Текст книги "Дьяволы дня «Д»"

Грэм Мастертон
Дьяволы дня «Д»[1]1
  День «Д» – день высадки войск союзников в Европе (6 июня 1944 года)


[Закрыть]

«Худшие из дьяволов – которых радуют войны и кровопролития, которые набрасываются на людей как самые безжалостные тигры».

Френцис Беррет

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Их приближение я заметил еще за милю: две закутанные фигуры, катившиеся на велосипедах между белых, зимних деревьев; лица их были плотно обмотаны шарфами. Когда они приблизились, я смог услышать их разговор и увидеть клубившийся вокруг их ртов пар. Это было в декабре, в Нормандии – туманной и серой, как фотография, – и печальное красное солнце уже опускалось за лесистые холмы. Если не считать этих двух французских работяг, медленно приближавшихся ко мне на своих велосипедах, я был на дороге один, стоя со своей топографической треногой на жесткой, покрытой инеем траве; рядом, на обочине, под неуклюжим углом, стоял нанятый мною желтый «Ситроен». Было так чертовски холодно, что я едва мог чувствовать руки и нос и почти не топал ногами, чуть ли не из боязни, что отвалятся пальцы.

Мужчины подъехали еще ближе. Это были два старика, одетые в простенькие куртки и береты; на спине одного висел потрепанный армейский рюкзак с торчащим наружу длинным французским батоном. Шины их велосипедов оставляли на покрытой седым инеем дороге белые, пушистые следы. Здесь, в сельских глубинах Швейцарской Нормандии, транспорта почти не было, если не считать редкие трактора и еще более редкие «Ситроены-Мазерати», со свистом проносившиеся сквозь ледяные метели на скорости в девяносто миль в час.

– Bonjour, messieurs, – крикнул я, и один из стариков притормозил и соскочил на землю. Он подвел свою машину прямо к треноге и сказал:

– Bonjour, monsieur. Qu'est-ce que vous faites?[2]2
  Здравствуйте. Чем вы занимаетесь? (фр.)


[Закрыть]

– Мой французский не слишком хорош. Вы говорите по-английски?

Мужчина кивнул.

– Ну, – сказал я, показывая через долину на холодные, серебряные холмы, – я делаю карту. Une carte.[3]3
  Карта (фр.)


[Закрыть]

– Ah, oui, – сказал старик. – Une carte.[4]4
  Ах, да. Карта.(фр.)


[Закрыть]

Другой мужчина, все еще сидевший верхом на своем велосипеде, опустил шарф и высморкался.

– Это для новой трассы? – спросил он меня. – Для нового шоссе?

– Нет, нет. Для исторической книги одного человека. Карта всей этой местности для книги о Второй Мировой Войне.

– Ah, la guerre. – кивнул первый. – Une carte de la guerre, hunh?[5]5
  Ах, война. Военная карта, да? (фр.)


[Закрыть]

Один из стариков достал голубой пакетик «Житан» и предложил одну мне. Обычно я не курил французских сигарет: отчасти из-за высокого содержания смолы, а отчасти из-за того, что они пахли паленым конским волосом; но я не хотел показаться невежливым – спустя лишь два-то дня в северной Франции. Да к тому же я был рад пятнышку тепла, которое давал кончик тлевшей сигареты. Некоторое время мы курили, молча улыбаясь друг другу, как это делают люди, каждый из которых не достаточно хорошо знает язык другого. Затем старик с батоном произнес:

– Они сражались по всей долине; и ниже по реке – тоже. Орне. Я очень хорошо это помню.

– Танки, понимаете? – сказал другой. – Здесь и здесь. Американцы шли из Клеси, с той стороны дороги, а немцы отступали по долине Орне. Как раз там, куда вы смотрите, возле Понт Д'Уолли, была очень тяжелая битва. Но в те дни у немцев уже не осталось шансов. Американские танки пересекли реку по мосту у Ле Вей и разгромили их. Ночью, прямо с этого места, можно было видеть, как до самого поворота реки горели немецкие машины.

Я выпустил дым и пар. Было так сумрачно, что я с трудом различал возле Уолли тяжелые плечи гранитных утесов, где река Орне расширялась и поворачивала перед тем как проскользнуть через плотину возле Ле Вей и, пенясь, помчаться на север. В этот призрачный декабрьский вечер были слышны лишь слабые звуки бегущей воды и печальный звон церковного колокола в дальней деревушке, и нам, стоявшим среди инея и холода, легко могло показаться, что мы были одни на всем европейском континенте.

– Она была жестокая, та битва, – сказал старик с рюкзаком. – Никогда не видел такой жестокой. Мы взяли трех немцев, но это было не трудно. Они были счастливы сдаться. Помню, как один сказал: «Сегодня я сражался с дьяволом».

Другой старик кивнул.

– Der Teufel.[6]6
  Дьявол (нем.)


[Закрыть] Вот, что он сказал. Я был там. Вот он и я – мы кузены.

Я улыбнулся обоим. На самом деле я просто не знал, что сказать.

– Ну, – сказал мужчина с хлебом, – нам пора возвращаться – чтобы поесть.

– Спасибо, что остановились, – сказал я ему. – Довольно уныло стоять тут в одиночестве.

– Вы интересуетесь войной? – спросил второй старик.

Я пожал плечами.

– Не особенно. Я картограф. Делаю карты.

– Есть много историй о войне. Некоторые из них – просто выдумки. Но здесь вокруг ходит много рассказов. Как раз там, внизу, возле Понт Д'Уолли, в кустах стоит американский танк. Люди по ночам рядом с ним не ходят. Говорят, что внутри, когда темно, там переговаривается мертвый экипаж.

– Настоящие привидения.

Старик укутал лицо в свой шарф, так что остались видны только старые, обрамленные морщинами глаза. Он выглядел, как арабский прорицатель или как человек с ужасными ранами. Затем он натянул перчатки, и я услышал его приглушенный голос:

– Это исключительные истории. Я считаю, что на всех полях сражений есть привидения. Но так или иначе, le potage's attend.[7]7
  Суп-потаж ждет (фр.)


[Закрыть]

Два старых кузина одновременно помахали мне и затем вновь покрутили свои педали. Вскоре они свернули и исчезли за покрытыми туманом деревьями, а я вновь остался один, окоченевший от холода и почти готовый все упаковать и отправиться проглотить какой-нибудь обед. Да и солнце теперь было поглощено клином опускавшегося тумана, и я с трудом различал руки перед своим лицом, не говоря уже о вершинах отдаленных утесов.

Загрузив свое оборудование в багажник «Ситроена», я влез за руль и потратил пять минут в попытках завести мотор. Проклятая штуковина издавала звуки, подобные ржанию лошади, и я чуть было не вышел чтобы пнуть ее, как того заслуживало бы животное, но тут машина кашлянула и ожила. Я включил фары, развернулся и поехал назад, в Фалейс и мой грязный отель.

Однако, проехав около полумили, я увидел знак, гласивший: «Понт Д'Уолли, 4 км». Я посмотрел на свои часы: было только половина пятого, – и подумал, не стоило ли сделать крюк, чтобы взглянуть на танк с привидениями, про который говорили старые кузины. Если бы он был настоящим, то я мог бы завтра, при дневном свете, сфотографировать его: может, Роджеру подойдет для его книги. Роджер Келман был тем самым парнем, который написал исторический труд и для которого я рисовал все эти карты. Дни после дня «Д» и все, что имело отношение к военным достопримечательностям, заставляло его облизывать свои губы, как кот Сильвестр.

Я повернул налево – и немедленно пожалел, что сделал это. Дорога уходила резко вниз, извиваясь между деревьев и скал, и была скользкой ото льда, грязи и полузамерзшего коровьего дерьма. Маленький «Ситроен» дергался и раскачивался из стороны в сторону; лобовое стекло запотело от моего взволнованного дыхания, и мне пришлось опустить боковое и высунуться наружу – нешуточное дело, учитывая, что температура там была гораздо ниже нуля.

Я проехал мимо тихих, заброшенных ферм, с осевшими сараями и закрытыми окнами. Я проехал серые поля, на которых, словно грязные картинки из головоломки, стояли коровы, со свисавшей с их щетинистых губ замерзшей слюной. Я проехал закрытые ставнями дома и поля, сходившие под наклоном к темной, зимней реке. Единственным признаком жизни, встретившимся мне, был стоявший возле обочины трактор с заведенным двигателем и колесами, которые от затвердевшей на них коричневато-желтой глины были в два раза больше своего действительного размера; в его кабине никого не было.

Наконец, между твердыми каменными стенами, под аркадой переплетенных безлистных ветвей, через мост, – петляющая дорога провела меня к Уолли. Я выискивал глазами танк, о котором рассказали мне старики, но с первого раза все равно его не заметил и потратил пять минут на то, чтобы на всем обратном пути, по которому только что проехал, бороться с глупой машиной, дважды глохнуть и едва не врезаться в ворота фермы. Я увидел, как на грязном дворе открылась массивная дверь и на меня с подозрением уставилась женщина, с серым лицом, в белом кружевном чепчике; но потом дверь закрылась, а я врубил «Ситроен» на что-то похожее на вторую передачу и снова выехал на дорогу.

Этот танк можно было бы не заметить и средь бела дня, не говоря уже о сумерках в разгар морозной нормандской зимы. Но только сделав поворот, я сразу его увидел, и через несколько ярдов мне удалось остановить «Ситроен», стонавший и жаловавшийся своей подвеской. Я шагнул из машины в кучу коровьего навоза, но хорошо, что он хоть не вонял при такой температуре. Потом очистил ботинок о камень, лежавший возле дороги, и направился посмотреть на танк.

Он был темный и неуклюжий, но удивительно маленький. Я полагаю, что мы настолько привыкли к огромным армейским танкам, что забыли какими крошечными на самом деле были танки Второй Мировой войны. Его поверхность была черной и покрыта чешуйками ржавчины; а живая ограда разрослась настолько, что танк, со своей башней, гусеницами и короткой пушкой, опутанными кружевами боярышника, выглядел, как какая-то своеобразная спящая красавица. Я не знал точно, какого типа был этот танк, но предположил, что, может быть, «Шерман» или что-то подобное. Явно, что он был американским: на его боку проглядывала поблекшая и проржавевшая звезда и что-то вроде рисунка, который время и погода почти уже стерли. Я пнул машину, и она отозвалась слабым, пустым и гудящим звуком.

По дороге медленно шла женщина с алюминиевым молочным ведром. Приближаясь, она осторожно меня разглядывала, но, когда подошла ближе, остановилась и поставила свое ведро на землю. Она была очень молода – двадцать три или двадцать четыре, – на голове ее была повязана косынка в красный горошек. По-видимому, она была дочерью фермера. Ее руки загрубели от предрассветных доек в холодных сараях, щеки были ярко-малиновыми, как у размалеванной крестьянской куклы.

– Bonjour, mademoiselle, – сказал я. Девушка ответила внимательным кивком.

– Вы американец? – спросила она.

– Верно.

– Я так и подумала: только американцы стоят и смотрят.

– Вы хорошо говорите по-английски.

Она не улыбнулась.

– Я три года была помощницей по хозяйству в Англии, в Пиннере.

– Но затем вернулись на ферму?

– Моя мать умерла – отец был совсем один.

– У него преданная дочь.

– Да, – сказала она и опустила глаза. – Но я надеюсь когда-нибудь снова уехать. Здесь очень одиноко. Очень тоскливо.

Я повернулся к мрачной, приводящей в уныние махине танка.

– Мне говорили, что здесь водятся привидения, – сказал я. – Ночью можно услышать переговоры экипажа.

Девушка промолчала.

Я некоторое время подождал, потом снова повернулся и посмотрел на нее через дорогу.

– Это правда, как вы думаете? Его посещают призраки?

– Вы не должны об этом говорить, – произнесла она. – Если о них говорить, то свернется молоко.

Я взглянул на ее алюминиевое ведерко.

– Вы серьезно? Если говорить о призраках в танке, то испортится молоко?

– Да, – прошептала она.

Я думал, что я уже слышал все, но это меня удивило. Здесь, в современной Франции, образованная молодая леди шептала рядом со старым, разбитым танком «Шерман», боясь, что свернется ее свежее молоко. Я положил руку на холодное ржавое крыло танка и почувствовал, что нашел что-то совершенно особенное. Роджер был бы от этого в восторге.

– А вы сами слышали призраков? – спросил я у девушки.

Она быстро покачала головой.

– А вы знаете кого-нибудь, кто слышал? Кого-нибудь, с кем я мог бы поговорить?

Девушка подняла свое ведро и тронулась дальше. Но я пересек дорогу и пошел рядом с ней, хотя она и не собиралась ни смотреть на меня, ни отвечать на мои вопросы.

– Я не хочу быть любопытным, мадемуазель. Но мы с приятелем пишем книгу: все о дне «Д» и о том, что случилось после. И, кажется, что это как раз та история, которую я бы действительно смог использовать. Вот что я имею в виду. Несомненно, кто-то же слышал голоса, если они реальны?

Она остановилась, и на мне изучающе замер ее твердый взгляд. Она была необычайно хороша для нормандской крестьянки: с прямым носом, какой можно увидеть у женщин на гобелене Байо,[8]8
  Гобелен Байо – древняя реликвия, представляющая собой полосу шелка в 231 фут в длину и 20 дюймов в ширину, на которой вышиты сцены завоевания Англии норманнами


[Закрыть] и переливающимися зелеными глазами. Под забрызганной грязью короткой курткой, скромной юбкой и резиновыми ботинками скрывалась совершенно замечательная фигура.

– Я не знаю, что заставляет вас так трепетно к этому относиться, – сказал я. – Это просто сказка, правда? Я хочу сказать, что призраков не существует, ведь так?

Она продолжала пристально на меня смотреть и затем произнесла:

– Это не призрак, это другое.

– Что вы подразумеваете, говоря «другое»?

– Я не могу сказать.

Она продолжила свой путь, и на этот раз так быстро, что я едва за ней поспевал. Надо думать, что если ходить два раза в день до коровника и обратно по три мили, мускулы на ногах станут хорошо тренированными. К тому времени когда мы дошли до покрытых мхом ворот, возле которых я разворачивал свой «Ситроен», мое дыхание стало хриплым, а горло болело от сырого и холодного воздуха.

– Это моя ферма, – сказала она. – Теперь я должна идти.

– Вы мне больше ничего не скажете?

– Нечего говорить. Танк стоит там со времен войны. Более тридцати лет, не так ли? Как можно услышать в танке голоса спустя тридцать лет?

– Это как раз то, о чем я вас спрашиваю, – сказал я.

Она повернула лицо в профиль. У нее были печально изогнутые губы, и, вместе с этим прямым, аристократическим носом, ее внешность была почти прекрасной.

– Вы скажете мне, как вас зовут? – спросил я.

Она улыбнулась едва заметной улыбкой и сказала:

– Мадлен Пассерель. Et vous?[9]9
  А вас? (фр.)


[Закрыть]

– Ден, сокращенно от Дениэль, Мак-Кук.

Девушка протянула мне свою руку, и мы обменялись рукопожатием.

– Приятно было с вами познакомиться, – сказала она. – А теперь я должна идти.

– Я смогу снова вас увидеть? Я завтра опять буду здесь. Мне нужно закончить карту.

Она покачала головой.

– Я не пытаюсь к вам приставать, – успокоил я ее. – Может быть, мы могли бы сходить вместе выпить. У вас есть здесь поблизости бар?

Я оглядел холодный и мокрый сельский пейзаж, коров, собравшихся возле ограды по другую сторону дороги, и поправился:

– Ну, может быть, небольшой отель?

Мадлен покрутила свое молочное ведро.

– Думаю, что я слишком занята, – сказала она. – И, кроме того, мой отец нуждается в постоянной заботе.

– А кто пожилая женщина?

– Какая пожилая женщина?

– Когда я разворачивался, я видел пожилую женщину в дверях. На ней был белый кружевной чепчик.

– А… это Элоиз. Она живет на ферме всю свою жизнь. Она была сиделкой у моей матери, когда та была больна. А-а, есть кто-то, с кем можно поговорить, если вы заинтересовались рассказами о танке. Она очень суеверна.

Наступили холодные сумерки. Я раскашлялся.

– Могу я поговорить с ней сейчас?

– Не сейчас. Может быть, завтра днем, – сказала Мадлен.

Она двинулась через двор фермы, но я нагнал ее и схватился за ручку ее молочного ведерка.

– Послушайте, как насчет завтра? – спросил я. – Я могу заехать около полудня. Вы не смогли бы уделить мне несколько минут?

Я был решительно настроен не дать ей уйти, пока не добьюсь от нее чего-то вроде твердого обещания. Танк, с его привидениями, был очень интересен, но сама Мадлен Пассарель была куда более интересна. Обычно не приходится рассчитывать на какие-то события, когда рисуешь военную карту северной Франции, а несколько стаканов вина и кувыркание с фермерской дочкой в коровнике, пусть даже в середине зимы, – это лучше, чем тихое и одинокое принятие пищи в коричневом, пропахшем чесноком мавзолее, как в моей гостинице в шутку называли столовую.

Мадлен улыбнулась.

– Очень хорошо. Приезжайте – поедите вместе с нами. Но в одиннадцать тридцать: у нас во Франции ленч рано.

– Вы скрасили мою работу. Большущее спасибо.

Я потянулся, чтобы поцеловать ее, но мои ноги скользнули по перемешанной грязи, и я чуть не потерял равновесие. Чтобы сохранить свое достоинство, я превратил это неловкое движение в три быстрых шага, но поцелуй вылетел на морозный воздух облачком пара и исчез в сумерках.

– Au revoir,[10]10
  До свидания, (фр.)


[Закрыть] мистер Мак-Кук. До завтра.

Я пронаблюдал, как она пересекла двор и исчезла в дверях. С вечернего неба начинала сыпаться холодная изморось, которая часа через два должна была, вероятно, превратиться в снег. Я вышел со двора и побрел по дороге назад, к Понт Д'Уолли, где оставил свою машину.

Было тихо, сыро и темно. Я натянул шарф до носа и затолкал руки глубоко в карманы плаща. Справа от меня было слышно, как Орне бежала по коричневым гранитным камням своего мелкого русла, а слева, сразу за живой изгородью, поднимались грязные глыбы утесов, давших этой части Нормандии свое имя – Швейцарская Нормандия. Камни были покрыты слизью, мхом и паутиной висящих корней деревьев; и можно было вообразить необычных и злобных тварей, таившихся в их щелях и трещинах.

Я не имел представления, как далеко я прошел с Мадлен по дороге. Но прошло пять минут, прежде чем я увидел на обочине мою желтую машину и черную груду заброшенного танка. Изморось теперь переходила в крупные, влажные хлопья полурастаявшего снега; и я поднял воротник своего пальто и прибавил шагу.

Кто знает какие необычные шутки могут сыграть с вами глаза во время снегопада и темноты? Когда глаза устали, можно принять темную тень на периферии поля зрения за метнувшуюся прочь кошку; может показаться, что тени лежат сами по себе, ничем не отбрасываемые, а деревья перемещаются. Но тем вечером, на дороге в Понт Д'Уолли, я был уверен, что мои глаза не шутили со мной, и я видел нечто. Есть французский дорожный знак, предупреждающий, что ночь может ввести вас в заблуждение, но я, тем не менее, думаю, что то, что я видел, не было оптическим обманом. Этого было достаточно для того, чтобы заставить меня остановиться и почувствовать, как по моей коже пробежал мороз, который был сильней холода вечернего воздуха.

Сквозь кружившийся снег в нескольких ярдах от брошенного танка я увидел костлявую фигуру, белевшую в темноте, ростом не более пятилетнего ребенка; казалось, что она прыгала или бегала. Это зрелище было таким внезапным и необычным, что я на некоторое время испугался, но затем побежал вперед и крикнул:

– Эй! Ты!

Мой крик отозвался безжизненным эхом от близлежащих камней. Я всматривался в темноту, но там никого не было. Только ржавая махина танка «Шерман», оплетенная ветками боярышника. Только мокрая дорога и шум реки. Не было признаков какой-либо фигуры или какого-либо ребенка. Я подошел к машине и осмотрел, нет ли разрушений: на случай, если та фигура была вандалом или вором; но «Ситроен» был нетронут. В задумчивости я влез в машину и некоторое время сидел там, протирая руки и голову носовым платком и размышляя о том, что за чертовщина здесь происходит.

Потом я завел двигатель «Ситроена», но перед тем как тронуться бросил последний взгляд на танк. И этот взгляд принес мне действительно странное чувство: мысль, что он, неподвижный, гниет возле этой обочины с 1944 года, и что на этом самом месте Американская Армия сражалась за освобождение Нормандии. Впервые за мою картографическую карьеру, я почувствовал, что история была жива, почувствовал, что история двигалась под моими ногами. Мне стало интересно, находились ли до сих пор скелеты экипажа внутри танка; но я решил, что их, очевидно, много лет назад достали и предали подобающему захоронению. Французы относились к останкам людей, погибших за их освобождение, с красивым и серьезным почтением.

Я отпустил тормоз и поехал по темной дороге, через мост, вверх по петлявшей по склону дороге, к главному шоссе. Снег залеплял лобовое стекло, и маленькие, устаревшие стеклоочистители «Ситроена» имели почти столько же успеха в его очистке, как и два гериатретика, подметающих серпантин после парада Линди на Уолл Стрит. Выезжая на главную транспортную магистраль, я чуть не столкнулся с «Рено», мчавшимся сквозь снежный туман на восьмидесяти пяти. Vive la vеlositе,[11]11
  Да здравствует скорость, (фр.)


[Закрыть] – подумал я, тащась по направлению к Фалейс на двадцати.

На следующий день, в гостиничной столовой с высокими потолками, я поглощал торжественный завтрак из кройссантов и кофе с вареньем, рассматривая самого себя в покрытом пятнышками зеркале и пытаясь разгадать из номера Le Figaro, приколотого к высокой доске, что, черт побери, происходило сейчас в мире. На другом конце комнаты толстый француз с навощенными усами и огромной белой салфеткой, заткнутой за воротник его рубашки, так жадно пожирал выпечку, как будто хотел поднять цены акций хлебобулочной промышленности. Официантка в черном, с измученным лицом, шлепала в теннисных тапочках по черно-белому кафельному полу, и, несомненно, давала вам понять, что вы одиноки и нежеланны и что хотите есть лишь потому, что вы беспардонное насекомое-вредитель. Я думал о смене гостиницы, но потом вспомнил Мадлен, и мне показалось, что не все так уж плохо.

Большую часть утра я провел на новом повороте дороги, которая приходила в Клеси с юго-востока. Сухой ветер унес за ночь почти весь снег, но было все еще крайне холодно; в долине лежала замерзшая деревушка, с раскинувшимися далеко за ней горными хребтами, с жителями, снующими в дверях, занимающимися огородами, или стиркой, или дровами; на остроконечной верхушке церкви звонили часы, и Нью-Йорк казался таким далеким.

Может быть, я был рассеян, но снял только половину показаний, которые рассчитывал сделать, и к одиннадцати, когда на церкви отзвонили часы, я свернулся и был готов ехать к Понт Д'Уолли. Я потрудился заехать в деревенский магазин и купил очень недорогую бутылку «Бордо»: лишь на случай, если отцу Мадлен потребуется немного умиротворения. Для самой Мадлен я купил коробку засахаренных фруктов. В Нормандии очень гордятся своими засахаренными фруктами.

Мотор «Ситроена» кашлянул и заглох. Но в конце концов я выбрался по виляющей дороге к мосту. Здешние сельские пейзажи при свете дня не казалась намного более гостеприимными, чем вечером. Над полями виднелась холодная, легкая серебряная дымка, а над вязами, словно грязный тюль, висел туман. Коровы были все еще там: они терпеливо стояли на холоде, жевали бесцветную траву и выдыхали такое количество пара, что все это было похоже на комнату, набитую заядлыми курильщиками.

Я переехал по каменному мосту через плескавшуюся подо мной Орне и притормозил, чтобы увидеть танк.

Он стоял – тихий и разбитый, оплетенный кустарником и ползучими безлистными побегами. На минуту я остановился и опустил стекло, чтобы рассмотреть ржавые колеса, слетевшие гусеницы и маленькую, темную, покрытую чешуйками башню. В нем было что-то глубоко зловещее и печальное. Он воскресил в моей памяти заброшенный порт Малберри, который все еще стоит на берегу Арроманша, на Нормандском побережье пролива Ла Манш, мрачным напоминанием 6 июня 1944 года, которое никогда не сможет быть равноценно заменено никаким каменным монументом или статуей.

Некоторое время я оглядывал мокрые кусты, а затем снова завел машину и поехал дальше, к ферме Мадлен. Я завернул в ворота, разбрызгивая жидкую грязь, лежавшую на дворе, по которому носились, хлопая крыльями, куры, а стадо грязных гусей рванулось прочь, как атлеты во время забега.

Я вышел из машины, осторожно выбирая места, куда ставить ноги, и протянул руку за своими подарками. За моей спиной открылась дверь, и я услышал, как кто-то направился в мою сторону.

– Bonjour, monsieur. Qu'est-ce que vous voulez?[12]12
  Здравствуйте, месье. Что вы хотите? (фр.)


[Закрыть] – произнес голос.

Невысокий француз, в грязных штанах, грязных ботинках и грязной коричневой куртке, держа руки в карманах, стоял на дворе. У него было длинное нормандское лицо; он курил «Голуаз», которая, казалось, была постоянно приклеена к его губам. Берет был натянут по самые уши, что придавало ему совершенно деревенский вид; но глаза его горели, и он выглядел, как фермер, который не потерял своей хитрости.

– Меня зовут Ден Мак-Кук, – сказал я ему. – Ваша дочь пригласила меня на ленч. Э-э – pour dejeuner?…[13]13
  Чтобы позавтракать? (фр.)


[Закрыть]

– Да, месье. Она мне говорила. Я Жак Пассарель.

Мы обменялись рукопожатием, и я протянул ему бутылку вина и сказал:

– Это я привез вам. Надеюсь, вам нравится. Это бордо.

Жак Пассарель секунду помедлил, а затем залез в нагрудный карман и извлек оттуда очки в проволочной оправе. Он зацепил их за уши и внимательно изучил бутылку. Я чувствовал себя совершившим откровенно наглый поступок, словно предложил вакуумную упаковку бекона «А amp;Р» фермеру из Кентукки, разводящему свиней. Но француз снова кивнул и сказал:

– Merci bien, monsieur.[14]14
  Большое спасибо, месье. (фр.)


[Закрыть] Я сохраню это на dimanche.[15]15
  Воскресенье (фр.)


[Закрыть]

Он провел меня через массивную дверь на кухню. Там была пожилая женщина, Элоиз, в своем сером платье и кружевном чепчике; она кипятила медную кастрюлю, полную яблок. Жак познакомил нас, и мы пожали друг другу руки. Пальцы женщины были мягкими и сухими, на одном из них было кольцо с крошечной библией. У нее было одно из тех простых, бледных и морщинистых лиц, которые можно иногда увидеть пристально смотрящими из окон домов стариков или из окон автобусов, вывозящих престарелых на загородные прогулки. Но она ходила выпрямив спину и, казалось, была в доме Пассареллей независимой и имеющей власть.

– Мадлен сказала мне, что вы интересуетесь танком, – произнесла она.

Я взглянул на Жака, но тот, казалось, не слушал. Я кашлянул и проговорил:

– Несомненно. Я делаю карту этой местности для книги о дне «Д».

– Танк стоит здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Он погиб в очень горячий день.

Я посмотрел на женщину. У нее были выцветшие голубые глаза, как цвет неба после весеннего ливня, и было совершенно невозможно понять, смотрели они наружу или внутрь.

– Может быть, мы сможем поговорить после ленча, – сказал я.

Из заполненной паром и ароматом яблок кухни мы прошли по узкой темной прихожей с голыми дощатыми полами, и Жак, открыв дверь, произнес:

– Вы не жалуетесь на аппетит?

Очевидно, это была его гостиная, – комната, которая предназначалась только для визитеров. Она была мрачная, свет закрывали тяжелые шторы; там пахло пылью, застоявшимся воздухом и мебельным лаком. В ней стояли три обтянутых ситцем кресла, выполненных в том же стиле, который можно увидеть в любом крупном meubles[16]16
  Мебельном (фр.)


[Закрыть] магазине во Франции; на стене висел медный угольный нагреватель. Еще в ней была пластиковая мадонна с небольшой емкостью под святую воду, и покрытый темным лаком сервант, со свадебными фото и фотографиями внуков, каждая на своей собственной кружевной салфетке. Высокие часы устало и неспешно отсчитывали мгновения зимнего утра.

– Я бы с удовольствием выпил кальвадос, – сказал я Жаку. – Я не знаю ничего лучшего, чем можно согреться в холодный день. Это даже лучше, чем «Джек Дениэлс».

Жак достал из серванта две маленьких рюмки и, откупорив пробку, налил в них напиток. Протянув одну рюмку мне, он торжественно поднял свою.

– Sante,[17]17
  Ваше здоровье (фр.)


[Закрыть] – сказал он тихо и опрокинул содержимое в горло.

Я потягивал свое более осторожно. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, – крепкая штука, а сегодня днем мне предстояла кое-какая работа, требующая трезвого рассудка.

– Вы были здесь летом? – спросил Жак.

– Нет, никогда. Это лишь моя третья поездка в Европу.

– Здесь не так уж приятно зимой. Грязь и холод. Но летом здесь просто великолепно. К нам приезжают со всей Франции и Европы. Можно нанять лодку и прокатиться по реке.

– Это звучит потрясающе. А американцев много бывает?

Жак пожал плечами.

– Один-два. Иногда несколько немцев. Но не многие приходят сюда. Понт Д'Уолли – все еще болезненное воспоминание. Немцы бежали отсюда, словно за ними гнался сам дьявол.

Я проглотил немного больше кальвадос, и оно обожгло мое горло, словно в нем оказалась полная лопата горячего кокса.

– Вы второй, кто говорит это, – сказал я. – Der Teufel.[18]18
  Дьявол (нем.)


[Закрыть]

Жак слегка улыбнулся, и эта улыбка напомнила мне, как улыбалась Мадлен.

– Мне надо переодеться, – сказал он. – Я не хочу выглядеть за ленчем как грязнуля.

– Давайте. Мадлен будет здесь?

– С минуты на минуту. Она хотела накраситься: ну… у нас не часто бывают гости.

Жак вышел, а я подошел к окну и выглянул в сад. Все деревья стояли голыми и подрезанными, а трава была белой от инея. На грубую березовую ограду в дальнем конце сада села птичка, но быстро упорхнула. Отвернувшись от окна, я оглядел комнату.

На одной из фотографий, стоявших в серванте, была изображена молодая девушка с завивкой в стиле сороковых, и я предположил, что это, должно быть, мать Мадлен. Там была и цветная фотография самой Мадлен в детстве, с улыбавшимся на заднем плане священником, и официальный портрет Жака, в белой рубашке с высоким воротником. Кроме всего прочего, в серванте располагался макет средневекового кафедрального собора с колечком оплетенных вокруг шпиля волос. Я не смог решить, что это в действительности должно было обозначать, но, с другой стороны, я и не был римским католиком и не углублялся в религиозные пережитки.

Я уже собрался взят макет, чтобы рассмотреть его получше, когда дверь в гостиную открылась. Это была Мадлен. На ней было бледно-кремовое шелковое платье; ее волосы темной блондинки были зачесаны назад и поддерживались черепаховыми гребнями, губы накрашены ярко-красной помадой.

– Пожалуйста, – сказала она, – не трогайте это.

Я поднял руки от крошечного собора.

– Простите. Я только собирался посмотреть.

– Это принадлежало моей матери.

– Простите.

– Все в порядке. Не берите в голову. Мой отец предложил вам выпить?

– Конечно. Кальвадос. У меня уже звенит от него в ушах. Не собираетесь ко мне присоединиться?

Она покачала головой.

– Я не могу его пить. Мне дали его однажды, когда мне было двенадцать, и меня стошнило. Теперь я пью только вино.

Мадлен присела, и я сел напротив.

– Вам не стоило наряжаться специально для меня. Но все равно: вы выглядите великолепно.

Она покраснела. Не много, всего лишь слабый оттенок, но, тем не менее, это была краска. Я уже долгие годы не встречал такой скромности.

– Вчера вечером со мной произошел очень странный случай, – сказал я. – Я возвращался к своей машине и – могу поклясться – я видел что-то на дороге.

Она взглянула на меня.

– Что это было?

– Ну, я не уверен. Похоже на маленького ребенка, но слишком тонкое и костлявое для маленького ребенка тело.

Несколько секунд она молча на меня смотрела, а затем сказала:

– Я не знаю. Наверное снег.

– Я чертовски перепугался, что бы это ни было.

Она рассеяно теребила тесемки на подлокотнике своего кресла.

– Это атмосфера, среда вокруг танка. Она заставляет людей ощущать что-то – понимаете: что-то – чего там нет. Элоиз, если вы захотите, расскажет вам несколько историй.