Текст книги "Бюро расследования судеб"

Гоэль Ноан
Бюро расследования судеб

Свидетелям – всем мужчинам и женщинам, благодаря которым память об исчезнувших остается живой

Тайю, моей бабушке

«И эти безмолвные слезы вещей, навсегда покинутых их владельцами. Униженных прикосновениями чужих рук, точно непогребенные тела, позаботиться о которых некому. Кто никогда не видел, как рыдают мертвые вещи, тот ничего не видел и не слышал о печали».

Рохл АУЭРБАХ

Из поэмы «Рыдания мертвых вещей», перевод с идиш (Архив Рингельблюма)

Gaëlle Nohant

LE BUREAU D’ECLAIRISSEMENT DES DESTINS

© Gaëlle Nohant, 2023 International Rights Management: Susanna Lea Associates

© Савосин Д. Л., перевод на русский язык, 2023

© Livebook Publishing LTD, 2024

* * *

Каждое утро она едет через лес. Пробираясь сквозь непроницаемость древесных стволов и ночной мрак, Ирен чувствует, как лес отдает ей что-то первобытное, возрождающееся снова и снова, прах призраков и перегноя. Она ведет машину, включив желтый луч фар, и понемногу выбирается из тьмы на свет.

В маленьком городе свежеперекрашенные ставни отворяются без скрипа, каминные трубы выдыхают дым в туманное утро. Ничто не ускользнет от неусыпного ока соседей, ничего от них не скроешь. Ирен замечает, как мясник поднимает железные жалюзи своей лавки. Когда она дружески машет ему рукой, он хмурится, во взгляде – мутная поволока недоверия. Она уже двадцать пять лет здесь, но для жителей Бад-Арользена до сих пор иностранка. Эта француженка – ах да, она всех их тайно осуждает. И вот повадилась с такими же, как сама, ворошить старые истории, которые пора бы отправить на покой.

Она резко тормозит, пропуская велосипедиста, потом едет по длинной аллее, которая змеится меж деревьев, вдоль рощи. Дальше, в парке, – современные здания, в них укрыты десятки километров архивных листов и папок, и можно часами ходить мимо них, так и не услышав таящихся внутри воплей или недосказанностей. Нужно иметь тонкий слух и терпеливые руки. Знать, что ищешь, и быть готовым найти то, чего совсем не искал.

Каждую скромную папочку Ирен всегда раскрывает с душевным трепетом. Впервые поднявшись по этим ступеням, она прочитала вывеску «Интернешнл Трейсинг Сервис», еще не понимая, что это значит.

Девчонка, покинувшая родину из стремления к независимости, обернувшегося любовью, – вот кем она была, когда сама решилась последовать за женихом в лесистый край, где от нее потребовалось немало желания и воли, чтобы прижиться, и у нее все равно до конца не получилось. В конце концов, это местечко все же не так уж далеко от того, что называют своим домом. Даже после того, как любовь оставила ее, когда она уехала на окраину города с ребенком, пытающимся жить на два дома, ей и в голову не пришло покинуть его. Потому что каждый раз, поднимаясь по этим ступеням, она чувствует себя на своем месте. Исполнительницей миссии, возвышающей и облагораживающей ее.

* * *

В первый день ее поразил запах. Плесени, старой бумаги, порошка для ксерокса и остывшего кофе. Еще не успев осознать, она уже вдохнула тайну, запертую в этих стенах, в этих бесчисленных ящичках, этих папках – стоило ей пройти мимо, как их торопливо закрывали.

Сегодня ее встречает музыкальная разноголосица всевозможных «Хеллоу, Ирен» и череда приветливых улыбок, когда она проходит первый коридор и поднимается по этажам. Она приросла к этому месту. Оно – улей, и пчелы к нему слетаются отовсюду понемножку. Их имена меняются – как в калейдоскопе: Микаэла, Хеннинг, Маргит, Арье, Кэтлин, Казимеж, Дорота, Констанца, Игорь, Ренцо, Франсуа, Диана, Гюнтер, Эльзеар, Кристиан…

Она раскладывает на рабочем столе папки с делами, раскрывает ежедневник на сегодняшней дате: 27 октября 2016 года. Поднимает рулонную штору. Сероватый свет падает на фотографию сына в серебристой рамке – единственную личную нотку в этой комнате, где громоздятся кучи книг и папок – и только она владеет ключом от этого кажущегося беспорядка. На снимке Ханно хохочет во все горло. Это было четыре года назад, на его шестнадцатилетие. Она все поддразнивала его, держа палец на спусковой кнопке фотоаппарата. Потом пообедали в пивной в центре города, она разрешила ему выпить немного игристого вина: «Только папе не говори». – «А знаешь, папа уже давно разрешает мне пить пиво», – улыбнулся Ханно. Он был так красив – кудрявые волосы и горделивый огонек в черных глазах. Как будто все дальше и дальше уходил в свою мужскую жизнь.

Ирен подумала: когда он совсем уйдет – что останется мне?

От этого ее бросило в краску. А сама-то она разве не ушла? И никому не позволила ее удержать. Не станет она настойчиво удерживать Ханно.

Сейчас он учится в Геттингене и приезжает на уикэнд, если не остается у отца или с друзьями. Она привыкает соблюдать дистанцию. Ее удел – одиночество, а деликатность – средство, чтобы от него это скрыть.

Она стучится в дверь кабинета Шарлотты Руссо.

– Здравствуйте, Ирен. Я ждала вас. Сделаю вам кофе?

– Не откажусь.

– Только свыкнешься с этим сырым гризайлем, как снегом засыплет, – кривится директриса центра, вставляя капсулу в кофемашину. – Отвратительные края.

Она родом из Тулузы, и климат этой дыры, затерянной где-то в Гессене, переносит с трудом. В пылком голосе нет-нет да и промелькнет акцент ее родного юго-запада, особенно если она говорит о чем-то с жаром. Мелодичные отпечатки непокорного края, который баюкает солнце и продувают бури. Здесь, на ее вкус, этого не хватает.

* * *

– Вас надо немного взбодрить, что-то вы бледненькая, – говорит она, пока обе потягивают эспрессо. – Я хочу доверить вам одно задание.

Ирен не в силах сдержать улыбку. Любимая фраза Шарлотты Руссо – с тех пор как директриса руководит «Интернешнл Трейсинг Сервис», она звучит по многу раз в день. Эта хрупкая женщина с нервным профилем, кажется, решила в кратчайшие сроки охватить все, что не удалось ее предшественникам, рискуя утомить работников: вот некоторые уже взяли на вооружение стратегию – поменьше пересекаться с ней в коридорах.

А у Ирен все наоборот – ее подстегивает энергия директрисы. Та как будто распахнула врата мавзолея, погрязшего в пыли. Кроме того, между ними существует почти тайное согласие: у обеих ностальгия по Франции.

– О чем же речь?

Директриса пристально разглядывает ее, отпивая кофе.

– Вчера вечером я думала о вещах, присланных из лагерей. Они нам не принадлежат. Их хранят здесь как реликвии из преисподней. Полагаю, пришло время возвратить их тем, кто имеет на них права.

– Кто имеет права? – спрашивает Ирен. – Но ведь их владельцы умерли. Во всяком случае, в абсолютном большинстве.

– У них могут быть дети, внуки. Вы представляете себе, какое значение в нынешней жизни может для них иметь получение этих вещей, вынырнувших из такого далека? Это как оставленный завет… Вот я и подумала о вас и вашей группе. Конечно, я предприму все, чтобы вам оказали необходимую помощь.

Ирен остается только сказать «да».

Пусть даже она и предчувствует: то, что ей удастся вытащить из небытия, может разбиться вдребезги. Она не уверена, что к такому готова. Возбуждение и смутный страх заполняют ее всю.

Она соглашается.

И вот тогда, в тусклом осеннем свете, все и начинается.

Эва

Там, в конце коридора, – комната, при виде которой у нее сжимается сердце. Это кабинет Эвы – пусть даже после ее ухода его занимали многие другие. Ирен еще долго потом приходила сюда, просто чтобы успокоиться. Она нуждалась в союзнице. Весьма серьезный запрос – но ведь Эва подарила ей еще больше. Ирен обязана ей тем, кем стала.

– Ты и понятия не имеешь, чем тут занимаются, правда ведь? – спросила ее тогда Эва строгим голосом, в котором сквозила улыбка.

Ирен часто вспоминает тот сентябрьский день 1990 года. Ей было двадцать три; новенькое обручальное кольцо на пальце; наивность молодых, уверенных в том, что их обаяния достаточно, чтобы мир прогнулся под них. И ощущение, что за спиной уже непростые свершения, достойные восхищения: бросить родную страну и порвать с привычной средой, выйти замуж за иностранца. Да, такая – а сегодня самодовольства поубавилось, а вот раздражения прибавилось. Ничего ты не понимала, а впереди были суровые житейские будни.

Эва Вольман при найме на работу провела с ней нечто вроде собеседования. С первой минуты стала ей «тыкать», как старый наставник своему ученику. В ее высохшем теле таилось ощущение силы. Нелегко было определить, сколько ей лет, нелегко вообразить, какой была ее жизнь. На изрытом глубокими морщинами лице горел взгляд серо-зеленых глаз, такой пронзительный, что вгонял в смущение. В черных волосах, собранных в пучок, мелькали борозды серебристых прядей. Тембр голоса глухой; мелодичность ему придавал польский акцент.

Ирен было неловко признаться, что она поддалась порыву, прочитав объявление в местной газете. «Интернешнл Трейсинг Сервис» искал сотрудника, который свободно говорил бы и писал по-французски, чтобы выполнять задания по поиску. Она не имела никакого понятия, что это за задания. Ее привлекло слово «международный».

– До тысяча девятьсот сорок восьмого года ИТС назывался «Центральным розыскным бюро», – объяснила ей Эва.

Это учреждение возникло благодаря предвидению союзнических властей. Когда Вторая мировая война завершалась, они поняли, что мир достигается не только ценой десятков миллионов жертв, но еще и миллионов перемещенных и пропавших без вести. Когда отзвучит последний выстрел, необходимо будет найти всех этих людей, помочь им вновь обрести себя. И выяснить судьбу тех, кого не удастся разыскать.

– Для того, кто потерял близкого, такие ответы жизненно важны. Иначе могила у него в душе так и останется разверстой. Понимаешь?

Ирен слушала, и ей казалось, что она возвращается во времени – к сумеречному пейзажу, где среди руин блуждают толпы растерянных душ человеческих.

Странно, что она опасалась реакции мужа. Они никогда не обсуждали нацизм. Почему же она так боялась, что такая ее работа придется ему не по душе? Может быть, потому, что однажды он просто пожал плечами – она уже не помнила повода: какой-то репортаж, передача о памятном событии? Он сделал именно так, и еще глубоко вздохнул. Она выключила телевизор.

– Когда я приехала сюда, – продолжала Эва, – этот город… это был город СС.

– Мне кажется, такое в те годы было повсюду.

– Нет, – возразила она. – В войну этот город жил только благодаря СС. На улицах, в окрестных лесах люди в черных мундирах встречались чаще гражданских. Можешь в такое поверить?

Ирен не понимала. Тогда Эва объяснила ей: перед войной городок Арользен был зажиточным местечком, на страже которого стоял внушительный барочный замок, окруженный хозяйственными постройками и тысячелетними деревьями, стоящими навытяжку, как часовые. Наследный принц Вальдек-Пирмонтский, Йозиас, был от Гитлера без ума. С фанатизмом неофита он пожаловал этой религии чистой крови частичку своего баснословного германского достоинства, заклеймив собственное потомство двумя руническими молниями эсэсовцев. Взамен он получил молниеносный карьерный взлет, став дивизионным генералом СС. Арользен вернул себе прежний статус военного городка. Размах у принца был поистине широк: у себя в замке он обустроил офицерскую школу для элитного корпуса СС; громадный комплекс включал учебную администрацию, казарму, в которой располагался второй полк дивизии «Германия» Ваффен-СС, и постройки для интендантских служб. Прекрасней нельзя было даже вообразить; город и его князь охмелели от собственной важности. Опьяняло все – военные парады, свадьбы, сыгранные с большой помпой. Первый в Германии город эсэсовцев, проросший в ее сердце красным и черным. Содрогнувшись под тяжестью ответственных должностей, Йозиас предпочел самую взыскательную – инспектировать лагерь в Бухенвальде, отданный под его власть эсэсовского генерала, к тому же вошедшего в полтора десятка высочайших офицерских чинов СС в Германии. Гиммлер был его близким другом и крестным его сына.

– Большинство жителей его поддерживало. Они всегда были верны своему хозяину.

Это стало чем-то вроде тайного клейма, следа, оставленного ожогом разгрома. Пусть даже низложенный принц был осужден в Нюрнберге и заключен в тюрьму в Ландсберге. Пусть даже они целыми днями прятались в норах, терзаемые унижением, ужасаясь при одной мысли, что им готовили победители.

Принца сослали подальше от замка. В опустевших залах теперь слышались только шаги американских пехотинцев. Чужеземцы курили, прислонившись к статуям, оскверняли тишину, разгружали картонные папки. Их не смущали ни обычаи, ни средневековые гербы.

– Поначалу американцы устроили Центральное розыскное бюро в хозяйственных пристройках.

– Из принципа? – спросила Ирен.

– Отнюдь нет, – улыбнулась Ева. – Для удобства. Город не бомбили. Здания пустовали. Места для размещения документов хватало, а ведь их свозили сюда грузовиками со всей Германии. Город стоял на пересечении четырех оккупационных зон страны. Какая все-таки в этом ирония… Создать именно здесь крупнейший центр документации о жертвах нацистских преследований!

– Местным, наверное, нелегко было с этим смириться.

– Это еще слишком мягко сказано… В конце концов они к нам привыкли. Центр – один из крупнейших работодателей в городке.

Поначалу Центральное розыскное бюро, позднее превратившееся в «Интернешнл Трейсинг Сервис», представляло нешуточную угрозу для населения.

– Они нас ненавидели. Мы их боялись до смерти.

Эва улыбалась. А Ирен думала: «Какую жизнь она прожила, почему у нее такие плохие зубы?»

– У них были для этого основания, но нас интересовали только жертвы. И те, кто по ним тосковал.

От этой первой встречи с Эвой у Ирен осталось в памяти чувство головокружения. Как в детстве – когда крутишься вокруг своей оси с завязанными глазами. Ну и город – здешний принц был нацистом; а теперь, в 1990-м, отсюда продолжали разыскивать пропавших во время войны. Разве так могло быть? Эва показала ей, какие стопки почты громоздились в секретариате. Каждый год сюда стекались десятки тысяч писем – и в каждом звучали разноязыкие голоса, рассказывающие о долгих поисках. Некоторые перерыли все что можно, но тщетно. Другие признавались: «Я ничего не знаю. Передо мной зияющая дыра».

Или так: «Моя мать унесла свои тайны в могилу. Не оставляйте меня наедине с этой тишиной».

У каждого письма была своя тяжесть – столько весила надежда. От этих слов перехватывало дыхание.

– Если согласишься здесь работать, будешь заниматься прошениями от французских граждан, – сказала Эва.

Какая тяжелая ноша. Ей захотелось сбежать.

– Не знаю, потяну ли, – прошептала она.

Эва окинула ее пронизывающим взглядом:

– Не потянешь – уйдешь. Не ты первая и не ты последняя. Сейчас слишком рано делать выводы. Следуй за мной.

Она повела ее по лабиринту коридоров и лестниц, кругом работали служащие – обложившись папками, они рассеянно здоровались с ней. Некоторые ненадолго отрывались и смотрели Ирен в лицо.

– Мы тут работаем полный рабочий день, нас около двухсот пятидесяти человек. Большинство начинавших в одно время со мной уже уволились. Новые сотрудники на них не похожи, – вскользь бросила Эва.

В последних ее словах мелькнула нотка осуждения. Она не укрылась от Ирен.

Бродя по этим суровым постройкам, она чувствовала, что робеет. Нечто среднее между тщетой и монументальностью: стеллажи со всевозможной пожелтевшей писаниной стопками до самого потолка, картотечные шкафчики и загадочные надписи на выдвижных ящичках, комнаты, заставленные этажерками, коридоры без конца. Они шли под шуршание бумажного лабиринта.

Вот они уже в холле, где стоят несколько кофемашин и скамейки, обитые искусственной кожей. Вокруг – надписи на фронтонах дверей: «Документы о концлагерях», «Документы военного времени», «Документы послевоенных лет», «Секция розыска детей», «Секция исторических документов»… Эва объяснила ей: в ИТС хранились разнообразные фонды. В первую очередь – архивы лагерей. По крайней мере, все то, что можно было спасти после исполнения приказа Гиммлера по уничтожению следов. Тощие корешки свидетельств нацистской одержимости бюрократией: списки, карточки личной регистрации и книги записей, спрятанные заключенными; также те, которые убийцы попросту не успели уничтожить. Наступление союзнических войск в Бухенвальде, Маутхаузене и Дахау застало их врасплох.

В последние месяцы войны союзники пустились в соревнование «кто быстрее»: обыскивали немецкие административные управления, больницы, тюрьмы, опорные пункты полиции, психушки или кладбища. Со временем к этим первоначальным находкам добавились данные, которые согласились отдать им немецкие предприятия – количество работников, согнанных туда насильно. Анкеты перемещенных лиц, корреспонденция официального нацистского руководства, список психически больных, умерщвленных в замке Хартхайм, подсчет количества вшей на голове узников Бухенвальда… Начиная с 1947-го фонды центра не прекращали расти, это была большая река, обновлявшаяся приливами мириад притоков. Первые следователи охотились за архивом по всей Европе, но иногда он прибывал путями окольными и неожиданными. Падение железного занавеса привело к обнародованию многих других тайн. Сегодня ценные сведения о войне можно было исчислять десятками километров текста.

Ирен как будто придавило этим бумажным мемориалом.

Глухой голос Эвы приободрил ее:

– Не слишком впечатляйся. Тут дело привычки. Секции довольно крупные, как сама видишь по надписям на дверях. Самое главное для тебя – помнить: все это сведено вместе с единственной целью – разыскать исчезнувших. Вот в чем особая важность этих архивов. А центральное помещение – это главная картотека. Пойдем, познакомишься.

В ней содержалось более семнадцати миллионов личных карточек. Тот, кто ее разработал, получил прозвище Мозг. Больше тридцати лет этот бывший венгерский летчик, упавший в Арользене после того, как его самолет был сбит, и решивший здесь остаться, заведовал картотекой. У него был ключ ко всему своду архивов.

– Он и алфавитный, и фонетический. Это гениальная мысль. Заключенных в лагерях регистрировали эсэсовцы или узники, которые записывали их имена неправильно. Иногда для быстроты переводили фамилии на немецкий. Многих не смогли найти именно потому, что их записали непривычным образом. Глянь-ка вот сюда: этот надолго затерялся в недрах картотеки, и только потому, что секретарь в Аушвице[1]1
  В русскоязычной литературе концентрационный лагерь Аушвиц (позже – Аушвиц-Биркенау) чаще называется «Освенцим» по названию польского городка, где располагался концлагерь. Однако в мировой практике принято разделять топоним и название лагеря. – Здесь и далее, если не указано иного, примеч. пер.


[Закрыть] записал его имя и фамилию в одно слово: Лейбаксельрад. Лейб Аксельрад.

Мозг привлек к активной работе свою группу полиглотов. Некоторые владели одиннадцатью языками, а то и больше. Месяцами они трудились без передышки, создавая огромную картотеку, которая учитывала все возможные вариации, на всех языках, все ошибки в произношении, сокращения. У некоторых имен могло быть до ста пятидесяти разных форм.

Пролистав эти списки, Ирен поняла, что ее бросает от сочувствия к возбуждению. Было бы весьма интересно. Искать, находить кого-нибудь. Это она поняла по характерному дрожанию пальцев. По желанию остаться наедине с океаном имен, разгадать море тайн.

– Все наши расследования начинаются здесь, – улыбнулась Эва. – Но чтобы они увенчались успехом, сперва надо освоить территорию.

– Территорию?

Она подвела ее к огромной карте, занимавшей всю стену кабинета. Сотни лагерей были обозначены красными точками. В подписях уточнялось, сколько каждый просуществовал и количество его жертв. Эта карта была рабочим инструментом. Гигантская паутина – соответственно размерам нацистской Европы.

– Судьба десятков миллионов людей разыгрывалась здесь. Те, кто смог бежать, кого схватили, или кому удалось скрыться, кто сопротивлялся, кого убили или спасли в самый последний момент… А потом еще и послевоенный период. Миллионы перемещенных лиц. Новые границы, соглашения об оккупации, квоты на иммиграцию, трудности холодной войны… Тебе предстоит освоить все это, стать ученой. Чем лучше овладеешь контекстом, тем быстрее будешь размышлять. Время, которые ты выиграешь, – это жизнь ожидающих ответа. И эта жизнь висит на хрупком волоске.

Осмотрев все, они почувствовали, что разговор хорошо бы продолжить. Большинство сотрудников уже ушли. Крыльцо и парк окутывало мягкое послеполуденное, предвечернее тепло. Эва угостила ее сигаретой, и обе закурили, прогуливаясь под деревьями.

– Если не сбежишь сразу же, придется тебе устроить окончательную встречу с директором. С середины пятидесятых годов ИТС управлял Международный комитет Красного Креста. В то время союзникам хотелось спихнуть с себя этот груз. Они воображали, что такой центр – структура временная. Но очень быстро поняли, что подобные миссии от завершения очень далеки, вот и решили доверить их «нейтральной» организации. Впрочем, это определение нейтралитета накладывалось на реалии холодной войны… Двадцать пять лет получалось неплохо. Было несколько директоров, соответствовавших высоте задачи, пока в семьдесят девятом не прибыл Макс Одерматт. Тут же стало понятно, что настала новая эра. Чтоб ты знала – все обязаны слушаться его беспрекословно, мизинцем ли он шевельнет, глазом ли моргнет. И вещи, и люди.

Эва затянулась сигаретой. Ирония придавала ее голосу резкие интонации.

– Он установил новые правила, которые не одну горячую голову тут остудили… Первое – ты не должна никому рассказывать о том, что здесь происходит. Даже в подушку плакаться. И не спрашивай почему. Знает только он. Может, он мечтал о карьере в ЦРУ, я не в курсе. Если тебя так и тянет обо всем рассказывать мужу, тогда советую подыскать другую работенку. Это было бы грустно, потому что у меня насчет тебя хорошие предчувствия.

Ирен облегченно вздохнула – совсем наоборот, ей как раз хотелось бы скрыть от мужа суть своей работы. Куда проще будет сказать: «Мой босс требует конфиденциальности». И всё, никаких недомолвок.

Только когда Эва засучила рукава, подставив руки последним лучам солнца, Ирен заметила на ее предплечье цифры. Она отвела глаза, чтобы не причинять ей боли. Но Эва уловила взгляд и ответила на немой вопрос:

– Аушвиц. Они все у меня забрали. Но шкуру так и не сняли.

Ирен, будто парализованная, не нашла что сказать. Да ее вожатая, наверное, и не ждала никакого ответа – ибо сделала последнюю затяжку, выдохнула облачко дыма и раздавила окурок. В последовавшие годы о прошлом Эвы не было ни единого упоминания.

Этого Ирен не может себе простить. Долго она убеждала себя, что ее подруга сама предпочитает молчать. А когда поняла, что Эва молчит не ради самой себя, стало слишком поздно.

И каждый раз, когда она думает о ней, когда ее так не хватает, уже слишком поздно.