Текст книги "Держись, воин! Правда о том, что значит быть женщиной"

О ткачестве и покаянии

Покаяние – это слово часто используется в христианских кругах. Я не пользуюсь искусственными религиозными понятиями, потому что не считаю их глубокими и прозрачными. Подобные ухищрения помогают сильнее ощущать свою принадлежность к определенному кругу, а те, кто выпадает из этого круга, еще острее ощущают свою изолированность. Не думаю, что стоит использовать слова в подобных целях. Слова придуманы для того, чтобы передавать конкретные чувства, идеи и мысли как можно яснее. Благодаря словам писатель и читатель, говорящий и слушающий чувствуют себя менее одинокими. В их душах рождается надежда.

Слово покаяние всегда меня раздражало. Я ощущала в нем угрозу. До тех пор, пока не поняла, что именно оно для меня означает. Покаяние – это волшебный момент, когда луч света проникает в темное царство моего сердца, и я словно прозреваю, вижу себя со стороны и понимаю, что мешает мне обрести покой и радость в определенной сфере моей жизни.

Майя Ангелоу пролила свет на темное царство моего сердца, когда я налаживала отношения со своей свекровью. В книге «Письмо к моей дочери» Ангелоу рассказывает об ужине, на котором она присутствовала во время своей первой поездки в Сенегал. Ужин проходил в доме ее богатого светского друга. Ангелоу описывает роскошный дом и элегантных гостей. Она заметила, что все они тщательно обходят красивый дорогой ковер, постеленный в центре гостиной. Судя по всему, все боялись его испачкать. Майе не понравилось, что хозяйка дома проявила неуважение к гостям, не подумав об их комфорте. И тогда она решила действовать. Наступила на ковер и несколько раз прошлась по нему взад и вперед. Гости, «толпившиеся по сторонам, робко ей улыбались». Ангелоу, гордая своей смелостью, улыбалась им в ответ. Она полагала, что благодаря ее поступку остальные поймут, что «ковры созданы для того, чтобы по ним ходить». И была уверена, что поступила правильно.

Через несколько минут появились слуги, быстро и аккуратно убрали ковер с пола, заменив его столь же экстравагантным. А затем они начали тщательно расставлять на новом ковре тарелки, бокалы, вино, блюда с рисом и курицей. Хозяйка дома хлопнула в ладоши и радостно объявила: «в честь нашей американской сестры Майи Ангелоу» она приготовила традиционный сенегальский ужин – и пригласила гостей садиться. Лицо Ангелоу пылало от стыда. Она прошлась грязными туфлями по роскошной скатерти гостеприимной хозяйки. Свой рассказ Ангелоу заканчивает словами: «В незнакомой культуре лучше не предлагать каких-то усовершенствований и инноваций. Лучше не делать предложений и не преподавать уроков. Воплощение утонченности – это абсолютная простота».

Когда мы с Крейгом поженились, его семья поначалу казалась мне незнакомой культурой. Совершенно иное общение, иные праздники, иная манера обедов, иное проявление любви. Все это было для меня неприемлемым. Для меня «иное» означало «неправильное». Я обижалась и ко всему относилась подозрительно. Миллионом разных тонких и не очень тонких способов я пыталась изменить своих новых родственников. Предлагала новые традиции. Давала советы. Подмечала недостатки в их характерах, семейной жизни, отношениях с детьми и внуками. Ходила в грязной обуви по скатертям моей свекрови, которые она ткала десятилетиями.

Представляю, как мое нежелание принимать обычаи и традиции другой семьи обижало свекровь. Но она дала нам с Крейгом время и место во всем разобраться самостоятельно. Она устранилась. Наверное, это решение далось ей нелегко. Остается лишь молиться, чтобы мне никогда не довелось снова попасть в подобную ситуацию со своим сыном. И я молюсь о том, чтобы моя будущая невестка была мудрее и добрее меня. Впрочем, вряд ли такое возможно. Наверняка невестка окажется точно такой же, как и я. Ей захочется создать собственный узор, а для этого придется какое-то время топтать мою скатерть. Молодой матери и жене было трудно создать собственный узор. Обучение ткачеству потребовало всего моего внимания. Мне нужно было время и пространство для создания собственного ритма и стиля жизни. И возможно, в поисках своего стиля мне необходимо было отвергнуть все старые узоры.

Истинное покаяние – дело нелегкое. Оно требует времени. Но луч света заслуживает того, чтобы его ждать. И когда он приходит, это прекрасно. Спасибо, Майя Ангелоу, за то, что научили меня покаянию.

Луч света заслуживает того, чтобы его ждать.

Я не большой специалист по части советов. Наверное, это связано с тем, что почти каждый день осознаю, какой идиоткой была накануне. И это осознание вселяет надежду, потому что оно означает движение в верном направлении. Но пребывая в таком состоянии, довольно рискованно давать советы сегодня. И все же я считаю себя вправе дать вам такой совет.

Свекрови, наслаждайтесь зрелищем того, как ваши невестки учатся ткать. Когда они допускают ошибки или пропускают стежки, позвольте им самим заметить свои промахи. Почаще говорите им, как хорош и красив их узор. Будьте чуть добрее, чем это необходимо. Угощайте их чаем. Будьте проще. И утонченнее.

Невестки, постарайтесь увидеть красоту ковра, который всю жизнь ткала ваша свекровь. Помните: ее узор давно сложился – не нужно предлагать улучшений. Будьте чуть добрее, чем это необходимо. Помните, свое произведение искусства, тот шедевр, который она создавала всю жизнь, она отдала вам, чтобы ваши ночи стали теплее. Когда-нибудь вам тоже придется отдать свой шедевр. Будьте проще. И утонченнее.

Пылесос

Недавно Крейг принес домой новый пылесос. Совершенно непрошеный новый пылесос.

Чистку пола пылесосом, как и готовку, я считаю выпендриванием. Это занятие для тех, кто не так глубок и сентиментален, как я.

Полы в моем доме – это подлинная история нашей семьи. В этом углу вы найдете драже, закатившиеся сюда во время семейного праздника в прошлом месяце, а под ковриком остались конфетти после Дня благодарения. И это очень мило. Поскольку я не способна заказывать картины или собирать семейные фотоальбомы, мы с Крейгом по вечерам сидим на диване, рассматриваем мусор на полу и вспоминаем наши семейные радости. Это особенные для нас моменты. Но если вы любите пылесосить полы, не чувствуйте себя виноватой. Просто я хочу сказать, что дети растут быстро, и, возможно, вам тоже захочется сохранить какието воспоминания – на полу.

Несколько лет назад я начала подозревать, что у моих подруг другое мнение насчет пылесосов и хранения воспоминаний. Похоже, им не нравилось использовать полы в качестве семейных архивов. И поняла я это, заметив на их коврах забавные линии. Знаете, те самые, которые остаются после чистки пылесосом и с гордостью объявляют всему миру: «Только что она пылесосила ковер!» Собственные ковры без похожих линий стали вызывать у меня чувство неловкости. Естественно, вы можете подумать, что этот дискомфорт заставил меня по-новому взглянуть на мой бойкот, объявленный пылесосам. И ошибетесь! Я решила, что мой пылесос слишком тяжел и уродлив и никоим образом не способствует расслаблению. Ничто не могло заставить меня разразиться гневной тирадой вернее, чем попытки втащить пылесос по лестнице на второй этаж. Иисус велел: «Если твой пылесос заставляет тебя сквернословить, раздолбай его». Ну или что-то в этом роде. А поскольку я люблю Иисуса, то не собираюсь становиться пользователем пылесоса в реальной жизни. Если вы пылесосите полы, это вовсе не означает, что вы не любите Иисуса. Эти действия вполне можно совмещать. Но я считаю, что это маловероятно. Честно говоря, совсем невероятно.

Как бы то ни было, стало ясно, что от меня требуется более творческий подход к проблеме пылесоса.

Как-то раз я наблюдала за тем, как Тиш возит свою куклу в маленькой розовой колясочке по нашей гостиной. Мой взгляд упал на пол за ее спиной, и я заметила, что колеса колясочки оставляют на ковре идеальные линии. Идеальные, четкие линии под названием «Я только что пылесосила». ТА-ДАМММ!

Три последних года, если я жду гостей или перед возвращением Крейга из командировки и в других подобных ситуациях, когда мне нужно изобразить примерную домохозяйку, я зову Тиш и спрашиваю, не хочет ли она немного погулять со своей куклой в гостиной.

– Обычная прогулка или старательная, мамочка? – спрашивает Тиш.

– Старательная, дорогая!..

Когда Тиш было два года, я объяснила ей, что старательная прогулка – это когда она возит колясочку с куклой по ковру взад и вперед так, чтобы линии от колес были строго параллельны… взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед… И три чудесных года мамочка сидела на диване и подбадривала Тиш, пока она своей детской колясочкой «пылесосила» наш ковер.

Крейг приходил домой и восклицал:

– Вау! Ты пылесосила!

И тон у него был таким же гордым, как в тех случаях, когда мне удавалось самостоятельно нарезать помидор для салата. А я улыбалась и игриво хлопала ресницами, но неизменно молчала, потому что честность – это для меня самое главное.

Это было настоящее чудо. Но однажды вечером я заметила, что Крейг озадаченно смотрит на пол. И я с ужасом поняла, что он, в конце концов, разглядел мусор вдоль моих аккуратных бороздок. Бе-да-а-а…

Я ожидала нечто подобное, поэтому быстро пробормотала что-то вроде:

– Дурацкий пылесос сломался… Но линии хороши, верно? Посмотри-ка! По телевизору показывают акул!

Такие фразы я бормотала целых три года – и весьма успешно.

Поэтому когда Крейг вошел в дом с неожиданным пылесосом, мне показалось, что он что-то заподозрил, и посмотрела ему в лицо о-о-о-чень пристально. А он воскликнул:

– Только посмотри! Это может облегчить твою жизнь! Я так злился из-за того, что тебе приходится мучиться с этим сломанным пылесосом! Когда не добиваешься желаемых результатов, это раздражает!

И заметила легкую усмешку и почти неуловимое движение бровей. Почти неуловимое. Но я-то уловила. Сначала подумала: «Он все знает. Знает, что я не чистила ковер! Головоломка сложилась».

Но быстро справилась с собой. И в голову мне пришла вторая мысль: «О, бедняга, не знает, с кем связался. Он явно недооценивает глубину, на которую я готова опуститься, лишь бы сохранить свой образ жизни. Он просто не знает!»

На следующий день Крейг ушел на работу, а я сказала Тиш, что у меня есть для нее сюрприз. И объявила: она уже большая девочка, и ей пора отдать свою игрушечную колясочку для кукол Эмме, а ей я купила новую, замечательную колясочку для больших девочек. И объяснила, что такие колясочки совершенно не похожи на колясочки для маленьких девочек. Они даже рычат, как настоящие машины! Потому что у колясочек для больших девочек есть моторы.

Настало время для старательной прогулки, малышка. Взад и вперед. Взад и вперед. Твой ход, подруга!

Пасха

У нас с Крейгом никогда не было «нашей песни». Вообще-то раньше она, вероятно, была, но, поскольку мы долгое время вели своеобразный образ жизни, то не можем ее вспомнить. Кроме того, у нас проблемы с памятью. Мне лично кажется, что если до свадьбы у нас и была «наша песня», то это, скорее всего, было что-то из Снуп Догга или Бритни Спирс.

Несколько месяцев назад подруга прислала мне ссылку на песню и написала, что эта песня напоминает ей о нас.

Я была в восторге. Разве не интересно узнать, кем представляют тебя другие люди? Ведь никто из нас не знает, каковы мы на самом деле, верно?

И тотчас послушала песню. Ну, сначала кликнула ссылку, а та не желала реагировать. Я кричала и ругалась, твердила, что ненавижу свой компьютер. В конце концов Крейгу пришлось спуститься, чтобы обеспечить сохранность имущества. Он осторожно двинул мышкой, и все сразу же заработало. А я пристально изучала его лицо, пытаясь найти на нем следы самодовольства. Терпеть этого не могу, однако подобное происходит в нашем доме по нескольку сотен раз на дню.

А потом мы послушали песню. У меня побежали мурашки по спине. Мы с Крейгом прослушали ее раз шесть и решили, что Джон Прин наверняка НАБЛЮДАЛ ЗА НАМИ, когда писал эту песню. Она называется Spanish Pipedream («Испанская иллюзия»). В ней поется о ни о чем не подозревающем парне, который зашел в бар и познакомился с танцовщицей-алкоголичкой с весьма странными представлениями о жизни. Несмотря на то что ему следовало бежать прочь, он женился на ней. Решил, что в ней что-то есть. Ну и, конечно, она танцевала топлес – это тоже сыграло свою роль. А потом они построили загородный дом, разбили телевизор и завели кучу детишек, которые ели персики и самостоятельно открывали для себя Иисуса.

Само собой разумеется, между нами и парой, описанной в песне, имелись серьезные различия. Ну, во‑первых, мы предпочитаем персикам груши. Но в остальном сходство было поразительное.

Песня понравилась нам обоим. Крейг прослезился. И мы решили, что это и есть наша песня. В нашей жизни случился важный момент.

Вот так я рассказывала себе эту историю. Но тем вечером, когда мы ложились спать, Крейг спросил:

– О чем ты напишешь завтра?

– О нашей песне, конечно…

– О какой нашей песне?

Я замерла и испуганно посмотрела на Крейга, а он смотрел на меня, ничего не понимая.

А потом я начала обдумывать, что в действительности произошло тем утром, и ситуация предстала передо мной в совершенно ином свете. Вообще-то, пока мы слушали песню, Крейг что-то смотрел на своем iPhone. А потом я вспомнила выражение его лица – песня ему явно не понравилась. Я вспомнила, как он бормотал «о-о-о!», «да, дорогая» и «угу», даже не взглянув на монитор. Гммм… И я призадумалась: а сколько других замечательных событий были совсем не такими, какими их рисовало мое воображение? Наверное, немало. Нет, не хочу этого знать. Я стараюсь никогда не позволять нежеланию других людей вставать на пути моих представлений о нашем общем опыте.

В первые девять лет нашего брака я мило закатывала глаза и смеялась над подобными издержками коммуникации. Мальчики – они такие мальчики. Ну вы понимаете… Но потом это стало веселить меня меньше.

У нас с Крейгом имелись две постоянные проблемы. Мне было грустно, когда меня не слушали. А Крейг злился, если не понимал происходящего. Я начала понимать, что эти проблемы связаны между собой. Обе были связаны с близостью. Нам с Крейгом не хватало близости. Когда мы общались, нам недоставало друг друга, потому что общение проходило на разных уровнях. Я находилась вверху и внизу, а Крейг – по середине. Мы не соединялись. Даже когда занимались сексом, мы тоже не сливались.

Крейг желал физической близости, а мне это казалось странным и неприятным, поскольку я не чувствовала истинной близости в других сферах. Если мы не соединялись на кухне, в гостиной, на заднем дворе или за обеденным столом, то не могли соединиться и в спальне. Мы просто совершали определенные движения. И, как мне казалось, этих движений Крейгу вполне достаточно.

И это действительно тревожит меня. Мне хочется большего в каждой комнате нашего дома. И если я не ощущаю настоящей близости, то не хочу имитировать ее. Я просто этого не выношу.

Партнеров соединяет именно то, чем они делятся друг с другом.

Для меня близость – это общение. Общение происходит через слова – написанные, произнесенные или эмоционально выраженные. Именно так мы получаем доступ к сердцам и умам друг друга.

Близкий друг – это тот, кто замечает, когда я говорю что-то важное, и никогда этого не забывает. Каждое чувство, история и тайна – это подарок. Хороший друг понимает это и никогда не отмахнется. Он будет хранить мои дары в особом месте и никогда их не потеряет. И мои силы и время не будут потрачены впустую. В близких отношениях каждый разговор важен и дорог. Партнеров соединяет именно то, чем они делятся друг с другом. Близкие друзья становятся хранителями друг друга. Я храню твою историю в своем разуме и несу ее для тебя. Я – дневник твоей жизни. Я знаю, что ты сделаешь в следующий момент, потому что знаю, что делала в прошлом. Мы общаемся абзацами с помощью взглядов или движениями бровей. Когда наши взгляды встречаются за общим столом, я телепатически понимаю, что ты вспоминаешь то же самое, что и я, и в тот же самый момент. В такие мгновения мы оказываемся на одной и той же странице наших историй.

Такая телепатическая связь есть у меня с моими близкими подругами. Благодаря этой связи я чувствую себя спокойной, любимой и понятой. Мне посчастливилось получить от подруг драгоценные подарки. Когда общаюсь с близкой подругой, та не просто слушает и запоминает мои рассказы. Она останавливается, думает и дает мне что-то взамен. И старается укрепить наши отношения. Задает мне вопросы, потому что действительно хочет понять. Я ощущаю обратную связь с ней. В лучшем случае она дает мне понимание. Я всегда могу рассчитывать на чувство юмора и сочувствие подруг. Я уверена в своих подругах – и могу довериться им.

С Крейгом все по-другому. Иногда я рассказываю ему истории – истории, которые для меня по-настоящему важны. Но он ничего не запоминает. Крейг наверняка не знает, что в восемь лет у меня были две кошки – Гумми и Блэки. Когда у Гумми появились котята, она спрятала их в шкафу в моей спальне и бросила. Когда я нашла котят, все уже умерли, кроме одного. Я позвонила в круглосуточную ветеринарную службу, и мне сказали, что кормить котенка нужно сливками с помощью пипетки. Я послушалась. Целые дни проводила с котенком. Назвала его Миракл, Чудо. К сожалению, мозг котенка пострадал, несмотря на все мои старания. И он бросался на всех членов нашей семьи, кроме меня. И от этого я любила его еще сильнее. Он считал меня своей мамой. Через три года Миракл попал под машину возле нашего дома.

Крейг не помнит названия нашей парусной лодки. Не знает, кто был моей лучшей подругой в школе и в выпускном классе. Не знает, когда возникла моя булимия. Не помнит деталей моего первого посещения группы «Анонимных Алкоголиков». А ведь я рассказывала ему обо всем этом. Делала ему эти подарки, но он теряет их. Складывается впечатление, что ему нет до меня дела, потому что он забывает то, что важно для меня. Ведь именно эти истории открывают меня истинную. Они отличают меня от других знакомых Крейга, а наши отношения – от любых других отношений в его жизни. И мне следует спросить его: «Если ты не помнишь моих историй, не знаешь меня, то почему любишь меня? Именно меня. Не просто свою жену, а меня?»

Порой Крейг искренне старается. Он сосредоточивается и внимательно слушает, о чем я говорю. Но даже тогда его ответы кажутся мне искусственными. Плоскими. Компьютерными. Какой запрос введешь, такой ответ и получишь. Мне кажется, он просто пытается угадать, что следует сказать в такой ситуации, вместо того чтобы осознать сказанное мной и отреагировать вдумчиво и честно, как это делают мои подруги.

Опасным последствием такой забывчивости и искусственных реакций Крейга стало то, что я перестала с ним делиться сокровенным. Перестала дарить ему особенные подарки, потому что это стало казаться мне пустой тратой времени и сил. Все равно что каждый день строить замки из песка, чтобы волны смывали их ночью. И мы продолжали совершать движения, как подобает нормальным мужу и жене. Ежедневно общались минут по десять. Раз в неделю куда-то выходили. Щелк-щелк. А все важное – свои непростые истории, тревоги и мысли – я хранила для сестры, родителей, подруг и чистого листа.

А, может быть, этого «щелк-щелк» вполне достаточно? Возможно, я хочу слишком многого? Может, я прошу мужа общаться как женщина? Или полагать, что мужчина просто не может быть таким же глубоким и искренним, как женщина, – это проявление сексизма? И если я не вправе ожидать от Крейга ментальной и эмоциональной близости, то, вероятно, и он не имеет права ожидать от меня близости физической? Мне недостаточно наших движений в спальне. От этого возникает ощущение, что меня используют, я обижаюсь и злюсь.

Вот что случилось дальше.

Я стала уклоняться от прикосновений Крейга. Он обнимает меня, я вежливо терплю, поглядывая через его плечо на немытую посуду и разбросанные по полу игрушки, из-за которых можно ноги переломать. Он останавливает меня в кухне, чтобы поцеловать. Я, не глядя ему в глаза, дружески похлопываю его по спине. И этот поцелуй ведет нас в тупик, хотя и не отвергается целиком и полностью. Я массу времени потратила на то, чтобы Крейг понял: его нежности ведут в никуда. Нежности Крейга мне неприятны, и я стараюсь тем или иным способом уклониться от них. Иногда, стоит ему появиться в дверях, я начинаю рассказывать о том, как безумно устала. Это дает мне основания сразу отказать, и Крейг не питает ложных надежд.

По ночам, когда уже проходит определенное время и новые поводы для отказа будут означать наличие серьезных проблем, Крейг тянется ко мне, а я пытаюсь принять его ласки с открытым сердцем. Но потом чаще всего начинаю злиться.

Иногда мой гнев вполне умеренный. Это, скорее, раздражение. Я так устала, целый день занимаюсь детьми, а теперь меня используют, и мне приходится это терпеть. Ну почему ты должен быть таким навязчивым? Неужели мы не можем просто быть взрослыми людьми и заняться чем-то практическим? В доме столько дел: нужно разобрать выстиранное белье, собрать детям завтраки в школу, подписать документы… Мне еще нужно столько всего сделать до сна. Неужели это время надо тратить на нечто столь непродуктивное? И ведь мы неделями, целыми неделями не разговариваем по-настоящему. Неужели при таких условиях в сексе есть хоть какой-то смысл? Как ты это воспринимаешь? Ты хочешь меня или просто хочешь секса? В этом и заключена разница. Эта разница и означает близость.

Но близость – это не то, чему мы все научились. До брака у нас была безответственная, легкая, неразборчивая и отчаянная близость с другими людьми. Никто из нас не забыл об этом. Например, мы совершенно не можем поддерживать визуальный контакт во время секса. Тогда секс становится слишком реальным или слишком фальшивым – сама не знаю. А кроме всех этих личных проблем, неоспоримо то, что без эмоциональной близости физический контакт кажется мне невероятно искусственным. Фальшивый секс столь же мучителен, как и расчесывание зудящей кожи.

Поэтому однажды утром, когда Крейг забыл очередную важную историю, которую я рассказала ему накануне вечером, я проснулась пораньше и написала все то, что вы только что прочитали. И отправила текст Крейгу на работу. Час пробил. Истина важнее. В строке «Тема» написала: «Возможно, ты не захочешь читать это на бегу».

Через два часа получила такой ответ:

«Дорогая Гленнон,

это было самое тяжелое чтение в моей жизни. Сейчас меня обуревает множество эмоций: смятение, подавленность, гнев, ощущение того, что я недостоин наших отношений – и близких отношений вообще. Даже не знаю, что делать и с чего начать. Когда читал твое письмо, пытался разобраться, что и почему. Какие у меня проблемы? У меня плохая долгосрочная память? Или краткосрочная? Или мне недостает концентрации? Или я отвлекаюсь из-за стресса? Или все разом? И почему? Почему это происходит? Может быть, меня мучает страх потери? Может, боюсь, что ты с детьми бросишь меня, и поэтому не снимаю защиты и не выпускаю эмоций наружу? Возможно. Во всех отношениях я всегда нажимал кнопку блокировки, когда близкий человек становился слишком уж близким. И подумывал поступить так до рождения Чейза, но у Бога оказались другие планы, и я за это безумно благодарен.

Я чуть было не упустил тебя и нас, но не намерен сдаваться. Я слишком сильно тебя люблю. Буду бороться, пока не сделаю все правильно. Не хочу оставаться прежним Крейгом, который убегает от трудностей и боится чувств. Мне нужно разорвать порочный круг, нужно встретиться со своими страхами и преодолеть прежние привычки. Мне нужна помощь.

Предлагаю все обсудить. Мне хочется сесть рядом с тобой и переосмыслить всю нашу жизнь. Хочу заново узнать все о тебе, словно мы только что познакомились. Буду вести подробные записи (не смейся, я серьезно!), чтобы учиться как следует. Ничего не хочу упустить и буду учиться так, словно готовлюсь к ответственному экзамену.

В моей жизни нет ничего важнее этого экзамена. Если я его сдам, то меня ждет полная жизнь и глубокие отношения с тобой. Я не в силах повернуть время вспять и сделать то, что упустил в 2001 году и даже на прошлой неделе, но хочу все начать сначала. Мы сможем?

Люблю тебя,

Крейг».

«Да, – прошептала я. – Да, мы сможем».

А потом настал день, когда риск остаться в закрытом бутоне стал гораздо болезненнее, чем риск вырваться из него и расцвести.

Анаис Нин

Но прежде чем стать лучше, всегда становится хуже. Вечером Крейг вернулся домой, и мы не смогли вынести нашей тоски, гнева и страха. Весь вечер мы не смотрели друг на друга и рано легли спать. На следующий день у нас была годовщина свадьбы. Мы уже пригласили кучу гостей отметить это событие. Отменять все было слишком поздно, хотя нам обоим этого хотелось. В разгар вечеринки Крейг куда-то исчез. Я нашла его в ванной комнате наверху.

– С тобой все в порядке? – спросила я.

– Нет, – ответил он. – Нет. Это худший день моей жизни. Я так одинок. Ты – все, что у меня есть. Хочу быть рядом с тем, кто хочет быть со мной. И, боюсь, никогда не смогу быть таким, каким ты хочешь меня видеть. Боюсь, я должен отпустить тебя прямо сейчас. Чувствую, что пытаюсь войти в команду, которая мне не по зубам.

У него текли слезы, он плакал по-настоящему. Но я не плакала – ни слезинки. Мне даже не хотелось плакать, и это меня пугало. Смотрела на Крейга как любопытный и сочувствующий наблюдатель. Сочувствующий, но отстраненный. И в тот момент я поняла, что, возможно, часть наших проблем, связанных с эмоциональной близостью, порождена мной.

Я взяла Крейга за руку и сказала:

– Все будет хорошо. А сейчас нам нужно идти – гости собираются открывать подарки.

Крейг вытер глаза, мы спустились к гостям и стали веселиться, хлопать в ладоши, петь и фотографироваться для Facebook.

На следующее утро мы с Крейгом сидели в церкви и слушали, как наша подруга пастор рассказывает о Пасхе. Она говорила, что для христиан Пасха означает воскресение из мертвых. Отношения тоже могут восстать из мертвых. Даже куст, который кажется высохшим и безжизненным, может расцвести, если дать ему время, заботу и любовь. Настанет новое время. Всегда есть надежда. То, что кажется концом, может стать началом чего-то нового.

Она говорила, что воскресенье может поджидать за углом, но ему предшествуют пятница и суббота. Воскресению предшествует крест. Таков путь нашего мира. И если не будешь свидетельствовать истину, если сознательно не откроешь сердце боли, то не сможешь стать свидетелем чуда. Если бежишь от распятия, то упустишь воскресение.

Но я узнала, что боль и борьба, предшествующие воскресению, могут быть долгими и мучительными.

Мы начали посещать психотерапевта, и там Крейг сообщил мне Известие. Известие, которому не захочет верить ни одна супруга, хотя выслушать его пришлось многим. Известие о том, что отсутствие близости между нами связано с полным нарушением брачных обетов – причем давно и постоянно. Известие подтвердило то, что я уже почувствовала. Известие подтвердило, что расстояние между нашими телами, сердцами и разумами было огромным и реальным с самого начала. Это расстояние создавалось паутиной лжи, возникшей между нами. Я знала, что наша семья – далеко не такая, о какой мы мечтали и какая нам нужна. Но до Известия не понимала, почему так происходит. Не понимала, почему мы не можем достучаться друг до друга. Известие открыло мне глаза и причинило адскую боль.

Я велела Крейгу немедленно убираться из нашего дома. И сказала, что не намерена разговаривать с ним, пока он не пройдет интенсивный курс лечения. Он согласился и пробудился. А пробудившись, решил стать новым человеком и бороться за свою семью. Решил выпустить на свет свое истинное «я».

Пока его не было, я думала о разводе. Потом решила простить его. Потом убить. А после решила завязать со всеми решениями. Я научилась слушать свой тихий внутренний голос, который советовал мне не бежать (по крайней мере, сегодня) и воспринимать каждый день таким, каков он есть. Жить настоящим. И держаться.

Помню, наш пастор говорила о Пасхе: даже засохший куст может расцвести. После субботы придет Пасхальное Воскресенье, а после Распятия будет Воскресение.

Сейчас мы с Крейгом переживаем субботу нашего брака. Мы начали трудную работу исцеления и ожидания, горя и ярости. Мы пытаемся удержать друг друга. Когда мне хочется отвернуться или убежать (а такое случается постоянно), то я вспоминаю слова Адрианны, сказанные в тот вечер, когда я купила новый велосипед: «Когда ты почувствуешь, что падаешь, наклоняйся в сторону падения. Наклоняйся в ту сторону, а не в противоположную, и все будет хорошо». Больше всего в жизни мне нравится трансформация, и я совсем не хочу пропустить трансформацию Крейга. Как однажды сказала Дженин Рот, мастер дзен: «Просветление – это умение видеть что-то одно сквозь все остальное до самого конца».

Где-то я вычитала, что Бог посылает нам партнеров, которые с наибольшей вероятностью помогут нам исцелиться. И мне это кажется правильным. Только иногда исцеление оказывается столь тяжелым, что один или оба партнера не могут этого вынести, и кто-то уходит или делает так, что другой просто не может его любить. Я прекрасно это понимаю. Исцеление – это болезненный процесс. К счастью, когда мы отворачиваемся от того, кто должен был помочь нам исцелиться, Бог посылает нам другого. Не думаю, что Он наказывает нас. Он дает нам множество попыток. Бог – это Вечная Попытка. Думаю, Он посылает нам партнеров по исцелению в самых разных формах, не только супругов. Он посылает нам сестер, подруг, чужих людей, писателей, художников, учителей, психотерапевтов, музыкантов и собак, пока один или несколько из них не добьются успеха. И если мы хотим искупления, то должны позволить кому-то добиться успеха. Мы должны терпеть боль достаточно долго – только тогда сможем подняться.

Прошлым вечером мы с Крейгом отправились в ресторан – вдвоем. Мы сидели за столиком, и Крейг достал блокнот и ручку.

– Давай начнем с начала, – сказал он. – Хочу знать все. Все мелочи. И хочу, чтобы ты узнала меня. Настоящего, истинного меня. Будем двигаться медленно… Кем работали твои родители до твоего рождения? Как они встретились? Я буду делать заметки, а потом их изучу. Не смейся! Мне хочется, чтобы мы узнали и запомнили друг о друге все.

Счастливой Пасхи!