Текст книги "Из цикла «Сторона наша убогая». Корреспондент"

Глеб Иванович Успенский
Из цикла «Сторона наша убогая». Корреспондент

Корреспондент
(Вместо предисловия)

Скромный обыватель Овчинной улицы, чиновник Чернилов, начинал разочаровываться в жизни, которую встречал грудами собственноручных стихотворений, любовью и проч. Стихи писались реже и реже, потому что любовь все чаще и чаще приносила свои плоды в форме ежегодно возраставшей семьи и усиливавшихся хозяйских хлопот: Чернилов начинал делаться скучным, вследствие чего на окнах его квартиры появились две довольно объемистых бутыли с наливкою. Какой результат имело бы осушение этих двух бутылей и не повлекло ли бы оно за собою постоянного подливания – сказать не решаюсь, но полагаю, что это было бы так, если бы, к счастию Чернилова, бог не послал ему утешения, дозволившего снова открыть свою лирическую душу, снова тронуть пером, и притом тронуть уже на пользу отечеству, а не для того, чтобы самому наслаждаться плодами своих рук и головы. Дело в том, что Чернилов получил от приятеля из Петербурга письмо, в котором, между прочим, говорились такие вещи: «Об изложении не заботься: мы это здесь всё пересоорудим; главное дело, подхватывай на лету факты, события в провинциальной жизни, скандальчики (N. В. Слово скандал в провинции можно относить к происшествиям, вращающимся преимущественно в области физиогномии, как то: затрещина, оплеуха и другие хорошо известные в общежитии случаи. В столице слово скандал имеет гораздо более применений, потому что народ развитее). Так, главнее всего, старайся поболее накопить таких скандалезных историй (покража казенных денег, госпожу N застали с писцом К. на Хлебной площади и проч., понимаешь?). В этом, надо сознаться, для публики главный интерес; это распространяет издание в провинциях. Но не забывай и столицы: столица всегда смотрит на вашу братию, провинцию, с нахмуренными бровями, – дескать: «Я тружусь, я думаю за вас, вы-то сами делаете ли что-нибудь?» Для сего ты в конце каждого письма прибавляй какое-нибудь известие, которое бы нашим пришлось, как говорится, по-нутру; например: такого-то числа с быстротою молнии пронеслись слухи об женской гимназии; известие это, как электрический ток, пробежало, охватило, обрадовало, и проч. и проч. в этом роде. Или рассказываешь ты, например, о том, что тогда-то и тогда-то пьяные наделали бесчинство в собрании, – ты здесь и остановись на минутку, скажи: мол, грустно, господа, в настоящее время, когда пароходы, мол, или там железные дороги; понимаешь? А в конце все-таки: с быстротою молнии пронеслись слухи о публичной библиотеке, и проч. и проч. Платить тебе будут аккуратно, и ежели не поленишься, – то что твое жалованье…»

Дня через два Чернилов уже работал, запускал руку в волоса и ерошил их, отчего вид физиономии был ужасен и заставлял домашних скрываться по углам соседних комнат и там сидеть не шевелясь. При этом, несмотря на постоянную серьезность, по лицу Чернилова иногда пробегала улыбка; в эти минуты он мысленно трунил над своим приятелем, написавшим между прочим: «Об изложении не заботься, мы это здесь всё пересоорудим…»

«Гм… – думал Чернилов: – изложение. Погляди-ко ты, какое у меня изложение». Размышляя таким образом, Чернилов писал и писал. И так как он был лирик и, кроме того, так как радость, что есть возможность писать о провинции, вытекала исключительно из желания тронуть свои лирические струны, – то поимка, например, вора с узлом изображалась пером Чернилова в такой форме: привожу один образчик.

«…Мрак заметно бежал на землю, и на небе догорали последние, позабытые закатившимся солнцем лучи, окрашивая тонкими пурпурными штрихами края облаков, когда будочник Иван Федосеев встретил на заборе хищника.

«– Стой, подлец! – энергически произнес будочник, неколеблющейся рукой хватая вора за полу, и вдали, в соседнем саду тысячами переливов зазвучало эхо: «Подлец!» – говорили деревья, обнимая друг друга… «Подлец!» – прозвучала даль… «Подлец!» – замерло далеко, среди чистого поля, среди трав и благоуханий… У забора завязалась драка, и скоро прозвучала пощечина… Этот новый звук, словно ракета, невидимо взвивающаяся ввысь и ниспадающая каскадом бриллиантовых огней, рассыпался по каждому лепестку соседнего сада, выпорхнул в беспредельное пространство, где подхватили его крылатые духи и унесли к синему морю. Все это как нельзя лучше гармонировало с картиною вечера чудного, очаровательного, когда небо как бы просилось на землю, а земля как бы хотела на небо. Не потому ли и вора тянуло на забор!..»

Написав это, автор позвал жену и детей, желая насладиться их изумлением.

– Идите папашу слушать! – говорила мать, сзывая ребят. – Читать будет…

Разыгравшиеся на дворе ребята с изумлением стояли около стола во время чтения папенькиного сочинения… Кто-то из них нерешительно сапнул носом и был награжден ужаснейшим взглядом матери, которая искривленными и сжатыми губами словно говорила: «задеру». Другой, перепугавшись и не зная, что тут такое, потянулся к матери и тоскливо произнес: «мама-а, боюсь…», вследствие того был значительно заушен. Таким образом, чтение кончилось при совершенном внимании.

– Каково? – спросил автор…

– Хорошо, – сказала жена, не понимая в чем дело. Потом, спустя минуту, она прибавила: – Ты, смотри, чего дурного не напиши…

– Не!..

– То-то… Тогда тебе самому в шею-то накладут…

Муж улыбался только и запихивал письмо в конверт.

Приятеля он на первый раз просил, вместо высылки денег, выхлопотать ему, Чернилову, награду за отличие…

* * *

Через две с половиной недели приятель писал между прочим:

«Совсем не то; нужны факты. Для того, чтобы были они в твоих письмах, нужно искать их, самому натыкаться на них… Вор – это самое микроскопическое явление будничной жизни тем более, что правосудие, схватив его за полу, тотчас же прекратило существование злостного поступка, и благосостояние общества не нарушено… Вследствие всего этого советую выбирать явления крупнее, с участием лиц осанистых; подсматривай, подслушивай, подглядывай за фактом в щель, наблюдай на улице, в трактире, в салоне, – ежели это возможно… Излагай по возможности сухо и кратко; в прошлый раз, упоминая о синем море, – ты увлекся и не подумал, что подобного моря нет во всей вселенной… Избегай этого и в конце, как говорил я уже, – не забудь о пароходах и железных дорогах…»

Чернилов приуныл. Работа отрицала всякую возможность подхватывать говор ветра, подсматривать, как луна целовала землю, и проч. и проч. Нужно было натыкаться на факты…

«Как я на них буду натыкаться?» – недовольно думал Чернилов…

Положение неприятное.

«Бросить разве?» – размышлял он опять, – но практическая сторона работы тянула к себе, и Чернилов продолжал тосковать, как взяться за нее…

Делать нечего, как-нибудь надо…

В один день он собрался наблюдать…

«В салоне»! – соображал он. – Это что такое… А чорт его знает, что такое… про это не нужно… «Наблюдай в трактире»… Это, пожалуй, ничего… можно… Все-таки, чай, надо выпить, закусить… С женой воевать придется… Избави, господи, лихова лиходея! Не нужно и этого… Стало быть, только «на улице» да «в щель»… Гм…»

Напившись вечером чаю, Чернилов напялил шинелишку, – вышел на улицу наблюдать…

Слякоть, тьма, с крыш каплет, – дождь только что шел; ни души… Смерть царит кругом.

Чернилов послушал эту тишину и произнес вслух:

– Хоть бы что-нибудь, хоть бы караул закричал кто… А ни-ни…

Еще послушал…

– Тьфу!.. чтоб вам…

Кому? Неизвестно… и зашагал по грязи…

– Пойду… авось наткнусь на что-нибудь.

Чернилов прошел маленький переулок и очутился в другой улице.

Та же тьма… Только издали, с самого конца улицы доносится чей-то голос:

– Я те, шкурья порода, бока те поправлю… Жила! Чортова кукла!..

– Сам съешь, – едва внятно доносилось с другого конца улицы. – Сам съешь!..

И опять смерть…

– Тут хоть что-нибудь… Но все-таки – что же это… Это не годится… Впрочем, подожду…

Опять постоял, послушал: мертвая тишина, – даже страшно.

– Ничего… Пойду дальше…

Третья улица, и третье царство смерти. Где-то вдали чуть ухнули сани, донеслись едва внятно два-три аккорда гармоники.

– Ну что же? будет ли что-нибудь? – спрашивал Чернилов себя и мертвое царство…

– Ничего не будет, – отвечал кто-то: будто и сам Чернилов, будто и само мертвое царство…

– Господи! – вздохнув, произнес Чернилов, подобрал полы шинели и зашагал дальше.

Недолго странствовал он… Через полчаса Чернилов сердито скидывал калоши в своей маленькой передней и ворчал:

– Натыкайся! Вот и наткнулся!

Жена, сидевшая в соседней комнате, сочла нужным испугаться и подумала: «Господи? что там такое? не пьян ли?..»

– И наткнулся! – сердито произносит муж, швыряя шапку через всю комнату… – Черти!

Жена взглянула на него и обмерла…

– Где это тебя угораздило? Царица небесная!

Муж стоял к жене спиной и молча срывал с себя сюртук, жилет и проч.

– Думал, на факт, ан на пьяного наткнулся… Чтоб вам всем издохнуть, – говорил Чернилов, сердитыми руками надевая халат, схватил свечку и торопливо вышел в сени…

«Ну! втюрился!.. – размышляла жена: – истинно, как это говорится: сухо, по самое ухо…» Из сеней муж воротился спокойнее…

– Ну, в другой раз будешь умней, – сказала жена.

– Теперь ты меня хоть озолоти, – так я ни-ни-ни, боже мой, на это дело не пойду…

Чернилов говорил это без особенного сердца и развешивал около печки свое грязное платье.

Дня через два успокоившийся Чернилов решился в последний раз попробовать удачи посредством последнего источника для наблюдений – щели… И задумал совершить это тихонько от жены… Случай представлялся отличный: в гостинице остановился уездный чиновник, и множество канцелярской мелкоты хлынуло к нему за поживой… Это уж факт – настоящий… Чернилов рад был, что подкараулил, наконец, врага; вот он у двери… Глаза его прищуриваются в щель и видят множество беззаконий…

– Вы, Егор Кузьмич, нам уж поровну, – а то ему два целковых, а мне всего шесть гривен… – говорит мелкота приезжей поживе.

– Тебе-то за что?

– А как же-с?..

– Вот тебе еще двугривенный…

– Да как же это можно? – говорит мелкота обиженным тоном.

– Не пикни!

– Нет, пикну! Всем по целковому да по два, а мне – восемь гривен. Хуже я кого?.. Не пикни.

– Замолчи, – вон выгоню…

– Их, батюшка мой! какие приужасные ужасти, – издевается канцелярская мелкота, чувствуя обиду: – кто бы попробовал…

Пожива грозно вскакивает со стула, мелкота стремится к двери…

«Это факт, можно сказать…» – думает Чернилов и вслед за тем кубарем стремится с длинной лестницы трактира, страдая под напором собственной тяжести…

«…можно сказать, положительнейший факт!..» – додумывала голова, очутившись на улице, и более думать на эту и вообще на какую бы то ни было тему не продолжала, потому что это была уже вовсе не та голова, которая размышляла на плечах Чернилова за минуту перед тем: от верхнего края до нижнего – на физиономии воздвиглись рубцы, по числу ступеней лестницы, и всю эту ужасную сцену разрушения освещали несколько фонарей, разместившихся в изобилии на лбу, висках и проч. и проч.

На улице ходил народ, и поэтому Чернилов тотчас же вскочил на ноги и устремился куда потемнее…

«…И разрази меня гром… ежели я… хоть единожды… – слышалось жалобно из тьмы. – И с детьми и с женой лучше по миру буду, нежели… Провались я сквозь землю… Ах ты, владычица!..»

Чернилов бормотал это, обтираясь наскоро и по возможности приводя себя хоть сколько-нибудь в порядок.

Придя домой, он прямо стал против жены и сказал:

– Каково?

Жена взглянула и ахнула…

Муж стоял, опустив руки в карманы…

Потрясенная жена испуганными глазами смотрела на его физиономию, перевязанную крест-накрест двумя грязными платками, узлы которых выдвигались с боков головы и напоминали рога…

– Господи! – твердила жена, не отрывая глаз…

– Наблюдал! – с горчайшей иронией произнес муж и попрежнему начал озлобленно раздеваться, стоя к жене спиной и говоря:

– Истинно дьявол попутал!.. Бога забыл! «Подсматривай»!.. Ежели бы ты мне попался, – я бы тебя не так подсмотрел…

Молчание… Муж вздыхает, укладывая платье… Жена поняла, что теперь ее очередь, и начала:

– Что я ни говорю, сколько я ни твержу, что ни советую… Никогда, ни в одном слове ты мне удовольствия не сделал. Ну, и казнись…

Молчит.

– И носись с разбитой рожей… Чиновник!

Молчит и вздыхает…

– И где это видано, чтобы под чужими дверями подслушивать? Что ты, маленький, что ли? Слава богу, не первый годок… Вот бог-то и выдал… Хотел потихонечку да чтобы не знали, – ан вот господь-то сейчас и изувечил…

Муж лежал на диване лицом к спинке и молчал: стало быть, жена правду говорила, потому что в обыкновенное время он бы не дал слова сказать… Жена помолчала и произнесла:

– Ну уж вставай… Покажи рожу-то, может я ее свешным салом вымажу…

Муж лежал лицом к стене. Слышались всхлипывания…

«Неужто плачет?» – подумала жена, и у нее из глаз хлынули слезы…

– Ну тебя!.. Вставай! – не владея собой, произнесла она.

Когда муж встал и физиономия была развязана, то жена ревмя заревела… и покатилась на стул…

– Боже мой! боже мой! боже мой! – изнеможенно твердил муж, стоя перед женой и склонив усталую голову на плечо. – Убей ты меня, ежели я хоть раз… хоть подумаю… За писанье за это…

А слезы, вырываясь из закрытых ресниц, журчали по взрытой его физиономии…

Тяжела доля физиономии провинциального писателя!

* * *

А между тем из нашего города все-таки нет вестей, все не подает он своего голоса… Скорбит столичная газета, которой только и заботы, как бы насажать в свои столбцы побольше этих «из» (из Кременчуга, из Одоева), дабы все это множество «собственных своих корреспондентов» говорило, что действительно очень заботятся умные люди об своем отечестве, что действительно и отечество пробуждается и совершенствуется: дела нет, если с разных, если не со всех концов вести состоят только в том, что солдатка такая-то родила семерых или градом хлеб выбило: умные люди сумеют узнать из этого, что отечество все вперед да вперед. И непременно только это и узнают.

Грустно столичной газете, понукает она черниловского приятеля, и шлет этот приятель письмо:

«…Ждали-ждали – хоть бы словечко; приходится заключить, что или ты не можешь с непривычки исполнить заказную работу, или действительно у вас в жизни степь сирийская или Сахара, что ли… Если так, то вот совет: пробеги письма из других городов, подумай над общей конструкцией их, – узнай пределы, рамку и по возможности несколько окрась местными красками, хоть, откровенно говоря, такой метод изложения – довольно ветх. Но это не будет особенно зазорно, – ибо все города на Руси, как форменные фраки чиновников, – одни и те же. Поэтому-то и странно, что вы не даете о себе слуху; положим, так: в благоустроенном государстве думы, побуждения, стремления провинций – одинакие; все или почти все провинции заявляют нам свои симпатии (положим), заявляют о своем существовании и проч. и проч., вы – нет!.. Что это? В благоустроенном государстве одни идут вперед, другие стоят, а третьи идут назад? Нет! Это не благоустроенное государство… Неужели наше отечество не благоустроено??!! Видишь, до каких результатов, до каких страшных слов привело нас поведение вашего города, и на этот раз особенно твое… А поэтому пиши, пиши и пиши… Пиши, не выходя из комнаты, пиши по моему совету и не забудь в конце все-таки… Понимаешь? Пароходы, мол…»

«Не выходя из комнаты? – подумал Чернилов. – Что ж! Это, пожалуй, и ничего… Тут по крайности рожи не повредишь… Это можно…»

Благое намерение Чернилова скоро имело не менее благие последствия; он тщательно высматривал план других провинциальных корреспонденций и скоро нашел, что сначала нужно несколько фраз с когда, а потом несколько фраз с тогда… Дело нехитрое; тем более, что дальнейший план писаний тысячу раз начертан петербургским приятелем.

Вследствие всего этого в непродолжительном времени совершается следующая сцена:

Вечер. Чернилов сидит за столом, склонившись над листом бумаги и запустив руку в волоса; он думает; три фразы, начинающиеся с когда, уже готовы, нужно еще одну или две, непременно… Что бы это такое? Владычица, помози…

– Васька, уйди! – произносит Чернилов, топая на сынишку, который увивается около стола…

Васька отходит, но не уходит…

«Так что же бы еще-то? про пароходы? это внизу», – думает Чернилов и еще сердитее кричит на Ваську:

– Уйди, говорю…

Васька испуганными глазами смотрит на отца и держится за край стола, не идет…

Папенькина рука описывает в воздухе полукруг, и раздается затрещина.

Васька принимается голосить, а папаша, как бы вдохновленный свыше, макает поспешно перо и выводит:

«…Когда воспитание детей не ограничивается затрещинами и основано на кротком внушении, с присовокуплением сладкого конфекта…»

«Готово!» – сияя, думает Чернилов. Васька между тем, понимая всю прелесть сладкого конфекта, в дальней комнате дерет горло, насколько возможно драть его, а на Чернилова снова сходит тоска: «что бы еще?»

Корреспондент в задумчивости принимается ходить взад и вперед…

«Нейдет! – думает он… – Необходимо тово…»

Он подходит к окну, становится на колени, нагибает бутыль… За ораньем Васьки не слышно, как булькают глотки один за другим…

Через пять минут снова коленопреклонение…

Еще через пять – снова.

Потом в течение десяти минут – пять коленопреклонений.

Потом в течение пяти минут – десять коленопреклонений.

В результате оказывается, что Чернилов плохо владеет ногами. Направляясь к столу, он натыкается на стул, и в голове его мелькает опять приятная мысль.

Кое-как улаживает он в руках перо и, помогая ему тыкающимся в бумагу носом, выводит такую фразу:

«…Когда повсеместная трезвость не ищет с фонарем своего друга, когда упившегося столь же редко видеть, сколь редко видеть… и когда…»

«Стой… сстой!.. счас это я…» – нервно думает Чернилов, напрягая пьяную голову, чтоб догнать какую-то только что мелькнувшую мысль…

Мысль, однако, нейдет…

Чернилов быстро вскакивает с дивана, быстро подходит к бутыли, выпивает; возвращаясь, он уже не чувствует никакой бодрости в ногах, натыкается на стол, опрокидывает его со всеми принадлежностями, валится сам на всю эту груду, и в комнате воцаряется тьма…

Через десять минут входят кучера с фонарями (один из кучеров захватил лом, на всякий случай), жена чиновника командует, кучера и кухарка подхватывают с земли барина и, сказав: «ну-ко, господи благослови!» – несут… Потом просят на водку…

На другой день поутру Чернилов снова переписал свое сочинение и, тоскливо думая, как его продолжать, говорил жене:

– Марфуша! как бы рассольцу!.. Доконала меня эта подлая газета!.. – И в то же время думал, нельзя ли вставить такой фразы: «Когда утро встречаем мы не рассолом и кислой капустой, а теплой, можно сказать, даже очень горячей мыслию о благе отечества…»

Через неделю Чернилов, глубже вникнувший в смысл и форму провинциальных корреспонденции, одолел-таки корреспонденцию и из нашего города… В письме этом было все как следует: несколько раз когда и несколько раз тогда, пароходы и железные дороги, публичные библиотеки и женские гимназии, просвещение и трезвость… В статье были, кроме того, все приемы петербургских фельетонистов: мы пошли, мы съели, нас тронули в висок и проч.

Все как следует…

Одним словом, скоро и столичная газета и отечество узнали и продолжают знать теперь, что и наш город – хоть куда.

* * *

Вымученная такими усиленными приемами корреспонденция, очевидно, много говорила неправды, много врала, потому что наша родная убогая сторона и до сих пор та же; наша убогая Овчинная улица попрежнему не думает ни о чем, кроме самой Овчинной улицы, и живет она, как жила пять-шесть лет тому назад. Теперь я и буду рассказывать, как именно она живет.

Примечания

Очерк печатается по журнальному тексту: «Искра», 1865, № 7. При жизни писателя не перепечатывался. Цикл «Сторона наша убогая» состоял из двух очерков; о втором очерке см. в комментарии к рассказу «Примерная семья».

Заглавие цикла – первая строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Дума» (1860).

Очерк «Корреспондент» посвящен сатирическому изображению мелкого «обличительства», характерного для либеральной печати пореформенного времени. Дворянско-либеральная журналистика предлагала идти по пути мирных реформ, восхваляя «гласность» и «прогресс» в России, и в своей критике недостатков не затрагивала основ социально-политического строя царской России. Критике либерального обличительства основное направление дал Добролюбов. Сатирическими выпадами по поводу либерального обличительства были наполнены также страницы журнала «Искра» (1859–1873), где был напечатан очерк Успенского. Либеральные восторги по поводу гласности зло высмеивали Некрасов («Песни о свободном слове») и Салтыков-Щедрин (в статьях 60-х годов). Таким образом, и здесь творчество Успенского сливалось с основным направлением сатирической журналистики и литературы демократического направления 60-х годов.

Многие газеты и журналы того времени охотно пользовались услугами провинциальных читателей-корреспондентов для освещения жизни провинции. Одним из наиболее интересных отделов журнала «Искра» считался отдел «Нам пишут», который составлялся из многочисленных корреспонденции из провинции. Однако герой очерка Чернилов сделался корреспондентом газеты именно либерального направления, судя по письмам его петербургского приятеля, требовавшего мелкого обличительства и вместе с тем воспевания «правительственного прогресса»: развитие пароходства, железнодорожного строительства, школ и т. д.

Основной материал для сатирического показа обличителей в этом очерке Успенскому дала газета «Тульский справочный листок», над идейным убожеством которой писатель зло иронизировал во время своей поездки в Тулу в 1865 году.