Текст книги "Мыши"

13

– Вам совсем необязательно связывать нас, – сказала мама, стараясь сохранять спокойствие и благоразумие. Но я улавливала страх в ее голосе. Если бы он связал нас, мы были бы полностью в его власти; мы даже не смогли бы убежать, вздумай он взяться за нож. Мы были бы беспомощны, как индейки, которых я видела на рынке перед Рождеством, связанные в грязном углу, смиренно ожидающие взмаха мясницкого топора. – В самом деле, это лишнее, – продолжала мама. – Мы не собираемся оказывать сопротивление. Берите все что хотите – в моей спальне в красной шкатулке лежат драгоценности, а под матрасом деньги. Возьмите их. Мы не будем звать полицию. Обещаю.

Юноша замер, вид у него был какой-то растерянный. Возможно, он обдумывал ее слова; а может, наркотический полет увлек его в смертельно опасный вираж на головокружительной скорости.

Потом он рассмеялся, снова отер рот рукой и начал обматывать веревкой запястья мамы.

– Я все-таки свяжу вас, – сказал он. – Для этого я и принес веревку.

Он опустился на колени и связал ей ноги, после чего на четвереньках подполз ко мне. Он долго связывал мне ноги, явно увлекшись процессом. Я наблюдала за тем, как дергается его сальная голова, и старалась не вдыхать его зловонный запах. Когда он покончил с моими ногами, то обнаружил, что использовал почти всю веревку. Тогда он схватил мои запястья, грубо рванул на себя и туго замотал их оставшимся обрывком веревки. Хватило лишь на то, чтобы завязать крохотный узел.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес он, – теперь вы точно никуда не денетесь!

Он медленно поднялся с колен, тяжело дыша. Прижав руки к животу, он сморщился, словно его мучила тошнота. В следующее мгновение он громко отрыгнул.

– Прошу прощения, леди, – сказал он. – Прошу прощения, мадам. Madame. Не надо было есть яйца. Они явно протухли.

Последовало долгое молчание. Невыносимо долгое. Я не видела его, но чувствовала, что он стоит перед мамой. Я попыталась подглядеть через плечо, но он был в мертвой зоне, строго у меня за спиной, так что даже краем глаза мне не удалось его увидеть. Он собирается ударить ее ножом, подумала я. Прямо сейчас начнется убийство. Он убьет ее, а потом убьет меня. Он пришел сюда не воровать. Он пришел убивать. Он перережет нам горло в нашей собственной гостиной. Эта мерзкая свинья перережет нам горло.

Я подергала веревку, связывающую мои руки, но узел был слишком крепкий и не поддавался. Нет, я ничего не могла сделать. Обмякнув на стуле, я стала ждать, когда же все начнется.

– Мне нужна сумка, – сказал он. – Я не захватил с собой сумку.

– Там есть… там, под лестницей, есть сумки, – с готовностью предложила мама. Я испытала облегчение, снова услышав ее голос.

– Я принес веревку, но забыл про сумку, – произнес он, словно маленький мальчик, извиняющийся перед учительницей за то, что пришел в школу неподготовленный.

– Под лестницей, – мягко повторила мама. – Там спортивная сумка. Вы можете ее взять.

– Сейчас я поднимусь наверх. И соберу деньги и драгоценности. Если вы попытаетесь что-то предпринять в мое отсутствие, я вас убью. Я убью вас обеих. Поняли?

– Да, – сказала мама.

– Вы поняли? – крикнул он.

– Да, мы все поняли, – повторила мама голосом настолько послушным, насколько это было возможно.

Последовала еще одна долгая неловкая пауза.

– Вы хотели спортивную сумку, – подсказала мама. – Она красного цвета.

– Я сам знаю, чего я хочу, леди! Я сам знаю! – раздраженно крикнул он. – Не указывайте мне! Не вы будете говорить мне, чего я хочу!

Какое-то мгновение он, казалось, колебался, словно его так и подмывало перевести эту вспышку злости в настоящую ярость, но, когда он снова заговорил, его голос прозвучал скорее сдержанно, чем злобно:

– Я знаю, чего я хочу, леди. Я знаю, что я делаю. Насчет этого не беспокойтесь…

С этим он ушел. Я слышала, как он роется под лестницей, выискивая красную сумку, а потом его тяжелые сомнамбулические шаги затопали по лестнице.

– Мам? – прошептала я. – Что нам делать?

– Просто сохранять спокойствие, Шелли. Если мы поддадимся панике, он тоже запаникует. Мы должны проявить выдержку.

– Он собирается убить нас?

– Нет, он не будет этого делать. Ему просто нужны деньги. Когда он решит, что забрал все, что есть, он уйдет – кроме денег, его больше ничего не интересует.

Она ошибалась. Я была уверена в этом, но не видела смысла в том, чтобы спорить. Мы обе были связаны. И нам ничего не оставалось, кроме как ждать. Что-то тяжелое грохнулось об пол в комнате наверху. Чуть позже мы услышали, как он спускает воду в унитазе.

Я уставилась на пианино, его крышка была поднята, а на пюпитре был разложен сборник «Русские народные песни», раскрытый на пьесе «Цыганская свадьба», которую мы играли вчера вечером. Моя флейта так и осталась на бархатном стульчике возле пианино, где я ее бросила. Даже не верилось, что всего несколькими часами ранее мы с мамой играли дуэтом в этой самой комнате, смеялись и хихикали над моими неловкими попытками удержать быстрый темп музыки. Сейчас мы сидели связанные и испуганные, мучаясь догадками, убьет ли нас накачанный наркотиками разбойник или оставит в живых.

Горькая улыбка тронула мои губы, когда я вспомнила, что сегодня мой день рождения. С днем рождения тебя! Интересно, сколько людей приняли смерть в день своего рождения? Теперь и я познавала иронию судьбы. Я хотела что-то сказать маме, но передумала. Мои мрачные размышления вряд ли могли помочь в этой ситуации.

Я принялась разглядывать книжные полки по другую сторону шершавой каминной полки. Вот они все, мои сокровища: полное собрание сочинений Шекспира, «Война и мир», «Мадам Бовари», «Преступление и наказание», «Гордость и предубеждение», «Дон Кихот», «Оливер Твист», «Отверженные» – достойная библиотека классики европейской литературы. На верхних полках стояли книги по искусству – огромные иллюстрированные альбомы по Ренессансу, импрессионистам, модернизму, Дега и Вермееру, Микеланджело, Тернеру и Боттичелли. «Музыкальную секцию» книжного шкафа представляло тридцатитомное издание «Жизнь великих композиторов», которое мы заказывали в книжном клубе любителей музыки, аккуратно расставленное в алфавитном порядке – Бах, Вагнер…

Да, здесь они были все, боги и богини искусства, литературы и музыки. Божества «культуры» среднего класса. Но, разглядывая сейчас их ряды, я впервые в жизни вместо восторга и восхищения испытывала лишь ненависть. Даже не ненависть, а отвращение. Они вызывали у меня тошноту.

Все они были ложью. Одним большим обманом. Они лишь притворялись, будто рассказывают о жизни – реальной жизни, – но на самом деле не имели к ней никакого отношения. В реальной жизни не было места романам и поэмам, пейзажам или абстракциям из красно-желтых квадратов, соединению звуков в гармонию музыки.

Реальная жизнь была полной противоположностью порядку и красоте; она была хаосом и страданиями, жестокостью и ужасом. В реальной жизни твои волосы поджигали, хотя ты не причинил никому вреда; террористы взрывали бомбы, когда ты вел своего ребенка в школу или сидел в любимом ресторане; тебя забивали до смерти на задворках, чтобы украсть у тебя жалкую пенсию, которую ты только что получил; тебя насиловала банда пьяных незнакомцев; тебе перерезал горло наркоман, забравшийся в твой дом в поисках денег. Реальная жизнь была ежедневным массовым убийством невиновных людей. Она была бойней, мясной лавкой, увешанной трупами бесчисленных жертв-мышек…

И вся эта «культура», все это «искусство» были лишь уловкой. Они позволяли нам притворяться, что человек – благородное и интеллектуальное создание, давным-давно распрощавшееся со своим животным прошлым и перевоплотившееся в нечто более совершенное, чистое; а одно то, что человек научился рисовать и писать, как ангел, априори делало его ангелом. Но это «искусство» было всего лишь ширмой, скрывавшей уродливую правду – правду о том, что мы вовсе не изменились, что мы все те же варвары, вспарывающие теплые туши животных, которых забили острыми камнями, обрушивающие свою злость на слабых ожесточенными ударами бейсбольных бит. Красивые картины и умные поэмы ни на йоту не изменили нашу природную сущность.

Нет, живопись, музыка и поэзия нисколько не отражали реальную жизнь. Они были прибежищем трусов, иллюзией для тех, кто был слишком слаб, чтобы посмотреть правде в глаза. Пытаясь впитать эту «культуру», я добилась лишь того, что стала слабой, слабой и беспомощной, не способной защитить себя от зверей в человеческом обличье, населявших джунгли двадцать первого века.

– Он убьет нас, мама. Я это точно знаю.

– Шелли, ты должна сохранять спокойствие. Просто делай то, что он говорит.

– Ты не понимаешь, в какой мы опасности! Он же накачан наркотиками! Он убьет нас!

Ну, и что это была за справедливость? Какой бог позволил этому случиться? Разве мы с мамой не достаточно настрадались? Отец бросил нас, оставив одних бороться за выживание, в то время как сам нежился под испанским солнцем со своей двадцатичетырехлетней шлюхой. Меня подвергли такой чудовищной травле, что пришлось оставить школу и перейти на домашнее обучение. Мое лицо до сих пор хранит следы чужой ненависти. И наконец, из всех домов в округе эта ходячая бомба замедленного действия выбрала именно наш, и именно в то время, когда мы только начали строить новую жизнь и появилась надежда на лучшее.

И какие еще страдания мы должны были вытерпеть на этот раз? Изнасилование? Пытки? Какое преступление мы совершили в своей жизни, кроме преступления быть слабыми, быть мышами? Какой вред мы причинили, что заслужили такое строгое наказание? Почему это не происходит с Терезой Уотсон или Эммой Таунли? Почему это не коснулось девочек, которые устроили мне такую жестокую травлю, что я даже хотела свести счеты с жизнью? Почему это не происходит с моим отцом и Зоей? Почему это происходит именно с нами? Опять? Разве мы не настрадались в своей жизни?

– Мама?

– Да, дорогая?

– Мама, кажется, веревка поддалась. Думаю, мне удастся высвободить руки.

И тут я уловила едкий запах алкоголя и поняла, что он возвращается в гостиную.

14

Он прошел мимо нас, с красной спортивной сумкой, туго набитой добычей. Казалось, он прихватил все, что попалось под руку, – я даже разглядела семейную упаковку шампуня из ванной, торчавшую из бокового кармана.

Он прошел в столовую и принялся собирать безделушки с полки серванта, запихивая их в трещавшую по швам сумку. При этом его стеклянный взгляд был прикован к стене, и сам он казался слепым и как будто не соображал, что делает. Он даже не заметил, как смахнул на пол одну из миниатюрных фарфоровых зверушек, и, словно робот, продолжал собирать добро.

Но тем, что притягивало мой взгляд, на что я смотрела, не веря глазам своим, был его нож. Он оставил свой охотничий нож на обеденном столе. Он был без оружия.

Мои руки были теперь свободны. Я положила их на колени и приступила к освобождению нижних конечностей. Веревка, похоже, была столетней, и, по мере того как я пыталась разъединить щиколотки, ее сухие колючие ворсинки впивались мне в кожу.

– Мам! – прошептала я, повернув голову и поднеся губы вплотную к ее щеке. – Эта веревка такая старая, что…

– Эй!

Я подпрыгнула, словно под моим стулом вспыхнул огонь. Разбойник смотрел прямо на меня, и казалось, что он сейчас зарычит, как собака.

– Никаких разговоров! – крикнул он так, что вены вздулись на его лбу, а изо рта брызнула слюна. Крик был таким громким, что его эхо долго носилось по комнате.

Убедившись в том, что больше брать нечего, он направился к нам. Забытый нож остался на столе. Он встал перед нами и принялся раскачиваться взад-вперед. В ярком свете ламп его кожа казалась мертвенно-бледной и блестела от пота; выражение лица было болезненным, как у ребенка, который переел на празднике и теперь мучается от боли в животе и подступающей тошноты. Я видела волоски над его верхней губой и на подбородке – не мужскую щетину, а уродливую, редкую, подростковую поросль.

– Я ухожу, – сказал он.

Но не двинулся с места. Он все раскачивался, стоя перед нами, а его веки уже знакомо дрогнули, и глаза закатились, как у эпилептика перед приступом. Он уронил голову на грудь и сам, медленно-медленно, начал заваливаться. Звук упавшей на пол сумки оказался запоздалым и не успел остановить силу, толкавшую его вперед. Он тяжело рухнул прямо на нас. Прижался ко мне своим сальным лицом, и мне в нос ударил тошнотворный запах зловонного дыхания. Он тихо засмеялся, явно наслаждаясь страхом и отвращением, которое вызвал во мне. Я крепко сцепила руки, моля о том, чтобы он не заметил, что мне удалось развязать их.

– Хочешь, поцелуемся? – сказал он.

Я зажмурилась и стиснула зубы, готовясь к омерзительному прикосновению. Но его не последовало. Он резко отстранился и встал.

– Я не хочу тебя целовать, – сказал он. – Ты уродина.

Я чуть приоткрыла глаза и различила его силуэт, теперь маячивший слева.

– Что все это значит, – скорчил он гримасу, – что за гадость на твоем лице?

Я онемела. Все это время я пребывала в глубоком страхе и чувствовала, что больше не выдержу. У меня было такое ощущение, что мое отчаянно бьющееся сердце вот-вот откажет и я умру от страха. Я слышала, так погибают затравленные животные, не дожидаясь, пока охотничья собака вопьется в них своими челюстями.

– Что это, а?

Молчание. Долгое и неуютное молчание.

– Что это, я спрашиваю?

– Несчастный случай в школе, – поспешно ответила мама.

Со скоростью, которой я никак от него не ожидала, он развернулся и со всего размаха ударил ее по лицу. Я почувствовала, как ее тело содрогнулось на стуле у меня за спиной.

– Я не спрашивал тебя! – закричал он.

– Извините, – сказала мама, даже в состоянии шока не утратившая способности рассуждать здраво. Она пыталась вызвать в нем жалость, остановить его от дальнейших вспышек гнева и непредсказуемых демаршей.

– У меня был несчастный случай в школе! – крикнула я, чтобы вновь обратить его внимание на себя и отвлечь от мамы, поскольку он вновь занес руку для удара. – Я пострадала в огне! Вот откуда эти шрамы! Теперь я на всю жизнь изуродована!

Он разжал кулак и опустил руку:

– Да уж… действительно без слез не взглянешь.

– Я знаю, – сказала я, пытаясь вовлечь его в разговор, завладеть его вниманием.

– Твоя старушка куда симпатичнее, чем ты. – Он снова отрыгнул кислятиной.

Он поднял красную сумку и нетвердой походкой направился к двери. Проходя мимо ножа на столе, он даже не обратил на него внимания и скрылся на кухне.

Долгое время не было слышно ни звука.

– Я думаю, он ушел, – прошептала мама.

И, словно восприняв это как намек, он вернулся в гостиную, держа в руках большую коробку, упакованную в подарочную бумагу. Коробку украшал ярко-красный бант, а под ним скрывался розовый конверт, на котором маминым каллиграфическим почерком было выведено мое имя.

– Что это? – спросил он.

– Это подарок на день рождения моей дочери, – холодно произнесла мама.

– Что там?

– Компьютер, портативный компьютер.

– Отлично! – восторженно воскликнул он, как будто подарок предназначался ему. – Теперь я ухожу. Не советую вам звонить в полицию, иначе я вернусь.

Он закрыл глаза, и неясная улыбка пробежала по его лицу, словно он ухмылялся одному ему известной шутке. Глаза снова открылись, но лишь едва, будто силились приподнять веки, ставшие невыносимо тяжелыми. Он огляделся вокруг, словно пытаясь вспомнить, где находится и о чем говорил.

– Да, именно так, – растягивая слова, произнес он. – Я вернусь и прикончу вас. Поняли?

– Да, мы поняли, – ответила мама. – Мы не будем звать полицию. Мы обещаем.

Он долго стоял, будто прирос к полу, затерявшись в лабиринтах своего маршрута. Потом он что-то пробормотал себе под нос и попытался отрыгнуть, но отрыжка не получилась. Его глаза закрылись, и я уже решила, что он снова погрузился в очередной транс, когда вдруг они распахнулись, как у куклы. Он в упор уставился на меня таким холодным, пронзительным и убийственным взглядом, что мне пришлось отвернуться. Сейчас начнется кровопролитие, сейчас начнется кровопролитие, а мы-то подумали, что он ушел и оставил нас в покое! Оказывается, самое страшное впереди…

Он качнулся вперед, и розовый конверт слетел с коробки на пол. От этого звука он резко выпрямился, громко причмокнул губами и облизнулся.

– Я вернусь и прикончу вас, – повторил он, но уже еле слышно.

Он неуклюже переложил коробку с лэптопом под левую подмышку. От этих манипуляций красивый красный бант отклеился и, кружась, неслышно опустился на пол, как осенний лист на землю. Он медленно вернулся в гостиную. Задержался у стола, и я была уверена, что на этот раз он схватит нож. Но он, казалось, посмотрел сквозь него, словно нож был невидимкой или галлюцинацией в его воспаленном сознании, после чего бросился обратно на кухню и исчез из виду.

Я слышала, как он на кухне пытается выбраться с компьютером, зажатым под мышкой, и красной сумкой в другой руке. В наркотическом угаре он явно не мог сообразить, что нужно поставить поклажу на пол и открыть дверь свободной рукой.

– Все кончено, – сказала мама. – Он действительно уходит. Я же говорила тебе, что он нас не тронет.

Да, на этот раз все действительно было кончено. Он уходил, прихватив мой подарок на шестнадцатилетие, прижимая его к своей вонючей куртке. Подарок, который мама так заботливо упаковала и украсила красным бантом, а вчера вечером, перед отходом ко сну, выставила его на кухонный стол, чтобы я, спустившись наутро к завтраку, обнаружила этот восхитительный сюрприз. Материнское чутье подсказало ей, что именно лэптоп я хочу получить в подарок, и, хотя для нее такая трата была непозволительной, она решила, что я непременно должна получить его, пусть даже для этого ей придется вывернуться наизнанку.

Он уходил – оставляя на щеке мамы зубчатую отметину от своего увесистого кольца с печаткой и расплывающийся вокруг правого глаза сизый синяк. Он уходил – оставляя позади себя двух беззащитных женщин, которых нещадно унижал, мучил и оскорблял, как будто это было в порядке вещей, как будто имел на это право.

Даже сегодня я не могу точно сказать, что заставило меня сделать то, что я сделала в следующий момент. Возможно, меня подтолкнуло зрелище этого гнусного ничтожества, уносящего мой подарок, символ моих надежд на будущее; возможно, мною двигало возмущение тем, что он сделал с мамой, или то, что он назвал меня уродиной; возможно, все дело в том, что у каждого из нас есть свой порог терпения – даже у мышей, – и, когда этот предел превышен, что-то внутри щелкает и открывает затвор. А может, на меня подействовало то, как медленно и трогательно опускался на землю красивый красный бант, повязанный мамой…

Я разорвала оставшиеся на ногах веревки, схватила с обеденного стола нож и выбежала в сад следом за ним.

15

Он успел сделать всего несколько шагов вдоль патио, и его силуэт хорошо просматривался в полоске света, пробивавшегося с кухни. Он почувствовал мое приближение и обернулся через плечо, прежде чем невозмутимо продолжил свой путь, как будто увидел кошку, которая отправилась из дома по своим кошачьим делам, а вовсе не орущую девчонку, бежавшую за ним с ножом.

Со всей силой, на какую была способна, я вонзила нож ему в спину, прямо между лопаток.

Я и представить не могла, какой твердой окажется его спина. Ударить по ней оказалось все равно что ударить в ствол дерева. Нож вонзился почти по самую рукоятку, и лишь ценой неимоверных усилий мне удалось вытащить его из раны. Он испустил громкий вздох и выронил из рук лэптоп и сумку. Потом согнулся, словно его ранили в живот, и вполоборота взглянул на меня с выражением оскорбленной невинности на лице.

– Зачем ты это сделала? – застонал он, как будто я сыграла с ним неуместную злую шутку.

Я снова ударила его ножом, а потом била еще и еще, прикрыв глаза, чтобы не видеть ран, которые наносила, не видеть крови.

Согнувшись пополам, словно солдат под снайперским обстрелом, он повернул обратно к кухне, поднятой левой рукой пытаясь оградить себя от моих ударов. Я подумала: Отлично! Я загоню тебя в дом! Ты не уйдешь от меня!

Он зашел на кухню и попытался закрыть за собой дверь, но ему не хватило скорости, и я успела протиснуться в щель. Он проковылял к кладовке, пытаясь отгородиться от меня кухонным столом, но опять проиграл в скорости. Я подбежала к нему и продолжила колоть его ножом, как пикадор раззадоривает быка, тыча копьем в его окровавленные бока. Он ходил вокруг стола, а я преследовала его и била, била, била.

– А теперь играем в «музыкальные стулья»! – кричала я. – Играем в «музыкальные стулья»!

К тому времени я уже нанесла столько ударов, что сбилась со счета. Он становился все слабее и наконец рухнул на раковину, опрокинув пластиковую сушилку с тарелками и блюдами, вымытыми накануне вечером, и они грохнулись на пол. Пока он пытался обрести равновесие, мой очередной удар пришелся ему прямо в шею, и оттуда фонтаном хлынула кровь. Он зажал рану рукой и забился в угол, повернувшись ко мне спиной.

Я хотела, чтобы он завалился на пол, перестал двигаться, чтобы больше не представлял никакой угрозы для нас. Я сосредоточилась на спине его рваной и окровавленной куртки, пытаясь определить, где находится сердце, и ударила так сильно, как только смогла. Но как раз в этот момент он увернулся. Нож уперся в лопатку, как в броню, выскочил у меня из рук и запрыгал по полу.

Я увидела, как изменилось выражение его лица – тупая покорность уступила место ехидной усмешке торжествующего убийцы. Он понял, что опрокинутый стол играет ему на руку, и, прежде чем я успела оглядеться в поисках ножа, ринулся на меня.

У меня подкосились колени под тяжестью его туши, и я рухнула на пол. Я приземлилась на что-то острое и твердое и взвыла от дикой боли в копчике. Я тотчас поняла, что это было. Я лежала на ноже!

Он уже корчился у меня на груди, пытаясь запрокинуть мне голову и обнажить горло. Кровь хлестала из раны на его шее, как вино из перевернутой бутылки. Фонтан бил мне в лицо, это был бесконечный поток, который заливался в рот, так что приходилось сплевывать и судорожно глотать воздух, как если бы я тонула, разъедал глаза, словно мыло, ослеплял меня.

Его лицо нависло надо мной, и наши губы почти сливались в зловещей пародии любовного поцелуя. Он тянул руки к моей шее, но я бешено отбивалась, впиваясь в его лицо ногтями. Каждый раз, когда он пытался пригвоздить мои руки к полу, я выворачивалась и снова царапала ему глаза. Я извивалась и кричала в отчаянных попытках сбросить с себя его удушающий вес, чтобы изловчиться и достать из-за поясницы нож. Если бы мне удалось сбросить его хотя бы на секунду и дотянуться до ножа, преимущество вновь было бы на моей стороне. Если бы только удалось нащупать нож…

Но он был слишком силен. Несмотря на полученные ранения, несмотря на обильное кровотечение из шеи, он все равно был сильнее меня, и ему наконец удалось сцепить руки на моем горле. У меня в глазах потемнело, а потом искрами вспыхнул яркий белый свет, и я вдруг отчетливо осознала, что умру, если не глотну воздуха. Мне удалось разлепить веки, и я увидела его искаженное злобой лицо в отвратительной близости. Его зрачки были расширены адреналиновой лихорадкой, желтые зубы скрипели от усердия, с которым он выжимал из меня последние капли жизни; с нижней губы стекала тонкая струйка розоватой слюны. И я подумала: «Это последнее, что я вижу в своей жизни».

Что-то хрустнуло в моей шее, что-то надломилось. Мне удалось дотянуться до ножа кончиками пальцев, но к этому времени силы уже покинули меня. Руки повисли бесполезными плетями. Казалось, уже целую вечность я не делала ни единого вдоха. Точки белого света становились все крупнее, пока не слились в одно пятно. Так вот как наступает смерть, подумала я, вот как умирают – и тот самый белый свет, о котором все говорят, – и тогда я перестала сопротивляться, даже мысленно, и закрыла глаза, сдалась, ожидая наступления смерти, на этот раз настоящей. Но тут раздался оглушительный треск, и, словно по мановению волшебной палочки, тяжелая ноша свалилась с меня, и удушье прошло.

Когда я снова открыла глаза, то увидела маму. Она держала в руках разделочную доску, и ее белая мраморная поверхность была забрызгана темной кровью. Она ударила его с такой силой, что буквально смела в сторону, и теперь только его ноги слегка касались меня, согнутые под каким-то странным углом.

Поразительно, но он все еще был в сознании, глаза безумно таращились под «маской» алой крови. Он приподнялся на локтях, пытаясь отползти под стол, прежде чем на него обрушится новый удар. Но мама была настроена решительно. Я наблюдала за тем, как она тщательно примеривается, выбирая позицию для удара, крепче сжимая короткую рукоятку доски, чтобы не промахнуться. И вот она занесла доску высоко над головой.

Я закрыла глаза, чтобы не видеть того, что должно было последовать. Мне было страшно представить себе то месиво, которое осталось бы после такого удара. Но я услышала противный мягкий шлепок и почувствовала, как твердый осколок черепа рикошетом отскочил от моей щеки.