Текст книги "Сгоревший дом"

Роман о спящей планете

1

Тот день начался солнечным июньским утром. Я проснулся в половине восьмого, отключил будильник и дал себе клятвенное обещание явиться в институт хотя бы ко второй паре. Потом уснул опять. Окончательно поднялся вместе с соседом, который тоже всё проспал и теперь в спешке собирался на учёбу. Солнце висело в своём противнейшем положении: прямо напротив окон нашей комнаты. Поспать ещё мне всё равно не удалось бы, поэтому я встал и тоже приступил к выполнению череды утренних ритуалов.

Сосед убежал, сверкая пятками, а я сидел за столом, пил кофе и обдумывал план на день. Учёба должна была закончиться в два, потом надо было ехать на вокзал, за билетами домой, потом зайти в магазин и прикупить еды в поезд. Да, я был одним из тех, кто покупал билеты по старинке, в кассах или терминалах, в то время как вся прогрессивная молодёжь делала это через интернет. Мне же нравилось всё усложнять: так я чувствовал себя занятым.

В половине пятого я вернулся в общагу с пакетом, полным китайской лапши и газировки, и принялся собирать вещи. Сосед был в комнате и как обычно залипал в Интернет, ограничив мир вокруг семя пятнадцатидюймовым экраном. В этом нет какой-то насмешки или издёвки: он был отличным парнем, разбиравшимся во множестве вещей благодаря такому вот залипанию. Когда он заметил, как я вожусь с дорожной сумкой, то спросил:

– Не рано ли домой? Сессия же.

– У меня экзамены через неделю. Успею домой сгонять на пару дней.

– А смысл? После сетки уехал бы на всё лето, нафиг сейчас-то деньги тратить?

– Да мне и не жалко, чё там. К тому же, после сетки практика, так что там до конца июля не вырваться.

– Ну, как знаешь, – ответил он и снова уставился в ноут.

Настоящую причину отъезда я не сказал, потому что причиной был он сам. Вернее – его общество. Это в узком смысле, а в широком – вся общага. Весь этот коммунальный быт со временем начинал давить на любого, даже самого компанейского человека здесь, и спустя несколько месяцев большинству необходим был отдых. Самыми неуязвимыми для испепелявшей общажной тоски были пофигисты, вроде моего соседа, которым было всё равно, где смотреть в светящийся экран.

В шесть сумка была собрана, и, завалившись на кровать, я стал придумывать, как убить оставшиеся три часа. В итоге тоже взял с полки ноут и засел в Интернет.

Погода тем временем сменилась с типично летней на типично паршивую: полил мелкий дождь, зарокотала гроза, и поднялся ветер. У меня не было зонта, так что я попросил его у соседа.

– Бери, на верхней полке, – сказал он, не поднимая глаз. Я пообещал вернуть вещь в целости и сохранности не позднее, чем через неделю.

– Это только зонт, – ответил он.

В девять я и мой багаж стояли на остановке в ожидании автобуса, а спустя полчаса – на перроне в ожидании поезда. Руки мои, державшие зонт и сумку, уже околели от ветра. Люди, стоявшие рядом, ругались и бранили всех, начиная машинистом поезда и заканчивая небесами. В девять сорок пять я вошёл в вагон и расположился на нижней полке. Вскоре поезд тронулся и отправился на восток.

Я жадно читал книгу, торопясь закончить главу до того, как в вагоне погасят свет. Было около одиннадцати. Дождь за окном закончился, облака расползлись, и теперь на небе был виден красный диск луны. У меня разболелась голова. Я отыскал в сумке таблетку анальгина, съел её и запил колой, которую чуть не уронил, когда снаружи выстрелил раскат грома.

– Бляха-муха, – вырвалось у меня. Я поглядел на попутчиков, желая увидеть их реакцию, но они уже спали.

Когда свет вырубили, я убрал книгу и пошёл заваривать последний на вечер бич-пакет. Возле бойлера с кипятком кто-то лежал. Я решил, что это очередной перебравший пьяница, и не стал спешить к нему на помощь, но когда я увидел разлитый вокруг него чай и незакрытый краник бойлера, на душе сделалось тревожно. Перешагнув через мужчину, я закрыл краник и постучался к проводнику. Ответа не последовало. Подождал немного и постучался ещё. Снова тишина. Тогда я открыл дверь купе и увидел проводницу, спавшую на своей койке в полусидячем положении. Попытался разбудить её – безуспешно.

– Извините, тут человеку плохо, – говорил я, продолжая тормошить её за плечо. Ноль внимания.

Тогда я направился в первое купе, надеясь найти там кого-то, кто мог бы помочь.

– Извините, там человеку плохо, – повторял я, пытаясь разбудить людей, но все они будто договорились меня игнорировать.

Я вернулся к лежавшему в луже чая мужчине и похлопал его по щекам.

– Ау, вам плохо?

Из его полуоткрытого рта не последовало ни «да», ни «нет». Живот его поднимался и опускался, значит – он дышал и был жив. Я взял его же кружку, сбегал в туалет, набрал холодной воды и плеснул ему в лицо. Ничего.

Во втором купе была свободная нижняя боковушка, и я оттащил его туда, после чего руки мои ныли, точно у грузчика-ударника. Мужчина теперь лежал на спине и посапывал, а я вернулся к проводнице, чтобы посмотреть, как дела у неё. Она по-прежнему спала в своей непотребной позе и не откликалась. Что-то было не так. Я прошёл по вагону и искоса оглядел остальных людей. Осторожно, чтобы никто вдруг не подумал, что я хожу и пялюсь. Все лежали и спали. Кто-то укрывшись простынёй, кто-то нет. Кто-то лежал нормально, а кто-то – так же полусидя, как проводница.

Я подёргал за плечо мужчину на верхней боковушке – он не просыпался.

Я ткнул в спину женщину на нижней полке, в купе возле туалета – она спала.

– Извините, – бубнил я, трогая за ногу седовласого пенсионера в середине вагона. Он не слышал.

Что-то было не так. Снежным комом в груди стала расти тревога. Что-то точно было не так.

Я перешёл в соседний вагон. Там, в одном из купе, мужчина лежал на полу с неестественно вывернутой ногой. Я потрогал его – он спал. Все спали.

Поезд мчался стрелою сквозь ночь, а я в панике бегал по вагонам и кричал:

– Э! Алё! Кто-нибудь!

Дёргал какого-то парня моих лет, распластавшегося в тамбуре, и орал:

– Вставай, слыш! Ты слышишь?!

Бил ладонью толстого мужика, который уснул, сложившись пополам в начале одного из вагонов, и повторял:

– Алё! Э, мужик! Мужик!

А поезд всё ехал и ехал, не сбавляя ход. Я подумал: «Если спят пассажиры, спят и машинисты», – и от мысли на руках поднялись волосы.

Я подумал: «Если спят машинисты нашего поезда, то спят машинисты других поездов», – и колени мои задрожали.

Я подумал: «Если спят машинисты других поездов…», – и на этом мысль оборвалась, потому что вагон дёрнулся и пол уплыл у меня из-под ног. Последнее, что я помню – это боль от удара затылком о стену.

2

Стена не пострадала. А вот голова раскалывалась. Это меня и разбудило. А ещё та девчонка, которая что-то бормотала про стопкран и волокла меня по полу.

…

Роман про зомби

1

Я родился в парке аттракционов. Летом. Было тепло и солнечно. А я валялся на боку и впервые открывал глаза. Голова не думала. По телу бродил колючий холодок. Конечности были тяжёлыми и двигались медленно. Я пошевелил рукой. Подвигал ногами. Потом стал вставать. Всё вокруг было бессмысленной чёрно-белой кашей: серые аттракционы играли друг с другом в чехарду, плавали, прыгали, сжимались и растягивались. Земля под ногами вытворяла то же самое. Идти было трудно, но я пытался, пока не споткнулся о скамейку возле колеса обозрения и не упал на асфальт.

«Правило №1: смотри под ноги и обходи препятствия», – сверкнуло в доверху пустой голове. Потом где-то вдалеке раздался хлопок, и ноги повели меня на звук.

Я шёл, шёл и шёл, пока не оказался на проезжей части, на которой стояли и валялись автомобили. Светло-серые и тёмно-серые, искорёженные и целые. Некоторые из них до сих пор горели. Вдоль дороги тянулось четырёхэтажное здание. Его стены были исписаны, а окна первого этажа выбиты. Внутри было темно. Вокруг валялся мусор: банки-склянки, газеты, картон, мешки. И единственным, что среди всего этого имело смысл, было тело женщины, лежавшее возле одной из перевёрнутых машин. Сладкое, душистое, зовущее тело седой старушки в белой сорочке. Я почти бежал к этому кусочку тепла, оплоту счастья в холодном и бесцветном мире.

В голове у неё было пулевое ранение. Рядом лежали кусочки затылочной кости и мозга. Я опустился на колени, слизал ошмётки с асфальта и подполз к ней. Секунду я мешкал: не знал, с чего начать. Потом вцепился зубами в очаровательный дряблый трицепс. Закончив с ним, принялся за предплечье. Во время еды я чувствовал себя невесомым, чувствовал, что являюсь частью чего-то большего, чем я: чего-то прекрасного и полноценного. Чёрно-белый мир прекратил вертеться и плясать. Он налился красками: кровь стала лиловой, листва на деревьях заблестела убаюкивающим зелёным, огонь запылал красным, оранжевым и жёлтым, а небо… Едва ли кто-то из людей помнит момент, когда впервые увидел чистое, голубое небо с горящим кругом света на нём цвета квинтэссенции жизни. Моя память сохранила то мгновение. Я ощутил себя живее всех живых, живее самого бога, что бы это слово ни означало. «Жизнь, думал я – это когда кушаешь». Я думал! Впервые с момента рождения я почувствовал, как по мозговым каналам течёт горячий и свежий мысленный импульс.

«Правило №2: кушай и радуйся».

Когда я доел левую ногу, в груди маленькой, шустрой белочкой пробежало щекочущее чувство завершённости, и я закричал:

– Ааааааооогррааааыыыхх!

Насыщение пришло, а вместе с ним – апогей эйфорийного опьянения. Мир светился, тело обретало силу, сердце стало качать густую кровь по артериям. Рана от укуса на кисти зачесалась. Я поднял руку и принялся её рассматривать. На безымянном пальце было кольцо. Золотое. Возле большого пальца было нарисовано колесо обозрения. От него вниз по ладони вела стрелка, указывавшая на другое схематичное изображение квадратного предмета с петлями.

Я опустил руку и увидел толпу людей. Они шли по дороге, шли медленно. Кто-то подволакивал поломанные ноги, а кто-то вовсе полз на руках. У некоторых не было частей тела. У мужчины сбоку не было руки и глаза. У одного ползунка вместо ног были мясные ошмётки. У кого-то не было носа, у кого-то челюсти, у кого-то из брюха торчали кишки. Но были среди них и красавцы: девочка-подросток впереди выглядела так, будто только что проснулась, приняла душ и собралась в школу. Как новенькая, не считая бесцветных глаз, смотревших в никуда. Они доковыляли до меня, шаркая ногами, хором рыча и мыча, словно рой гигантских пчёл. Они проплелись мимо и не заметили меня, а я не заметил, как пристроился к ним в хвост и пошёл следом.

2

Потом началась пальба. Меня забрызгала кровища впереди шедших. Пули дырявили их головы, они валились мешками на землю, открывая меня и увеличивая мои шансы закончить так же. Потому я пригнулся и побежал прочь.

Стрельба стихла. Я спрятался за машиной, где-то в километре от горы моих мёртвых сородичей. Вместе со мной был тот однорукий и одноглазый мужчина.

…

Роман про эксперименты инопланетян

Эксперимент 1: «Тот, что бродит в озере»

Родителей своих я не помню. Не помню и как сюда попал. Наверное, это было очень давно. Моё первое воспоминание – я сижу и смотрю на необычно высокого мужчину тридцати лет с густой щетиной, одним глазом, одной губой и носом в форме буквы «С». Он расставляет металлические горшки в комнате, где играют дети, и кладёт в каждый горшок по сухому полотенцу. Поставив последний, двенадцатый горшок, он распрямляется во весь свой гигантский рост и разминает могучую спину. Потом поворачивает голову и смотрит на меня единственным глазом. Я смотрю на него. Он подмигивает мне тем местом, на котором должен быть второй глаз, и на котором нет ничего, кроме тёмно-розовой полости. Я улыбаюсь мужчине.

Мне разрешали играть с остальными детьми. Им было интересно со мной: они говорили, оказывали всевозможные знаки внимания. Однако я решительно не понимал того, что они говорили, а разговоры были их любимым развлечением. И так получалось, что я всё равно оставался в стороне.

После того, как мужчина расставлял горшки с тряпками, две одинаковые женщины с большими улыбками уводили меня в отдельную комнату. Она была маленькая и без окон. Там я сидел и ждал пока что-то в основной комнате подойдёт к концу.

Спал я тоже отдельно, в той же маленькой комнате. Одинаковые женщины оставляли мне дверь открытой, чтобы я не задохнулся, и давали кучу мягких игрушек. С ними я играл, а потом подстилал под себя и спал на них, потому что кроме пола, потолка, стен, меня и игрушек в этой комнате ничего не было.

Шли годы. Я рос, развивался и креп, в отличие от остальных детей. Когда мне исполнилось десять, они были всё такими же маленькими карапузами, едва стоявшими на ногах. Они по-прежнему день за днём вели беседы, сути которых я по-прежнему не понимал. Однажды я спросил у одноглазого мужчины, с которым мы успели подружиться, о чём болтают эти ребята. Он ответил, что сам некогда размышлял над этим, и когда он делал это, у него начинала сильно болеть голова, и он прекращал. На протяжении десяти лет он пытался выяснить, о чём они толкуют, но потом произошло что-то, чего он не помнит. И после этого ему больше не хотелось думать о разговорах малышей.

На то, что происходило после расстановки горшков с тряпками, мне по-прежнему запрещали смотреть. После одного такого ритуала меня выпустили из комнаты, и я пошёл на улицу. Пошёл потому, что туда всякий раз уходил одноглазый мужчина после завершения обряда. Одинаковые женщины не чинили мне препятствий, и я направился из дома, в котором мы жили, к бескрайнему озеру. Там, у берега, стоял одноглазый мужчина. Он вынимал из горшков тряпки и выбрасывал их в озеро. Вид у него был мрачный.

Он заметил меня, и его лицо исказил испуг. Потом досада. Потом он подозвал меня к себе.

– Ты, наверное, хочешь знать, что я делаю? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Я кормлю Музара.

– А кто это, Музар?

– Тот, что бродит в озере.

– А как он выглядит?

– Не знаю.

– А почему он живёт там?

– Не знаю.

– А что будет, если его не кормить?

– Он умрёт.

– А что будет, если он умрёт?

– Мы умрём.

– Почему?

– Так говорят они, – одноглазый мужчина показал пальцем в сторону нашего дома на холме. Там стояли одинаковые женщины в окружении двенадцати детей. Они смотрели на нас. Дул ветер. Я смотрел на них. Одноглазый мужчина продолжил заниматься своим делом.

– А что они делают, когда ты расставляешь горшки с тряпками, и меня уводят в мою комнату? – спросил я.

Ветер прекратился. Стоявшие на холме широко раскрыли глаза. Я отвернулся от них к мужчине. Он, секунду назад занимавшийся своей работой, теперь стоял вплотную ко мне.

– Они даруют нам жизнь, – прошептал он.

– А почему мне нельзя на это смотреть?

– Никогда не пытайся на это посмотреть, – сказал одноглазый мужчина и перевёл взгляд с меня на то, что было сзади. Я развернулся и увидел одинаковых женщин с двенадцатью детьми в двух шагах от нас с широко раскрытыми глазами и ртами.

– Всё нормально. Он не будет… – начал говорить одноглазый мужчина, но его оборвал писк, и я потерял сознание.

Я очнулся в своей комнате на куче мягких игрушек. У меня разрывалась голова. Дверь была закрыта. За дверью были слышны голоса одноглазого мужчины и одинаковых женщин. Я не мог разобрать, о чём они говорили: в ушах звенело, свет резал глаза, а голова отказывалась думать о чём-либо, кроме боли. В комнате было темно, но острый свет становился всё ярче и ярче. Я постоял у двери несколько мгновений, пытаясь вслушаться в разговор, затем в голове что-то щёлкнуло, свет пропал, звон исчез и я мешком упал на пол, придавив разбросанные игрушки.

Мужчина разбудил меня. Он нежно тряс моё плечо и приговаривал:

– Проснись, вставай.

Я привстал и огляделся вокруг. Мы были в моей комнате. Дверь была открыта.

– Что это было? – спросил я.

– То, чего не должно было быть, – ответил мужчина, – Но теперь всё в порядке. Мы договорились. Теперь ты – мой сын.

В груди у меня запульсировало странное чувство.

– Ты – мой папа?

– Не настоящий папа. Но папа.

Я бросился в объятья к одноглазому мужчине.

Прошло ещё два года. Я помогал папе выполнять его работу. Вместе с ним мы расставляли горшки с тряпками, а после того, на что мне смотреть запрещалось, мы выбрасывали тряпки в озеро и кормили Музара. За это время мы невероятно сблизились с папой. Он показывал мне свою комнату. Он спал не на мягких игрушках, а на штуке с четырьмя ножками, которую называют «кровать». Он сказал, что когда я вырасту, мне тоже дадут такую штуку. В общем, всё шло хорошо, пока я не сделал то, о чём до сих пор жалею.

Когда мы в очередной раз расставили горшки с тряпками, и для малышей пришло время совершать обряд, меня загнали в мою комнату. Я чувствовал, что в этот раз что-то было не так, но не мог понять, что именно. Оказалось, одинаковые женщины забыли закрыть дверь в моей комнате! Теперь я мог выйти и увидеть, что делают малыши, когда меня прячут тут. Что таит в себе обряд дарования жизни. Любопытство охватило меня. Оно двигало мои ноги, и вот я уже шёл к распахнутой двери, не понимая, хочу я того или нет. Папа ведь строго-настрого запретил мне на это смотреть. Но я двигался вперёд, продолжая спорить с собой, отчаянно ища причину, которая оставила бы меня в комнате. Но я её не находил. В конце концов, я пришёл к выводу, что ничего страшного не случится, ведь папа рассказал бы, если б обряд скрывал за собой что-то ужасное. И вот, стоя вплотную к двери, я принял решение выйти и увидеть, что от меня скрывали всю жизнь.

За дверью стоял папа и не двигался. Его словно пригвоздили к полу, словно он был игрушечным солдатиком, которого зачем-то поставили возле комнаты. Единственный глаз его округлился, когда я ступил за порог комнаты, а из места, где должен был быть второй глаз, катилась слеза. Рот его был закрыт. Единственная губа дёргалась, словно он хотел что-то сказать, но не мог. Всё, что он мог – это стоять, смотреть и плакать.

Сомнения опять закрались в голову: стоит ли удовлетворять своё любопытство? Может, лучше послушаться папу и остаться в неведении? Нет, решение принято. Я прошёл в основную комнату, не отрывая взгляда от папы, и подошёл к самому месту проведения обряда. Я смотрел на него, ожидая, что он что-то скажет или сделает. Но он только стоял и плакал. Я закрыл глаза, развернулся в сторону того, что хотел увидеть, а потом вновь открыл их.

Когда звон в ушах прекратился, и свет перестал слепить глаза, я оглянулся. Я был в какой-то огромной тарелке. В ней меня везли по озеру одинаковые женщины, расталкивая воду огромными ложками.

– Куда мы едем? – спросил я у них.

– Нечего бояться. Всё как надо, – ответили они.

Я плохо помню, что видел тогда в доме. Вроде, дети сидели на горшках и испражнялись, а одинаковые женщины стояли рядом. Когда я открыл глаза, все они смотрели на меня, широко раскрыв рты. Потом писк, вспышка света, и я вырубился. Не знаю, в чём был смысл увиденного, не знаю, зачем они скрывали от меня такой пустяк. Но точно знаю, что я зря позволил себе это увидеть.

Меня везли дальше и дальше по озеру, пока дом и холм не стали маленькой точкой на горизонте. Пока мы ехали, я увидел, что озеро окружает холм со всех сторон, и что оно бесконечно. И понял, что кроме дома, холма и озера ничего не существует.

Одинаковые женщины остановили тарелку, сложили ложки на дно и стали приближаться ко мне. Руки мои стали слабыми, грудь зачесалась изнутри, а к горлу подступил ком. Мне захотелось выпрыгнуть из тарелки.

– Нечего бояться. Всё как надо, – повторяли одинаковые женщины, хватая меня за руки и за ноги.

– Нечего бояться, – сказали они, перевернув меня и сунув головой в воду.

Я проснулся в комнате папы. Там, на стене, висела одна занимательная вещь под названием «зеркало». Такая штука, в которой можно увидеть самого себя. Я встал с «кровати» и подошёл к нему. Оказалось, у меня исчез глаз и нижняя губа, а нос скривился в подобие буквы «С». Боли я не чувствовал, поэтому не придал изменениям в лице значения.

Папу я больше не видел. Он куда-то пропал после нашего путешествия в тарелке. Я спрашивал про него у одинаковых женщин, но они лишь повторяли:

– Всё как надо.

Мне пришлось целиком взяться за папину работу. Я расставлял горшки, клал в них тряпки и выходил из комнаты. Потом забирал горшки с тряпками и отправлялся кормить Музара. Кроме этого, у меня больше не было занятий. Я пытался слушать разговоры малышей, чтобы понять, о чём они говорят, но свет, звон и боль в голове мешали мне. И я прекращал.

Через год после поездки на озеро в доме появился тринадцатый ребёнок, который рос и развивался, не в пример остальным. Ему, как и мне в своё время, запрещали смотреть на обряд. Этим тринадцатым ребёнком был ты.

Сейчас тебе столько же, сколько было мне, когда папа стал моим папой. Наверное, ты тоже скоро станешь моим сыном. Не настоящим сыном, но сыном. И через пару лет тебе тоже представится возможность взглянуть на обряд. Если ты сделаешь это, то я исчезну куда-то, как это было с моим папой. Правда, я не знаю, что случится, если ты поборешь любопытство и не посмотришь на таинство. Поэтому я рекомендую тебе так и поступить. Посмотрим, что тогда будет.