Текст книги "Из путевых заметок по Оке"

Глеб Иванович Успенский
Из путевых заметок по Оке

…Утро «духова дня» было прекрасное; солнце ярко осветило нищенскую каморку с ободранными стенами, которую я вчера вечером мог с трудом разыскать на постоялом дворе в селе Павлове, всем известном своими замками и стальными изделиями. Чудное светлое утро значительно освежило меня и расправило уставшие члены. Всю ночь пришлось валяться на полу (так как мебели в каморке не было никакой, кроме стола и стула) на дрянном войлоке, пропитанном насекомыми, и слушать ругань, песни гнуснейшего содержания и просто пьяное оранье и бормотанье мастерового народа, разгулявшегося по случаю троицына дня. Весь этот праздничный гам был слышен в каморке моей вполне ясно, так как улица, на которой стоял постоялый двор, была очень узка. Боже мой, что это были за песни! Я не могу привести здесь ни одной, хотя непосредственное участие в них принимали женщины, о чем свидетельствовали визгливые голоса, прорезывавшие пьяные басы и крикливые звуки гармонии мастеровых. К утру все это безобразие более или менее утихло, – и когда я встал, на улице было совершенно тихо: или спали, или опохмелялись и «поправлялись» потихоньку. Поднявшись с своего ложа, я отправился гулять. Удивительная бедность и неряшество поражали на каждом шагу. Село, ворочающее миллионами, как будто нарочно собрало массу всякой грязи и нищеты на том превосходном месте, где раскинулось. Оно стоит на высоком берегу Оки, и с горы на реку – вид прелестный (я был во время еще не спавшего разлива), на эти широко расстилающиеся перед глазами воды, по которым то там, то сям белеется парус или, чуть-чуть наклонившись набок и попыхивая черными, расплывающимися в длинный хвост клубами дыма, бежит пароход, на эти вереницы вершей, концы которых торчат из воды, вершей, полных рыбы, которая, впрочем, павловцу не принадлежала (по крайней мере в мою бытность река была достоянием одного монополиста), – глядя на все это, не хочется смотреть на самый город: все как будто доживает век, все как будто прожило лучшую пору, даже на каменных домах лежит этот оттенок нерадивости… Есть несомненно и богатые хоромы, но там живет не павловский рабочий человек, который собственно нас и интересует. На каждом почти углу прибит образ. Хозяин и хозяйка, выйдя утром на рынок, с кульком или с корзинкой, и приготовляясь торговаться и кричать с торговцами и лавочниками, – молится на этот образ и шествует уже смело. Унылые дома, пустынные улицы, на которых иной раз пошатывается пьяный мастеровой в одной рубахе, без шапки, клали на душу большой и тяжелый ком скуки. Походив таким образом час или два, посидев на берегу, я направился домой пить чай.

В широкой грязной кухне постоялого двора, – с полом, покрытым шишками сухой грязи, правда, подметенной для праздника, с окнами, в которые нельзя было рассмотреть, что делается на дворе, – так затекли и выцвели стекла, – я нашел кухарку. Она лежала на лавке, в новом ситцевом сарафане, в новом платке на голове, и спала.

При моем появлении она поднялась. Я попросил ее поставить самовар.

– Я еще давишь думала, пить будешь, поставила самовар-от, ан ты ушел… А тут заснула…

– Теперь праздник, гулять надо, а не спать, – оказал я.

– Ну, – нам только и спать, что в праздник…

– Зачем же наряжаться-то тогда?

– Вестимо, – согласилась кухарка, – нарядишься незнамо зачем, да и спишь. Вот и праздник наш весь тут…

На лестнице, по пути в нумер, меня ожидал мой приятель мастеровой, с которым я познакомился вчера, как только сошел с парохода, и при посредстве которого была отыскана комната, в которой я сегодня проснулся. Это был добродушный, наивный молодой малый лет девятнадцати, который, за все время своего жития на белом свете, начал работать чуть не с восьми лет от роду, а может, и раньше, заработал только пиджак, который был на нем надет по случаю праздника, и не всегда был сыт. Денег у него не было на праздник ни копейки, и он только мотался тоскливо из угла в угол, смотря, как другие едят селянку и пьют вино. Как при такой жизни он сохранил в сердце ангельскую доброту и румянец на щеках, – я решительно не понимаю.

– Спасибо тебе, ей-богу спасибо, – сказал он, встречая меня (я ему вечером дал тридцать копеек), – ловко я попировал вчась.

– Хорошо?

– Дюже хорошо.

Мы вошли в комнату.

– Дюже, дюже хорошо, – говорил он, садясь на пол. (Пиджак его был постоянно застегнут на все пуговицы, а новый картуз он ни на минуту не выпускал из рук, хотя вовсе не собирался никуда идти, – все это объясняется тем, что на дворе праздник, благодаря которому и кухарка хотя и спит, но тоже в наряде.)

– Как же ты пировал?..

– Как пировал-то? А вот как. Перво-наперво пошел я туда… помнишь, я тебе говорил?

– Помню.

– Ну, взял ее, повел в кабак. Раз.

В это время кухарка принесла самовар, поставила его на лежанку и, увидя по лицу мастерового, что он рассказывает что-то, стала прислушиваться.

– Привел я ее в кабак…

– Это свою любезную? – спросила кухарка.

– Нет, чужую взял.

– У такого кавалера как не быть своей…

– Мне такая же вот Дарья навязывалась – отказ дал.

Это, очевидно, относилось к кухарке.

– Где уж нам…

– Ты говори, как пировал-то, – сказал я.

– Пришел в кабак, – говорю: деньги есть, требуй. Потребовала она яичницы, порцию… подали, – десять копеек серебром, – а-а-атличнейшую яичницу, целую сковороду, первый сорт. Так ей понравилось – вис-селая стала… Думаю – уж праздник ведь, – за вино, скричал подносчика, водки на шесть копеек серебром взял, думаю, надо же как-нибудь, выпили водки, съели яишню, принялись за пиво; остальное все на пиво ушло. Так разобрало чудессно…

– Какой пир! – сказала кухарка.

– Ничего! Погуляли… довольно…

Хотя кухарка произносила свою речь, повидимому, шутя, – но видно было, что и такое роскошное пированье, как пированье мастерового, – достойно порицания людей более строгих, в особенности женщин. Только мое присутствие несколько ободряло малого, с матерью которого кухарка, повидимому, была знакома.

Вот как веселился молодой малый с своей подругой; малый, которому пришлось повеселиться таким образом только случайно, благодаря моим тридцати копейкам (хотя этот же самый малый и трудится всю свою жизнь).

Когда кухарка ушла, мы принялись пить чай и повели серьезный разговор.

– Скажи, пожалуйста, – спросил я, – сколько ты вырабатываешь в неделю?

– Изволь. Я тебе все расскажу. Перво-наперво надо говорить, на чьих харчах. Я живу на хозяйских харчах. Вот какой наш харч. За работой стоишь в день боле как шестнадцать часов, – вот хушь сегодня – тебе в первом часу на пароход идти, а мне на работу, да я не пойду. Я тебя буду провожать. Все одно.

– Спасибо. Много ли же ты в неделю сделаешь замков?

– В неделю я сделаю штук сто девять, – не меньше, – и получаю я по полторы копейки серебром.

– Как, неужели?

– Да уж я верно говорю. А женщины у нас тож работают, чернильщицы, – которые замки чернят, – так те на своем материале, на своем харчу, – получают всего два рубля в неделю, – ты вот посуди, из чего тут жить. Материал не дешев – голландская сажа, сера, сало… Да ты думаешь, и у нас из полутора-то рублей остается много? Нет, за праздничный день изволь-ка вычесть двадцать копеек за харчи хозяину…

– Это за калабан-то?

– Да. Ну в праздник пирога дадут с кашей, а праздников-то девяносто хозяева насчитали в году, вот и сочти, много ли остается.

– Неужели это правда?

– Врать, что ли, я стану. Из-за чего мне? Да и за этими-то деньгами не просто идешь. Хозяева жалуются – обороту, говорят, мало, нету денег, подождите да погодите… Обыкновенно это одна ихняя уловка; потому как не быть у них денег? Одно притворство. А ежели, говорит, хочешь сейчас получить, я дам записку к Г-цеву, – тот выдаст. А Г-цев со всеми хозяевами в стачке, в союзе значит, – он сейчас рассчитывает, – да по две копейки с рубля берет с каждого, одну копейку себе, а другую хозяину, – вишь, как подведено… Ну, сочти, что останется. У иного семья есть, – что значит в неделю ему полтора-то рубля серебром, да ежели жена еще полтину добудет, так и то, – на что ему. Вот и в кабак. У нас тайных кабаков, беспатенток, страсть сколько… целую ночь отперты, ну и идет там пьянство… Вот сегодня пойдем на гулянье, я тебе его покажу, Г-цева, первый богач, – а другого у него дела нет, только рассчитывает мастеровых, – легко ли дело, каженный день на пятнадцать тысяч обороту, – учти, сколько на праздниках да на процентах Г-цевых пропадает нашего.

«Неужели это правда?» – думал я и не верил своим ушам.

– А хозяева, – спросил я, – велик ли получают барыш?

– А вот видишь – ты работаешь у них по сотням, а он продает по дюжинам, за дюжину берет не мене как рубь серебром; вот и считай, на рубь двадцать восемь али семь копеек – он получает двенадцать либо пятнадцать рублей серебром. Вот ихний барыш-то… Ну, железо, харчи, – положь пять рублей серебром на все, – семь рублей у него чистыми деньгами с каждого рабочего останется в неделю… А случись грех, заболи человек, – ну, что будет? И ежели да у тебя дети, – ну, куды ты?.. Ежели бы ты вчера мне тридцать-то копеек не подарил, – так бы мы и просидели всю ночь на лавочке без всякого угощения…

Примечания

Печатается по тексту первой публикации в журнале «Иллюстрированная неделя», 1873, № 2 от 14 января. В прижизненные собрания сочинений очерк не включался.

Замысел очерка связан с первой поездкой Успенского по Волге и Оке в мае 1871 года. Сразу после возвращения из поездки писатель задумал серию посвященных ей очерков. Первый очерк этой серии «Путевые заметки» был помещён в сатирическом журнале В. С. Курочкина «Искра», № 31 от 1 августа 1871 года с примечанием: «Продолжение следует». Успенский рассказал здесь о тяжелом впечатлении, которое произвела на него картина жизни мастеровых и рабочих известного центра кустарных промыслов по производству замков и других железных и стальных изделий – села Павлова (на Оке), грубая эксплуатация их торговцами и скупщиками. «Павловский посад, который я, по простоте, представлял себе цветущим оригинальным русским поселением в привольной местности, с оригинальными простыми нравами, имевшими более возможность сохраниться и развиться здесь, нежели где-нибудь в центральных губерниях, где уж никаких нравов не осталось и следа, – с негодованием писал Успенский, – этот «посад» оказался нищенскою помойною ямою, с грязью, с руганьем, с пьянством выше меры, а главное – с такою ужасною, забивающею бедностью, которой я никогда не видывал».

Настоящий очерк является вторым очерком задуманной Успенским серии. Несмотря на обещание редакции «Искры» поместить продолжение «Путевых заметок», продолжение это не появилось в «Искре» – несомненно, по цензурным причинам. Только через полтора года Успенский смог напечатать данный второй очерк, посвященный, как и первый, быту павловских кустарей, в виде отдельного, самостоятельного произведения в «Иллюстрированной неделе».

Успенский посетил Павлово в период ломки крепостнических отношений и начинающегося развития капитализма. В 1871 году закончились затянувшиеся на десятилетие переговоры между павловскими кустарями и помещиком об условиях их выкупа. Однако еще при крепостном праве павловское общество резко разделялось на две группы: рабочих-мастеровых и эксплуатировавших их торговцев-скупщиков. В своих очерках Успенский правдиво обрисовал эксплуатацию и тяжелую жизнь павловских кустарей, дальнейшую судьбу которых при капитализме описал В. Г. Короленко в своих «Павловских очерках» (1890).