Текст книги "Его кровавый проект"

Его брат был поменьше, пухлый, с красным лицом и маленькими птичьими глазками. Сам он мало что мог сказать, но обычно ревел, как осел лудильщика, в ответ на любое замечание, сделанное его родственником. Эней сидел плечом к плечу с братом, положив левую лодыжку на правое колено и сосредоточенно соскабливая перочинным ножиком грязь со своего башмака.

Кенни Смок тихо попыхивал трубкой и постоянно приглаживал огромные усы большим и средним пальцами. Мой отец не вынул трубку из кармана; он держал обеими руками чашку и пристально смотрел на стол перед собой. Мы ждали появления Калума Финлейсона, лодочника из Камустеррача, который в то время занимал должность приходского констебля[20]20
  Деревенский или приходской констебль официально избирался членами общины, чтобы служить посредником между фактором и народом. Он был обязан улаживать разногласия и заботиться о том, чтобы арендаторы соблюдали условия аренды. Фактор, в свою очередь, являлся управляющим или агентом, нанятым для того, чтобы вести дела имения от имени своего господина. Обычно фактор не пользовался популярностью, его боялись. – Прим. авт.


[Закрыть].

На улице все еще было ясно и солнечно, что только подчеркивало мрачную атмосферу в доме.

Вскоре появился мистер Финлейсон и жизнерадостно приветствовал всю компанию. Кенни Смок встал, сердечно пожал ему руку и задал несколько вопросов насчет того, хорошо ли поживает его семья. Констебль согласился выпить чашку чая, и позвали Кармину Смок, которая занялась приготовлениями и поставила перед каждым из нас блюдце и чашку, хотя чая хотел только мистер Финлейсон. Лаклан Брод внимательно наблюдал за миссис Мёрчисон, будто оценивая скот на рынке. Когда чай был налит и Кармина Смок вернулась в заднюю комнату, Калум Финлейсон открыл разбирательство.

– Давайте посмотрим, сможем ли мы уладить это дело полюбовно, джентльмены, – сказал он.

Кенни Смок серьезно кивнул.

– И то верно!

Лаклан Брод шумно выдохнул через нос, а его брат по-ослиному заржал. Калум Финлейсон, не обратив внимания на этот грубый звук, ласково попросил меня как можно точнее описать, что случилось днем. Я очень нервничал в компании собравшихся мужчин, но, как мог, рассказал всю историю, упустив лишь эпизод у водопада, который вполне могли бы расценить как мое пренебрежение обязанностями пастуха. Я подробно описал, как меня ужалила оса, рассудив: люди могут решить, что это меня отвлекло и поэтому я не заметил, как баран отбился от стада. Еще я заявил, что, когда нашел барана, у него уже были выклеваны глаза – чтобы подчеркнуть страдания животного и отстутствие у меня выбора.

Когда я закончил, мистер Финлейсон поблагодарил меня за рассказ. Я все время смотрел на стол перед собой, но тут, решив, что испытание подошло к концу, поднял глаза. Лаклан Брод шевельнулся на стуле, пренебрежительно фыркнул и подался вперед, словно собираясь заговорить, но мистер Финлейсон показал на него пальцем, веля помолчать.

– Разве ты не был обязан, Родди, – сказал он, – следить за животными во второй половине дня?

– Обязан, – ответил я.

– И ты за ними следил?

– Следил, мистер Финлейсон.

Я вдруг испугался, что кто-то мог видеть, как я иду к водопаду, и что этого человека вот-вот выведут вперед, чтобы он опроверг мой рассказ.

– Как же тогда могло случиться, – по-прежнему мирным тоном спросил мистер Финлейсон, – что баран сумел забрести в болото?

– Не знаю, – ответил я.

– Может быть, ты отвлекся?

– Если баран ушел, пока я охранял стадо, значит, я отвлекся, – ответил я с облегчением: никакой свидетель не появился, чтобы дать показания против меня. – Я хочу сказать, что сожалею о страданиях барана и готов сделать все, что нужно, чтобы возместить мистеру Маккензи его потерю.

Мистер Финлейсон кивнул, как будто удовлетворенный моими словами. Кенни Смок вынул трубку изо рта и сказал:

– Все мы знаем, что невозможно уследить за пятьюдесятью овцами на склоне холма. Мальчик сказал, что сожалеет, разве не следует на этом закрыть дело?

Лаклан Брод посмотрел на него.

– Вот что я скажу, мистер Мёрчисон, – не вашего барана забили до смерти, и, хотя все мы ценим ваше гостеприимство, я не вижу, какое отношение ваше мнение имеет к данному делу.

Его брат захихикал и заерзал на стуле.

Мистер Финлейсон поднял руку, чтобы предотвратить дальнейший спор, и обратился к Лаклану Броду:

– Тем не менее мистер Мёрчисон совершенно прав, заявляя, что нелегко уследить за скотиной, и если была допущена ошибка, то непреднамеренная и без злого умысла.

– Злого умысла в этом мальчишке хоть отбавляй, – сказал Брод, направив на меня толстый палец.

Мистер Финлейсон заявил, что мы здесь не для того, чтобы делать оскорбительные замечания, но если мистер Маккензи желает задать мне какие-нибудь вопросы, он волен так поступить.

Брод ограничился тем, что пробормотал что-то о невозможности вытянуть из меня хоть слово правды.

Мистер Финлейсон подождал, пока в комнате несколько мгновений простоит тишина, а потом заявил, что если все удовлетворены услышанным, он должен вынести решение по этому делу.

– Я предлагаю, – сказал он, – чтобы Джон Макрей заплатил Лаклану Маккензи за потерю барана компенсацию в тридцать пять шиллингов – такова рыночная цена животного.

– А как насчет зимней кормежки и трудов, которые я потратил, чтобы вырастить его? – спросил Брод.

Калум Финлейсон, похоже, всерьез задумался над его вопросом.

– Если б ты продал животное на рынке, тебе не возместили бы эти расходы. К тому же в придачу к тридцати пяти шиллингам у тебя теперь будет шерсть и мясо твоего барана.

– Ага – то, что от них останется после того, как над ним потрудились вороны, – сказал Брод.

Мистер Финлейсон не обратил внимания на его слова и повернулся к моему отцу, чтобы спросить, устраивает ли его такое решение. Отец коротким кивком дал понять, что устраивает.

– Сдается мне, вы отпускаете мальчишку без наказания, – настаивал Лаклан Брод. – Наверняка он должен быть еще как-то наказан.

– Что ты предлагаешь? – спросил констебль. – Публичную порку?

Отец уже как можно основательней поколотил меня перед сестрами и братом, но я не думал, что в моих интересах это разглашать. И отец тоже не счел нужным упомянуть об этом.

– Я могу придумать и кое-что похуже, – сказал Брод, в упор уставившись на меня. – Возможно, мы смогли бы выбить правду из коротышки.

– Ага, выбить правду из коротышки, – повторил Эней Маккензи.

Калум Финлейсон встал и наклонился через стол к этим двоим.

– Я пришел сюда не для того, чтобы слушать сквернословие и оскорбления, – сказал он. – Мальчик откровенно признался в своих поступках, за что его следует похвалить. Я предложил уладить дело в твою пользу, но если такое решение для тебя неприемлемо, я предлагаю препоручить дело полиции.

Лаклан Брод зверем уставился на него. Предложение было почти неосуществимым, поскольку означало путешествие в семьдесят миль в Дингуолл; кроме того, к любому отказу согласиться с решением констебля плохо отнеслись бы в общине.

– Может быть, фактор заинтересовался бы случившимся.

– Могу заверить, что фактора интересуют более важные дела, чем потеря барана, – сказал мистер Финлейсон. – Поскольку мистер Макрей принял мое предложение, советую тебе сделать то же самое.

Лаклан Брод жестом дал понять, что соглашается с приговором. Мой отец, который едва ли подал голос во время разбирательства, поднял морщинистый палец. Констебль спросил, хочет ли он что-нибудь сказать.

– Насчет оплаты, – сказал отец.

– Да? – переспросил мистер Финлейсон.

С некоторым трудом отец объяснил, что, хотя согласен с приговором, в данное время у него нет тридцати пяти шиллингов, даже близко нет.

Это очень развеселило Лаклана Брода и его брата.

– Жаль такое слышать, Джон Черный, – сказал Лаклан. – Может, мне забрать вместо денег твою мрачную дочурку? Уверен, что смогу заставить ее улыбнуться.

– Мы оба сможем заставить буку улыбаться, – с глупым хихиканьем вставил Эней Маккензи.

Кенни Смок встал и наклонился через стол.

– Я не потерплю таких разговоров в моем доме, Лаклан Брод.

– Может, ты предпочитаешь, чтобы я взял одну из твоих дочерей? – спросил тот. – Старшая уже совсем созрела.

Кенни Смок побагровел, и я не сомневался, что он бросится на Лаклана, но Калум Финлейсон встал и положил ладонь ему на грудь.

Лаклан Брод разразился смехом, скрестив руки на груди. Кенни Смок еще несколько мгновений стоял, сердито глядя на Брода, а тот в ответ самодовольно ухмылялся. Отец пристально смотрел на стол перед собой. Я видел, как под столом его руки теребят грубую ткань его бриджей.

В конце концов Кенни Смок снова сел, и мистер Финлейсон, без сомнения, желая закрыть обсуждение, продолжал:

– Учитывая стесненные обстоятельства мистера Макрея, я предлагаю, чтобы сумма выплачивалась по одному шиллингу в неделю до тех пор, пока не будет выплачена целиком.

Лаклан Брод пожал плечами.

– Пусть будет так, – издевательски сказал он, – я бы не хотел послужить причиной каких-нибудь затруднений для моего бедного соседа.

На том обсуждение и закончилось.

Лаклан Брод отодвинул свой стул и дважды хлопнул брата по бедру в знак того, что они уходят.

После их ухода Кенни Смок длинно вздохнул и произнес ругательство, которое я не в силах здесь повторить. Мистер Финлейсон сказал мне, что я хорошо держался. Кенни Смок подошел к шкафу и принес бутылку виски и четыре стакана, которые расставил на столе между нами. Я был благодарен, что он поставил стакан и для меня, но, прежде чем виски было разлито, отец встал и поблагодарил мистера Финлейсона за честное разбирательство, хотя мне невольно подумалось, что он с радостью согласился бы на предложение Лаклана Брода выпороть меня. Кенни Смок умолял отца остаться и выпить вместе со всеми, но тот отказался. Потом ткнул меня в руку, и мы ушли.

Я боялся, что дома меня ждет новая порка, но меня просто оставили без ужина.

Я лежал на спине, воображая, как Кенни Смок и Калум Финлейсон пьют виски и смеются над этим происшествием, а отец в это время в надвигающихся сумерках посасывает свою трубку.

* * *

Моя камера в Инвернессе имеет пять шагов в длину и два в ширину. Пара досок, привешенных к стене и покрытых соломой, служит мне постелью. В углу стоят два ведра – над одним я моюсь, в другое справляю нужду. Высоко в стене напротив двери прорублено незастекленное окно размером с человеческую голову. Стены толстые, и только прижавшись спиной к двери, я вижу прямоугольник неба. Думаю, окно здесь не для того, что позволить обитателю камеры что-то увидеть, а скорее для того, что впустить сюда немного воздуха. Тем не менее, когда тебя ничто больше не отвлекает, просто удивительно, сколько развлечений может доставить наблюдение за медленными изменениями маленького кусочка неба.

Мой тюремщик – огромный грубый парень, такой массивный, что ему приходится поворачиваться боком, чтобы войти в мою камеру. Он носит кожаный жилет, грязную рубашку поверх штанов и тяжелые башмаки, которые громко стучат, когда он расхаживает туда-сюда по каменным плитам коридора. Штаны парень крепко завязывает шнурками на лодыжках. Меня озадачивает, что я не вижу тут никаких мышей или паразитов, но я не расспрашивал его, почему так, и не спрашивал, как его зовут.

Тюремщик обращается со мной без доброты, но и без презрения. По утрам он приносит мне кусок хлеба и воду и, если ведро полно, уносит его. В первые дни я несколько раз пытался завязать с ним беседу, но он не отвечал. Когда мне принесли стул и стол, за которым я пишу свой отчет, тюремщик ничего не сказал по этому поводу, но он не немой, поскольку иногда я слышу, как он беседует с кем-то в коридоре.

Полагаю, я совершенно его не интересую и не отличаюсь от тех, кто сидит в других камерах, выходящих в коридор. В любом случае здесь мало тем для разговора. После его ухода я слышу, как он занимается в других камерах тем же, чем занимался в моей. Я не видел никого из других заключенных и не имею ни малейшего желания видеть, поскольку не хочу водиться с преступниками. Ночью мужчины часто выкрикивают грубейшие слова или колотят по дверям своих камер кулаками, заставляя остальных кричать, чтобы они умолкли. Некоторое время продолжается шум и гам, а потом совершенно внезапно все стихает, и я слышу только тихие ночные звуки снаружи.

Каждый второй день меня выводят из камеры и разрешают размять ноги на мощенном булыжником дворе.

Когда меня вывели туда впервые, я не знал, чем там заняться. Из-за высоких стен солнечный свет не проникает во двор, и его булыжники скользкие, поросшие мхом. Я заметил вокруг двора истоптанную дорожку, поэтому начал расхаживать по ней.

Тюремщик все время стоит у входа, но у меня нет впечатления, что он за мной наблюдает. Мне слегка жаль его: похоже, жизнь у него здесь не приятней моей, и после того, как я покину это место, он еще долго будет тут.

Окружность двора составляет двадцать восемь шагов, и я обычно делаю полных шесть кругов за то время, что мне разрешают тут пробыть – примерно расстояние между Калдуи и Камустеррачем, – и пытаюсь вообразить, что именно туда я и иду.

Позже мне приносят миску супа, кусок хлеба или баннок[21]21
  Баннок – пресная лепешка из овсяной муки. – Прим. авт.


[Закрыть].

Бо́льшую часть времени в камере я провел, трудясь над этим документом. Вряд ли кто-нибудь заинтересуется тем, что я пишу, но я рад, что могу хоть чем-то заняться.

В первые дни моего заключения у меня было мало времени, чтобы привыкнуть к новой обстановке, потому что на меня так и сыпались бесчисленные визиты офицеров полиции. Меня часто отводили в комнату в другой части тюрьмы, чтобы допросить насчет того, что я совершил. Я столько раз выслушивал одни и те же вопросы, что мне уже не приходилось думать над своими ответами. Часто у меня создавалось впечатление, что моих собеседников порадовало бы, если б я придумал какие-то другие версии событий или попытался оправдаться в том, что натворил; но я этого не делал. Все обращались со мной вежливо, и мне хотелось бы отплатить за такую доброту, но я не видел смысла лгать. Часто, когда я повторял свою историю в третий или четвертый раз, присутствующие переглядывались, будто я чем-то изумлял их или ставил в тупик. Однако, вспоминая все это, я думаю, что те джентльмены больше привыкли иметь дело с преступниками, не склонными признавать свою вину.

В конце концов я рассказал всю историю в присутствии клерка и, после бесчисленных предупреждений, что не обязан этого делать, поставил свое имя под показаниями.

Теперь, если не считать визитов моего адвоката, мистера Синклера, я мало общаюсь с людьми. Однако нынче утром мои труды прервал визит тюремного доктора – добродушного краснощекого человека со всклокоченными бачками. Он представился как доктор Мунро и сообщил, что должен проверить состояние моего здоровья. Я ответил, что совершенно здоров, но он все равно попросил меня снять рубашку и тщательно меня обследовал. Пока он деловито расхаживал вокруг меня, я чуял его дыхание, в котором ощущалась сладкая вонь свежего навоза, и почувствовал облегчение, когда он закончил осмотр и отошел. Потом доктор задал ряд вопросов насчет моих преступлений, а я дал на них обычные ответы. Время от времени он вынимал из кармана пальто оловянную фляжку и отпивал из нее. Доктора как будто совершенно не возмутил мой рассказ, и он записал мои ответы в маленьком блокноте. Покончив с вопросами, Мунро скрестил руки на груди, с легким интересом уставился на меня и спросил, сожалею ли я о том, что сделал. Я ответил, что не сожалею, и в любом случае не так уж важно, сожалею я или нет, – что сделано, то сделано, и этого уже не изменить.

– Совершено верно, – сказал он.

И спустя несколько мгновений добавил:

– Вы такой интересный человек, Родрик Макрей…

Я ответил, что сам себе я не интересен и, наверное, настолько же неинтересен ему, как он – мне. На это доктор весело рассмеялся, и я не в первый раз удивился, как любезно здесь со мной обращаются, будто я виновен лишь в том, что стянул кружок масла.

* * *

В конце желтых месяцев[22]22
  Желтые месяцы – лето. – Прим. авт.


[Закрыть] мистер Гиллис нанес визит моему отцу. Был ранний вечер, и Джетта убирала тарелки после ужина. Появление учителя, который возник в дверях, все еще держа в руках поводья своего пони, застигло отца врасплох. Меня послали на улицу привязать пони, и, сделав это, я побыл с ним еще несколько минут, поглаживая его шею и шепча ему в ухо.

Когда я вошел в дом, мистер Гиллис сидел на скамье у стола, и Джетта готовила для него чашку чая. На тарелку перед ним положили баннок. Отец неловко стоял посреди комнаты, вертя в руках трубку, не желая садиться в присутствии человека, занимающего более высокое положение, чем он сам. Мистер Гиллис задавал Джетте разные вопросы и говорил отцу, каким удовольствием было ее учить. Увидев меня в дверях, он весело сказал:

– А вот и мальчик!

Потом спросил отца, не присядет ли тот, и отец занял место во главе стола.

– Я заметил, что, когда снова начались занятия, Родди не вернулся в школу.

Отец размеренно попыхивал трубкой.

– Он не ребенок, – ответил он.

– Совершенно верно, поэтому посещать школу ему больше не требуется, – сказал мистер Гиллис. – Но, может быть, Родди говорил вам о беседе, которую мы с ним вели в конце прошлого учебного года?

Отец ответил, что я не рассказывал ему ни о каких беседах. Мистер Гиллис бросил взгляд на меня и пригласил меня тоже сесть за стол.

Когда я уселся, он продолжал:

– Наш разговор касался будущего вашего сына, того, чтобы он продолжил свое образование. Он вам об этом не упоминал?

– Не упоминал, – ответил отец.

Мистер Гиллис посмотрел на меня и нахмурился.

– Что ж, – жизнерадостно сказал он, – во время учебы в школе ваш сын продемонстрировал замечательный потенциал – с моей точки зрения, такой потенциал было бы стыдно растратить впустую.

Отец сердито уставился на меня, как будто я совершил какое-то преступление или был повинен в том, что за его спиной вступил в заговор с учителем.

– Растратить впустую? – повторил он, словно эти слова были ему совершенно незнакомы.

Мистер Гиллис оглядел наше мрачное жилище, отлично понимая, какую ловушку приготовил ему мой отец, и отхлебнул чаю, прежде чем ответить.

– Я просто имею в виду: если он продолжит учиться, в будущем его ждет больше путей, из которых он сможет выбирать.

– Каких именно путей?

Отец прекрасно понимал, какие пути имеет в виду мистер Гиллис. Я был уверен, что отец смутно осознает мои успехи в учебе, хотя никогда ими не интересовался и никогда меня не хвалил.

– Я не сомневаюсь, что Родди смог бы подняться до… – Тут мистер Гиллис возвел глаза к стропилам, словно впервые обдумывал этот вопрос. – …До священника или учителя. Или стать еще кем-нибудь – кем захочет.

– То есть кем-нибудь вроде вас? – грубо спросил отец.

– Все, что я имею в виду, мистер Макрей, это что перед ним будут открыты определенные возможности.

Отец шевельнулся на скамье.

– Вы имеете в виду, что он может стать кем-то получше фермера-арендатора.

– Я бы не сказал «получше», мистер Макрей, но определенно кем-то другим. Я заговорил об этом только для того, чтобы убедиться: вы отдаете себе отчет в возможностях, которые открываются перед вашим сыном.

– Здесь нет толка от таких возможностей, – сказал отец. – Мальчишка должен работать на ферме и своим трудом зарабатывать деньги для семьи.

Мистер Гиллис ответил, что, может быть, лучше спросить меня, чем бы я предпочел заниматься. Тогда отец встал.

– Этого мы делать не будем, – сказал он.

Мистер Гиллис остался сидеть.

– Если сложность в деньгах, – сказал он, – можно предпринять определенные шаги.

– Мы не нуждаемся в вашей милостыне, мистер Учитель.

Мистер Гиллис открыл рот, чтобы заговорить, но передумал. Он кивнул, словно соглашаясь с тем, что вопрос закрыт, встал, шагнул к отцу и протянул руку, но тот отказался ее пожать.

– Я не хотел оскорбить вас, мистер Макрей.

Отец не ответил, и мистер Гиллис ушел, пожелав доброго вечера мне и Джетте, которая во время этой беседы мыла тарелки.

Я вышел вместе с ним под тем предлогом, что собираюсь помочь ему с пони. Мне хотелось, чтобы он знал, как я благодарен за этот визит, но, если б спросили моего мнения, я бы согласился с отцом – сейчас мне нужно работать на благо семьи, и такой труд необязательно должен нравиться. В любом случае, никто из мальчиков прихода в моем возрасте не ходил в школу, и я чувствовал бы себя глупо, сидя среди детей. И мне не хотелось стать таким мужчиной, как мистер Гиллис с его слабыми чертами лица и розовыми дряблыми руками. Он поблагодарил меня за то, что я отвязал его пони, и сказал: мол, если я пожелаю вернуться в школу, меня там примут очень радушно и можно будет устроить так, что моя учеба будет оплачиваться.

Уверен, он не ожидал еще раз меня увидеть – и был прав. Я наблюдал, как он садится на пони и медленно выезжает из деревни. Его ноги почти доставали до земли, поэтому он представлял собой очень комическое зрелище. Гаррон[23]23
  Гаррон – шотландский пони. – Прим. авт.


[Закрыть] тащился характерным аллюром хайлендского пони, словно боясь в любой момент удариться головой о низкую балку.

Отец напрасно строил планы насчет того, что я буду вносить вклад в доходы нашей семьи.

Вскоре после беседы с мистером Гиллисом он раздобыл для меня место на время охотничьего сезона. Мне полагалось с первыми лучами солнца явиться в домик егеря, что я и сделал.

Егерь был высоким человеком с узкими глазами и густой жесткой бородой, тронутой сединой. Он носил твидовые бриджи, толстые шерстяные чулки и крепкие башмаки, ходил в расстегнутом жилете и держал в левой руке трубку с изогнутым черенком. Егерь спросил, как меня зовут, и я ответил – Родрик Макрей из Калдуи. Он смерил меня взглядом с головы до ног и велел ждать на заднем дворе Большого Дома.

Я пошел по имению, несмотря на разрешение егеря чувствуя себя так, будто вторгся сюда незаконно, но меня никто не окликнул. Во двор вела каменная арка справа от главного входа, и, пройдя под ней, я очутился на мощенном булыжником дворе: с одной его стороны тянулись конюшни, на другую выходили окна кухонь господского дома. Я не хотел прижиматься носом к стеклу, но по звукам понял, что на кухнях царит большая суета.

Прислонившись к стене справа от кухонной двери, я изо всех сил постарался сделать вид, будто мне тут самое место. Я слышал, как в стойлах переминаются с ноги на ногу и тихо ржут лошади, и вообразил, что это огромные чистокровки. Мне страстно хотелось войти в конюшни и посмотреть на них, но я не сделал этого из страха получить нагоняй.

Вскоре появился еще один парень, чуть постарше меня. Он ничего не говорил, но открыто на меня таращился. Прислонившись к стене конюшни, этот парень прижал к ней подошву правого башмака, так что нога его образовала треугольник. Благодаря этой позе казалось, что он чувствует себя здесь совершенно непринужденно, поэтому я скопировал ее. Спустя несколько минут парень вынул из кармана куртки маленькую трубку, тщательно осмотрел ее, сунул черенок в рот и принялся громко сосать. В трубке не было табака, а если даже и был, парень не делал никаких попыток ее разжечь. И все-таки я воспринял такие повадки как подтверждение его опытности, и они произвели на меня большое впечатление. Позже, когда во время похода через узкую горную долину мы разговорились, он объяснил, что не нужно разжигать трубку, чтобы получить наслаждение от табака. Поскольку трубкой раньше пользовались, требовалось только энергично ее сосать.

Некоторое время спустя появились двое мужчин и вошли в конюшни, и я услышал, как они готовят лошадей. Когда лошадей вывели, я разочарованно увидел, что это не рослые жеребцы, а пони – такие же приземистые гарроны с тяжелыми, низко опущенными головами, как те, которых держали в деревнях. Одновременно из кухонь вынесли разные припасы и охотничьи принадлежности и сложили на булыжниках. Мальчику с трубкой и мне велели навьючить первого пони. Второй остался без поклажи, чтобы перевезти с гор любую добытую дичь.

Когда с приготовлениями было покончено, из кухни вышла крепкая женщина в платье без рукавов и в переднике, неся поднос с четырьмя чашками чая. Это была жена Лаклана Брода, Мими, которая работала у лорда Миддлтона в желтые месяцы. Она пожелала мне доброго утра так, будто не удивилась, увидев меня здесь. Обычно я не пью чай, поскольку отец считает, что он годится только для женщин, но, не желая выделяться, я взял предложенную чашку. То, что мы вместе выпили чай, и вправду как будто породило в нас чувство товарищества. Напиток оказался подслащен сахаром и вкуснее, чем я ожидал. Пока мы пили, один из мужчин впервые обратился ко мне:

– Значит, ты сын Черного Макрея?

Я ответил, что я сын Джона Макрея из Калдуи, и двое мужчин переглянулись, для меня осталось загадкой – почему. Меня смутило то, что этим двум незнакомцам известно имя моего отца, и меня, похоже, судят на основании некоего мнения о нем.

Мими Брод вернулась, чтобы забрать чашки, и спросила, принес ли я с собой какую-нибудь еду, ведь мы пробудем в холмах весь день. Джетта дала мне две картофелины, и Мими кивнула, давая понять, что я правильно сделал, подготовившись подобным образом. Пони провели по булыжникам к передней части дома, где мы стали ждать охотничий отряд.

Один из мужчин показал на большой деревянный сундук, который мне полагалось нести, трех футов в ширину и двух в глубину, перевязанный по диагонали толстым кожаным ремнем шириной в человеческую руку. Весил сундук немало, и одному из работников пришлось поднять его над моей головой и перебросить ремень через мое плечо. Потом он сказал, что важно не трясти и не наклонять мою ношу, иначе содержимое разобьется. Я не спросил, что внутри, но почувствовал, что мне доверили задачу огромной важности, и решил добросовестно ее выполнить. К тому времени, как к нам присоединился егерь, ремень уже начал врезаться мне в плечо, но я всеми силами старался не подавать виду.

Егерь бегло проверил пони и сделал людям одно-два замечания. На его согнутой руке лежало ружье. Спустя несколько минут из дома вышли четыре джентльмена, все одетые в твид, держа ружья так же, как егерь. Эти люди были совершенно не похожи на обитателей наших краев: высокие, с прямыми спинами, светлыми волосами и лицами розовыми, как у моего бывшего учителя. Егерь пожал руку самому старшему (насколько я понял, это был лорд Миддлтон), потом поздоровался по очереди с другими и объявил, что сегодня прекрасное утро и он не сомневается – они вернутся с гор с оленем. Потом егерь обрисовал, как пройдет этот день, и дал пару наставлений насчет того, как обращаться с оружием и вести себя в горах. Джентльмены внимательно слушали, а я был глубоко впечатлен – ведь, несмотря на свою прекрасную одежду, егерь был шотландским горцем, но обращался к людям выше его по положению без малейшего намека на почтительность. В конце его маленькой речи лорд Миддлтон хлопнул его по плечу и, повернувшись к своим товарищам, сказал:

– Не бойтесь, он лает злее, чем кусает.

Это ужасно развеселило всех, кроме самого егеря, который вынул из кармана жилета серебряные часы и объявил, что пора в путь.

Мы двинулись к горной долине: впереди – егерь и лорд Миддлтон, за ними – трое джентльменов, потом – конюхи, ведущие под уздцы двух гарронов, и, наконец – мы, два замыкающих шествие мальчика.

Утро было теплым и пасмурным. Прошло немного времени, и сундук начал больно бить меня сзади по коленкам. Мой товарищ, который нес похожий сундук, хотя и явно полегче, показал мне, как надо идти, откинув плечи назад и положив руки на бока, чтобы сундук не подпрыгивал. Этот разговор сломал между нами лед, и мальчик сказал, что его зовут Арчибальд Росс и что он старший из шести братьев и сестер. Я рассказал, как моя мать недавно умерла, рожая моего младшего брата, и каким нелегким испытанием это стало для нашей семьи. Арчибальд Росс ответил, что для людей вроде нас нет других путей в жизни, кроме трудных. Меня очень впечатлила эта реплика, и я подумал, что мой новый друг – самый умный человек, которого я когда-либо встречал.

Когда мы покинули тропу, тянувшуюся посреди долины, и начали подниматься по склону холма, стало невозможно держать сундук так, чтобы тот не болтался туда-сюда, и я смирился с тем, что испорчу груз и навлеку на себя ярость егеря. Арчибальд Росс продолжал непрерывный монолог, рассказывая забавные истории про своих братьев и сестер и соседей в Эпплкроссе. Он открыто заявил, что его отец считает людей с Пойнта ленивыми и недоразвитыми существами, особенно жителей Ард-Даба, которых держит за грязных лжецов. Росс лез из кожи вон, дабы подчеркнуть, что не разделяет отцовского мнения, но я все равно напомнил, что я из Калдуи, а не с Ард-Даба.

Арчибальд собирался, как только станет старше и накопит деньги на дорогу, эмигрировать в Канаду. Там, сказал он, молодые люди вроде нас могут процветать. Нас ждут огромные полосы плодородной земли, и там за год человек может зашибить больше денег, чем наши отцы за целую жизнь ухитряются заработать здесь, на фермах. Его двоюродный брат, уехавший всего лишь с мешком овса, теперь живет в доме вдвое больше до́ма Миддлтона. Арчибальд предложил нам вдвоем отправиться сколачивать состояние, и меня очень захватила эта идея. Он заговорщицким тоном сказал, что если я особенно услужу джентльменам, они могут в конце дня бросить мне пенни или даже шиллинг. Перспектива получить такие деньги удвоила мою решимость не обращать внимания на боль, которую доставлял мне сундук.

Прошло, наверное, часа два, прежде чем мы добрались до плоскогорья над долиной и остановились. У меня никогда еще не было причин забредать так высоко в горы. Там перед нами открылся грандиозный вид на залив Эпплкросс, уходящий к горам Разея и Ская[24]24
  Разей и Скай – острова на западе Шотландии. – Прим. пер.


[Закрыть].

Конюхи сняли с первого пони два пледа и расстелили на земле. С меня сняли сундук и вынули из него глиняную посуду, стаканы и бутылки с вином. На блюдах разложили много холодного мяса, овощей, приправ и хлеба. Джентльмены объявили, что впечатлены таким размахом, и принялись за еду, не прочитав молитвы. Двое работников, разложив еду, околачивались рядом с гарронами.

Я уселся на пригорке и стал медленно есть первую картофелину. У меня было искушение съесть и вторую, но, зная, что мне предстоит еще много времени провести в горах, я решил приберечь ее на потом. Арчибальд, усевшись неподалеку, неторопливо жевал баннок, который вынул из кармана куртки. Он предложил кусок и мне, но я отказался, не желая делиться с ним своей картошкой.

Егерь ел вместе с джентльменами, но не присоединялся к их беседе и не принял бокал вина. Джентльмены без стеснения много пили и состязались друг с другом в том, кто красноречивей опишет открывающийся перед ними пейзаж. Один из них потер виски́ и пошутил насчет того, что слишком злоупотребил гостеприимством лорда Миддлтона прошлой ночью. Его товарищ поднял свой бокал и объявил: «Собачья шерсть!»[25]25
  В Средние века верили, что можно излечиться, если приложить к укусу шерсть бешеной собаки, которая тебя укусила. Английское выражение «собачья шерсть» подразумевает, что небольшое количество алкоголя должно избавить от похмелья. – Прим. пер.


[Закрыть] – чем удивил меня.

Лорд Миддлтон, выпив один маленький стакан, негромко заговорил с егерем. Тот заметил, что джентльмены не настреляют много оленей, если будут поглощать столько вина, и, хотя это было сказано шутливым тоном, я понял, что он говорит совершено серьезно и недоволен их поведением. Однако джентльмены как будто не замечали неодобрения егеря и втроем прикончили три бутылки.