Текст книги "До движения (сборник)"

Три балтийские трапезы

Тине

Люблю, когда в путешествии есть «проводник». Вариантов его воплощения множество: это может быть приятель, который вводит в местную среду; художественное произведение или творец, чья история связана с пространством путешествия; конкретная достопримечательность или мероприятие. Так, в мой первый – совсем краткий – визит в Одессу проводником была песня Игоря Ганькевича «Прогулки по Одессе». Когда через десять лет я снова поехал в этот город, то меня вели рассказы Исаака Бабеля. А в недавнем итальянском путешествии проводником стал просто повод поездки – свадьба друзей, отметить которую они решили на вилле «Ноццоле» в Тоскане.

«Реализация миссии» проводника вовсе не обязательно становится главным впечатлением путешествия. Например, моим проводником в Дрезден было намерение разыскать скотобойню-5, на которой в 1945 году несколько месяцев провел пленный Курт Воннегут. Там он пережил ковровую бомбардировку города англо-американской авиацией, и это воспоминание легло в основу его самого известного романа. Бойню я нашел (нынче там Дрезденская ярмарка) – место отдаленное и совершенно нетуристическое, его поиск оказался немалым приключением. Однако самым мощным дрезденским впечатлением той поездки стало посещение Цвингера и, в частности, Галереи старых мастеров.

Если проводника не оказывается или он выбирается недостаточно искренне (надумывается), то по окончании поездки не возникает чувства полноты и завершенности. Будто бы прошатался все время под ярко наштукатуренными на утеху туристам фасадами, а во двор так и не заглянул. Не говоря уже о том, чтоб оказаться причастным к чьей-нибудь местной трапезе.

Моим самым первым осознанным проводником стало желание побывать на зимнем море. Для меня, выросшего на Урале, море многие годы ассоциировалось исключительно с летним отпуском и каникулами, с пляжем, купанием и многочисленными курортниками (Петербург приморским городом я почему-то не считал). В какой-то момент мне стало жутко интересно: а как это – побережье зимой? И было решено в один из январей съездить в Прибалтику.

На электричке из Риги мы приехали в Юрмалу и пошли по центральной улице Йомас. Глядя на заснеженные вывески, поняли, что летом она оживленный торгово-развлекательный курортный променад, но в то утро на ней никого не было: январь был серым, пасмурным и ветреным, хотя и не морозным. Вид пустого приморского городка в несезон мне нравился: рекламный лоск был крепко засыпан снегом, наружу выступали настоящие юрмальские порядки. Их во всей красе явили три местные русско-латышские пары средних лет, которые встретились нам в одном из немногих открытых заведений общепита, куда мы заглянули погреться перед визитом к бушующему морю. Юрмальчане опохмелялись темным пивом и завтракали пирожками со шпеком. За едой они устраивали картельный сговор: договаривались о ценах, по которым собираются сдавать в аренду домики грядущей весной.

Присутствие моря ощущалось везде и постоянно. Особенно отчетливо – ушами. С Балтики дул сильный ветер, и высокие юрмальские сосны ровно и громко шумели. Наверное, поэтому пляж от населенной части города оказался отделен песчаным валом – чтобы спасаться от постоянного ветра.

Мы вышли на пляж, из глаз мгновенно полились слезы. И не только в сбивающем с ног ветре дело, волнующаяся Балтика ошарашивала: это была чистая дикая бесчеловечная энергия, недружественная и невраждебная – не замечающая тебя; бесцельная. Казалось бы, серое равномерно свинцовое небо, серая клокочущая вода, серый песок и серые отсыревшие строения, но картины ярче я не могу припомнить. Находиться на пляже больше пятнадцати минут было невозможно, но расстаться с переживанием этого шторма было невозможно: мы несколько раз прятались за песчаный вал, чтобы перевести дух, и снова выбегали на пляж. Окончательно продрогнув и промокнув, мы вернулись на улицы Юрмалы и обнаружили, что ушли по кромке берега далеко на запад и найти здесь открытое заведение для возвращения телу нормальной температуры будет затруднительно. Мы понуро побрели, дергая задрогшими руками двери попадавшихся на пути кафе – всё без толку.

Наконец мы наткнулись на раскрашенный в кислотные цвета коктейль-бар. Ставни были подняты, а дверь открытой. Вошли – в помещении пусто и тихо. Мы громко поздоровались по-английски – из подсобной комнаты вышел парень лет тридцати. Он был в куртке и вязаной шапке и вежливо сообщил нам, что заведение вообще-то закрыто. Однако, приблизившись и разглядев двух дрожащих и зареванных посетителей, улыбнулся, пригласил нас в зал, скинул верхнюю одежду и запустил кофемашину прогреваться.

Мы устроились за столом у батареи, обвились вокруг больших горячих кружек с кофе и стали расширять сосуды Рижским бальзамом. Услышав, что между собой мы говорим по-русски, хозяин обратился к нам на нашем языке. Он рассказал, что нам надо было сразу говорить на родном, ибо англичан (да и северных европейцев вообще) в Юрмале недолюбливают: те устраивают в недорогую Латвию алкогольно-развратные туры, и их бесчинства порядком поднадоели местным. Завязался разговор о жизни курортного города.

Дзинькнул колокольчик на входной двери, и в бар вошла молодая женщина. С порога она громко по-латышски обратилась к нашему собеседнику. Тот ответствовал, указуя рукой на нас. Дама, не проходя в зал, выглянула из-за гардеробной стойки с вешалками-плечиками, отгораживавшей прихожую от основного пространства, развернулась и вышла. Через минуту вернулась, держа в руках автомобильную люльку-переноску. Спящего ребенка она разместила на стойке рядом с отцом, не снимая верхней одежды, нагребла себе из холодильника в чайную чашку мороженого и уселась с ним чуть поодаль. В беседе участия она не приняла – не говорила по-русски.

В тот балтийский заезд мы предприняли краткую вылазку в Таллин. Теперь на море стоял занудный штиль, и почти все три дня мы провели в кружении по средневековому старому городу. Почти сразу мы приглядели недорогую кафешку в центре (а Таллин, стоит признать, ощутимо дороже Риги), где перекусывали высокоуглеводными блюдами, делая паузы в длительных прогулках.

В один из вечеров мы оказались вдалеке от привычного места питания, а голод уже давал о себе знать. Есть известный критерий: если в путешествии тебя вдруг стало все раздражать и нестерпимо хочется домой – поешь. Сникшие, мы угрюмо плелись по слякоти ночных таллинских улиц от ресторана к ресторану: тот слишком туристический, этот беспричинно дорогой, там просто неуютно, а тут только китайская лапша… Наконец, измаявшись от нерешительности, мы сказали себе, что сядем в первое попавшееся заведение и съедим там хоть что-нибудь.

Скоро попался вход в подвальчик, около лесенки стояло освещенное большой свечкой меню, не глядя на него, мы спустились. Стены ресторанчика были отделаны грубой штукатуркой и выбелены, а под потолком тянулись крашенные в синий деревянные полки, уставленные бутылками, – что-то греческое, решили мы. Не обнаружив никого в прихожей-гардеробной, мы прошли в обеденный зал и громко поздоровались в пустоту. Из кухни вышел индус, потом еще один. Казалось, они были удивлены нам еще больше, чем мы им – индусам в греческом ресторане посреди зимнего Таллина. Можно ли поужинать, осведомились мы. Чуть помешкав, хозяева предложили нам усаживаться. Один подал нам столовые приборы, другой удалился в кухню узнать, что у них осталось из съестного к столь позднему часу. Раздобыли овощей, рису и два карри, куриный и рыбный. Мы принялись подкрепляться, в кафе спустились еще несколько человек. Все они были индийцами и вели себя по-свойски, не как посетители, – дружески здоровались со встретившими нас обитателями кухни, исчезали в подсобных помещениях, что-то бурно обсуждали за стоящим на барной стойке компьютером. На нас внимания никто не обращал.

С овощами мы разделались в два счета, куриный карри одолели вприхлебку с холодной водой, а вот с рыбным до конца так и не справились – даже зимняя Прибалтика не сгладила остроты индийских блюд. По-моему, это расстроило обслуживавшего нас парня. Кофе оказался хорош.

В Риге мы познакомились с британцем неопределенного возраста, которого звали не то Джек, не то Джон – я так и не запомнил. Да и не только я: непривычные к западным именам восточные европейцы вечно путались. «Да какой я тебе Джек (Джон)! – негодовал он. – Я Джон (Джек)! Я же ирландец, а не fucking американец!» Кажется, за плечами у него был кое-какой опыт скитания по свету; теперь же он служил управляющим в хостеле и держал в том же здании небольшой бар для бэкпэкеров. Рюкзаков в ту поездку у нас еще не было, да и остановились мы в просторных съемных апартаментах, но выпивать в этом крошечном заведении нам понравилось.

Придя в один из вечеров в полюбившийся бар, мы застали его неожиданно пустым, за стойкой скучала неизвестная девица.

– Где все? – без лишней вежливости полюбопытствовали мы.

– Утром из хостела съехала большая группа.

– А где Джон?

– Ушел на какой-то концерт и попросил меня подежурить. Садитесь, может, дождетесь его.

Мы сели. Я попросил стаканчик виски. Девушка переспросила – я ткнул пальцем в бутылку с желаемым напитком. Она сняла ее с полки и стала озираться в поисках посуды – извлекла из-под стойки типичный икеевский стакан и опрокинула в него бутылку. Последняя была снабжена насадкой для сдерживания струи, и жидкость лилась медленно. Когда уровень виски превысил половину стакана, Джонова заместительница обратила внимание на мою вытягивающуюся в изумлении физиономию.

– Я что-то не то делаю, да? – спохватилась она.

– Да в общем-то… Вот только обычно наливают чуть меньшими дозами.

– Ой, извините! Ну я не знаю, я в баре не работала никогда…

Джона мы в тот вечер так и не дождались, хотя сидели за стойкой его бара довольно долго. За это время я осушил-таки поданный мне стакан-переросток. А потом даже настоял, чтоб с меня взяли плату хотя бы как за двойную порцию – не хотел портить карму, наживаясь на чужой неопытности. И мы направились домой. К тому моменту на Прибалтику налетел теплый воздух; на нетрезвых ногах мы бежали в зимних пуховиках под проливным дождем по спящим рижским улицам и громко хохотали.

* * *

Тарту, середина марта, позднее утро. Ночью был сильный снегопад, и уставшие дворники только-только заканчивают разгребать улицы. А небо само справилось: расчистилось и стало ясным, ярким и очень высоким. Подтопленные солнцем снежные шапки на крышах тяжелеют, соскальзывают и шлепаются на дорожки – брызги. Какой день недели? Не знаю. Мы в отпуске, и совсем скоро нам предстоит уехать из этого города.

Мы на пешеходной улице Рюйтли – главном променаде городка. Не жалея перчаток, расчистили себе лавку с высокой спинкой и уселись. Стали лениво глазеть по сторонам: на прохожих, на окошко керамической мастерской, в котором выставлены премилые глиняные бесполезицы. На усиливающуюся капель с крыши дома напротив. До нашего автобуса в Нарву еще много времени, а заранее приходить на вокзал совсем не хочется. Может, купить себе крохотную рукодельную эстонскую чашечку? На память, да и для чаепитий сгодится. Хотя далась она мне…

С перпендикулярного проулка на Рюйтли вывернула ясельная процессия. Шествие прелюбопытно организовано: центральная роль в нем отдана длинной (метра два) игрушечной сороконожке, которую за голову и хвост несут две воспитательницы, а их малолетние подопечные идут, держась за торчащие в стороны сороконожьи ноги. Движется эта конструкция очень медленно: дети совсем маленькие, смешно укутанные – ручки-ножки слушаются плохо. К тому же если кто-то из десяти-двенадцати мелких вдруг запинается и валится (а происходит это часто), то тянет за собой вниз всю гусеницу. Приходится останавливаться, подниматься при помощи взрослого на все (сколько их там?) ноги и лишь тогда продолжать движение.

Пока мы дивились организационной находке для выгула молодого поколения, из-за высокой спинки нашей лавки выплыла еще одна процессия с многоногим крокодилом во главе; направлялись они навстречу гусенице. Наблюдать стало интересней, и даже потенциальный керамический сувенир вылетел из головы. Наконец процессии поравнялись: воспитательницы выпустили из рук головы и хвосты плюшевых проводников и стали приветствовать друг друга объятиями. Дети моментально воспользовались случившейся свободой, и обе группы, отпустив системообразующие ноги, дружно свалились в одну кучу.

Коротко поболтав, взрослые стали разбираться с воспитанниками. Растащили одну кучу на две примерно равные, установили каждого детеныша с четырех конечностей на две задние, прицепили всех к соответствующим тотемным животным. Огляделись – хохотнули. Отняли от гусеницы и от крокодила по ребенку и поменяли их местами. Попрощались и поковыляли в прежних направлениях.

Мы сидели и думали: а если они не все ошибки при пересборке устранили? Живо представили сценку: приходит вечером родитель мелкого домой забирать, а воспитка ему такая и говорит: «Ой, вы знаете, ваш Андрес сегодня в соседнем садике в паре кварталов отсюда, вы не могли бы туда зайти?» А если они и после обеда гулять выходили и снова перепутались, но уже с третьей группой? Тогда во втором садике могут еще раз перенаправить – это ж целый квест получается. В прочем, ничего страшного: Эстония маленькая – вся страна по численности меньше нашего Екатеринбурга, а Тарту так совсем крошечный по этим меркам. Все всех знают – никто не пропадет.

Про Берлин

«Приключений хватает, город в очередной раз мне не дается. Кажется, планировать поездку в Берлин – гиблое дело. Сюда надо не с заранее составленным планом ехать, а с открытыми глазами и ориентироваться на местности. Мне это нелегко», – ответил я обстоятельной эсэмэской на вопрос приятеля о ходе моих берлинских каникул.

Оказавшись в Берлине впервые, я растерялся. Никаких привычных европейских древностей там не наблюдалось, не было и знакомой мне радиально-кольцевой планировки со старым городом в центре. Зато было отчетливо ясно, что город постоянно меняется: куда ни глянь, всюду на горизонте торчал строительный кран, а автомобильные дороги и метрошные рельсы обязательно оказывались перекопанными в самых неподходящих местах. Кстати, именно инфраструктурные задачи мне более всего запомнились из того визита: для русского провинциала с неуклюжим чемоданом на колесиках и небольшим опытом загранпоездок передвижение по кипучему Берлину стало серьезным испытанием.

В следующий раз транспортные передряги начались еще в Екатеринбурге: конец апреля, мы собираемся в Германию на грядущие длинные выходные. За день до вылета погода из состояния солнечно-бодренько безумным рывком перескакивает в разряд мрак-дубак: температура пляшет около нуля, небо из накативших свинцовых туч извергает снежные ливни. Внимательно следим за электронным табло аэропорта: полеты выполняются более-менее по расписанию. Да и правда: снега мы, что ли, не видали, сугробами нас напугать решили? Подумаешь, в конце апреля… Самолеты ведь из зимней в летнюю резину не переобуваются. Так что радуемся, что скоро вырвемся из очередного климатического издевательства уральской весны, и собираем рюкзаки.

Ночь перед вылетом: температура опускается ниже нуля, а к непрекращающимся снежным испражнениям добавляется шквалистый ветер. На такси, которое еле ползло по заснеженному гололеду, приезжаем в порт. Досмотр, чашка кофе в чистой зоне. Наш рейс, который должен был вылететь из Кольцово в 6:15 до питерского Пулково, оказывается первым, который отложили по погодным условиям. Для екатеринбургского аэропорта начинается один из самых крупных метеосбоев, которые случались на моей памяти: часов двадцать аэропорт не принимал и не отправлял воздушные суда (было лишь одно исключение – самолет из Бишкека, над которым потешался весь порт), число задержанных рейсов исчислялось десятками.

Мы провели в здании аэровокзала двенадцать часов. Рейсы откладывались постепенно, на час-полтора, видимо, авиаторы лелеяли надежду, что стихия уймется. Но та и не думала. Только когда очередной наш предполагаемый вылет перенесли на шесть вечера и мы поняли, что пропускаем все разумные пересадки в Петербурге до Берлина, мы поехали спать домой. В общей сумме мы потеряли около 35 часов от первоначального плана. Произошедшее, разумеется, не берлинская вина, но впечатление от Берлина как своевольного города лишь подчеркивает.

Но если отбросить планирование и стать более открытым к тому, что Вселенная предлагает здесь и сейчас, если почувствовать волну городского настроения и отдаться ей, то Берлин сам будет тебя вести. Причем делает он это на удивление вежливо и аккуратно, без крайностей. Дело в том, что Берлин хоть и своевольный организм, но не капризный: у него слишком сложная судьба. Этот нестарый по европейским меркам город в последние полтора века его жизни столько раз перекраивали, рушили, восстанавливали, объединяли, разъединяли и снова соединяли, что смирение и терпение не могли здесь не появиться хотя бы в качестве иммунитета к вечным (часто насильственным) переменам. Оттого известная берлинская бесшабашность редко когда уходит в полный отрыв.

При этом Берлин, храня память о произошедшем, умело держит баланс. С одной стороны, не впадает в советский обезличенный гигантизм, когда конкретные жизненные истории конкретных людей подменяются обобщенным бездушным изваянием. Есть, конечно, в городе советские памятники, например в Тиргартене и в Трептов-парке, но это не правило. С другой стороны, свои рубцы Берлин не выпячивает, не жалуется и не ноет. Последним, скажем, грешит Варшава, где и шагу не ступить, не нарвавшись на табличку а-ля «Здесь гитлеровцы постреляли таких-то поляков» или просто стену с заботливо не заделанными пулевыми отверстиями в штукатурке. Память эта необходимая, понимаю, но настроение у фланёра невольно случается тоскливое. Даже самый известный берлинский шрам сейчас все чаще подается как энтертейнмент, а не как незаживающая рана, коей он, безусловно, является.

Есть разряд книг, которые я называю философией для одноклеточных. Снобизм снобизмом, но некоторые из них я все же почитываю. В одной такой читателю предлагалось выполнить упражнение под названием «Карта зависти» – перечислить, кому и почему он завидует. В качестве примера давалась такая строка: «Кому завидую – Иосиф Бродский; почему завидую – великий поэт». Этот пример мне запомнился, и я стал думать, завидую ли Бродскому. На первый взгляд вроде бы нет. В том, что он гениальный поэт, уж точно. Однако после пары дней раздумий в фоновом режиме я обнаружил, что все же кое в чем завидую: у Бродского был его Питер, поэт в нем родился, боготворил его и пронес это чувство к родному городу через всю жизнь. А мне такого чувства суждено не было. Всю жизнь я живу на Урале: родился и вырос на западном склоне хребта, последние годы живу на восточном. Оба города, которые я называю родными, никогда не вызывали у меня особенных чувств. Хорошо ли мне в них живется? Не знаю. Я эти города не чувствую, я просто в них обитаю, потому что такова данность: судьбой было решено, чтобы я родился именно тут. И я завидую Иосифу Бродскому в том, что ему посчастливилось (удалось?) почувствовать и полюбить свой город, а я этого не сумел.

Первым городом, который продемонстрировал мне, что между человеком и местом может обретаться глубинная связь, стал Берлин. Я почувствовал это еще в первой поездке: уже тогда мне отчетливо захотелось вернуться, хотя я долго не мог расшифровать почему. Мой интерес и тяга к городу не были предметными, Берлин не очаровывает какой-то одной своей стороной. Как, например, очаровывает имперской музейностью Вена (вот она, кстати, капризная – пережиток долгого царствования), как очаровывают картинной уютностью альпийские городки Швейцарии и Словении; как обволакивает кулинарными ароматами курортное Средиземноморье. Что-то похожее на берлинский магнетизм я ощутил еще раз лишь однажды – в Одессе, однако между этими стремлениями проявилась заметная разница: в Одессе хотелось пожить (отмеренный период), в Берлине же – жить (без заданного ощущения конечности).

Теперь я хочу понять, взаимно ли это влечение.

Штрихи к портрету уездного города К.[1]1
  Опубликовано в журнале «Эксперт Урал». № 27 (651). 29 июня 2015.


[Закрыть]

Я стою в метре от дождя. Он всегда идет в этой комнате: из углов сводчатого потолка летят крупные капли, даже если на небе ни облачка. Это прошлогодний дождь. Тяну руку, ловлю влагу, подношу к лицу – вода настоящая. Она оказывается холодной, чистой, без примесей, цвета и привкуса – короче говоря, совершенно обыкновенной; разглядеть в ней прошлое мне никак не удается. Поэтому мой интерес угасает: история не существует вне индивидуальностей, будучи отфильтрованной и генерализованной, она становится прозрачной и совершенно безвкусной.

Мы в Эфирном гроте Кунгурской ледяной пещеры. Капе́ль здесь не прекращается тысячелетиями, вода падает из так называемых органных труб – специфических образований в сводах. Толща породы над нашими головами около 60 метров, и воде, чтобы просочиться сквозь этот гипс в грот, требуется 300 с лишним дней. Вдоволь нарадоваться прошлогодним осадкам удается не всем: весной поток желающих ознакомиться с карстовым чудом природы особенно интенсивный, экскурсионные группы следуют одна за другой вплотную. И мы спешим за нашим проводником к Большому подземному озеру знакомиться с крангониксами Хлебникова – пещерными рачками-бокоплавами.

Еще в поезде перед Кунгуром мы принялись гуглить уютное место, в котором можно было бы перевести дух по приезде, пополнить баланс глюкозы и кофеина в организме и скорректировать дальнейшие планы. Обнаружилась милая кофеенка – арт-чердак одного из особняков; за стойкой владелец – атлетический мужчина раннесредних лет, с модной стрижкой. Кофе подал недурной. По стенам помещения развешаны фото: на одной – цветные изображения всевозможных климатических зон и природных чудес (сняты хозяином заведения в путешествиях), на другой – черно-белые снимки из истории Кунгура. Я приметил знакомый вид, в кадре вековой давности он был торжественней:

– О, а мимо этого храма мы, кажется, сейчас шли! Только он почему-то колючкой был окружен…

– Это раньше большой комплекс был – Иоанно-Предтеченский женский монастырь. А в 1930-х на его территории устроили исправительную колонию. Никольский храм, на который вы показали, восстанавливают уже лет десять, а вот церковь Иоанна Предтечи до сих пор стоит за тюремной решеткой раздолбанная – не то склады там, не то мастерские. Последних зэков ведь только прошлым летом вывезли. А улица, на которой тюрьма стоит, знаете как называется? Свободы.

Кунгур, без сомнения, кошачий город – для среднеуральского климата это странновато. Вальяжные шерстяные хищники попадались нам на каждом шагу – они выбирались на теплое весеннее солнце и порой устраивались греться в самых людных местах: на ступеньках перед входом в аптеку, на перилах у супермаркета, на свежеприпаркованных автомобилях. До людей им дела не было: это собаки воспринимают нас в категориях «свой»/«чужой», для кошек мы либо обслуживающий персонал, либо пустое место.

Образ кота, гуляющего самого по себе, Кунгуру идет – город всегда был вольным. Основанный купцами в середине XVII века на Великом Сибирском тракте (для этого выкупили земли у местных татар), он даже в период массового металлургического освоения, начавшийся на Урале через полвека, не знал рабского труда приписных рабочих. Здесь торговали: кунгурские ярмарки славились на всю страну, а в XIX веке город звали чайной столицей империи. Говорят, в то время кунгурские купцы контролировали 60–80 % чайной торговли в России: опт из Китая шел через Кунгур, в городе партии дробились на чаеразвесочных фабриках и перепродавались мелким лавочникам.

Оттого в Кунгуре чтят не отцов-основателей, а чаеторговцев позапрошлого столетия, и пуще всего – Алексея Губкина, на свои деньги открывшего в родном городе дом призрения бедных детей и техническое училище. Другой кунгурский любимец – чайный и сахарный купец Михаил Грибушин, занимавший в том числе и пост городского головы, за свой счет (совместно с Кириллом Хлебниковым) основал Михайло-Кирилловский сиропитательный дом. Казенных денег на социальные нужды разве дождешься…

Однако любимым способом самоутверждения купечества во все времена было возведение храмов. В конце XIX века выдающийся российский купец тюменского происхождения, меценат, путешественник и публицист Николай Чукмалдин писал в «Екатеринбургской неделе»:

«Кунгур с 20 тысячами жителей имеет чуть ли не 20 церквей, до такой степени богатых и украшенных, каких едва ли где встретишь в другом уездном городе. И в том же Кунгуре нет и помина о местном театре. Там зачастую в купеческих домах, в 9 часов вечера ворота заперты на замок. Жизнь в Кунгуре течет с преобладающим направлением религиозной и семейной стороны, едва ли где повторяющейся. Кунгурские крестные ходы, совершаемые периодически, по своей торжественности, многолюдности и подъему религиозного настроения представляют собою из ряда вон выдающееся явление».

На выбор для ночлега подвернулись гостиница с давней историей и небольшой новенький хостел. Последний оказался недешев: в больших городах в среде ему подобных немалая конкуренция и цены встречаются пониже, но как следствие – качество зачастую совсем не ахти. Однако ребра длинных советских коридоров с вереницами дверей заранее вгоняли меня в уныние, и выбор был сделан в пользу хостела.

Заведением заправляла тетя Оля. Эта непередаваемо энергичная дама, воспитав детей, решила оставить службу инженера-строителя и заняться собственным делом. Разумеется, была выбрана сфера гостеприимства: для тети Оли, коммуникативного центра кунгурской общественности, приезжие – идеальный объект приложения сил: им можно обстоятельно рассказать о Кунгуре (а в Кунгуре тетя Оля знает все и всех), у них можно выведать слухи о жизни в других городах (уйти без расспросов вам не удастся), их можно кормить (проверено – вкусно).

Образ типичного хостела – голого проходного ночлега – для кунгурского местечка совсем не характерен. Здесь вы становитесь гостем: вас не оставят без присмотра ни на минуту, познакомят со всеми поколениями большой семьи и многочисленными друзьями – непременно выдающимися кунгурцами, – усадят за большой стол. Да и в местной среде термин «хостел» не в ходу: «Как-то раз с хосписом спутали», – вспоминают курьезы хозяева.

Тетя Оля сказала:

– Идите через квартал к Тихвинской церкви, в свечной лавке попросите ключ от колокольни и поднимайтесь наверх. Оттуда поснимаете город – фотографии замечательные будут. Если что, скажете, что от меня.

Мы повиновались. В церковной лавке нам с хитринкой улыбнулись: «А пожертвование оставите?» Мы торопливо сунули каких-то купюр в прорезь, в ответ был выдан ключик с биркой «Колокольня» и указано в сторону коридора.

Первая дверь оказалась открытой; мы стали подниматься по узкому проходу-лестнице, было темно и вдобавок влажно – у троих из нас четверых мигом запотели очки (на улице еще прохладно). На ощупь дошли до следующей двери, толкнули – не заперто, и шумно ввалились в светлое помещение. Боже мой, хоры! А ведь служба идет! Певчие на нас, однако, не обратили никакого внимания. Мы замерли, огляделись и, стараясь не шуршать куртками, направились к уже третьей двери, для которой и был предназначен добытый ранее ключ.

Я стоял на 70-метровой колокольне с видом на еще замерзшую Сылву и размышлял о приключениях при пользовании этой неформализованной туристической инфраструктурой. Казалось бы, так просто: попросить ключ и оказаться в волшебном месте. Но ведь если нет анонсирующей таблички, то вряд ли сам подумаешь о такой возможности…

До отъезда оставалась пара часов, мы спешили в хостел перекусить и забрать вещи. На одном из обветшалых домов попалась вывеска-жестянка, извещающая о продаже продукции местной кондитерской фабрики. Войдя, мы очутились в советском районном сельпо. Пока мы оттирали запотевшие очки и разглядывали окрашенный в ядовитую масляную зелень интерьер (бо́льшей конкретики близорукий взгляд не схватывал), нас буравила нетерпеливым взглядом труженица торговли. Снова обретя способность видеть, зато потеряв под суровым взором дар речи, мы наугад ткнули пальцем в под стать окружению лаконичный ассортимент, спешно расплатились за выданную плитку ириса и ретировались.

Тетя Оля положительно оценила нашу добычу: с советских времен местные кондитеры делают сладости простые, но исключительно натуральные, поэтому, если свежие, обязательно надо брать. Я рассмотрел обертку – свежие, попробовал содержимое – и правда надо брать. Доел – обязательно надо брать! Поэтому по пути на вокзал мы, решительно отринув робость, еще раз наведались к даме в зеленых интерьерах. Награда за смелость имела больше килограмма чистого веса.

Уже по приезде, переде тем как выложить сладости на стол, я дрогнул: а вдруг получится как в детстве, когда любая еда на прогулке восхитительно вкусна, но стоит ее внести в дом, она тотчас теряет привлекательность и становится самой обычной. Не доставая упаковки из рюкзака, я отломил кусочек ириса и сунул в рот – надо брать!