Текст книги "Сгоревший дом"

Сгоревший дом
Гоша Апальков

© Гоша Апальков, 2017

ISBN 978-5-4483-9449-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

В детстве родители часто отправляли меня в деревню, к бабушке с дедушкой. Мне там нравилось, особенно летом: можно бегать туда-сюда, кататься на велосипеде, ходить на речку, играть с ребятами. Один был минус: телевизор показывал всего три канала, на которых мультики были редкостью. Поэтому вместо них приходилось смотреть с дедом футбол, новости, сериалы и прочую взрослую ерунду, которая, в общем-то, не уступала «Человеку-пауку». Да и помимо телевизионных программ, «Человека-паука» заменяло множество других развлечений, придумывавшихся на ходу. Одним из них был сгоревший дом.

Он стоял напротив нашей избы, и стоял уже очень давно. Сгорел он, когда мне было три, и произошло это при странных обстоятельствах: то ли поджог, то ли несчастный случай – разные по деревне слухи ходили. Но горел он ярко и дымно. Вся округа сбежалась тушить, дед подоспел одним из первых. Я вместе с бабушкой стоял в стороне и не мог оторвать глаз от пламени, пожиравшего соседское жилище. Позже это стало главным сюжетом моих детских рисунков: огонь, дым и бегающие с вёдрами люди.

Шло время. Мне исполнилось шесть, а сгоревший дом всё так же манил меня.

– Ну пошли в сгоревший дом! Ну пошли-и-и! – одолевал я деда с отцом.

И они ходили, хотя для них эти руины не представляли особого интереса. Обыкновенная деревянная изба, обуглившаяся со всех сторон, участок, заросший высоким, в половину человеческого роста бурьяном. Внутри тоже всё обугленное, чёрное и мрачное, за исключением мест, где огонь и дым не тронули извёстку. В комнате, которая раньше была гостиной – остатки вещей бывших хозяев: какие-то тряпочные обрывки, кровать, обломки тумбы. Печь с уже выдранной кем-то дверкой и задвижкой, словом – лишённая всего металлического. Кое-где её уже начали растаскивать на кирпичи. Заколоченные снаружи окна, смотреть через которые на улицу я мог по нескольку минут кряду. На полу валяются окурки, битое стекло и пластиковые бутылки – следы гулянок деревенской молодёжи. Всё это я скрупулёзно исследовал раз за разом, постоянно открывая что-то новое. И даже когда, казалось бы, каждый уголок снаружи и внутри был обшарен любопытным детским глазом, сгоревший дом продолжал манить, задерживая на себе мой взгляд.

Сын

1

Мой папа – наркоман. И инвалид. Вместо ног у него – еле шевелящиеся железки, а вместо правой руки – недоразвитая суррогатная конечность. Недавно мы скопили денег и заменили ему лицо. Теперь он никогда не будет выглядеть как на фотографиях двухлетней давности. Мама со временем свыклась, а потом и мне в голову затолкала одну прописную истину: другое лицо – это не другой человек. Но тайно нам обоим очень хочется, чтобы он стал другим. Чтобы в один день он решил не выпивать очередной стакан своей дряни, поехал бы в соцзащиту, объяснил своё положение и получил бы работу, может быть, даже пенсию по инвалидности, и самое главное – дал бы себя вылечить. Нам хочется вернуть его, но с каждым днём мы всё яснее понимаем, что этому не бывать.

Всё началось задолго до моего и даже до папиного рождения. В 2002-ом году, если я ничего не путаю. Дед тогда пошёл в первый класс и познакомился с высоким, полноватым парнишкой с большими ушами по имени Кирилл Шашкевич. Да. Когда-то самый скандальный персонаж пятидесятых был лопоухим пацанёнком в подшитых брюках «на вырост». Речь Кирилла, рассказывал дедушка, имела одну особенность, которая во времена их молодости считалась поводом для насмешек: он слишком быстро говорил. Точнее пытался быстро говорить, но большой и неповоротливый язык его не слушался, и речь Кирилла становилось трудно разобрать. Но друзья привыкали к его манере говорить и понимали его.

Дед с Кириллом были хорошими друзьями до конца школы и поддерживали добрые отношения после неё. Потом дедушка встретил бабушку, они поженились и через несколько лет у них появился папа, на подростковые годы которого пришлись тяжкие тридцатые. В сороковом папа окончил школу, и перед ним встал закономерный для двадцатилетнего юноши вопрос выбора профессии. У дедушки с бабушкой тогда был свой маленький кинобизнес: дедушка писал сценарии, а бабушка занималась анимацией. Их предприятие было доходным и очень известным в сфере. Папа мог пойти туда, овладев необходимыми знаниями, но, вопреки желаниям и ожиданиям родителей, он с детства тяготел к службе в силовых структурах.

Шашкевич тем временем стал едва ли не самым богатым человеком на планете благодаря нефти – ресурсу, о бесперспективности и архаичности использования которого нам до сих пор отовсюду твердят. Большинство новых месторождений, открытых в двадцатые и тридцатые годы – его заслуга, отрицать которую невозможно, даже принимая во внимание всё тёмное, связанное с его именем. В тридцать пятом ему принадлежала почти вся Восточная и часть Западной Сибири. Национализацию в тридцать шестом Шашкевич предвидел и обратил всё заработанное добычей и переработкой чёрного золота в создание армии. С её помощью он осваивал и удерживал новые территории на неизменно горячем Ближнем Востоке. Работа наёмника там была опасной, но гораздо, гораздо более высокооплачиваемой, нежели работа сотрудника киностудии.

Несмотря на разницу социальных статусов, дедушка и Шашкевич продолжали хорошо общаться. Дед говорил: когда они встречались своей старой школьной компанией, то совершенно забывали о всяких чинах и регалиях. Даже разговоров о делах не вели. А занимались они тем же, чем занимались в годы старшей школы и в студенческую пору: пели, пили, веселились и вспоминали всевозможные весёлые истории. Только в одном исключительном случае, когда разговор зашёл о детях, дедушка позволил себе заговорить о деле.

Папа знал о дружбе деда с Шашкевичем, знал о том, чем последний занимается и мечтал попасть в его армию. Он неоднократно просил деда замолвить за него словечко, но дед спускал на тормозах разговор с сыном о карьере наёмника. Разумеется, дед понимал, что долго так продолжаться не может, но всё равно тянул время в надежде, что папа передумает.

В итоге дед обо всём договорился. Шашкевич предупредил его о рисках, на что дед только обречённо отмахнулся: чему быть, того не миновать. Дед продолжал надеяться, что папа, понюхав пороха, откажется от этой работы. А уж бабушка-то как надеялась. Но с каждой тренировки папа возвращался всё более и более вдохновлённым. Через год он приступил от теории к практике. Его работа, как рассказывал он сам, была связана с охраной вышек. За первые пять лет работы он сделал только два выстрела, да и те – предупредительные. Работал вахтовым методом: полгода там, полгода дома. Сроки можно было менять по договорённости с начальством, что он и сделал, когда обзавёлся семьёй.

Папе было двадцать три, когда он познакомился с мамой, и двадцать пять, когда у них появился я. Мама была на год старше него. После моего рождения папа две недели проводил на работе и две недели был дома. Никак не могу сказать, что в детстве мне не хватало его присутствия. Напротив, он всегда был рядом, и мы с мамой это чувствовали.

Сколько себя помню, мы жили в этом же доуме на берегу Тихого океана. Папа очень хотел, чтобы дом наш находился как можно дальше от его работы, а в дальности Дальнему востоку могла составить конкуренцию только Аляска. От Камчатска нас отделяли всего тридцать километров. Папа преодолевал их на машине, а уже из города летел на работу. Мама работала дома, преподавателем русской словесности в Ханском дистанционном университете. Благодаря папиному заработку мама могла позволить себе заниматься преподаванием не ради денег. Словом, всё было хорошо.

Теперь позволю себе перепрыгнуть с темы на тему и сказать пару слов о вакивальтине. У нас его называют «валик». Он существует уже около двадцати лет, однако известность в массах получил совсем недавно. Его действие можно описать как коктейль из чувств чистого утреннего вдохновения, агрессии, бесстрашия и эйфории, тысячекратно усиленных, если доза полная. Раньше его использовали лишь немногие армии, в числе которых была армия Шашкевича. Каждому наёмнику выдавался пневмошприц с валиком, которым надлежало воспользоваться только в особом, безвыходном случае. И однажды папе такой случай представился.

Я всех деталей не помню: мне было семь. Помню, что однажды папа вернулся домой на два дня позже обычного с загипсованной рукой. Мама бросилась обнимать, целовать и расспрашивать его, что да как. А он словно не понимал, где находится, будто бы бродил во сне и по случайности пришёл домой. Он только кивал и повторял:

– Потом. Потом всё. Потом.

Мама не спала всю ночь. Папа же проснулся следующим утром, как ни в чём не бывало: стоял в кухонном отсеке с чашкой чая и спрашивал, как прошли наши полмесяца. Потом, когда меня не было поблизости, мама выпытала у него все подробности происшествия. Мне же только сказали, что случилось кое-что непредвиденное, но сейчас всё хорошо, и это – самое главное. Шесть лет спустя мама расскажет мне, что впервые он укололся именно тогда, во время «непредвиденного».

Дальше всё было почти хорошо. Иногда папа возвращался с работы понурый и неразговорчивый, списывая это на усталость и стресс. Он получал повышения и двигался по карьерной лестнице. Накоплений на его счёте к пятьдесят пятому году было достаточно, чтобы обеспечить им с мамой богатую старость в будущем и безбедную жизнь сейчас. Когда мы перестали нуждаться вообще в чём-либо, вместо обычной половины от получки папа стал отдавать порядка семидесяти процентов на благотворительность. Анонимно, разумеется, чтобы не привлекать ненужное внимание органов и общественности. Для себя он решил, что в сорок лет уйдёт в отставку и попробует себя в чём-нибудь новом. В чём конкретно – он почему-то старательно умалчивал: даже мама не знала, что он задумал, и до сих пор не знает. Папе оставалось два года до пенсии, когда он умер.

Первого сентября пятьдесят восьмого в нашей школе был традиционный концерт в честь начала учебного года. Я тогда пошёл в седьмой класс. Да. Помню, мы сидели на трибуне, на школьном стадионе. Танцоры, исполнив номер, освобождали поле, а на их место выходили музыканты. Они калибровали инструменты и проверяли звук, когда мне пришло сообщение. Преподаватель музыкального кружка нехорошо посмотрел на меня, услышав, как пропищали мои глассы, которые я вопреки правилам не отключил перед концертом. Когда он снова отвернулся к выступавшим подопечным, я воткнул сет в ухо и скомандовал «прослушать». Сообщение было от папы. Он сказал: «Я вас очень люблю. Воля, учись хорошо, будь молодцом, не сдавайся. Надя, прости, если что не так, и спасибо за всё. Я не вернусь». Фоном слышалась стрельба, хлопки, шипение и крики на разных языках. Сначала я ничего не понял. Потом прослушал ещё раз. Потом ещё. И ещё. Дальше помню, как начали играть музыканты, как всё вокруг расплылось и задрожало, и как я убежал прочь под изумлённые взгляды одноклассников.

Не знаю. Наверное, моя память нарочно стёрла те воспоминания: всё, что случилось после, помнится мне короткими обрывками, похожими на полузабытый сон. Мама много разговаривала, много звонила, смотрела много новостей. Летели бесконечные новости о суде над Шашкевичем, его партнёрами и приближёнными. Судили их за всё на свете, но главным пунктом было пособничество международному терроризму. Папы в числе подсудимых или находившихся в розыске не было – он был в одном из множества списков погибших.

Часы, дни и недели летели в ускоренной перемотке. Приезжали родственники: дедушки, бабушки, папина сестра с мужем. Люди появлялись и исчезали, сменяясь другими. В школе я был окружён вниманием: все старались поддержать меня. Даже главный мой вражина, Митя Барзаев, и его кореша, с которыми мы обоюдно друг друга ненавидели. Приходили тысячи сообщений от товарищей со всех концов планеты. Все желали мне не утонуть в горе и предлагали посильную помощь.

Помощь понадобилась через полгода, когда нам с мамой одновременно пришло новое сообщение от папы. Оно было в формате видео и длилось тридцать четыре секунды. Перед камерой стоял смуглый мужчина в чёрной маске, из-под которой были видны лишь его глаза и переносица. Он говорил на арабском диалекте английского: «Здравствуйте. Мы спасли вашего близкого. Мы вылечим его за пятьдесят килограммов золота. Без лечения он умрёт. Дайте ответ до завтра». Потом камера показала нечто, по форме туловища напоминавшее человека. От лица у него остался лишь рот и глазница. Носа не было. Волос тоже. Кожа была похожа на тесто для оладьев, застывшее при перемешивании. Не было правой руки, не было ног: одной до колена, другой – до середины бедра. Голос велел человеку: «Скажи что-нибудь своим родным». Обезображенный человек прохрипел: «Надя, Воля, не спешите. Думайте хорошо». Запись кончилась.

Если бы этот человек не назвал меня Волей, я бы не поверил, что это папа. Он один меня так звал: этим нетрадиционным сокращением от имени Валентин. Все звали меня Валей, Валькой или Вальком. Митя Барзаев и его шайка иногда дразнили Валиком. А Волей – только папа.

Сообщение пришло ночью, которая для нас с мамой стала бессонной. Разумеется, мы сразу же перезвонили неизвестным и сказали, что мы согласны. Они дали нам номер счёта, на который необходимо было перевести сумму в долларах. Мы перевели. Получилась где-то половина от всех папиных накоплений. Они ответили, что получили перевод.

Через два дня пришла новая запись. На ней снова был обезображенный папа. Голос говорил ему, какой протез привести в действие. Папа шевелил новой рукой, новыми ногами и пальцами на них. Потом в кадре появился всё тот же человек в маске. «Для восстановления зрения и лица у нас нет технологий. Это всё, что мы можем. Вашему близкому нужно закончить курс лечения. Через неделю можете его забрать. Координаты и контакты вышлем позже. До встречи».

Забирать папу поехали дедушки. После второй записи мама рассказала всем своим и папиным родным о случившемся, и они приехали к нам. Все: мама, бабушки, папина сестра, мамины сестра с братом и я всю неделю сидели у нас и ждали. Я очень хотел поехать с дедушками, но меня, разумеется, не пустили. Маршрут их лежал сначала на спорные территории на севере Аравийского полуострова, потом в Израиль, где папе собирались сделать глаза, а потом – домой.

Вернувшись, папа наотрез отказывался снимать с себя силиконовую маску, да и потом всё время ходил либо в ней, либо в чёрной балаклаве. На новых ногах он передвигался с трудом: их функционал был сильно ограничен. Как я потом узнал, такие протезы устарели и были списаны изо всех больниц ещё в тридцать пятом. С рукой была та же история: он мог выполнять ею примитивные действия, но не более того.

Что касается его душевного состояния, то поначалу нас с мамой поражал его жизнерадостный настрой. Потом мы стали замечать контрастность его поведения: задорно смеющийся минуту назад, в считанные секунды он мог сделаться полностью апатичным и не реагирующим вообще ни на что. Тогда он шёл сначала в спальню, потом на кухню, наливал себе стакан воды, колдовал над ним и выпивал, после чего становился самим собой. Так нам казалось. Вскоре мы поняли, что дело в валике.

Так эта штука действовала при умеренной дозировке: бодрила на несколько часов, давала силы, ощущение радости и вдохновения, а потом забирала всё с процентами. Частое и регулярное его употребление вело к эмоциональной опустошённости в обычном, трезвом состоянии. В конце концов, валик становился нужен просто для поддержания нормального самочувствия. А рабочая доза продолжала расти. Говорят, что после десятка лет его употребления человек в один день впадает в кому, из которой его может вывести только двойная доза. Она же может его убить. Пятьдесят на пятьдесят.

Папа сидел на нём, и слезать был не намерен. Мама пробовала говорить с ним, но он либо сводил всё в шутку, либо отталкивал её. А то и вовсе кивал, повторяя: «Ага. Ага. Ага». Однажды мама попыталась сказать ему, что он может пойти в соцзащиту и дать им вновь ввести его в общественную жизнь. Папа был поражён тем, что она не осознаёт важность того, что он делает в свободное время и имеет дерзость отвлекать его, предлагая подобные глупости. Свободное время он посвящал просмотру политических обзоров и ток-шоу. Он лежал в спальне с глассами на носу и смотрел, смотрел, смотрел весь день, а вечером, будучи под кайфом, горячо обсуждал это с нами.

Время шло. Папина зависимость усиливалась. Он всё ещё стыдился своего лица и не снимал маску даже в постели. Мы скопили денег: мама работала на три ставки, я подрабатывал после школы, дедушки с бабушками тоже помогли. Да и от накоплений после операции на глазах кое-что оставалось. Мы собрали нужную сумму для пересадки лица и выращивания одной суррогатной конечности. Папа согласился. Он снова побывал в Израиле, а после возвращения его было не узнать в самом прямом смысле слова. Его новое лицо в чём-то напоминало старое: за образец были взяты его фотографии. Но он всё равно выглядел иначе, к чему мы со временем привыкли. После операции он выглядел свежее и даже стал говорить о том, что пора бы заканчивать с валиком. Увы, скоро его запал погас, и всё стало как раньше. И сейчас тоже всё по-прежнему.

Я пишу это, чтобы стало легче. Прекрасно понимаю, что папина жизнь – это его жизнь, что он взрослый, сознательный и умный человек и волен сам решать, как распоряжаться собой и своим здоровьем. Просто мне грустно, вот и всё. И, коль скоро я ежедневно делюсь в блоге своими мелкими переживаниями, спонтанными мыслями и взаимозаменяемыми впечатлениями, то решил, что хуже не будет, если однажды я напишу о чём-то действительно важном. Мой папа – наркоман. И инвалид. И мне уже почти не жаль его.

2

Сколько радостных моментов должно быть у человека, чтобы в старости он мог без колебаний назвать свою жизнь счастливой? Да таких, чтобы искры из глаз, чтоб хотелось смеяться, плакать, танцевать, кричать и болтать головой в разные стороны. Моментов грандиозного восторга, граничащего с безумием, вроде первой «пятёрки» в дневнике, первого поцелуя, первого дня в универе, свадьбы, рождения долгожданных детей, уже их первых хороших отметок, школьных влюблённостей и так далее. Думаю, их должно быть не меньше двадцати: по два на каждый десяток лет. Вчера у меня их было двенадцать.

В последние полгода мы с женой редко навещали сына и его семью, ограничиваясь общением в сети. Плохо, спорить не стану, не по родительски, учитывая нынешнее положение сына. Если раньше мы летали к ним каждую неделю, то теперь стали ограничиваться разом в месяц. Нам стало больно смотреть на то, как он запускает себя своей жижей, всё глубже утопая в апатии и ненависти к самому себе. И, конечно, мы чувствовали вину. Я чувствовал вину: пристроил сына называется. О том, что происходит с Германом, три недели назад рассказал мой внук у себя в блоге, поэтому повторяться нужды не вижу. Вставлю в конце ссылку – почитаете, если интересно.

С тех пор, как его превратили в Робокопа, он менялся только в худшую сторону. Странным стал: то злился без причины, то в астрал уходил, то ржал как проклятый. Потом выяснилось, что он подсел на наркоту. Оттуда и были все его закидоны. А подсел, думаю, от того, что сломался. Ничего удивительного или зазорного: кто угодно сломался бы, даже настоящий Робокоп. Говоря прямо, он деградировал, и все попытки помочь ему наталкивались на глухую, невидимую стену. Но мы с женой отказывались опускать руки. Мы продолжали летать к ним и продолжали, впав в подобие слепого отчаяния, твердить одно и то же, из раза в раз. Вот и сегодня мы летели к ним на Новый год, точно обречённые на поражение повстанцы на битву с Империей.

Путь из Новосиба до Камчатска занял три часа, и ещё минут десять мы ехали до доума. Благо, снегопады в этот раз нас не затормозили. На входе нас встретила Надя, озарив чистой, искренней и в кои-то веки не вымученной улыбкой.

– Привет! Заходите, – сказала она, – Герман в теплице, а Валя у себя. Сейчас позову, спустится.

Мы покивали, прошли внутрь и расположились в гостиной, а Надя ускакала в кухонный отсек.

– В теплице? – шепнул я жене.

– Я тоже не знаю, – ответила она, пожав плечами.

Потом я увидел дверь рядом с кухней, которой раньше не было, и смекнул, что она и ведёт в ту самую теплицу, о которой Надя говорила нам как о чём-то привычном.

– Пойду-ка на разведку, – сказал я жене.

– Как добрались? Нормально? – спросила Надя из кухни.

– Хорошо, да. С комфортом, – ответила жена, когда я закрывал за собой дверь.

Там был светлый коридор, в конце которого была ещё одна дверь. Когда я подошёл к ней, она потребовала посмотреть в камеру, а когда увидела моё лицо – начала капризничать и отказывалась меня впускать. Потом кто-то с той стороны поколдовал над таблом, и она отворилась. Передо мной был улыбающийся мужчина сорока лет в перчатках и с маленькой лопаткой в руке. Я не сразу узнал в нём Германа. Во-первых, из-за нового лица, к которому мне до сих пор тяжело привыкнуть, а во-вторых, из-за улыбки: она не была похожа на улыбку обдолбыша. Это была вполне нормальная, здоровая радость, которой я не видел на его лице уже очень давно.

– Привет, пап. Как добрались?

– Привет. Нормально. С этим… с комфортом.

– Ты прости, что окопался. У меня тут теперь что-то типа кабинета.

– Да нет, ничего. Ничего, – отвечал я, оглядывая всё вокруг.

Теплица представляла собой маленький доум. Там был другой, более влажный климат, стены прозрачные, на каркасе были закреплены лампы искусственного освещения. Внизу всюду – рыхлая земля.

– Что выращиваешь? – спросил я.

– Всякое. Картошка, морковь, свёкла, редис. Брокколи есть ещё. Вон там думаю капусту посадить, а где останется место – специи всякие. Надя просит.

У меня не было слов. И сейчас их нет, чтобы в полной мере передать всю грандиозность и чистоту того чувства. Правая рука Германа полностью отросла. Ноги работали гораздо лучше, да и стоял он увереннее. Заметив моё волнение, он спросил:

– Что такое, пап?

– Что такое? – не удержался я, – Это я тебя хочу спросить. Что с тобой? Как… что? Что случилось?

Сын усмехнулся, смущённо наклонив голову.

– А я специально вам с мамой решил не говорить. Вот чтобы увидеть тебя с таким лицом.

– Наркоту? Тоже бросил?

– Да, пап.

– И как оно?

– Ещё плющит иногда, но не так, как поначалу. В первый день-то, когда не закинулся, вообще полная отключка была.

– А рука? Протезы? Новые? Давай рассказывай по порядку!

– Чего рассказывать… Сходил в соцзащиту, рассказал им всё. Думал, засудят конкретно: вон сейчас как всех жмут, кто у Шашкевича был…

– И как? Что сказали? Прости, прости, больше не перебью.

– Ничего не сказали. Просто выслушали и всё. Не знаю, может, ещё придут за мной. Протезы зато вот обновили. Тоже, конечно, не как свои, но шевелятся лучше. Пособие кое-какое дали.

Я пребывал в замешательстве. Столько вопросов было, столько мыслей, столько эмоций, аж разрыдаться хотелось, честное слово. А Герман всё говорил, говорил, рассказывал. Говорил, что ещё во времена службы хотел заняться садоводством, да руки не доходили. И ведь не говорил никому! Наверное, думал – засмеют. В какой-то момент я ушёл так глубоко в себя, что перестал слышать его. Потом, наверное, не в самом удачном месте я вставил вопрос, волновавший меня более прочих:

– Как же так? Мы же тебе… мы же тебя все два года вытащить пытались, вразумить там. А ты ни в какую. Что тебя повернуло?

С лица Германа исчезла улыбка. Он о чём-то задумался, и я испугался, что у него снова приступ наркотического транса.

– Да прочитал кое-что. Сейчас скину тебе, – он отряхнул руку о штанину и надел глассы.

– Вот. Это Волька написал. Я когда это прочитал, то два варианта для себя увидел: обколоться до разрыва сердца, чтобы никого больше не мучить, или начать выбираться из болота. Я выбрал первое. И не смог: рука дрогнула. Тогда вариантов не осталось.

Я надел глассы и пробежался по первому абзацу текста. Потом свернул его, оставив для вечернего чтения.

– Надо думать что-то теперь. На пособии зазорно сидеть, единой землёй семью не прокормишь. Придумаю что-нибудь.

– Да брось!

– Что брось?

– А то! И так уже на две жизни наработал, дай себе отдохнуть. Или давай ко мне, будешь…

– Не, не, это не моё, пап. Да и у меня кое-какие соображения есть уже, так что всё нормально. Ладно, пойдём. Волька спускался уже?

– Нет. Надя его позвала, да я вот к тебе ушёл.

– Ну пошли тогда, поздороваешься.

Помню, в детстве мои бабушки с дедушками любили говорить о том, как я вырос за те полторы недели, в которые они меня не видели. И я всегда думал, что с возрастом тоже научусь подмечать такого рода изменения в своих внуках, но как-то не срослось. Валентин, конечно, повеселел и посвежел, но в остальном выглядел ровно так же, как и месяц назад: обыкновенный счастливый пятнадцатилетний юноша.

– Как оно, космонавт? – спросил я, заключая его в объятья.

– Нормально, – ответил он.

Не знаю, поменялось ли что-то в его планах теперь, но с десяти лет Валентин бредит космосом. Пока на уровне ребячества, но всё-таки. Отец его в этом возрасте увлекался музыкой, да вот со временем передумал. Может, и Валентин ещё передумает.

Через пару часов подъехала Марта с мужем, Надины брат с сестрой и их детишки. В половине двенадцатого мы все сидели за столом и разговаривали. На большом экране, недалеко от двери в теплицу, мелькали новогодние поздравления ото всех, кто не поленился их записать и не постеснялся выложить. На двенадцать часов мы поставили Надиных родителей, которые в этот раз не смогли прилететь: работа. Когда они появились на экране, мы открыли шампанское, разлили по бокалам и стали их слушать. Они сказали много добрых слов, светлых пожеланий и мудрых напутствий на наступающий шестьдесят первый год. Мы ответили им тем же. Хорошие люди.