Текст книги "Град порока"

Отцы унд дети

Истинную ценность чего-либо осознаёшь тогда, когда этого лишаешься. Аксиома человеческой природы, действие которой я в очередной раз ощутил на себе сегодняшним утром, обнаружив, что всему району, если не всему городу, отрезали водоснабжение. Такой себе бесплатный экскурс в десятое столетие, в средневековый городок, улицы которого смердят запахами каловых масс. С одной стороны даже интересно: экзотика! Но когда такое устраивают по два-три раза в месяц, то становится не до смеха.

Я проснулся и сделал то, что перво-наперво делаю каждое утро любого дня: хорошенько прокакался. Закончив, я поднялся с толчка, подтёр задницу и нажал на слив.

– Гадство! – пробурчал я, когда понял, что воды в бачке нет и смыть злоуханную кучу нечем. Ко всему прочему, кроме бутылки святой воды, запасённой ещё лет пять назад, в доме никакой жидкости не было. Ситуация, казалось бы, патовая, но выход я из неё нашёл. Какой – не скажу.

Завтракать пришлось идти в детское кафе «Матрёнов двор». Зайдя в неё, я чуть не сбил с ног молодую широкобёдрую официантку.

– Извините, – сказал я, подняв с пола её жёлтую кепочку.

– Ничего, – ответила она, натянув кепку на голову.

Я сел за единственный свободный столик у входа. Позже ко мне подошла та же официантка и спросила:

– Что будете?

– Кофе, – ответил я, – И пироженку какую-нибудь.

– Какую?

– Любую.

– Ну как это так? Давайте конкретнее, а то я вам тут принесу пироженку!

– А какие есть?

– «Медвежий улей», «Кошкин дом»…

– Давайте первую.

– «Медвежий улей»?

– Ага.

Официантка чиркнула что-то в блокноте и убежала. Я расселся поудобнее в стуле и стал ждать.

За столиком в центре сидела молодая мамочка с маленькой дочуркой. Дочка была чем-то недовольна и выказывала недовольство так, как обычно его выказывают дети: плакала, кричала, била себя ручками по голове. Мать пыталась заткнуть ей рот всем, что попадалось под руку: руками, салфетками, едой, но ребёнок от этого бесился пуще прежнего. Лицо мамочки горело, а со лба крошечными капельками стекал холодный пот. Она озиралась по сторонам, рассеянно улыбаясь уставившимся на неё посетителям кафешки.

– Алина, заткнись ради бога! На нас люди смотрят! – бормотала она сквозь зубы.

– Аааауу-аа-уааа! – отвечала ей дочь.

– Да всё, всё, замолчи говорю! Люди смотрят! Молчи или зарежу!

– Ааааа-ааАА-уаааа! – не унималась Алина.

Мамочка схватила со стола пластиковую вилку, измазанную кетчупом и горчицей, и воткнула её дочери в глаз. Девочка задёргалась в конвульсиях. Потом брызнула маме в лицо тонкой струйкой крови из глаза и упала на пол. Мамочка подняла её маленькое, безжизненное тельце и засунула его в свою дамскую сумочку.

– Извините, ради бога! – дрожащим голосом пробормотала она, в очередной раз натянуто улыбнувшись всем вокруг. Потом она снова уселась за стол, вытерла лицо влажной салфеткой и стала доедать завтрак.

– Ваш кофе и «Медвежий улей», – сказала широкобёдрая официантка и поставила на стол поднос с заказом.

– Спасибо. Можно счёт сразу?

– Да, конечно.

Через минуту она вернулась.

– 95 рублей.

Я протянул ей сотню.

– Ждите, сейчас сдачу принесу.

Я кивнул, взял маленькую белую чашечку и сделал большой глоток. Потом запихал в рот «Медвежий улей» и выпрыгнул в окно.

Комбинат

Утро. Новый день. Я снова иду туда. Холодный осенний дождь маленькими каплями сыпется мне на голову. Волосы намокают и, слипшись, становятся похожими на чёрные сосульки. В воздухе приятно пахнет озоном – запахом тысячи приятных воспоминаний.

Подхожу к месту. Рядом со мной в ту же сторону идёт компания близнецов. У них одинаковая одежда, одинаковые причёски и одинаковые выражения лиц. Похожие друг на друга, словно капельки утреннего дождя. На затылках – едва заметные бугорки, вершина которых мигает красным.

Захожу внутрь. Аромат дождика сменяет запах пота и мусора. Иду по коридору. Мимо проходят люди с такими же маячками на макушках. У меня такой тоже есть, но ненастоящий. Я жульничаю: прилепляю себе поддельную мигалку. Настоящие перестали ко мне приживаться, а ходить совсем без них нельзя – слишком много внимания. Вон тот парень, например, который только что прошёл мимо. У него мигалки нет, а на её месте – дырка. Тоже жулик, только глупый. Каждый, кто проходит мимо него, считает своим долгом плюнуть ему в лицо или одарить пощёчиной.

– Да вы просто завидуете, – бормочет он, получая оплеухи.

Поднимаюсь вверх по лестнице, иду по коридору мимо открытых дверей цехов. Из каждого доносится лязгающий звук и скрежет. Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не закрыть руками уши и не выдать себя.

Захожу в один из цехов, одновременно с ещё одним парнем. Мы немного опоздали, где-то на пару секунд. Остальные двадцать восемь человек уже на своих местах, а мы опоздали. Перед ними в своей неизменно величественной позе стоит контролёр. И нет, вроде бы, в нём ничего выдающегося, только поза величественная. Он окидывает нас презрительным взглядом. Двадцать восемь человек повторяют за ним. Контролёр начинает говорить. Когда говорит – смотрит на нас, но говорит не с нами. Сперва пробивает броню, сбивает с толку, заставляет путаться. Парень рядом со мной сдаётся. Видя это, контролёр спускает штаны. Парень падает на колени, раздвигает ягодицы контролёра и принимается работать языком. Двадцать восемь человек смотрят на него с одобрением и пониманием. Парень заканчивает дело, встаёт на ноги, облизывается и занимает своё место. Контролёр переводит взгляд на меня. Атакует, бьёт броню, я парирую. Снова атакует – я снова защищаюсь. Взгляды двадцати восьми человек, направленные на меня, исполнены жалостью. Думают, что я поломан и сочувствуют.

Контролёр смекает, что я, возможно, неисправен и ведёт меня к технику. Потом удаляется. Я остаюсь наедине с техником. Он цитирует мне пункты из «Свода правил Комбината» и выдержки из «Законов Великого Цеха». Я люблю историю, но сейчас почему-то не могу вспомнить, как всё это называли люди прошлого. Помню, что как-то красиво.

Когда техник заканчивает свою речь, я киваю, говорю, что внял каждому слову и что впредь осечек не повторится. Жулик. Техник мне не верит. Встаёт со своего места, трогает мой затылок, чтобы проверить исправность маячка и замечает обман. Лицо его окрашивается в цвет раскалённого угля. Он снова зачитывает мне речь и говорит, что хочет побеседовать по поводу моего поведения с моими опекунами. Очевидно, запугивает, но промахивается: я-то знаю, что мои опекуны такие же жулики, как и я. Нет, не такие же. Гораздо более искусные жулики, настоящие профессионалы. Притворяюсь раненным перед техником. Получилось: цвет его лица снова становится обычным. Он изымает у меня поддельный маячок и отправляет домой за опекунами. Я забираю вещи в цехе и выхожу на улицу.

С неба всё ещё сыпет дождик, и я полной грудью вдыхаю его аромат, выбравшись из застенка Комбината. Люди глядят на меня, как на дурня. Иду домой. По пути ловлю только злые взгляды, но не плевки и не пощёчины. За пределами Комбината такое редко происходит.

Прихожу домой и рассказываю обо всём второму опекуну. Она зачитывает мне речь техника, цитирует «Свод правил Комбината» и «Законы Великого Цеха». Сама же она добродушно улыбается и хлопает меня по плечу. Жулики, говорю же вам. Дело в том, что в каждом жилом отсеке есть прослушка, так что помощники Прокураторов слышат все наши разговоры. Поэтому дома мы в основном общаемся с помощью писем. Когда второй опекун заканчивает говорить, я пишу:

«Долго ещё? Когда мы уже улетим?»

«Скоро», – отвечает она.

Стих без названия

 
«Кем ты в сей жизни стать намерен?»,
Спросили у меня друзья
Сказал я, зову сердца верен:
«Пьянчугой знойным буду я!
 
 
Долой заботы и печали!
А груз проблем – ебать под хвост!
Гортань обжёг – оковы спали!
Твою же мать! Звучит как тост!»
 

Глава 2

Девушку из бара звали Яна. И так вышло, что через пару недель после знакомства я перебрался к ней. Мой переезд был выгоден нам обоим: ей было проще платить за комнату, а мне не приходилось ночевать где попало.

Яна работала на почте, а я был копирайтером. Зарабатывали мы немного, но даже этих денег с лихвой хватало на еду, питьё и оплату комнатки. Первый месяц наших отношений был настоящим золотым веком: мы вместе играли в приставку, ели пиццу, пили пиво, смотрели сериалы и совершенно не думали о будущем. Но потом пошло-поехало.

Я лежал на кровати и делал то, чем обычно занимаюсь в свободное время: дремал. Яна вернулась со своей поганой работки в семь вечера особенно раздражённой и озлобленной.

– Тебе надо найти работу, – сказала она.

– У меня есть работа.

– Нормальную работу, понимаешь? Нормальную!

– Нормальная у меня работа.

– Работа должна приносить деньги!

– Она и приносит. На пять кусков в месяц больше, чем на твоей клятой почте.

– Ты не понимаешь!

– Конечно. Ты бы прямо сказала, мол, хочу, чтоб ты ишачил где-то и приходил домой как я: по расписанию, злой и замученный. Я бы сразу всё понял.

– Ты чё это? Чё распизделся-то?

Когда девушка говорит подобное, следует понимать, что спор исчерпал себя, и теперь остаётся только надеть на неё смирительную рубашку своего обаяния. Но в этот раз она не повелась на мою смазливую моську.

– Иди ищи работу, или вон пошёл!

Больше в Питербурге меня никто не мог приютить, а на поиски новой девушки с жильём ушло бы время. Так что пришлось, превозмогая боль в яичках, пойти на уступки.

– Ладно, так и быть. Найду тебе шабашку. Самую вонючую в этом вонючем городе. Буду тоже приходить, как ты: злющий и выжатый. Глядишь, так и подохнем в один день.

– Умрём в один день! М-м! Люблю тебя! – сказала она и чмокнула меня в лоб.

Ночью я пошёл в туалет. Пока я справлял малую нужду, мне от чего-то показалось, что мои яйца стали меньше. Вообще, всю жизнь у меня были огромные яйца. В военкомате одна из врачих, осматривавшая члены, рекомендовала мне носить плавки вместо семейников, потому что иначе мои яйца могли когда-нибудь отвалиться. На тот момент, правда, я уже года два трусов не носил, но это – другая история.

Я устроился кассиром в кафе быстрого питания за двадцать кусков в месяц. Обещание, данное Яне, я исполнил: нашёл себе самую нищенскую работу в городе. Там я познакомился с одним интересным парнем, которого звали Ильёй. Он тоже был алкоголиком и мнил себя циником, так что мы нашли общий язык. После работки мы часто зависали в разных местах, где пропивали свой нищенский заработок. В этой связи я стал приходить домой позже, и через время нарвался на новый скандал.

– Это что? Вечно ты где-то шляешься! Веселишься там, смеёшься всё. Жизнь тебе – шутка сплошная! Давай-ка ты с этим завязывай, хватит со своим дружком водиться!

– Слушай, тебе чего надо? У нас с тобой же всё нормально, всё так же. Чё надо-то? Ну нашёл я себе друга, нормальный парень. Мы ж с ним не ебёмся, в чём проблема-то?

– Просто я стала замечать, что… В общем, я чувствую, что не нужна тебе, – сказала она, опустив глаза в пол. Хорошо бы, если б в этом месте заиграла слезливая музыка.

– Ну слушай, слушай, ладно тебе, а? Всё же хорошо.

– Хорошо. Хорошо. Но я ведь не о многом тебя прошу. Всё хорошо, только теперь давай это… без Ильи этого, ладно?

Я тяжело вздохнул.

– Ладно, ладно, – ответил я, поскольку сопротивляться больше не мог.

С тех пор мы с Ильёй общались только в рабочее время. Он всё прекрасно понял и принял.

– Ну да и хер с тобой, пиздострадалец. Мужчина, ёпта, – говорил он.

Во время одного из перерывов на обед я пошёл в толчок. Скинув штаны, я увидел, что мои яйца стали крошечными. Из бычьих яиц они превратились в перепелиные. Меня это обеспокоило.

Потом было воскресенье. Мы с Яной прогуливались по парку. Навстречу нам шла какая-то девчушка с книжкой, на обложке которой был изображён неоновый стакан. Не знаю, почему, но обложка подцепила мой взгляд.

– Ты чё это вылупился? – спросила Яна.

– А?

– Чё вылупился говорю?

– Да просто…

– Так, с теперешнего дня чтоб не было такого, понял? Нифига себе, пялится он! Вперёд пялься, на дорогу смотри вон!

– Ладно, ладно, давай только не на людях, ага?

Немного погодя, я засунул руку в карман, чтобы по-тихому почесать яйца и обнаружил, что их нет! Мои яйца исчезли! Я перепугался до усрачки, бросил Янину руку и забежал в ближайший биотуалет, чтобы осмотреть промежность. Так оно и было: член одиноко болтался из стороны в сторону, а яиц под ним не было. Не было! И был лишь один способ это исправить.

– Мы расстаёмся! – объявил я Яне, выйдя из туалета.

– Как так?

– Вот так. Всё, пока, давай!

– Ты чё, больной? – спросила она. Потом вдруг разрыдалась и убежала прочь.

Я вернулся в туалет, и о чудо! Здоровенные яйца снова были на месте! Я выбежал из кабинки и побрёл вглубь парка танцующей походкой.

– Э! А платить кто будет? – окликнула меня какая-то несчастная бабка. Видимо, биотуалет был её бизнесом.

– За поссать? Лох какой-нибудь пусть платит! – ответил я и поскакал дальше.

Вскоре я вспомнил о том, что жить мне больше негде, и опечалился. Потом вспомнил про Илью, у которого была квартира на окраине, позвонил ему и попросил приютить на время.

– Не вопрос, – ответил он.

Тем не менее, мне предстояло прежде зайти к Яне и забрать свои вещи, но это я решил отложить до завтра. Она, конечно, могла всё выкинуть или продать кому-нибудь, но тогда мне было всё равно.

Остаток дня и денег я провёл в баре, купаясь в пиве и женском внимании.

Ноу диффренс

К алкоголю я пристрастился ещё лет в пятнадцать и с тех пор не раз обманывал закон «О запрете продажи алкогольной и табачной продукции несовершеннолетним». Обычно это не требует ухищрений: просто продают и всё. Но иногда приходится шевелить мозгами. Обо всём этом вам сможет рассказать любой малолетний обсос, но раз так вышло, что вы читаете меня, то в роли обсоса выступлю я.

Перед тем, как идти в ларёк, вы берёте с собой поддельную ксерокопию паспорта с переправленной датой рождения и деньги на что-нибудь подешевле: другого школьнику-алконавту и не нужно. Потом заходите в ларёк, осматриваете витрины и выбираете отраву по душе. Выбрали? Теперь подходите к продавщице и уверенно, с чувством собственной самодостаточности говорите:

– Сисечку во-он того, пжалста!

– Восемнадцать есть? – спросит вас полноватая кудрявая женщина лет пятидесяти.

– Да.

– Паспорт есть?

– Нет.

– А другие документы?

Не теряя чувства своего величия, достаёте из заднего кармана мятую, трёпанную временем копию паспорта. Согласно ей, вам, Таковскому Некто Батьковичу, и в самом деле уже девятнадцать с небольшим, чего не скажешь по вашему гладкому детскому личику. Копию протягиваете продавщице. Она, не глянув на неё и краем глаза, достанет из холодильника то, что вам нужно.

Почему так? Почему она не смотрит на вашу мастерски подделанную в «Пэинте» ксерокопию? Всё предельно прозаично. Полноватая кудрявая женщина хочет продать вам выпивку больше, чем вы хотите её купить. Но формальности соблюсти необходимо: закон с недавних пор ужесточили, да и вдобавок бывают моральные загоны.

Итак, продавщица получает вашу наличность, желает вам счастливой пьянки и кладёт деньги в кассу. Вы получаете желаемое и выходите из ларька, бросив через плечо рассеянное «Спасибо!»

Это я всё к чему? А к тому, что процесс продажи алкоголя несовершеннолетним видится мне неотличимым от процесса склонения к сексу едва знакомой девушки.

И дольше века длится ночь

Вова стоял рядом и равнодушно смотрел, как Фёдор обрабатывал ещё одного неумёху, решившего сесть напротив него за карточным столом. Он, несомненно, играл как бог, но даже бога можно завалить в «Дурака», имея ловкие руки и голову на плечах. У Вовы было и то и другое. У других – только руки, а иногда и вовсе садились косолапые лопухи. В том и состояла их проблема: чтобы побить Фёдора была необходима изобретательность, надо было найти что-то новое, а эти простофили лишь повторяли ходы за ним.

С треском проигравшись, молодой паренёк вышел из-за стола, откланялся и отправился восвояси под свист и ядовитые издёвки от ребят, стоявших позади Феди. Следующим к столу подошёл плешивый пузан в круглых очках. Перед игрой – обязательный ритуал: сесть в позу лотоса и трижды поклониться, ударившись челом о землю.

Какая-то часть Вовы верила, что плешивому удастся обыграть Федю и после либо занять его место, либо организовать свой игорный клуб у себя во дворе. Однако Вовин разум говорил, что и этот лысеющий толстяк ни на что не способен. Так и вышло: плешивый прокололся на том же, на чём прокололась куча других горе-шулеров до него.

– Я восхищаюсь Вами с младенчества, – говорил после плешивый, целуя Феде руку, – Скажите, не найдётся ли мне места хотя бы у Вас в охране?

– Найдётся, найдётся, – с надменной ухмылкой сказал кто-то из ребят сзади, – Становись!

Место за столом освободилось, но занять его вновь никто не спешил. Между тем на улице уже начало смеркаться, а Вова обещал родителям вернуться домой до темноты.

– Теперь я, – сказал Вова и сел за стол.

– Сначала – ритуал, – сказал кто-то.

– Ну его! – ответил Вова, – Сдавай!

Охрана уже было дёрнулась, чтобы надавать Вове подсрачников. Особенно порывался тот плешивый очкарик, но мановением левой руки Федя остановил их, а взмахом правой сказал, мол, пусть играет.

Фёдор сдал карты.

– Бабки, небось, на книжки тратишь? – спросил Вова перед первым ходом. Федя не ответил.

Помимо золотых рук и платиновой сообразительности, на стороне Вовы была и большая удача. Не углубляясь в хитрую Вовину систему, выдуманную им специально для игры с Федей, скажем лишь, что он разгромно выиграл.

– И шестёрку на погоны! – торжествующе изрёк Вова, положив карту на Федино плечо. Федя нахмурился. Охрана нахмурилась.

– Да ладно тебе, – решил утешить его Вова, – Не можешь ты побить всех.

Фёдор покраснел, вены на его лбу вздулись. Для охраны это был знак. Переглянувшись, они медленно зашагали к Вове, обступая его со всех сторон.

Через минуту он лежал на земле и издавал последние булькающие звуки из перерезанного горла. Плешивый стоял рядом и вытирал о рубашку самодельную заточку, испачканную кровью. Восходила луна.

Пряная безвкусица или ночь в тиши

Я проснулся посреди ночи. Было тихо. До того тихо, что тишина казалась некой всепоглощающей субстанцией, равномерно распределившейся по всему периметру моей десятиметровой комнатки, и, липкая и тягучая, она сковала собою всё вокруг: одиноко стоявший в юго-восточном углу, белоснежный, словно белый снег, холодильник, гордый тёмно-коричневый компьютерный стол с четырьмя маленькими полочками снизу и двумя большими – сверху, стоявший на компьютерном столе компьютер и его составляющие, тускло-зелёную бутылку «Нивского» с оставшимся на дне слабоалкогольным напитком, получаемым спиртовым брожением солодового сусла. Да, тишина.

Тишина была непреступной, и посему было в ней что-то загадочное, необычное, пугающее. Я разомкнул свои тяжёлые, свинцовые после прерванного похмельного сна, веки и, глядя на белый потолок, белёный белой, уже облупившейся в некоторых местах извёсткой, задумался: «Что же могло потревожить мой сон?» Ведь сквозь пелену этого вязкого безмолвия едва ли мог донестись до моих ушных раковин хоть какой-то звук, способный разбудить меня, известного своим абсолютно нечутким сном и способного спать даже под шквальным артиллерийским обстрелом, человека? Я снова попробовал заснуть, вслушиваясь в тишину, но тщетно: я словно был упырём, которого не могли свалить обыкновенные пули дрёмы.

Полежав на спине, глядя на белый, как белая гуашь, потолок, я встал с дивана и ощутил тяжёлую тяжесть в ногах, спине и шее, а также – острую, нестерпимую боль в голове, которую невозможно было терпеть, и которая была очень острой. Прямо как лезвие опасной бритвы с перламутровой ручкой моего покойного прадедушки, которого я никогда не видел, как и его опасную бритву с перламутровой ручкой. Нестерпимо хотелось выпить.

Походкой раненного в правое колено, чуть выше коленной чашечки, но ниже бедренной мышцы, гренадёра, я поплёлся к компьютерному столу, на котором, как уже говорилось выше, стояла тускло-зелёная бутылка «Нивского». Отхлебнув немного остатков слабоалкогольного напитка, получаемого спиртовым брожением солодового сусла, я подошёл к окну. Нестерпимо захотелось закурить.

Я вернулся к компьютерному столу и взял с него пачку «Ивы», о которой я забыл рассказать, что, несомненно, является невосполнимым упущением в моём рассказе. Я взял пачку сигарет, вытащил оттуда сигарету, сунул её в зубы и зажёг её огнём зажигалки за десять рублей, о которой я вам тоже забыл рассказать. Прихватив с собой бутылку, я вернулся к окну.

На улице была ночь. Небо было чёрно-начерно-чёрным и, словно лицо больного воспалением сальных желёз подростка, усыпано яркими звёздочками. А где-то на юго-востоке сияла зловещим сиянием луна, образовывая в чернющих небесах светлые трещины света, похожие на трещины на руках моего прадедушки, которого я никогда не видел.

Опустив глаза вниз, я посмотрел на землю. Когда я опустил взгляд вниз, то увидел стоявшую у бара под окном блудницу в короткой, как жизнь мертворождённого младенца, юбочке, порванных, как мои джинсы, колготках и синей, как чистое небо погожим летним деньком, джинсовке. Она, как и я, курила сигарету, только дамскую. Каждую затяжку она делала с присущей ей женственностью. Я затянулся, хлебнул слабоалкогольного напитка, получаемого путём спиртового брожения солодового сусла, и снова окинул беглым взором провинциальную гетеру с телом восемнадцатилетней девочки и лицом пятидесятилетней продавщицы. Внезапно, я вдруг понял, что разбудило меня, что заставило разомкнуть веки и вырваться из царства Морфея в столь поздний час. Мне хотелось пописеть.

Оставив на белом, как белый стиральный порошок, подоконнике тлеющую сигарету и бутылку «Нивского» с остатком слабоалкогольного напитка, получаемого путём спиртового брожения солодового сусла, я поплёлся в туалет.

Встав в величавую позу на белом, как что-то такое же белое, кафеле, я достал из штанов пенис и так точно нацелился в унитаз, как целился немецкий снайпер в голову моего прадедушки, погибшего на полях Великой Отечественной. Выливая всё, что накопилось за ночь, в бежевый, словно утренний кофе со сливками, унитаз, я думал о проститутке у бара. Она будто бы являла в себе все противоречия нашего бренного, безумного мира. Добро и зло. Свет и тьма. Чистота и порочность. Красивое, грациозное тело и безобразное, изрубцованное морщинами, шрамами и ожогами лицо. Я погрузился в себя, в раздумья о высших материях. В голове заиграл Том Уэйтс:

Ит тэээээээйкс э лот оф уискиииии

Ту мэээйк дзыс маднесс гоу эуээээй…

Когда я закончил, то заметил, что написел на пол. Подтерев носком две маленькие лужи мочи, я пошёл обратно в комнату. Докурив сигарету и допив пиво, я лёг на диван и снова попытался уснуть. Что-то всё ещё мешало мне. Проститутка. Мысли о проститутке у бара не покидали меня. Вновь вытащив свой пенис, я стал мастурбировать. После – перевернулся на бок и стал засыпать под убаюкивающий голос Уэйтса, терроризировавший моё пьяное сознание.

…Уай ду ай сээээйв олл ов дзыс маднесс

Ин дзэ найтстэнд дроул?