.

В сентябре 1928 года председатель правления «ЗиФ» В.И. Нарбут, товарищ Мандельштама по Цеху поэтов в 1911-1914 годах, руководивший издательством с 1925 года, находился в командировке на Кельнской книжной выставке. 15 сентября из ОГПУ в ЦКК ВКП(б) поступил компрометирующий Нарбута материал – обнаруженная копия его допроса белой контрразведкой в Ростове-на-Дону в 1919 году, не оставлявшая сомнений в его антибольшевистских настроениях в тот период. 21 сентября, через день после возвращения из Германии, Нарбут был снят с работы и исключен из партии[74]74
  См.: Киянская О.И., Фельдман Д.М. Словесность на допросе: Следственные дела советских писателей и журналистов 1920-1930-х годов. М., 2018. С. 72, 92,100.


[Закрыть].

Новый председатель правления издательства И.И. Ионов работал в Петрограде в Госиздате в начале и середине 1920-х и был памятен многим из литераторов и издателей. По словам современного исследователя, «его истерический характер вошел в легенду»[75]75
  Сажин В. Неистовый книгоиздатель // Распятые: Писатели – жертвы политических репрессий ⁄ Сост. 3. Динаров. СПб., 2000. Вып. 5. С. 106. Любопытное свидетельство повадок Ионова см., например, в письме С.М. Алянского Д.Е.Максимову (1970): «Я очень хорошо помню <…> мой визит к Ионову, который чуть не кончился для меня трагически. Прочтя письмо Блока, Ионов сначала спокойно, а потом распаляясь все больше и больше, начал уже кричать на меня, что я восстанавливаю Блока против Госиздательства и его, что он сейчас арестует меня и, наконец, выхватив пистолет, закричал, что застрелит меня сейчас же, на месте. От неожиданности, должно быть, я не успел испугаться Ионова, а очень рассердился, схватил огромную, хрустальную чернильницу с его стола и с силой бросил ее на большое стекло, лежавшее на его столе. Грохот и осколки стекла с брызгами чернил и мой неистовый крик [о том, что он сошел с ума] сразу отрезвили Ионова. Он выронил пистолет и, как мешок с картофелем, рухнул на свое кресло и, с изумлением вытаращив на меня глаза, спросил: „Что вы разволновались?”» (Федотова С.В. «Мошенником меня еще никто не считал…»: письма С.М. Алянского к Л.Д. Блок (1922-1924) // Литературный факт. 2020. № 4 (18). С. 123).


[Закрыть]. Однако, по свидетельству А.Г. Горнфельда, Ионов «всегда относился [к нему] хорошо»[76]76
  Из письма Горнфельда А.Б. Дерману 20 января 1929 года (Знамя. 2014. № 2. С. 153).


[Закрыть]. Прибыв для приема дел в Ленинград, Ионов расторг все договоры с Лившицем и Мандельштамом.

По сути, это означало выдачу Мандельштаму и Лившицу «волчьего билета», как сформулировал сам поэт в письме в Федерацию объединений советских писателей (ФОСП) в феврале – марте 1929 года. «После его [Ионова] декларации мне и Лившицу остается стать в очередь на Биржу Труда», – писал Мандельштам (III: 475). Призрак той самой депрофессионализации, о которой говорил Андрей Белый на рубеже 1920-х, которую так скандально реализовал Тиняков в 1926-м и которая к концу 1920-х являлась предметом тематизации в литературных кругах[77]77
  Ср., например, в письме М.М. Зощенко М.Л. Слонимскому от 12 сентября 1929 года в связи с нападками критики: «Если на меня будут слишком орать – сложу оружие. Напишу в газету письмо, что временно оставляю литературные занятия. <…> Наплюю на все. Но в случае чего кину литературу или, например, встану рядом с Тиняковым» (Вахитова Т.М. «Русский денди» в эпоху социализма: Валентин Стенич // Русская литература. 1998. № 4. С. 168-169).


[Закрыть], стал для Мандельштама реальностью. И хотя усталость от переводческой лямки, фрустрация из-за ощущения своей недооцененности как поэта (наряду с поэтическим молчанием с 1926 года) и ранее приводили Мандельштама к мысли о том, чтобы «иметь другую, не литературную специальность»[78]78
  Запись в дневнике П.Н. Лукницкого от 17 августа 1928 года о разговоре с Мандельштамом: Лукницкий П.Н. Дневник 1928 года: Acumiana. 1928-1929 ⁄ Публ. и коммент. Т.М. Двинятиной // Лица: Биографический альманах. СПб., 2002. Вып. 9. С. 435. Ср. ироническое отражение этих же настроений в письме Д.С. Усова Е.Я. Архиппову от 19 июня 1926 года: «В Петербурге видел еще: <…> О. Мандельштама (который больше совсем не пишет, а только переводит разные случайные книги и мечтает открыть ларек)» (Усов Д. «Мы сведены почти на нет…» ⁄ С ост., вступ. статья, подгот. текста, коммент. Т.Ф. Нешумовой. М., 2011. Т. 2: Письма. С. 390-391)-


[Закрыть], действия Ионова были восприняты им как оскорбительное «самодурство»[79]79
  «Самодуром» Ионов назван в письме Мандельштама отцу от середины февраля 1929 года (III: 473).


[Закрыть], которое нуждалось в решительном отпоре. К тому же пауза в гонорарных отчислениях грозила материальной катастрофой[80]80
  «Мы сидим без гроша», – писал Мандельштам М.А. Зенкевичу в начале января 1929 года (III: 466).


[Закрыть]. Ответом Мандельштама Ионову стали «Потоки халтуры».

Парадоксальным образом публикация этого газетного текста, вызванная для поэта необходимостью защитить свою профессиональную нишу и отстоять право на литературный заработок, оказалась наивысшей точкой социального признания Мандельштама при его жизни. На рубеже 1930-х выход публицистического «подвала» (с анонсом на первой полосе) во второй по значению в СССР газете, редко обращавшейся в эти годы к литературной проблематике, был беспрецедентным случаем для писателя «с ярлыком правого попутчика» (по слову Н.Я. Мандельштам из письма Молотову). Достаточно сказать, что несколькими номерами ранее аналогичные место и объем были отданы в «Известиях» очерку Максима Горького «По Союзу Советов» (Известия. 1929. 4 апреля. С. 2). Это был серьезный удар – статью прочитали «все» (в том числе и помянутый Горький[81]81
  См. его письмо А.Б. Халатову от 27 апреля 1929 года: Знамя. 2014. № 2. С. 162.


[Закрыть]).

Путь, которым текст Мандельштама шел в «Известия», документально не установлен. После смерти осенью 1928 года И.И. Скворцова-Степанова исполняющим обязанности главного редактора газеты был И.М. Гронский. По его позднейшим воспоминаниям, он встречался с Мандельштамом «не часто»[82]82
  Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников ⁄ Сост. О.С. Фигурновой, М.В. Фигурнова. М., 2002. С. 192.


[Закрыть], однако называл его среди тех, кто «мог заглянуть в кабинет редактора „Известий" в любую минуту»[83]83
  Гронский И.М. Из прошлого… Воспоминания ⁄ Сост. С.И. Гронская. М., 1991. С. 160.


[Закрыть]. Можно думать, что Мандельштам адресовался со статьей напрямую к Гронскому, но, скорее, надо предполагать участие неизвестных нам посредников – самой очевидной кандидатурой является сохранивший с Мандельштамом с 1910-х годов дружеские отношения С.М. Городецкий, заведовавший в «Известиях» литературным отделом[84]84
  Известно, что позднее, 30 мая 1932 года, он рекомендовал Гронскому стихи Мандельштама для «Нового мира» (Мец А.Г., Видгоф Л.М., Лубянникова Е.И., Субботин С.И. Дополнения к Летописи жизни и творчества О.Э. Мандельштама // Литературный факт. 2020. № 3 (17). С. 359).


[Закрыть]. В любом случае, как следует из письма Мандельштама отцу от середины февраля 1929 года, задумав статью, он был «глубоко спокоен, уверен в себе как никогда»: «Мне обеспечена поддержка лучшей части советской литературы и печати. Я это знаю. Я первый поднимаю вопрос о безобразиях в переводном деле – вопрос громадной общественной важности, – и поверь, я хорошо вооружен» (III: 474).

Вопреки утверждениям о том, что защита Мандельштама сопровождалась подчеркиванием им «своего отщепенства, своей несовместимости с большинством окружающих людей»[85]85
  Лекманов О. Осип Мандельштам. М., 2004. С. 123.


[Закрыть], мы видим, что поэт, наоборот, решительно утверждает свою принадлежность к советской общественности и право говорить от ее лица. Это в полной мере проявилось и на стилистическом уровне «Потоков халтуры», апеллирующих к понятиям актуального политического дискурса – «чистке», «ревизии», «ломке» и «идеологической выверенное™», проникнутых пафосом огосударствления переводческого дела в противовес «предприимчивым кустарям» (то есть частным издателям, и так стремительно уничтожаемым в процессе свертывания нэпа)[86]86
  Об органичности этих настроений для Мандельштама свидетельствует характерная реплика поэта, сказанная через полгода молодому журналисту, принесшему в редакцию очерк: «Что это такое?! Опять о кустарях <…>?! Поймите же: вся страна живет магнитостроями, строительством гигантов» (Глухов-Щуринский А.И. О.Э. Мандельштам и молодежь // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама: Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. Воронеж, 1990. С. 25-26). Этот неприкрыто «классовый» подход в статье Мандельштама встретил непонимание и осуждение Пастернака в письме к Цветаевой от 30 мая 1929 года: «Он напечатал в „Известиях“ фельетон <…> показавшийся мне глубоко антипатичным. Он там назвал изъяном дела то, что переводы поручаются (как бы сказать покороче) тем, кому бы я их только и поручал, т.е. людям нуждающимся, знающим языки, а не литераторам-специалистам» (Пастернак Б. Полное собрание сочинений: В 11 т. М., 2005. Т. VIII: Письма 1927-1934 ⁄ Сост. Е.В. Пастернак, М.А. Рашковской. С. 329-330). В статье Мандельштама уничижительно упоминались «деклассированные безработные интеллигенты, знающие иностранные языки» (ср. характеристику «переводной работы» как «нечто вроде собезного пособия для безработных интеллигентов» в письме Н.Я. Мандельштам Молотову). Ср. замечание Г.М. Фрейдина: «[В своей статье] Мандельштам использовал многое из арсенала современной ему людоедской риторики» (Freidin G. A Coat of Many Colors: Osip Mandelstam and His Mythologies of Self-Presentation. Berkeley; Los Angeles; London, 1987. P. 223).


[Закрыть].

Идентифицируя себя с «горсточкой мастеров и специалистов, сумевших удержаться на этом [переводческом] злосчастном фронте», Мандельштам обрушивается фактически на всю советскую издательскую практику (ГИЗ, «ЗиФ» и «Молодая гвардия»), требуя «коренной перестройки этого дела». Одновременно в статье реабилитируется практика «обработки» переводов, в которой упрекал Мандельштама Горнфельд, и дается высокая оценка опыту идеологического «внутреннего рецензирования», которым сам Мандельштам был занят во второй половине 1920-х (см.: III: 646)[87]87
  Ср. также упоминание о «цензурующем там [в Ленгосиздате] французские книги» Мандельштаме в письме В.Л. Войтинской к Н.С. Войтинской от лета 1925 года: Летопись. С. 287.


[Закрыть].

В целом статья Мандельштама представляет собой заявку на создание бюджетируемой государством институции, призванной в противовес нынешней бездумно «рыночной» стратегии выпуска переводов выработать новую – с повышением качества продукции и одновременно ее идеологической выдержанности. Участие «мастеров переводов» (к которым Мандельштам относит себя) в достойно оплачиваемой работе такой институции подразумевалось. Таким образом, потеряв в результате действий Ионова прежнюю, ущербную, литературно-бытовую нишу, Мандельштам решает, подняв действительно актуальную проблему качества переводов, обустроить новую, во всех отношениях достойную своей квалификации.

Разумеется, столь резкий выпад, затрагивающий не столько идеологические, сколько материальные интересы крупнейших советских издательств, не мог не встретить столь же решительного противодействия с их стороны. Его первым осторожным свидетельством стало опубликованное в «Известиях» 19 апреля письмо заведующего литературно-художественным отделом Госиздата Г.Б. Сандомирского, отводящее критику Мандельштама от планируемого Собрания сочинений Гете. Однако организатором и центром кампании против Мандельштама становится «Литературная газета».

На той же полосе «Известий» от 7 апреля 1929 года, где была опубликована статья Мандельштама, вышла заметка под заголовком «Литературная газета», подписанная С. Канатчиковым. В ней извещалось о начале выпуска «с конца апреля» еженедельной газеты ФОСП. Решение об издании «Литературной газеты» было принято Политбюро ЦК ВКП(б) 26 июля 1928 года[88]88
  Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) – ВКП(б), ВЧК – ОГПУ – НКВД о культурной политике. 1917-1953 гг. ⁄ Сост. А. Артизов, О. Наумов. М., 1999– С. 84.


[Закрыть]; 2 ноября ее главным редактором был утвержден подписавший заметку в «Известиях» старый большевик, бывший заведующий отделом печати ЦК ВКП(б), представитель РАППа в ФОСП и редактор «Красной нови» С.И. Канатчиков[89]89
  Огрызко В. «Я бы выдвинул на место Ленина Канатчикова…»: Жизнь и судьба первого главреда советской «ЛГ» // Литературная газета. 2019. 4 сентября. С. 18. Сообщение о том, что Канатчиков «занимал ранее пост заведующего Литературно-художественным отделом ГИЗ’а» (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. ЗОб), ошибочно.


[Закрыть]. Именно он и стал инициатором выступления газеты против Мандельштама. В качестве автора антимандельштамовского материала был привлечен опытный журналист, начинавший еще в дореволюционной печати, с февраля 1928 года сотрудник более ортодоксальной, нежели «Известия», «Правды» Д.И. Заславский[90]90
  Уже в 1930 году он был назван Троцким «столпом сталинизма» (Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1930. № 11. Май. С. 40).


[Закрыть].

Поднимая вопрос о качестве перевода в самой общей плоскости и отстаивая практику «обработки» перевода, Мандельштам, судя по всему, надеялся, что это позволит вывести за скобки дискуссии инцидент с «Тилем Уленшпигелем». Очевидная неосновательность этих надежд отсылает нас к истории с публикацией 3 июля 1926 года в «Красной газете» первой статьи Мандельштама о проблемах перевода – «Жак родился и умер», основной пафос которой совпадает с пафосом «Потоков халтуры» (за исключением практических предложений и выводов)[91]91
  В июне 1927 года статья Мандельштама была – без ссылок на первопубликацию – перепечатана в московском журнале «Журналист» (№ 6. С. 30-31), к которому были близки В.И. Нарбут и М.Б. Вольфсон, в рамках критического блока «О переводной литературе», пафос которого выражен в заголовке (соседней с мандельштамовской) заметки В. Берлинера – «Пора покончить с халтурой!» (Там же. С. 31).


[Закрыть]. П.Н. Лукницкий засвидетельствовал реакцию прочитавшей статью Ахматовой:

АА говорит, что не может понять в Осипе одной характерной черты: статья по благородству превосходна. Но в ней Осип Мандельштам восстает, прежде всего, на самого же себя, на то, что он сам делал и больше всех. <…> Трудно будет его биографу разобраться во всем этом, если он не будет знать этого его свойства – с чистейшим благородством восставать на то, чем он сам занимался, или что было его идеей[92]92
  Лукницкий П.Н. Acumiana. Т. II. С. 209 (запись от 8 июля 1926 года).


[Закрыть].

Проницательно указанной Ахматовой особенностью Мандельштама Заславский и воспользовался.