Текст книги "Осип Мандельштам: Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)"

10

Катастрофа 1934 года (арест Мандельштама в ночь на 17 мая), вызванная написанием в ноябре 1933-го антисталинской инвективы, была подготовлена событиями 19311933 годов и той эволюцией, которую пережил поэт за этот период.

Н.Я. Мандельштам вспоминала:

Мы вернулись в Москву в 31-м году. Голодная Москва. Голод, раскулачивание и пятилетки. Жили у брата О.Э., он куда-то уехал с женой, только что женился и уехал. [А.Б.] Халатов встретил на улице Мандельштама и спросил у него, есть ли у него <…> паек… Мандельштам даже и не слышал о пайках. Халатов рассвирепел: «Что у вас там делается?» – и дал ему плюс один из советских писательских, и мы в этот период, в общем, мало голодали, были прикреплены к ВЦИКу и, живя в разных квартирах, пустых чужих комнатах, обычно давали ненормированные продукты всей квартире. Молоко, например, было не нормировано, и счастливая семья рядом получала молоко для детей[188]188
  Кларенс Браун: Воспоминания о Н.Я. Мандельштам и беседы с ней. С. 447-448.


[Закрыть]<sup>[189]189
  Об истории и структуре советского спецснабжения рубежа 1930-х годов, отражавшего новую социальную иерархию, см.: Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927-1941 ⁄ 2-е изд., доп. М., 2008. С. 137-154-


[Закрыть]</sup>.

Выразительная картина, встающая за этим мемуарным фрагментом, чрезвычайно точно передает парадоксальное положение Мандельштамов после возвращения из поездки по Закавказью и петергофского санатория ЦЕКУБУ. С одной стороны, патронаж государства (упомянутый А.Б. Халатов был в это время председателем правления Госиздата и ЦЕКУБУ), выражающийся не просто в получении ими продовольственных карточек, с которыми вся страна жила с января 1931 года, но в прикреплении к элитному спец-снабжению™ («вциковский» паек), маркирует их как часть советской номенклатуры. С другой – эта номенклатура вынуждена кочевать по съемным комнатам или жить у родственников в коммунальных квартирах. Место Мандельштама на номенклатурной лестнице оказывается недостаточно высоко, чтобы с помощью государства решить две базовые проблемы, о которых Н.Я. Мандельштам писала Молотову, – трудоустройства и жилья («роскошные санатории будут чередоваться с настоящим бродяжничеством»). Окончательный отказ от «фабрики переводов», заявленный в письме Молотову, подразумевал, однако, резкую интенсификацию усилий по преодолению «необеспеченности и полубездомности» (из письма Мандельштама неустановленному адресату, нач. 1930 года (?): III: 494).

Что касается денег, Мандельштам твердо намерен реализовать модель существования на «бюджетный заработок (лит<ературный>)» (из письма Е.Э. Мандельштаму, 11 мая 1931 года: III: 503). Последнее уточнение принципиально важно – во второй половине 1930 года поэт возвращается к стихам; это служит основным стимулом его литературной работы, не имеющей более в виду возврата к той или иной форме поденщины, вроде службы в комсомольских газетах (<«…> служить грешно, потому что работается сейчас здорово» [III: 503][190]190
  Ср. в воспоминаниях Рюрика Ивнева: «Один раз я попытался ему [Мандельштаму] объяснить, что бывают времена, когда поэты не могут существовать на одни гонорары и должны находить себе параллельные работы – чтение лекций… или сотрудничество в журналах и газетах… Мандельштам воскликнул: „О работе не может быть и речи!“» (Ивнев Р. Осип Мандельштам // Кодры. 1988. № 2. С. 105).


[Закрыть]). Принципиальной же является и установка Мандельштама на публикацию новых текстов – вовсе не сама собой подразумевавшаяся у авторов, испытывающих в это время трудности с цензурой. Выше мы подробно остановились на позиции Ахматовой. 11 августа 1928 года М.А. Булгаков, столкнувшийся с запретом ряда своих произведений, пишет Горькому: «Я знаю, что мне вряд ли придется разговаривать печатно с читателем. Дело это прекращается. И я не стремлюсь уже к этому»[191]191
  Михайлова Е.И., Назаров И.А. «Есть только один человек, который их может взять…»: А.М. Горький в истории возвращения М.А. Булгакову дневника и повести «Собачье сердце» (по материалам Архива А.М. Горького) // Михаил Булгаков в потоке российской истории XX-XXI вв.: Материалы Девятых Международных научных чтений, приуроченных к дню ангела писателя (Москва, ноябрь 2018 г.) ⁄ Под ред. Е.И. Михайловой. М., 2019. С. 112.


[Закрыть]. Мандельштам, за редчайшими исключениями, все свои новые вещи предназначает для печати. Известны переданные им в 1931 году для публикации в журналы «Новый мир» и «Ленинград» подборки стихотворений из числа «Новых стихов», включающие в себя тексты, которые позднейшая традиция, в очевидном противоречии с синхронным авторским восприятием, относит к числу «отщепенских» («Мы с тобой на кухне посидим…», «Не говори никому…», «Куда как страшно нам с тобой…», «На полицейской бумаге верже…» и др.)[192]192
  См. коммент. А.Г. Меца в издании: I: 589.


[Закрыть]. Виктор Серж, описывая чтение Мандельштамом «Путешествия в Армению» в номере «Европейской» гостиницы в феврале 1933 года, вспоминает: «Кончив читать, Мандельштам спросил нас: „Вы верите, что это можно будет напечатать?”»[193]193
  Serge V. Op. cit. (рус. пер.: Тименчик Р. Последний поэт: Анна Ахматова в 60-е годы. Т. 2. С. 159).


[Закрыть] Подавляющее большинство текстов Мандельштама не проходит редакторский или цензурный фильтры (из пятидесяти пяти входящих в «Новые стихи» вещей[194]194
  Мы принимаем здесь цикловое единство («Армения», «Стихи о русской поэзии» и др.) за единицу текста.


[Закрыть] опубликовано при жизни поэта было одиннадцать). Подводя некий итог возвращению к литературной жизни, Мандельштам так описывал ситуацию в письме брату: «<…> я, конечно, не стал ходовым автором, пишу очень мало и медленно, и 90% не печатается даже в самых благоприятных условиях» (июль/август 1932 года: III: 510)[195]195
  О соотношении опубликованного и неопубликованного в доворонежских стихах Мандельштама см. также в письме С.Б. Рудакова 29 мая 1935 года: «Сейчас 1930-1933 годов – надиктовано [Мандельштамом] 406 строк (а в журналах около 250, да будет диктованья еще около 150)» (Рудаков. С. 57).


[Закрыть].

Первостепенно важно, однако, что сложившееся положение Мандельштам тем не менее (воепринимает как результат собственного осознанного и добровольного выбора — между возвращением к советской литературной и общественной жизни и уходом, на манер Ахматовой, в самоизоляцию и оппозицию «современности». Последнее ассоциируется для него с неизбежной консервацией, обеднением и иссякновением поэтической речи (напомним, что именно «недостаточной [социальной] гибкостью» Ахматовой и ее «мировоззрения» объяснял Мандельштам ее поэтическое молчание второй половины 1920-х – начала 1930-х годов). Поэтическая немота видится ему выбором худшим, нежели пусть проблемное, но существование в актуальной социокультурной повестке.

 
Но не хочу уснуть, как рыба
В глубоком обмороке вод
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот —
 

с помощью прозрачной «ихтиологической» метафоры эксплицирует Мандельштам свою позицию в отброшенной при публикации в «Новом мире» (1932. № 4) заключительной строфе стихотворения «О, как мы любим лицемерить…» (I: 479; май 1932 года)[196]196
  Не исключено, что именно чересчур «однозначный» характер этой констатации привел к исключению ее из печатного текста и последующей замене «имперсональной» редакцией: «Линяет зверь, играет рыба ⁄ В глубоком обмороке вод – ⁄ И не глядеть бы на изгибы ⁄ Людских страстей, людских забот» (1:173). Заметим, что подобной же авторедактуре, по точному выражению И.М. Семенко, «ослабляющей трагизм открытого смысла» (Семенко И.М. Поэтика позднего Мандельштама: От черновых редакций – к окончательному тексту ⁄ 2-е изд., доп. М., 1997– С. 25), подвергся ранее текст «Грифельной оды» (1923) с его политическими импликациями, а позднее – текст «Стихов о неизвестном солдате» (1937)– М.Л. Гаспаров называет такую манеру работы Мандельштама «затушевывающей <…> идейный генезис» стихов (Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года ⁄ 2-е изд. СПб., 2013. С. 17).


[Закрыть].

«Свободный выбор», связанный с возвращением к литературной жизни после скандала вокруг «дела Уленшпигеля» – то есть с преодолением разрыва, который поэт еще год назад считал «богатством» и боялся «расплескать» – неизбежно провоцировал авторефлексию. Этого требовали и недавние, ставшие отчасти публичными, заявления Мандельштама об «уходе из литературы»[197]197
  По выражению из приветствия Секции поэтов ВССП Мандельштаму по случаю его возвращения из Грузии в Ленинград 28 декабря 1930 года (Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого ⁄ Публ. В.К. Лукницкой, предисл. и публ. П.М. Нерлера // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М., 1991. С. 143). Очевидно, что авторы приветствия, говоря об уходе Мандельштама из литературы, имели в виду его «Открытое письмо советским писателям» (январь 1930 года), которое, видимо, несмотря на запрет автора распространять его (в письме жене от 24 февраля 1930 года), имело некоторое хождение в писательских кругах.


[Закрыть]. Поэтическим манифестом нового этапа и одновременно постскриптумом к начавшейся с претензий Горнфельда и чрезвычайно травмировавшей Мандельштама истории с переводами стало, на наш взгляд, написанное в марте 1931 года стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…»

Разыскания И.М. Семенко, проследившей историю выработки окончательного текста «Волка» (как сокращенно называли текст Мандельштамы), позволяют увидеть, что тема литературы, «некоей письменной продукции»[198]198
  Семенко И.М. Указ. соч. С. 53.


[Закрыть], включающая в себя указание на тесно связанную с «делом Уленшпигеля» газету (Не табачною кровью газета плюет), возникает у поэта сразу и обостряется по мере работы. Изначально она сопряжена с темой противопоставления и противостояния «массы и певца»[199]199
  Там же. С. 52.


[Закрыть], причем, как точно замечает Семенко, совокупность мотивов, характеризующих в черновиках стихотворения «массу» (чернила и кровь), раскрывается, будучи повторена Мандельштамом в стихотворении «Квартира тиха, как бумага…» (1933), где она обозначает ненавистный ему тип «разрешенного писателя» («Какой-нибудь изобразитель, ⁄ Чесатель колхозного льна, ⁄ Чернила и крови смеситель ⁄ Достоин такого рожна»). Именно этот тип литератора, противостоявший, по мысли Мандельштама, ему в конфликте вокруг переводов, стал объектом авторской ненависти в «Открытом письме советским писателям» и в «Четвертой прозе». В окончательной редакции текста присутствует и мотив конфликта поэта со старшим литературным поколением («Я лишился и чаши на пире отцов»), игравший, как мы помним, важнейшую роль в восприятии Мандельштамом «дела о переводах». Упоминание волка и века-волкодав а вводит ключевую для всего сюжета тему травли. Появление «политического» мотива ссылки, дающего основания для более широкой интерпретации всего текста, может, как кажется, быть объяснено тяжелым опытом Мандельштама, несколько раз дававшего на заключительном этапе рассмотрения «дела Уленшпигеля» многочасовые показания следователям ЦКК ВКП(б), интересовавшимся, как мы уже указывали, его политическим прошлым. При этом страшная жаркая шуба сибирских степей напоминает о ненавистной жаркой гоголевской/литературной шубе из посвященного конфликту вокруг «Тиля» фрагмента «Четвертой прозы». Наконец, «тусклое имя Горнфельда» – «убийцы русских поэтов или кандидата в эти убийцы» – оказывается имплицировано в последней строке («И меня только равный убьет»[200]200
  По утверждению И.М. Семенко (Там же. С. 58), этот окончательный вариант зафиксирован рукой Н.Я. Мандельштам в копии 1935 года. Время его создания поэтом, однако, неизвестно.


[Закрыть]), манифестирующей, с одной стороны, все то презрение Мандельштама к своему обидчику, которое выразилось в посвященных ему строках «Четвертой прозы», а с другой – демонстрируемую всем текстом стихотворения тщетность попыток «горнфельдов» уничтожить Поэта. Именно скрытое «посвящение» Горнфельду, автору известной (и упоминаемой в связи с ним в «Четвертой прозе») книги, названной цитатой из стихотворения С.Я. Надсона – «Муки слова» – вероятно, объясняет, в полном соответствии с мандельштамовской теорией «опущенных звеньев»[201]201
  См.: «Вышло, что я тоже не понимаю „Египетской марки“. Вернувшись в Москву, я призналась в этом Осипу Эмильевичу. Он объяснил мне очень добродушно: – Я мыслю опущенными звеньями…» (Герштейн. С. 19); ср. воспоминание Г.В. Адамовича: «Мандельштам в разговоре логику отнюдь не отбрасывал, но ему казалось, что звенья между высказываемыми положениями ясны собеседнику так же, как ему самому, и он их пропускал» (Адамович Г. Несколько слов о Мандельштаме // Воздушные пути: Альманах ⁄ Ред.-изд. Р.Н. Гринберг. Нью-Йорк, 1961. [Вып.] II. С. 95^_9б).


[Закрыть], «домашнее» именование этого стихотворения у Мандельштамов «Надсоном»[202]202
  По воспоминаниям С.И. Липкина (Липкин С. Квадрига: Повесть. Мемуары. М., 1997– С. 389)– Эта интерпретация, на наш взгляд, не противоречит предложенной ранее Омри Роненом – о связи «домашнего» имени текста и стихотворения Надсона «Верь, настанет пора и погибнет Ваал…» – но дополняет ее (см.: Ронен О. О «русском голосе» Осипа Мандельштама // Он же. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. С. 54).


[Закрыть].

Понимание нереальности получения штатной оплачиваемой службы («академической спокойной работы», по определению Н.Я. Мандельштам из письма Молотову) и, одновременно, того, что «литература моя – весьма убыточное и дорогое занятие» (из письма Е.Э. Мандельштаму, 11 мая 1931 года: III: 503), приводит Мандельштама в начале 1932 года к пересмотру ригористической позиции, занятой им в начале 1930 года и касавшейся преждевременности получения им пенсии («не хочу фигурять Мандельштамом»). Теперь пенсия воспринимается как своего рода паллиатив «исторически-архивной службы» (из того же письма Молотову): 21 февраля Бухарин и Халатов инициируют процесс назначения Мандельштаму персональной пенсии «всесоюзного значения», увенчавшийся, «учитывая заслуги его в области русской литературы», 23 марта постановлением СНК СССР о «пожизненной персональной пенсии в размере 200 рублей в месяц»[203]203
  Персональный пенсионер всесоюзного значения ⁄ Публ. Л.Г. Аронова, П.М. Нерлера // Наше наследие. 2016. № 117. С. 75. Ахматова первоначально (1930) получила пенсию в 75 рублей (не пожизненно; см.: Соболев АЛ. Указ. соч. С. 206 и след.). Пенсии Мандельштам, как административно высланный, был лишен в мае 1935 года.


[Закрыть].

Тогда же, в конце января – начале февраля 1932 года, после долгих проволочек и хлопот, разрешается и вторая – жилищная – проблема: Мандельштам получает жилье в «писательском» Доме Герцена на Тверском бульваре.

11

Л.М. Видгоф, детально изучивший в специальной работе пребывание Мандельштама в Доме Герцена, подчиняясь некоей исследовательской инерции, ассоциирующей в биографии поэта – в соответствии с мемуарной формулой Н.Я. Мандельштам «все хорошее в нашей жизни <…> устраивал Бухарин»[204]204
  НМ. Т. 1. С. 340.


[Закрыть] – любую существенную помощь с Н.И. Бухариным, связывает получение жилплощади, прежде всего, с его именем. Он цитирует написанное в мае 1931 года письмо поэта отцу – «Еще год назад некоторые руководящие работники надумали обеспечить меня квартирой. Но где ее взять, они сами не знали» – оговаривая, что «„руководящие работники” – это, несомненно, в первую очередь Н. И. Бухарин»[205]205
  Видгоф Л. «Квартирный вопрос»: Как Осип Мандельштам жил в Доме Герцена (по архивным материалам) // Он же. Мандельштам и… Архивные материалы. Статьи для энциклопедии. Работы о стихах и прозе Мандельштама. М., 2018. С. 88.


[Закрыть]. Между тем указание Мандельштама («год назад»), пусть и не с календарной точностью (в мае 1930 года он был в Сухуме), отсылает к периоду его борьбы с «Литературной газетой» и ФОСП, отмеченному поддержкой Мандельштама со стороны Л.Л. Авербаха. Есть все основания думать, что эта поддержка не ограничивалась трудоустройством Мандельштама в «комсомольскую» прессу, но и предполагала помощь в решении «жилищного вопроса»[206]206
  К характеристике Авербаха ср. в воспоминаниях Вацлава Сольского:
  «Он был хорошим другом, на которого всегда можно было рассчитывать, и который тратил массу времени, чтобы кого-нибудь устроить на работу, или отправить в дом отдыха, или помочь ему материально. Он для друзей готов был сделать все, даже в тех случаях – мне такие случаи известны, – когда он расходился с ними политически, и когда он знал, что это может ему повредить» (Сельский В. «Снимание покровов»: Воспоминания о советской литературе и Коммунистической партии в 1920-е годы ⁄ Под ред. А. Квакина. СПб., 2005. С. 114).


[Закрыть]. Характерное уточнение («но где ее взять, они сами не знали») описывает пределы компетенции именно Авербаха, не занимавшего, в отличие от Бухарина, никаких государственных постов и не имевшего прямого доступа к распределению жилищного фонда.

В декабре 1929 года Авербах в рамках борьбы с партийной «группой Щацкина – Ломинадзе» был направлен на работу в Смоленск, что не могло не оборвать его контактов с Мандельштамом. Летом 1930 года Сталин удовлетворил просьбу руководства РАППа о возвращении Авербаха в Москву[207]207
  См. письмо Ф.И. Панферова и В.М. Киршона Сталину от 11 июля 1930 года: «Счастье литературы»: Государство и писатели. 1925-1938. Документы ⁄ Сост. Д.Л. Бабиченко. М., 1997. С. 79. Эта просьба не была первой со стороны руководства РАППа: см. письмо А.А. Фадеева Сталину от 15 декабря 1929 года (И.В. Сталин. Ответ писателям-коммунистам из РАППа. 28.02.1929. К истории роспуска РАППа ⁄ Публ. М. Никё // Минувшее: Исторический альманах. М.; СПб., 1993. Вып. 12. С. 369).


[Закрыть]. Судя по письму Мандельштама отцу середины мая 1931 года, «руководящие работники» (Авербах) «от своего благого почина не отступились» («В настояниях своих идут дальше, нажимают, звонят по телефону» [III: 505][208]208
  Ср. свидетельство Н.Я. Мандельштам о встрече с Авербахом в 1931 году в письме Н.И. Харджиеву от 15 апреля 1957 года: Мандельштам Н. Об Ахматовой. С.302-303.


[Закрыть]). 1 сентября 1931 года в письме секретарям ЦК ВКП(б) Л.М. Кагановичу и П.П. Постышеву Авербах от имени фракции ВКП(б) в ФОСП ставит вопрос о «ряде видных попутчиков, предоставление жилой площади которым имеет политическое значение». В списке писателей, которые «нуждаются в жилой площади, работая сейчас в недопустимых условиях», был указан и Мандельштам[209]209
  «Счастье литературы». С. 113.


[Закрыть]. Именно после этого письма Авербаха 10 октября 1931 года жилищная комиссия Горкома писателей на своем заседании принимает принципиальное решение выделить Мандельштаму «освобождающуюся квартиру» в Доме Герцена[210]210
  Видгоф Л. Указ. соч. С. 82.


[Закрыть], давая старт острой борьбе, закончившейся тем не менее вселением Мандельштамов на Тверской бульвар в начале 1932 года.

Однако изучение контактов Мандельштама с Авербахом – и шире, со связанными с ним партийными кругами (в частности, с оппозиционно настроенным первым секретарем Заккрайкома ВКП(б) В.В. Ломинадзе, который обсуждал с Авербахом «литературные вопросы»[211]211
  Из заявления Л.Л. Авербаха Г.К. Орджоникидзе от 26 октября 1930 года (Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) 1923-1938 гг. Т. 3: 1928-1938 гг. С. 258). Получив от Г.К. Орджоникидзе в 1936 году письма к нему Ломинадзе 1929 года, Сталин 4 декабря писал членам Политбюро: «Из этих писем видно, что Ломинадзе уже в 1929 году вел борьбу против ЦК и его решений <…> Совершенно ясно, что если бы ЦК имел в руках в свое время эти письма Ломинадзе, он ни в коем случае не согласился бы направить Ломинадзе в Закавказье на пост первого секретаря Заккрайкома» (Хлевнюк О. Указ. соч. С. 277).


[Закрыть], а также «исключительно внимательно и дружественно встретил О.М.»[212]212
  Мандельштам Н. Комментарий к стихам 1930-1937 гг. // НМ. Т. 2. С. 705-706.


[Закрыть] и «вел с ним переговоры о том, чтобы [Мандельштам мог] остаться на архивной работе в Тифлисе»[213]213
  Мандельштам Н. Воспоминания // НМ. Т. 1. С. 226.


[Закрыть]) – имеет значение не столько для уточнения деталей биографии поэта, сколько для определения генезиса некоторых тем в текстах Мандельштама этого времени[214]214
  Мы имеем в виду возникающий в стихотворении «На полицейской бумаге верже…» (октябрь 1930 года) неологизм «раппортички», обыгрывающий аббревиатуру «РАПП». А.Г. Мец связывает его возникновение с «недавними встречами [Мандельштама] с одним из лидеров РАППа А. Безыменским, иронически обрисованным в „Путешествии в Армению“» (I: 594). В связи с последним эпизодом существенным является то обстоятельство, что Безыменский в момент встречи с Мандельштамом в Сухуме весной 1930 года находится в жесткой оппозиции к руководству РАППа и лично к Авербаху (см.: Быстрова О., Кутейникова А. «Литературный фронт»: Хроника противостояния // Текстологический временник: Русская литература XX века: Вопросы текстологии и источниковедения. М., 2012. Кн. 2. С. 790-814); эта «персонификация» конфликта Безыменского с РАППом обогащает скрупулезный анализ данного фрагмента «Путешествия в Армению», предпринятый в свое время Л.С. Флейшманом: Флейшман Л. Эпизод с Безыменским в «Путешествии в Армению» [1978] // Он же. От Пушкина к Пастернаку: Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., 2006. С. 263-268). Негативная характеристика Безыменского из «Путешествия» («силач, подымающий картонные гири») будет повторена Мандельштамом применительно к «рапповским» поэтам в 1933 году («мальчишки с картонными наганами») (Мец А.Г., Видгоф Л.М., Лубянникова Е.И., Субботин С.И. Дополнения к Летописи жизни и творчества О.Э. Мандельштама // Литературный факт. 2020. № 3 (17). С. 361).


[Закрыть] и, прежде всего, того политического субстрата, из которого растут стихи Мандельштама, приведшие к катастрофе 1934 года и, в первую очередь, его антисталинская инвектива.

Омри Ронен в связи со стихотворением «Мы живем, под собою не чуя страны…» указывал на оппозиционную платформу М.Н. Рютина 1932 года[215]215
  Ронен О. Слава // Он же. Шрам: Вторая книга из города Энн. СПб., 2007. С. 242-259.


[Закрыть]. Л.М. Видгоф в пионерской работе, посвященной выявлению политического контекста антисталинских стихов Мандельштама, говорит о целом «комплексе впечатлений», реконструируемом из периодики того времени и связанном с борьбой с «левой» и «правой» оппозициями, коллективизацией, борьбой с «вредителями» и т.д.[216]216
  Видгоф Л. Осип Мандельштам: от «симпатий к троцкизму» до «ненависти к фашизму» // Colta.ru. 2020.19 мая.


[Закрыть] Не подвергая сомнению ценность собранного исследователями материала, заметим, что свою роль в политической эволюции Мандельштама, несомненно, сыграло то обстоятельство, что все сколь-либо заметные советские политические и общественные деятели, с которыми он во второй половине 1920-х – начале 1930-х годов лично (пусть и эпизодически) соприкасается и которые ему в той или иной степени симпатизируют, оказываются – независимо от своей, часто противоположной, политической ориентации («правой» или «левой») – принадлежащими к той достаточно широкой партийной оппозиции радикальному сталинскому курсу, которая возникает в конце 1920-х годов и оказывается окончательно криминализована к 1933 году.

И здесь к ряду уже известных имен (Н.И. Бухарин, Ф.М. Конар, В.В. Ломинадзе, М.П. Томский, А.Б. Халатов, Л.Б. Каменев) должно быть добавлено имя Л.Л. Авербаха.

Несмотря на внешне благополучную советскую карьеру, Авербах (в начале 1920-х годов связанный с Троцким)[217]217
  Именно к указаниям Троцкого восходят высказывавшиеся Авербахом в 1929 году идеи о внимательном отношении коммунистов к попутчикам: «Что касается попутчиков, то здесь дело обстоит иначе. Они не повернулись спиной к революции, они глядят на нее, хотя бы и косым взглядом. Они видят многое, чего мы не видим, и показывают нам это. <…> попутчик, хоть сколько-нибудь расширяющий поле нашего зрения, более ценен, чем художник-коммунист, который ничего не прибавляет к тому, что мы сознали и прочувствовали до него и без него. В этом, мне кажется, суть дела», – писал Троцкий Авербаху 28 марта 1924 года (Большая цензура. С. 74). Об отношениях Троцкого и Авербаха, «одного из молодых аспирантов „пролетарской литературы”», см. также: Альфа [Троцкий Л.Д.] Заметки журналиста// Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1931. № 21-22. Май – июнь. С. 24-25.


[Закрыть] был, как отмечено выше, уже в конце 1929 года подвергнут инициированным лично Сталиным санкциям за принадлежность к партийной группе Шацкина – Ломинадзе, требовавшей, по словам Сталина, «свободы пересмотра генеральной линии партии, свободы ослабления партдисциплины, свободы превращения партии в дискуссионный клуб»[218]218
  Письмо Сталина Молотову от 29 июля 1929 года (Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. С. 135). О независимой и даже скрыто полемической по отношению к Сталину политике РАППа в 1929 году см. в указанной выше публикации М. Никё (И.В. Сталин. Ответ писателям-коммунистам из РАППа. С. Зб9).


[Закрыть]. Осенью 1930 года Авербах давал объяснения в связи с «делом Сырцова – Ломинадзе»[219]219
  См. его заявление на имя Г.К. Орджоникидзе от 26 октября 1930 года (Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) 1923-1938 гг. Т. 3: 1928-1938 гг. С. 258-259).


[Закрыть]. Несмотря на своевременное признание ошибок, принадлежность Авербаха к внутрипартийной оппозиции никогда не была забыта Сталиным, с недоверием относившимся к Авербаху и его соратникам по РАППу: «Прячутся, острые ребята. Лица не показывают. Не показывают, чего хотят и к чему стремятся»[220]220
  Кирпотин В.Я. Ровесник железного века: Мемуарная книга. М., 2006. С. 201. Ср.: Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем // Континент. 1980. № 23. С. 348. Характерная деталь – одновременно с возвращением Авербаха в Москву из Саратова (по просьбе руководителей РАППа) издававшийся ЦК ВКП(б) журнал «Огонек» публикует карикатуру А. Топикова «На генеральной линии»: из мчащегося вперед поезда с обозначением «1930» вываливаются пассажиры, один из которых представляет собой шаржированный портрет Троцкого, другой – Авербаха; надпись гласит: «Удивительные пассажиры: с [партийными] билетами, а прыгают на полном ходу под уклон» (Огонек. 1930. Июнь. № 16. Задняя обл.).


[Закрыть]. Осень 1931 года, когда было написано письмо Авербаха о предоставлении жилья Мандельштаму, отмечена началом партийного наступления на возглавлявшийся Авербахом РАПП[221]221
  24 ноября 1931 года в «Правде» была опубликована статья Л. Мехлиса «За перестройку работы РАПП».


[Закрыть]. Это наступление закончилось не только роспуском РАППа в апреле 1932 года, но фактически тем, что в начале 1934 года, по выражению П.Ф. Юдина, «ЦК прогнало его [Авербаха] из литературы»[222]222
  Из выступления П.Ф. Юдина на заседании партийного комитета Союза советских писателей (ССП) СССР по делу Б.М. Киршона 13 мая 1937 года (Альманах «Россия. XX век»: Архив Александра Н. Яковлева [www.alexanderyakovlev. org/almanah/inside/almanah-doc/1021716]). Несмотря на поддержку Горького, добившегося в июле 1932 года включения Авербаха в оргкомитет будущего Союза писателей (см.: Горький и Л. Авербах. С. 574), в начале марта 1934 года Авербах был назначен парторгом Уралмаша и вынужден переехать в Свердловск. 30 августа 1934 года Сталин в письме Кагановичу прямо запретил вводить Авербаха в правление ССП СССР (Сталин и Каганович: Переписка 1932-1936 гг. ⁄ Сост. О.В. Хлевнюк, РУ. Дэвис и др. М., 2001. С. 466).


[Закрыть].

Воспоминания К.Л. Зелинского, относящиеся к 1932 году[223]223
  Зелинский К. Вечер у Горького (26 октября 1932 года) ⁄ Публ. Е. Прицкера // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1990. Вып. 10. С. 88-117.


[Закрыть], выразительно передают личную неприязнь, которую испытывал Сталин к Авербаху. Свидетельства об отношении Авербаха к Сталину имеются в собранных НКВД после его ареста в 1937 году материалах. Это, в частности, показания В.П. Ставского и сексота «Алтайского». Ставский вспоминал, что «Авербах [на рубеже 1930-х] рассказывал, что часто встречается с товарищем Сталиным, рассказывал с таинственным видом и кавказским акцентом <…> Все это производило впечатление правдоподобия на многих, в том числе и на меня». «Алтайский» доносил: «О Молотове, Кагановиче Авербах говорил пренебрежительно, как об ограниченных людях[224]224
  Тема несоответствия масштабов личности Сталина и его ближайшего окружения характерна для разговоров круга партийцев, к которому принадлежал Авербах. Ср. в показаниях другого знакомого Мандельштама – А.Л. Курса – на допросе 4 ноября 1930 года: «Он [С.И. Сырцов] мне как-то говорил, что воля тов. Сталина подавляюще действует на окружающих его товарищей» (Стенограммы заседаний Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б) 1923-1938 гг. Т. 3: 1928-1938 гг. С. 290).


[Закрыть]. Как-то раз году в 1929-30 Авербах говорил об „азиатских методах И.В. Сталина” (в смысле жестокости, хитрости)»[225]225
  Шенталинский В. Преступление без наказания: Документальные повести. М., 2007. С. 507-508. Под оперативным псевдонимом «Алтайский» скрыт, вероятно, секретарь Авербаха в 1928-1932 годах Я.Е. Эльсберг. В 1934 году с посвящением Авербаху была издана его биография Салтыкова-Щедрина (Эльсберг Я. Салтыков-Щедрин. М., 1934; см. также: Любимов Н.М. Неувядаемый цвет: Книга воспоминаний. М., 2004. Т. 2. С. 19). Происхождение псевдонима связано, по-видимому, со ссылкой Эльсберга (после обвинения в растрате) в 1922-1926 годах (см.: Огрызко В. Историческое лицо с мрачной репутацией // Литературная Россия. 2013.19 апреля. С. 10-11).


[Закрыть].

Нетрудно заметить, что приведенные суждения Авербаха воспроизводят весь комплекс мотивов, питающий метафорику антисталинских стихов Мандельштама: акцент на кавказском происхождении Сталина, его (национально окрашенной) жестокости и контрастирующем с ее масштабом ничтожестве окружающих его соратников.

То, что такого рода суждения вполне могли высказываться не слишком осторожным и склонным к «пустому острословию»[226]226
  Генрих Ягода: Нарком внутренних дел СССР, Генеральный комиссар государственной безопасности: Сб. документов ⁄ Науч. ред. А.Л. Литвин. Казань, 1997-С. 485.


[Закрыть]Авербахом в литературных разговорах (в том числе с Мандельштамом), подтверждают слова самого Авербаха в обращении к Н.И. Ежову 17 мая 1937 года. Говоря о своих контактах, в том числе начала 1930-х, он писал: «Я считал, что достаточно моего доверия к человеку, чтобы разговаривать с ним о том, о чем я сочту нужным, иногда явно не проводя грани между дозволенным и недозволенным, между общеизвестными фактами и секретными»[227]227
  Там же.


[Закрыть].

Разумеется, не один Авербах мог транслировать Мандельштаму в начале 1930-х годов антисталинские настроения. Окончательное утверждение в конце 1930 года фактически единоличной власти Сталина в советской партийно-государственной верхушке («завершение сталинизации Политбюро»[228]228
  Хлевнюк О. Указ. соч. С. 82.


[Закрыть]) сопровождается усилением репрессивности во внутренней политике, вызванным, в частности, глубоким социально-экономическим кризисом вследствие провала первой пятилетки. Фактический переход к террору, прежде всего против крестьянства, происходит на фоне спровоцированного коллективизацией массового голода и социальной нестабильности. Разрушительная радикальность сталинской политики встречает сопротивление у части партии. «Критические настроения все шире распространялись в среде столичной „партийной общественности”, в некоторой степени активизировались члены бывших оппозиций. Среди коммунистов распространялось мнение о порочности политики Сталина, о разжигании неоправданной конфронтации с крестьянством»[229]229
  Там же. С. 153-154.


[Закрыть]. Как мы указывали выше, именно с этой частью партийцев оказывается биографически связан Мандельштам.

12

Папа стоял посреди комнаты и с высоты своего роста с некоторым недоумением слушал Мандельштама. А он, остановившись на ходу и жестикулируя так, как будто он подымал обеими руками тяжесть с пола, горячо убеждал в чем-то отца:

– …он не способен сам ничего придумать…

– …воплощение нетворческого начала…

– …тип паразита…

– …десятник, который заставлял в Египте работать евреев…

Надо ли объяснять, что Мандельштам говорил о Сталине?[230]230
  Герштейн. С. 26.


[Закрыть]

Этот эпизод из воспоминаний Э.Г. Герштейн относится к 1931 году. С рубежа 1930 года, когда Мандельштам в «Четвертой прозе» объявлял своим язык партийных чисток Сталина и видел в происходящем «бронзовый профиль Истории», многое изменилось – ив первую очередь для того круга «интеллигентных партийцев», к которому Мандельштам был ближе всего.

Тайный расстрел в ноябре 1929 года Я.Г. Блюмкина, давнего знакомого Мандельштама[231]231
  См.: Леонтьев Я.В. Человек, застреливший императорского посла: К истории взаимоотношений Блюмкина и Мандельштама // «Сохрани мою речь…» Записки Мандельштамовского общества. Вып. 4/2. М., 2000. С. 126-144.


[Закрыть], открыл новую главу в истории большевистского террора. Отныне смертная казнь распространялась не только на «врагов революции», но и на членов партии, поддерживающих оппозицию[232]232
  Ближайшими жертвами «дела Блюмкина» стали сообщивший членам оппозиции о расстреле Блюмкина сотрудник ОГПУ Б.Л. Рабинович (расстрелян 7 января 1930 года) и передававший оппозиционерам полученную от Рабиновича информацию о готовящихся против них репрессиях В.А. Силлов, близкий к ЛЕФу литератор, знакомый Б.Л. Пастернака (см. основанную на следственном деле Силлова публикацию в нашем фейсбуке [www.facebook.com/gleb.a.morev] от 17 октября 2020 года), сотрудник ОГПУ «с середины 1924 г. по январь 1927 г.» (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-33570. Л. 58; расстрелян 16 февраля 1930 года). Вопрос об информировании оппозиции о действиях ОГПУ также занимает значительное место в показаниях Блюмкина после ареста (см.: Мозохин О.Б. Исповедь террориста [Показания Я.Г. Блюмкина 20 октября 1929] // Военно-исторический архив. 2002. № 6. С. 28-32). Во всех трех случаях дела рассматривались Коллегией ОГПУ в порядке постановления Президиума ЦИК СССР от 9 июня 1927 года. Это постановление «временно расширяло» права ОГПУ в отношении рассмотрения во внесудебном порядке дел на «белогвардейцев, шпионов и бандитов», вплоть до вынесения приговоров о расстреле (Собрание Законодательства СССР. 1927– № 50. Ст. 504). Причиной применения высшей меры наказания к Блюмкину, Рабиновичу и Силлову стала принадлежность обвиняемых к числу бывших или действующих сотрудников ОГПУ, что трактовалось как «предательство» и приравнивалось к шпионажу. Последнее обстоятельство было очевидно для Блюмкина еще до ареста: «когда ему [Блюмкину] сказали, что оппозиционеров не расстреливают, он ответил – вы не знаете[,] тех, которые работают в ОГПУ – расстреливают» (из записки сексота писателя Б.М. Левина заместителю начальника Секретного отдела ОГПУ Я.С. Агранову от 16 октября 1929 года: Леонов Б. Последняя авантюра Якова Блюмкина. М., 1993– С. 6).


[Закрыть]. Случилось то, о чем высланный в январе 1929 года из СССР Троцкий предупреждал весной того же года: Сталин «попытается провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту»[233]233
  X [Троцкий Л.Д.] Вокруг высылки т. Троцкого // Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев). 1929. № 1. Июль. С. 2.


[Закрыть]. С каждым годом эта черта становилась все кровавее.

Немаловажно и то, что эти политические репрессии происходили в непосредственной близости от литературной среды, иногда напрямую касаясь ее. Так, Блюмкин перед своим арестом 15 октября 1929 года проводит время в квартире их общего с Мандельштамом близкого знакомого С.М. Городецкого[234]234
  Сведения из рапорта донесшей на Блюмкина сотрудницы ОГПУ (и любовницы Блюмкина) Е.М. Горской помощнику начальника Иностранного отдела ОГПУ М.С. Горбу от 3 ноября 1929 года (Леонов Б. Указ. соч. С. 10).


[Закрыть], до этого встречается в литературно-артистическом кафе с журналистом М.Е. Кольцовым и Маяковским, с которым у него возникает «перебранка полу-принципиального (по вопросам литературного поведения Маяковского) полу-личного характера». Маяковского Блюмкин именует (в специально написанных 1 ноября 1929 года показаниях под названием «О поведении в кругу литературных друзей») «моим старым приятелем»[235]235
  Там же. С. 35-36. Подробности этой встречи, состоявшейся 28 августа 1929 года, см. в дневнике сотрудника журнала «Советское строительство» М.Я. Презента (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 189; текст доступен на сайте проекта «Прожито»: prozhito.org).


[Закрыть].

Имя Блюмкина отсылает к его конфликту с Мандельштамом в июле 1918 года, связанному с протестом поэта против бравирования со стороны сотрудника ВЧК правом распоряжаться человеческими жизнями, и одновременно указывает на точку принципиального расхождения Мандельштама с советским режимом. Этой точкой всегда являлся вопрос о терроре. «Политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата» в конце 1918 года упоминается самим Мандельштамом в показаниях 1934 года[236]236
  Нерлер П. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. С. 46.


[Закрыть]. Подчеркнутое выведение Мандельштамом органов ЧК – ОГПУ «за скобки» его возможного сотрудничества с советской властью декларировано в его заявлении следователю в 1934 году, пересказанном в воспоминаниях Н.Я. Мандельштам: «О.М. сказал, что готов сотрудничать с любым советским учреждением, кроме Чека»[237]237
  НМ. Т. 1. С. 161.


[Закрыть]. Известен отразившийся в «Четвертой прозе» случай заступничества Мандельштама за приговоренных к расстрелу сотрудников двух московских финансовых учреждений в 1928 году; Н.Я. Мандельштам вспоминает о надписи на посланной тогда же Бухарину книге «Стихотворения»: «<…> в этой книге каждая строчка говорит против того, что вы собираетесь сделать»[238]238
  Там же. С. 192.


[Закрыть]. К весне 1933 года конфликт между собственной, резко интенсифицировавшейся в рамках «оттепели» и «перестройки», вызванной принятым 23 апреля 1932 года постановлением ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», литературной активностью и происходящим в стране ощущался Мандельштамом предельно остро.

Сразу после вечера Мандельштама в ленинградской Капелле 23 февраля 1933 года были массово арестованы ленинградские филологи – В.М. Жирмунский, С.А. Рейсер, И.Г. Ямпольский, Л.Я. Гинзбург, Б.Я. Бухштаб. Двое последних были приглашены Ахматовой в Фонтанный Дом для встречи с Мандельштамом. К этому несостоявшемуся визиту относится воспоминание Гинзбург: «Анна Андр. позвала к себе „на Мандельштама" Борю <Бухштаба> и меня. Как раз в эти дни его и меня арестовали (потом скоро выпустили). А.А. сказала Мандельштамам: – Вот сыр, вот колбаса, а гостей – простите – посадили. (Рассказала мне Ахматова)»[239]239
  Гинзбург Л.Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 305. Жирмунский, Гинзбург и Бухштаб были арестованы 25 и 26 февраля 1933 года. Гинзбург и Бухштаб выпущены 8 и 14 марта соответственно. 20 апреля освобожден Жирмунский; в тот же день дела на всех троих прекращены (данные Электронного архива Фонда Иофе).


[Закрыть]. 5 марта, в Ленинграде, на первой странице «Правды» поэт мог прочитать об аресте в составе группы из более чем семидесяти человек, названных членами «ликвидированной контрреволюционной вредительской организации в некоторых органах Наркомзема и Наркомсовхозов»[240]240
  Сообщение ОГПУ // Правда. 1933– 5 марта. С. 1. Опубликован поименный список арестованных из сорока человек.


[Закрыть], своего знакомого Ф.М. Конара, помогавшего ему в середине 1920-х в качестве крупного издательского работника, а впоследствии ставшего заместителем наркома земледелия СССР[241]241
  В списке арестованных имя Конара идет первым. Начало «сельскохозяйственной» карьеры Конара зафиксировано в письме Мандельштама жене 5/6 октября 1926 года: «Знаешь, Конор < sic!> пошел в гору: он сейчас в Гизе, но уходит на Украину председателем> Совнархоза» (III: 443).


[Закрыть]. 7 марта, в день отъезда Мандельштамов из Ленинграда, был арестован Виктор Серж, с которым поэт виделся в «Европейской» после чтения в Капелле. 12 марта, накануне вечера Мандельштама в Малой аудитории Политехнического музея «Правда» сообщает о том, что Конар расстрелян[242]242
  От Коллегии ОГПУ // Правда. 1933-12 марта. С. 2. На четвертой полосе этого же номера помещено объявление о вечере Мандельштама в Политехническом музее.


[Закрыть]. Пятнадцатым номером в расстрельном списке из тридцати пяти человек, открывавшемся именем Конара, шел Я.О. Фабрикант, родственник упоминавшегося выше знакомого Мандельштама поэта-сатирика М.Д. Вольпина[243]243
  Киянская О.И., Фельдман Д.М. Указ. соч. С. 140.


[Закрыть].

Важнейшим свидетельством настроений Мандельштама в эти дни является донесение одного из осведомителей ОГПУ в писательской среде[244]244
  По сообщению информированного ведомственного историка, систематическое агентурное наблюдение за писателями началось (в соответствии с директивой Секретно-политического отдела ОГПУ) в начале 1932 года: Христофоров В. Указ. соч. С. 137.


[Закрыть], опубликованное П.М. Нерлером. Хотя архивное происхождение этого документа нуждается в уточнении, у нас нет оснований сомневаться в его подлинности.

Я решаюсь читать тогда, когда террор поднял голову, когда расстреливают полуротами, когда кровь льется ведрами… Конара мне жаль. Мне непонятны причины его участия в этом деле, хотя у него всегда было что-то чужое, барское. Верней всего, это ответ Гитлеру и Герингу, которые обсуждали с какими-то дипломатами вопрос об отторжении Украины от СССР. Заметьте, что с момента ареста Конара пошли слухи о шпионаже и даже о расстреле. По-видимому, кому-то что-то было известно, что-то носилось в воздухе. «Всем нам надо бежать куда-нибудь в Абхазию, в Тану-Тувинскую республику, там душе спокойно»[245]245
  Нерлер П. В Москве (ноябрь 1930 – май 1934) // Новый мир. 2016. № 3. С. 131-132. 5 мая 1937 года ленинградский писатель М.Ф. Чумандрин, выступая на партийной конференции Дзержинского района, говорил: «Из нашей организации [ССП СССР] изъято 40 человек. Наши писатели любят иногда пошутить, и вот говорят, что из этих 40 чел. можно было составить царскую полуроту. Вот видите, какое большое количество враждебных элементов» (Золотоносов М.Н. Охота на Берггольц. Ленинград 1937– СПб., 2015. С. 30).


[Закрыть].

Внимательное прочтение этого текста никак не позволяет считать его, как это делает публикатор, «подстрочником „эпиграммы” на Сталина, пусть пока и не написанной»[246]246
  Нерлер П. В Москве. С. 135.


[Закрыть].

Прежде всего, поэт принципиален в отрицании террора как явления, которому «объективно» противостоит его писательская деятельность, поэтому в дни, «когда кровь льется ведрами», его собственное выступление представляется Мандельштаму результатом преодоления некоего внутреннего колебания – не в смысле угрозы его личной безопасности, а в смысле глубинной неорганичности его участия в литературной жизни на фоне происходящих казней. Однако последующий ход рассуждений Мандельштама (во всяком случае, в изложении сексота ОГПУ) демонстрирует, как это было и в письме Н.Я. Мандельштам Молотову, сугубо лояльный по отношению к официальным установкам – на сей раз информационным – подход. Мандельштам последовательно «отчуждает» Конара, подчеркивая в нем «чужое, барское»[247]247
  Оба сообщения «Правды» об арестованных и расстрелянных по «делу 35-ти» акцентировали то, что обвиняемые – «выходцы из буржуазных и помещичьих слоев».


[Закрыть] и находя «рациональное» объяснение расстрельному приговору – шпионаж, о котором «кому-то что-то было известно», и внешнеполитический контекст, связанный с приходом к власти национал-социалистов в Германии[248]248
  В официальных сообщениях о деле Конара Германия и фашисты никак не фигурировали. Однако именно реакцией ОГПУ на приход Гитлера к власти объяснялись массовые аресты ленинградских филологов во главе с исследовавшим в 1920-1930-е годы немецкие колонии на территории СССР В.М. Жирмунским (см.: Светозарова Н.Д. Герман Бахман и его книга «Поездка в немецкие колонии Березанского района». СПб., 2015. Passim). Жирмунский был обвинен в том, что «являлся руководителем контрреволюционной фашистской организации» (материалы Электронного архива Фонда Иофе). «Тогда в первый раз прокручивали дело Жирмунского в качестве немецкого шпиона (в Германии как раз произошел гитлеровский переворот)», – вспоминала Л.Я. Гинзбург (Гинзбург Л. Указ. соч. С. 338). 14 марта на вечере Мандельштама в Политехническом музее вступительное слово говорил Б.М. Эйхенбаум. Обсуждение им и Мандельштамом судеб задержанных в феврале (и частью только что выпущенных) в Ленинграде филологов – коллег, учеников и знакомых обоих – и версий их арестов было неизбежно. По сообщению Н.Я. Мандельштам, прочтя на вечере стихотворение «К немецкой речи», Мандельштам счел нужным специально оговорить, что оно написано «до фашистского переворота» (НМ. Т. 2. С. 736).
  Заметим также, что обвинения в намерении «отдать Украину» Германии были позднее – на основании фальсифицированных документов – предъявлены обвиняемым на процессе «Параллельного антисоветского троцкистского центра» в 1937 году (см.: Золотоносов М.Н. Указ. соч. С. 354-355).


[Закрыть]. Тем не менее существование в атмосфере террора угнетает его и возвращает к мыслям об уходе, «побеге» – но уже не из литературы, а из Москвы или даже из СССР (эти настроения, как мы увидим, укрепятся к осени 1933 года). Собственно вина Конара[249]249
  Ф.М. Конар был реабилитирован вместе с другими казненными по этому делу в 1957 году.


[Закрыть] нигде не ставится Мандельштамом под сомнение[250]250
  То же – отчужденное, как показал М.Л. Гаспаров, – отношение отразилось в стихотворениях Мандельштама «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…» и «Умывался ночью на дворе…», откликающихся на гибель Н.С. Гумилева в 1921 году в результате раскрытия «Таганцевского заговора», существование которого поэтом не отрицалось (см.: Гаспаров М.Л. Мандельштамовское «Мы пойдем другим путем»: О стихотворении «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…» // Новое литературное обозрение. 2000. № 41. С. 88-98).


[Закрыть].

В самом начале апреля был арестован Б.С. Кузин, самый, по-видимому, близкий в этот период друг Мандельштама[251]251
  Кратковременный арест Кузина был связан, видимо, с попыткой завербовать его в качестве осведомителя.


[Закрыть]. Узнав об этом, поэт обращается с письмом к М.С. Шагинян. Прагматика этого письма, на первый взгляд, до конца не ясна. Выбор адресата очевидным образом продиктован тематикой посылаемого Шагинян вместе с письмом «Путешествия в Армению» и общей связью Шагинян и Кузина, с которыми Мандельштам встречался в свое время в Ереване, с темой этого текста. В письме Мандельштам информирует Шагинян (которая с середины 1920-х годов демонстративно занимала общественную позицию «восхищения происходящим до восторженности» и еще в 1929 году аттестовала себя как «сталинку»[252]252
  Художник и общество (Неопубликованные дневники К. Федина 20-30-х годов) ⁄ Публ. Н.К. Фединой, Н.А. Сломовой, примеч. А.Н. Старкова// Русская литература. 1992. № 4. С. 167.


[Закрыть]) об аресте Кузина, объясняя его сугубо частными претензиями Кузина к советской действительности и настаивая, таким образом, на чрезмерности этой репрессии («Каково же бывает, когда человек, враждующий с постылым меловым молоком полуреальности, объявляется врагом действительности как таковой?» [III: 514]).

Информация об аресте Кузина в письме к Шагинян дала его публикатору П.М. Нерлеру основания предположить, что письмо поэта имело целью «попытаться через адресата помочь молодому другу Мандельштама»[253]253
  Два письма О.Э. и Н.Я. Мандельштам М.С. Шагинян ⁄ Публ., вступ. заметка и примеч. П.М. Нерлера // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. С. 72.


[Закрыть]. Однако, если рассматривать письмо в этом ракурсе, выбор адресата кажется не очевидным. Как пишет тот же Нерлер, «непонятно, какие у Шагинян могли быть для этого приводные ремни»[254]254
  Нерлер П. В Москве. С. 135.


[Закрыть]. Отметим также, что в этот период сама Шагинян испытывала цензурные трудности в связи с изданием своего «Дневника. 1917-1931» (Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1932 )[255]255
  Цензура обнаружила в книге «политически одиозные записи» (письмо начальника Главлита Б. Волина в Политбюро ЦК ВКП(б) от 9 апреля 1933 года: Власть и художественная интеллигенция. С. 196); по сообщению Л.Я. Гинзбург, книга была «изъята из библиотек и приостановлена в продаже» (Гинзбург Л. Указ. соч. С. 417); см.: Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917-1991: Индекс советской цензуры с комментариями ⁄ Сост. А.В. Блюм. СПб., 2003. С. 192.


[Закрыть].

Ситуация с выбором Шагинян в качестве возможного «передаточного звена» между Мандельштамом и властью проясняется, если иметь в виду, что за два года до этого Шагинян удостоилась личного и весьма благожелательного письма Сталина, откликнувшегося на ее просьбу помочь с изданием романа «Гидроцентраль»:

20 мая 1931 г.

Уваж<аемая> тов. Шагинян!

Должен извиниться перед Вами, что в настоящее время не имею возможности прочесть Ваш труд и дать предисловие. Месяца три назад я еще смог бы исполнить Вашу просьбу (исполнил бы ее с удовольствием), но теперь – поверьте – лишен возможности исполнить ее ввиду сверхсметной перегруженности текущей практической работой.

Что касается того, чтобы ускорить выход «Гидроцентрали» в свет и оградить Вас от наскоков со стороны не в меру «критической» критики, то это я сделаю обязательно. Вы только скажите конкретно, на кого я должен нажать, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки.

И. Сталин[256]256
  Власть и художественная интеллигенция. С. 147.


[Закрыть]

Письмо Сталина отмечено не только общей благожелательностью, но и ясно выраженной готовностью оказать конкретную помощь писательнице[257]257
  «Дорогой Иосиф Виссарионович, 20 лет назад Ваше письмо спасло „Гидроцентраль” из-под сукна издателей, где она лежала в бездействии», – писала Сталину Шагинян 1 февраля 1950 года (Большая цензура. С. 623).


[Закрыть]. Нет сомнений, что о письме Сталина, служившем своего рода «охранной грамотой» и бывшем сенсационным в кругу Шагинян свидетельством отношения высшей власти к культуре, Мандельштам знал – в обычае Шагинян было делать относящиеся к ней события литературно-бытового ряда общественным достоянием[258]258
  В качестве примера приведем не прокомментированный до сих пор эпизод июля 1934 года: секретная агентура НКВД зафиксировала среди тем, публично обсуждавшихся Пастернаком в преддверии Первого съезда писателей, «вопрос о приеме в союз [писателей] и о письме Шагинян, в котором она снимает с себя звание члена союза» (Власть и художественная интеллигенция. С. 216). Речь идет о письме Шагинян секретарю Оргкомитета ССП В.Я. Кирпотину от 23 мая 1934 года с сообщением о том, что она «вынуждена отказаться от вступления в Союз» (Кирпотин В.Я. Указ. соч. С. 228). Мотивировкой такого решения была заявлена элитарность будущего ССП. Как мы видим, это частное письмо Шагинян (она специально оговаривает в нем неуместность ее «гласного отказа») быстро стало – и вряд ли по инициативе Кирпотина – предметом общественного обсуждения. В 1934 году в ССП Шагинян все-таки вступила (11 июня она успокаивает Кирпотина сообщением о том, что «на съезд приеду (и в Союз подала)» [Там же. С. 254]), но в 1936 году решила повторить жест уже с выходом из Союза – как «никчемной организации» – объявив об этом в письме Г.К. Орджоникидзе от 20 февраля. Однако ответным письмом Орджоникидзе от 27 февраля, специальным заседанием президиума правления ССП в тот же день и статьей в «Правде» на следующий (Осипов Д. [Заславский Д.] Мечты и звуки Мариэтты Шагинян // Правда. 1936. 28 февраля. С. 4) была быстро поставлена на место и уже 3 марта умоляла Орджоникидзе передать «тов. Сталину и партии, что искуплю свою вину перед ним < sic! >» («Счастье литературы». С. 211-213; см. также: Флейшман Л. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. С. 439-440).


[Закрыть]. Среди близких литературных знакомых Мандельштама в этот период Шагинян была единственной, с кем прямо контактировал Сталин[259]259
  Не исключено, что это же обстоятельство имелось в виду Н.Я. Мандельштам при написании в октябре 1934 года большого письма Шагинян с изложением причин высылки Мандельштама и его литературного положения (Два письма О.Э. и Н.Я. Мандельштам М.С. Шагинян. С. 75-77).


[Закрыть]. Очевидно, эти соображения (вкупе с близостью Шагинян «армянской темы») и определили для поэта выбор адресата. Одновременно важно зафиксировать стремление Мандельштама передать Сталину некое сообщение – свидетельства о таком стремлении мы увидим и далее.

Письмо служит для поэта поводом заявить о наступлении нового периода в своем творчестве (по его собственной формуле, «период т. н. „зрелого Мандельштама”») и о том, что этот новый период отмечен «таким прыжком в объективность [в восприятии действительности]», который ему ранее «даже не снился». Эта «объективность» включает в себя и лояльность по отношению к ОГПУ («я не враждебен к рукам, которые держат Бориса Сергеевича, потому что эти руки делают и жестокое, и живое дело» [III: 515]). В мандельштамовской формуле творимого чекистами дела важна (синтаксически подчеркнутая автором) синхронность обоих определений – «и жестокое, и живое».

О такого рода синхронности писала, говоря о 1930-х годах, Л.Я. Гинзбург:

Это бессмертная модель многих примирений и оправданий. Они не захватывают сознание целиком, но оставляют место для совсем других, противоположных даже импульсов и реакций, порожденных другими контактами с той же действительностью, другими системами ценностей. От степени их согласованности (или несогласованности) зависит «консеквентность» – как говаривал Герцен – поведения[260]260
  Гинзбург Л. «И заодно с правопорядком» [1980] // Она же. Указ. соч. С. 288.
  О поэтике Мандельштама с точки зрения теории «советской субъективности» (Игал Халфин, Йохан Хелльбек), предлагающей «динамическую» модель описания механизмов социализации в СССР, см.: OspovatK. Doublespeak: Poetic Language, Lyric Hero, and Soviet Subjectivity in Mandel’shtam’s К nemetskoi rechi I I Slavic Review. 2019. Vol. 78. № 1. P. 127-148.


[Закрыть].

Тот же Кузин свидетельствовал о принципиальной неконсеквентности поведения Мандельштама (отмеченной, как мы помним, еще Ахматовой в связи с казусом вокруг статьи «Жак родился и умер»): «<…> решения, принимаемые О.Э., почти наверное заменяются противоположными»[261]261
  Кузин Б. Указ. соч. С. 166.


[Закрыть]. Причем антисоветски настроенный Кузин связывал эту непоследовательность, прежде всего, с отношением Мандельштама к большевистской идеологии и режиму.