Текст книги "Убийство на улице Фельмана"

– Да, но…

– Лично я на их месте эту Ану возненавидела бы всеми фибрами души!

– И убила бы?

Диана покачала головой.

– Только по методу Руссо.

– Руссо?

– Парадокс с китайским мандарином, – пояснил Калев. – Движением пальца, безнаказанно. Получая наследство убитого.

– Я бы без наследства, – поправила его Диана насмешливо. – Из чисто гигиенических соображений.

Андрес развел руками.

– Ну если мы и гигиену начнем брать в расчет, то число подозреваемых вырастет на порядок. Я уже не говорю о трупах.

– Ладно, – сказал Калев, – ближе к делу. Чем мы можем тебе помочь?

– А вы желание такое имеете? Может, наоборот, считаете, что убийцу надо орденом наградить?

– Да нет, – успокоила его Диана. – Заповеди нами еще не забыты, по крайней мере, первые две-три. Ты, наверно, хочешь, чтобы мы пообщались с соседями, поболтали о том, о сем?

– Только осторожно, – предупредил Андрес. – А то не ровен час…

– Знаю, знаю!

– Ну раз знаешь, налей мне еще чашку кофе.

Диана зачерпнула ложкой немного супу из стоявшей на огне большой кастрюли, подула, попробовала, удовлетворенно кивнула, выключила плиту, бросила ложку в раковину и прошла в коридор. Приоткрыв дверь в спальню, где за неимением кабинета расположился со своим компьютером Калев, она просунула в щель голову и сообщила:

– Обед практически готов. Суп сварила, салат нарезала, осталось подогреть вчерашний беф-строганов. Но еще только два, время есть, я схожу в гости к Линде.

– Так-таки в гости? – пробормотал Калев, не отрывая взгляда от монитора.

– Да. Она меня пригласила.

– После того, как ты напросилась.

– Калев! Между прочим, о помощи взывает твой брат. А ты и пальцем шевельнуть не хочешь!

– Я писатель, а не полицейский, – сказал супруг, по-прежнему вперив взор в текст на экране. – Ну что ты там стоишь? Идешь так иди, не мешай.

Нда. Нелюбопытный народ мужчины! Диана погляделась в зеркало, пригладила рукой короткие, густые каштановые волосы, припудрила чуть вздернутый, но изящный носик, провела помадой по и так ярким, полным губам крупного, но выразительного рта, накинула куртку и вышла. Приятельские отношения с Линдой у нее завязались в прошлом году, когда случайно выяснилось, что однокурсница той, подруга студенческих лет, с которой Линда некогда делила комнату в общежитии, а потом, в течение чуть ли не сорока лет поддерживала постоянный контакт, переписывалась и даже ездила в гости, поселилась на одной лестничной площадке с родителями Дианы, совпадение, что и говорить, удивительное, Москва велика, можно жизнь прожить и ни разу не встретить никого из тех, с кем знался в молодости. Ностальгия ли по годам юности или искреннее чувство дружбы говорили в одинокой соседке, но она затащила Диану к себе и долго рассказывала о том, какой замечательный подруга человек, и как повезло родителям Дианы, что рядом теперь такая женщина, всегда можно обратиться за помощью, не откажет ни в чем, обогреет, накормит, выслушает…

Собственно, в данный момент Диану волновало совсем другое соседство, русская семья, о которой говорил Андрес, жила с Линдой дверь в дверь. И наверняка та была в курсе событий… хотя Линде было свойственно своего рода целомудрие, о делах в доме она распространяться не любила и о махинациях Ану словом не обмолвилась, историю эту Калев услышал от других соседей…

Диана пересекла двор и вошла в соседний подъезд через черный вход, углядела в окно, что тот не заперт, кто-то вышел вынести мусор и дверь не захлопнул. Здание их имело форму буквы П с короткими толстыми ножками и удлиненной перекладиной, собственно, скорее оно напоминало бы табурет, низкий табурет, но почему-то при литературных описаниях пользоваться подобными сравнениями не принято, одни скучные знаки алфавита. Может, потому что табуреты и прочие предметы стоят, а буквы лежат, и не надо напрягать фантазию, меняя их положение? Квартира супругов Кару находилась в ножке или крыле, кажется, далее, то бишь в тексте, ножку полагается именовать крылом, так, по крайней мере, поступают авторы тех самых описаний. Как бы то ни было, из одного окна гостиной Диана могла лицезреть двор и противоположное крыло дома, второе окно располагалось в торце, а третье было в спальне, на другой стороне крылоножки… в сущности, подумала Диана мельком, будь они с Калевом людьми более денежными, могли бы, как другие, затеять масштабную перестройку и превратить две большие комнаты в три поменьше, правда, пришлось бы сносить стены, ставить другие, но зато появился бы кабинет… хотя нынче порядки другие, теперь, наоборот, все объединяют, столовую, гостиную и чуть ли не спальню с кухней, а то и с ванной… Как бы то ни было, перебираясь от окна к окну, она могла наблюдать почти за всем периметром здания, что нередко приносило насущную пользу, как теперь. С недавних пор дом превратился в крепость, ворота в обнесенный высокой решеткой двор запирались автоматически, черный вход, парадные, все было на замке, без ключа или пособничества домофона никуда не попадешь. Правда, преимущества такой закрытости были налицо, по лестницам не болтались посторонние, бомжи не бродили по двору и не рылись в мусорном ящике, оставляя после себя нечто, подозрительно напоминавшее городскую свалку, и дети из соседних домов не украшали стены сомнительными, если не нецензурными надписями, чистота и тишина, сущая благодать… Впрочем, о бомжах Диана иногда жалела, будучи человеком хозяйственным, она не любила выбрасывать ставшие лишними вещи, зачастую почти новые, другое дело, когда их можно, постирав и сложив в пакет, оставить во дворе, зная, что кому-то они понадобятся… Линда жила на четвертом этаже в двухкомнатной, аккуратной, всегда прибранной, со сверкающими полами квартире, Диана, войдя, сразу разулась, такая Эстония страна, ступи на паркет ногой в уличной обуви, и все, хозяев впору валокордином отпаивать… собственно, и сама она с такой постановкой дела свыклась, держала для гостей тапочки и даже босому хождению не препятствовала, ну и ладно, чище будет, зачем в чужой монастырь со своим уставом соваться, тем более, что самой так жить легче…

Линда к приходу гостьи подготовилась, сварила кофе и стол накрыла: салфеточки, вазочка с двумя цветками, хрустальный графинчик с домашней черносмородиновой настойкой, изящные, словно игрушечные ликерные рюмочки, расписная фарфоровая тарелочка с печеньем, а сливочник и вовсе серебряный, антикварный, от матери унаследованный. Собственно, сливочником наследство не ограничивалось, в гостиной у Линды стояла старинная мебель красного дерева с замысловатой резьбой: буфет, комод и стол со стульями, надумай Линда всю эту роскошь продать, вырученного точно хватило бы ей до конца жизни. Линда в этом доме и выросла, правда, в другой квартире, побольше, оставшись одна, обменялась с соседями, получила приличную доплату, которая теперь весьма способствовала ее относительно спокойному существованию, по счастью, произошло все уже после введения кроны, а не раньше.

– Прошу садиться, – сказала она церемонно, как каждый раз в начале встречи держа дистанцию, и Диана не стала с места в карьер поминать убийство, заговорила о Руфине, той самой подруге, о ее муже и детях, потом о собственных родителях, о дочке-первокурснице, обретавшейся ныне при бабушке с дедушкой, и только допив первую чашку, перешла к Ану Туксам. Впрочем, Линда не так уж и много о той знала или, по крайней мере, говорила. Возраст за пятьдесят, но меньше шестидесяти, тут Диане было известно больше, от Андреса, летом Ану исполнилось пятьдесят четыре, работала она в школе, преподавала математику и занимала еще должность завуча, с мужем развелась давным-давно, Линда его даже вспомнить не могла, родителей похоронила относительно недавно, отца так всего лет семь или восемь назад и жила теперь в четырехкомнатной квартире с сыном, молодым человеком, едва достигшим тридцати, но успевшим уже переменить десяток занятий и доставившим, как деликатно выразилась Линда, матери немало огорчений. Сейчас, впрочем, он был совладельцем небольшого, но процветающего туристического агентства и буквально месяц назад привел в дом жену или эквивалент таковой, нынче ведь не очень-то женятся, собственно, и замуж никто не торопится, сошлись, разошлись… Диана поинтересовалась для полноты картины, чем занимается новоиспеченная невестка, но Линда не знала…

– Один раз ее и видела, на этом самом собрании, – сказала она. – Не помнишь? Высокая такая, худая, с красными волосами, как они все теперь. Крутилась возле свекрови, еще с русским разговаривала, который напротив меня живет…

Вот оно!

– А он разве был? – спросила Диана невинно. – Он же не владелец, только съемщик, значит, не член товарищества.

– Был, – сказала Линда, и не более того.

Диана предприняла новую попытку.

– Я слышала, Ану хотела их квартиру продать. Им же или кому другому, но продать.

Линда только кивнула.

– Интересно, что теперь будет? – сказала Диана задумчиво.

– А ничего не будет, – малопонятно отреагировала Линда.

– То есть?

– Они уезжают, – пояснила Линда наконец. – В Россию. У нее в Твери мать живет. Отец умер несколько лет назад, так она их все время к себе зовет. Они все колебались, не хотели, привыкли здесь, работа у обоих есть, дети тут родились. Но когда Ану на них нажала, решились.

– И скоро?…

– Этого я не знаю. Но она уже два раза ездила, улаживала формальности.

– Понятно, – сказала Диана деловито.

Обсуждать вторую семью, на которую тоже катил бочку Андрес, так сходу она не решилась, размышляла только о том, как бы уточнить кое-какие детали, например, чего ради глава первой, съемщик, заявился на собрание, откуда его обязательно выставили бы, и хорошо, если без скандала, но как подступиться к делу, не знала. Помог случай. Когда, уже прощаясь, они стояли с Линдой в дверях, задвигался лифт, заползал туда-сюда по шахте, потом остановился, и прямо рядом меж раздвинувшихся створок, словно Афродита в раковине, возникла та самая женщина, которую Диана жаждала увидеть, возможно, бессознательно пытаясь узреть каинову печать на ее челе, а вообще-то наоборот, ничего дурного ей эти люди не сделали, и она им зла не желала. Правда, на Афродиту женщина походила мало, была, мягко выражаясь, толстовата, килограмм девяносто, не меньше, и лет на пять-шесть старше Дианы, сколько именно это получалось, Диана предпочла б умолчать. Круглое, довольно приятное лицо, локоны, явившиеся на свет не без помощи бигуди, голубые глаза и розовая помада. Новоприбывшая разглядела Линду, радостно поздоровалась и выпалила:

– Как хорошо, что я вас встретила, уже дважды стучалась, а вас все нет. Сейчас я вашего Лермонтова вынесу.

И не слушая возражений Линды, крутанула ключ в замке, заскочила в квартиру, выскочила, все на редкость проворно, и подала Линде бережно завернутую в газету книжку.

– Дочка сочинение писала, – стала она объяснять Диане, – а у нас нет, пришлось Линду побеспокоить, повезло, что она по-русски читает.

– А в каком классе дочка? – спросила Диана с подчеркнутой заинтересованностью, и получив ответ, в восьмом, мол, поспешно добавила: – Моя в этом году школу кончила, теперь в Москве учится, в МГУ.

– В Московский университет поступила? – спросила женщина уважительно. – Умница она у вас, должно быть.

– Да, не круглая дура, – отозвалась Диана непочтительно, хотя претензий к способностям дочки у нее не было, иного рода – завались, но к способностям – нет.

– И вы не побоялись ее одну в Москву отпустить? – спросила женщина, потом помялась, протянула руку и представилась: – Валя.

Диана назвалась, потом ответила на вопрос:

– А она не одна. У меня там отец с матерью.

– И у меня мама в России. Только в Твери, – сказала Валя и вздохнула. – А теперь и мы туда собрались.

– Насовсем?

– Да.

Диана поглядела сочувственно, сказала:

– Нелегко, наверно, трогаться с привычного места? Дом, работа, дочь-школьница…

– Сын уже взрослый, работает, друзья у него, девушка, – подхватила женщина, – упирается, не поеду, мол, останусь… а где, спрашивается, останешься?… – И тут ее прорвало. – Все ведьма эта, – сказала она зло. – Верно, о мертвых дурно не говорят, но знали б вы, как мы от нее натерпелись! Она ведь квартиру нашу даром получила, обещала кому-то там «оккупантов» выжить… И выживала!.. Вы не поверите, но чего только она не выделывала. То труба лопнет, то проводка в кухне из строя вышла, дом старый, чего не случается. Просишь отремонтировать, а она презрительно: «на какие шиши, на гроши, что ли, ваши?» Так для нее это, может, и гроши, а для нас в месяц больше тысячи плюс ко всему прочему выкладывать, извините, не шутки. «Когда смогу, тогда и отремонтирую. А не нравится, скатертью дорожка!» Я еще человек спокойный, а муж просто с ума сходил! Но что делать? Не в суд же на нее подавать!

– А почему нет? – спросила Диана. – Можно и в суд.

– Так это себе дороже. Знаете, сколько суды эти стоят? Заменили мы как-то кран, а она в истерику, что за дешевку, видите ли, мы в ее квартиру поставили, снять немедленно, и все.

– Откуда ж она узнала? – полюбопытствовала Диана.

– Да она ключи при себе запасные держала, когда вздумает, явится, как к себе домой, ходит, глядит, всюду нос сует… Ах, что говорить! Муж решил напоследок ей все выложить, перед соседями, на собрании, чтоб знали, с кем дело имеют, и то не вышло. Хотел сразу заговорить, потому что видел, она его вывести потребует, все время сверлила глазами, но помалкивала, главного ждала, но только он рот открыл, как она возьми да и хлопнись… – Она замолчала и сказала тоном ниже: – Вы меня извините. Накипело.

– Все это еще ничего не доказывает, – сказал Калев, вытягивая свои длинные ноги и раскидывая руки по спинке дивана.

– Почему не доказывает? – спросила Диана. – Люди навсегда уезжают, так какого черта… Что ты расселся, как Жизель на скамеечке, дай и мне сбоку примоститься…

Калев рассеянно убрал одну руку, освободив для Дианы кусочек дивана, куда она поспешила водвориться.

– Не доказывает, потому что есть еще другой мотив: месть. Необязательно ведь иметь прямую выгоду, можно просто отомстить за унижения. И, кстати, она, если верить Линде, дважды за последнее время ездила в Россию, нельзя исключить, что цианид привезен оттуда, в этом случае вообще концов не найдешь.

– Чушь, – сказала Диана убежденно. – Никого она не убивала, не тот человек.

– А муж?

– Мужа я не знаю. Видела, наверно, во дворе или еще где-то, но идентифицировать не могу.

– Ну вот. Тогда умерь свой пыл и не заступайся за него так ретиво. Некрасиво, конечно, валить на них все подряд только потому, что они русские, но с другой стороны, то, что они русские, не освобождает их от любых подозрений автоматически…

Диана задумалась. Нельзя сказать, что она так уж любила русских, скорее, наоборот, на рынке, например, она выискивала среди продавщиц эстонок, знала, что не обвесят и не обсчитают, и в мелкие магазинчики и аптеки заглядывала, только убедившись, что в заведении работают не русские. Но, с другой стороны, они в целом были здесь как бы гонимой нацией и, следовательно, заслуживали сочувствия… И ведь все из-за того, что не умеют они приспосабливаться к чужим законам и языки учить, подумала она тут же, вспомнив, что все знакомые ей евреи нашли себе применение и по-эстонски говорят, как правило, свободно. Как и она сама… И все равно, ей не хотелось, чтобы это злосчастное семейство оказалось причастным к тому, что произошло два дня назад, хоть убей, не хотелось…

– А ты правда думаешь, что это они? – спросила она мужа.

Тот помолчал и покачал головой.

– Нет.

– А кто тогда?

– Я что тебе, Шерлок Холмс?

– Если ты предпочитаешь Пуаро…

Калев скорчил гримасу, Агату Кристи он не любил, собственно, он вообще не читал детективов, разве что изредка на ночь, в качестве, как он говорил, снотворного…

– Если согласиться с Андресом, – принялась рассуждать Диана, – то, отбросив Петровых, мы приходим к Паркам.

– Я не согласен с Андресом, – сказал Калев спокойно.

– Да?

– Его подход слишком поверхностен. Конечно, так сразу исключать молодых симпатичных тоже нельзя, однако…

– Но больше ни у кого нет мотива, – напомнила Диана.

– Ерунда. При ее характере она могла сделать своими кровными врагами хоть всех жильцов в доме.

– Люди здесь настолько мало общаются…

– Вспомни, сколько лет она тут живет… жила. И потом, с тех пор, как возникло это товарищество, поводов для общения стало больше. Все эти ремонты, субботники, озеленение двора… Не забудь, хоть мы с тобой кустиков не сажаем, большинство делает это с огромным рвением, и что стоит поругаться, например, из-за того, сирень посадить или, допустим, жасмин… Кажется, я даже слышал от кого-то, что во время разбивки газона тут кипели недюжинные страсти.

– По-твоему, можно убить человека из-за куста сирени?

– Был бы повод!

Диана рассмеялась.

– Ну если рассуждать подобным образом, то следует, в первую очередь, заподозрить Линду, ведь главный любитель травки-муравки она, и копаться в земле обожает.

– Все они обожают. Наверняка и Ану на своей даче клубнику-смородину разводила. А что касается Линды, она, как и Ану, в этом доме выросла. Откуда нам знать, может, был у них какой-нибудь застарелый конфликт.

Воображение Дианы заработало вовсю. А что, не зря ведь Линда с такой неохотой говорила об Ану. Действительно, кто знает, не пробежала ли между ними черная или иная кошка еще в юности? А что если Ану отбила у Линды жениха, они ведь примерно одного возраста, почему бы им не оказаться соперницами? Тем более, что Линда наверняка никогда красой не блистала, не то чтоб уродина, но обыкновенная донельзя, такую даже описать трудно, как говорится, без особых примет. Не странно ли, что Линда не помнит мужа Ану? Да, можно себе представить, как она, старея в одиночестве, лелеяла свою давнюю ненависть и думала о мести. Сидя долгими вечерами перед телевизором в ухоженной, вылизанной и, увы, пустой квартире, строила воздушные замки… убийство вряд ли заслуживает столь высокопарного определения, ну просто планы, строила, наверно, не рассчитывая претворить их в жизнь, так, для души, но однажды ей каким-то образом попал в руки цианистый калий. И искушение оказалось сильнее, чем добродетель и инстинкт самосохранения…

Когда она изложила свои теории Калеву, тот захохотал.

– Не зря ты переводишь дамские романы. История у тебя вышла один к одному. Не хватает только концовки. Вечером накануне убийства короткий звонок в дверь, Линда открывает, на пороге, понурившись, стоит ее давний возлюбленный, постаревший, но еще полный сил, он падает перед ней ниц с возгласом: «Прости, дорогая! Вся моя жизнь была ошибкой! Но теперь я понял – я всегда любил тебя одну!..» И слезы облегчения… гм… горькие, но упоительные… и так далее.

Диана слегка обиделась.

– Если я и перевожу дамские романы, то не потому что мне это нравится, – заметила она, надув губы.

– Знаю, знаю. – Калев сгреб ее в охапку и поцеловал. – Извини. Но очень уж смешно у тебя вышло. Я, собственно, упомянул Линду для примера. Хотел сказать, что под пеплом может скрываться сколько угодно тлеющих угольков, необязательно кивать на лежащую на виду головню.

– Словом, молодых симпатичных отбрасываем?

– Отнюдь. Кстати, не такие уж они и молодые. Ему, по-моему, уже под сорок. Так что продолжай свое расследование, дорогой Ватсон.

– Есть, – сказала Диана.

Диана одолела довольно крутой подъем и свернула налево к «Призме». Собственно, «Призма» была лишь частью торгового центра, супермаркетом, где она покупала кое-какие продукты, она любила супермаркеты, ей нравилось бродить между длинными рядами полок, высматривая нужные упаковки, банки и коробки, брать их в руки, разглядывать надписи, изучать состав, отмечать срок годности, она не ленилась запоминать постоянно менявшиеся цены, чтобы иметь возможность сравнивать и делать любую покупку там, где она обходилась всего дешевле, в одном магазине она обзаводилась сыром, в другом творогом, в третьем йогуртом и тому подобное, а куда денешься, даже переводя дамские романы, литератор сорить деньгами не в состоянии… Да и романы доставались ей не каждый день и то благодаря матери, несмотря на пенсионный возраст цепко державшейся за место в одном из московских издательств, в противном случае, кто стал бы давать ей работу, да еще такую, легкую и относительно денежную, хоть и противную…

Как всегда, перед тем, как войти в супермаркет, она обошла другие магазины, расположившиеся вдоль длинного, широкого, но все равно душного коридора, не все, правда, однако «Новалюкс», обувной, парфюмерный и «Сеппалу» непременно, ничего не купила, но, по крайней мере, установила, что покупать нечего. Прошли те времена, когда ей хотелось схватить и то, и другое, и третье, теперь ей почти ни одна вещь не нравилась, все казалось безвкусным и невыразительным, то ли пресытился взор, то ли возраст такой, что всякие новомодные штучки воспринимаются критически, все эти сочетания несочетаемого, цветастые юбки и брюки с пестрыми, иного рисунка и расцветки блузками, бельевые кружева на верхней одежде, незашитые, специально обтрепанные кромки, мерзкая на ощупь синтетика… А обувь! Сплошные калоши, уродливые и неуютные. Человечество прилагало все усилия, чтобы одеваться как можно хуже, и особенно старалась его женская половина…

Она вошла в супермаркет, взяла корзину, тележек она терпеть не могла, громоздкие, как грузовики, тугоподвижные, неудобные, лучше уж таскать тяжесть на руке, миновала ряды с альбомами-тетрадками, косметикой, посудой и прочим барахлом и стала изучать цены в молочном отделе. Творог продолжал дорожать, давно переплюнув сметану и практически догнав сливочное масло, но обойтись без этого источника метионина и иных необходимых ингредиентов супруги Кару никак не могли, хотя и тратили на него больше, чем на мясо и рыбу, вместе взятые. Когда, расплатившись и разместив покупки в большой сумке, она подошла к выходу, обнаружилось, что идет дождь, не очень сильный, скорее даже мелкий, но оттого не менее неприятный, нудный и холодный. Чего и следовало ожидать, слишком уж симпатичный выдался сентябрь в этом году, да и начало октября оказалось солнечным и сухим, и лишь в последние два-три дня то и дело моросило, она и не роптала, но вот беда, не взяла с собой зонтика, еще колебалась, смотрела на небо и решила, дура, что обойдется, очень уж была неохота таскать лишнюю тяжесть.

Делать однако было нечего, она натянула на голову капюшон куртки и отважно ступила под небесный душ, подумав, что жалко там, наверху, нет водомеров, еще сто раз прикинули б да посчитали, прежде чем без толку кран открывать. Но когда, обогнув угол неуклюжей одноэтажной постройки, заключавшей в себе торговый центр, она дошла до проулка, которым выезжали с подземной стоянки автомобили, в двух шагах от нее затормозила красная «Тойота» или еще что-то в этом роде, несомненно, японское, Диана опознавала изделия Страны Восходящего Солнца по раскосым фарам. Ее окликнули, и, вглядевшись, она увидела высунувшуюся из машины фифу.

– Вы домой? Садитесь, подвезу, – крикнула та, и Диана, хоть и не разговаривала с ней ни разу, только здоровалась, встречая на лестнице, не задумываясь, обежала машину кругом и нырнула в ее теплое нутро.

– Спасибо, – сказала она, – вы спасли меня от воспаления легких.

Фифа улыбнулась.

– Неизвестно еще, – уронила она кокетливо, – может, это вы спасете меня от аварии. Я сегодня сонная, как осенняя муха, разок уже чуть не наехала на компанию школьниц, конечно, они переходили не там, где надо, но все равно приятного мало. Не выспалась, ночью ведь у нас суета была в подъезде. А вы не слышали?

– Нет, – сказала Диана, – у нас спальня на другом конце квартиры. А что случилось?

– «Скорая» приезжала, целых три раза. К соседям. К Паркам, знаете их?

– Да, конечно. А кто заболел?

– Мать Эне. Поднялось давление, они приехали, еще не тот номер на домофоне набрали, попали к нам, перебудили и нас заодно, сделали ей укол, как будто стало лучше, и они уехали. А через пару часов опять давление подскочило, еще раз «скорую» вызвали, и опять они сделали укол и уехали, но под утро ей стало совсем худо, и на этот раз ее забрали в больницу. Инсульт, наверно.

– Тяжелый? – спросила Диана.

Фифа пожала плечами.

– Кто знает? У нее ведь был уже один, давно, правда, когда они еще не в нашем доме жили, но полностью она все равно не поправилась, до сих пор ходит с трудом и рукой почти не двигает.

– Это перед тем, как они съехались? – полюбопытствовала навострившая уши Диана.

– Да.

Фифа помолчала, потом, наверно, подумала, что ее осведомленность может показаться Диане подозрительной и, словно оправдываясь, пояснила:

– Мне Эне рассказывала, мы с ней болтаем иногда на лестнице. У них, у родителей то есть, была прекрасная квартира, по тем временам, конечно, три большие комнаты на Гонсиори, а когда Эне вышла замуж, ей купили двухкомнатный кооператив в Мустамяэ. Отец хорошо зарабатывал, профессор, заведовал кафедрой. Эне – единственная дочь, так что… Когда мать заболела, они обменяли обе квартиры на здешнюю, это еще при советской власти… И главное, совсем незадолго до независимости, ну чуть-чуть не дотянули, какой-то год…

Вот оно как, подумала Диана, прямо орел-решка, Линде, той повезло, сговорись она с соседом в прежние времена, и все вырученные за две комнаты деньги ухнули бы в трубу, а так она живет и горя не знает, а у этих все вышло прямо противоположным образом, случись этот чертов инсульт годом-двумя позже, и… Инсультницу она знала, та частенько сиживала во дворе на стуле, который ей выносила дочь, выносила стул, выводила мать, волочившую ногу, и придерживавшую скрюченную левую руку здоровой правой, устраивала ее прямо под окном, в которое потом время от времени высовывалась и, окликнув страдалицу, спрашивала, не пора ли за ней спуститься…

– Мать столько лет болеет, – продолжила фифа, – а отца пережила, того уже давно нет, а она все держится, хорошо хоть не лежачая больная, а то Эне бедной ведь приходится работать, как проклятой, чтобы выплачивать долг… Знаете эту историю с квартирой?

Диана кивнула. Фифа как будто ждала еще чего-то, и Диана добавила:

– История, надо заметить, некрасивая.

– Не могу с вами не согласиться, – сказала фифа значительно.

– А отец не оставил ничего? – спросила Диана. – Наверно, у него были какие-то сбережения?

– Болел он долго, в последние два года уже не работал, проживали, что имели. А что осталось, пропало при обмене. При введении кроны то есть.

– Ну да, – сказала Диана, – А вложить во что-либо, наверно, не догадались.

– Во что? – удивилась фифа. – При советской власти…

– В драгоценности хотя бы.

– Драгоценности?

Фифа стрельнула в Диану глазами, от замечаний воздержалась, хотя, возможно, и подумала что-нибудь нелестное о еврейской ее натуре. Впрочем, на самой Диане не было не только ни одного бриллианта, но даже и грамма золота, не считая тоненького обручального кольца, она не любила отягощать пальцы в отличие от фифы, выставившей на обнимавших руль руках целую коллекцию перстней, в большинстве, правда, не драгоценных, но, безусловно, дорогих, авторские работы, Диане доводилось видеть такие украшения в салонах и галереях, снабженные этикетками с фамилиями художников, а скорее, художниц, в основном, ведь это женщины колдуют над кольцами и браслетами…

Тем не менее Диана сменила тему, завела болтовню о том, какой красивый город Таллин, и как странно, если не сказать больше, выглядят современные стекляшки рядом с его старинными зданиями, фифа, впрочем, так не считала, она в стекляшке и работала, в неком офисе, расположенном на самом верху, «из моего окна такой вид, такой вид», так что высотки представлялись ей вполне уместными, и ее даже посещали мысли, модные ныне среди людей обеспеченных, переселиться в таковую на этаж, с которого видны либо море, либо, на худой конец, Вышгород… Чуть углубившись, Диана выяснила, что работала фифа секретаршей, сама она, правда, именовала себя более солидно, помощницей… а как она оказалась в магазине в рабочее время?… фифа потупилась, потом пояснила, что один из совладельцев фирмы ее собственный муж… А какая фирма? Рекламное агентство, да, дело довольно выгодное… И очень нужное, чуть не съязвила Диана, ибо работенка фифина и иже с ней относилась к тем занятиям, которым они с Калевом дали собирательное наименование: торговля воздухом.

Тут они подкатили к массивному шестиэтажному всем своим видом излучавшему респектабельность зданию, пусть с облезшей местами голубой краской, обнажившей штукатурку, но и с арочными порталами и лепниной на фасаде, словом, их дому. Собственно, Диана такой уж бурной привязанности к этому зданию не чувствовала, в отличие от, например, Линды и других ей подобных, проживших тут целую жизнь, а иногда и родившихся, не буквально здесь, конечно, но доставленных сюда из роддома, скажем так, ведь построено оно было в сороковом году, и ни одна из перипетий современной истории его не миновала. Строился дом как кооператив, теперь его назвали бы элитным, большинство квартир в нем были четырех– и пятикомнатные, не считая обязательного в те времена помещения для прислуги, каморку, конечно, куда кроме кровати и комода вряд ли б что влезло, но все-таки. Шесть этажей, в крыльях, правда, было пять, к тому же первый в них почти целиком, не считая бывшей квартиры дворника – подумать только, специальной квартиры! – нежилой, отданный под гаражи, но в итоге выходило по шестнадцать квартир на подъезд, и кроме четырех двухкомнатных в крыле, попроще, остальные в самом деле элитные, не только помещений много, но и сами комнаты обширные, не меньше двадцати метров, даже в тех двухкомнатных, что считались похуже. До войны советская власть с домом ничего сделать не успела, хотя насторожившиеся жильцы попридержали положенные взносы, решив сначала посмотреть, как пойдет дальше, но в период пребывания в Эстонии немцев, как теперь обтекаемо о том, что прежде именовалось фашистской оккупацией, поминали, кое-кто взнос за квартиру, на тот момент почти символический, внес. Однако вернувшиеся советские чиновники дом национализировали, а поскольку чуть ли не половина его обитателей, имея достаточно воображения, чтобы представить себе обращение пролетарских или изображавших из себя таковые властей с владельцами элитного жилья, благоразумно эмигрировала, то пустых помещений образовалось достаточно, и в дом вселили людей, более с точки зрения новых хозяев страны благонадежных. Что и породило проблемы, которые после того, как вступил в силу закон о реституции, возникли у части сегодняшних жильцов, и, возможно, привело, в конце концов, к убийству, если, разумеется, Андрес не ошибся с мотивом…