Текст книги "Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1"

Глава вторая
Роль тверского дворянства в крестьянской реформе
(Эпизод из жизни общественного движения 60-х гг.)

Настоящее правительство не видит настоящего народа только в неподвижной массе; оно вызывает из массы лучшие силы, оно не боится этих сил, оно в тесном союзе с ними. Правительство слабое не может проводить либеральных мер спокойно; оно рискует подвергнуть народ тем болезненным припадкам, которые называются революциею, ибо возбудив, освободив известную силу, надобно и направить ее. Правительство сильное имеет право быть безнаказанно либеральным; и только люди очень близорукие считают нелиберальные правительства сильными, вследствие их нелиберальных мер. Давить и душить очень легко, особенной силы тут не требуется. Дайте волю слабому ребенку, и сколько хороших вещей он перепортит, перебьет, переломает. Обращаться с вещами безжизненными очень просто; но другие приемы-потруднее и посложнее-требуются при обращении с телом живым, при охранении и развитии жизни.

С. М. Соловьев

Минуло уже более тридцати лет со дня объявления великого законодательного акта 19 февраля 1861 г. Невзирая на этот довольно значительный период времени, некоторые стороны крестьянской реформы остаются еще в тени. Нельзя сказать, чтобы это явление всецело объяснялось неблагоприятными цензурными условиями. Наряду с ними следует поставить недостаточную известность материалов крестьянской реформы. Несмотря на то, что, начиная с конца 50-х гг., печаталась и печатается масса данных, касающихся ее хода, несмотря на появление в 1862–1868 гг. монументального труда г. Скребицкого, многие сведения остаются пока под спудом[337]337
  Крестьянское дело в царствование императора Александра II – сост. А. Скребицкий. Том I–IV. Бонн, 1862–1868; Н. П. Семенова. Освобождение крестьян. СПб., 1889. Т. I. С. 38.


[Закрыть]. Таковы, например, Положения губернских комитетов, подлинные акты коих вовсе или почти вовсе неизвестны в публике, что создает неверное представление о факторах, так или иначе влиявших на движение и исход великого преобразования. Положение Тверского губернского комитета в ряду этих трудов занимает первое место.

Положения комитетов заслуживают тем большего внимания, что они колеблют общепринятый и довольно прочно установившийся взгляд на деятельность губернских комитетов. «В обществе существует легенда, – замечает в своем известном труде о крестьянской реформе проф. Иванюков, – будто положения дворянских комитетов представляют целиком безобразный и ни к чему негодный хлам крепостнических тенденций, в котором только кое-где, в голове случайно замешавшихся единиц, мелькали здравая мысль и добросовестное отношение; будто Положение 19 февраля сочинил (курсив подлинника) кружок умных и честных либералов, а общество ни при чем и скорее мешало»[338]338
  И. И. Иванюков. «Падение крепостного права в России». СПб., 1882. С. 166.


[Закрыть]. Чем более уясняется прагматическая история освобождения крестьян, тем более теряет почву помянутая легенда, и становится ясным, что если эта трудная реформа, вызывавшая столько опасений и противодействий в высших сферах, была доведена до благополучного конца, то только благодаря тому обстоятельству, что правительство шло рука об руку с меньшею, лучшею частью дворянства, а главное, было солидарно с либерально настроенным общественным мнением и его выразительницею, прогрессивною печатью, горячо защищавшею интересы народа.

Утверждать в настоящее время, что дворянство еп masse оказалось на высоте выпавшей на его долю трудной и щекотливой задачи, значило бы грешить против истины, засвидетельствованной самыми бесспорными документами. Министр внутренних дел С. С. Ланской в своей записке от августа 1859 г. удостоверяет, что большинство дворянства не оправдало ожиданий правительства и прямо или косвенно стремилось к сохранению крепостной зависимости в более или менее искусно замаскированной форме[339]339
  Н. П. Семенов. «Освобождение крестьян в России». СПб., 1889. Т. I. С. 828–830. До конца большинство дворянства стояло за обезземеление крестьян (см. н. с. проф. Иванюкова. С. 234 и след, и с. 828 н. с. Семенова, т. I, вышеупомянутую записку мин. внутр. дел), признанное «безумием» еще Николаем I. – В «Воспоминаниях» г-жи Смирновой находим такой отзыв Николая 1 об Екатерине II. Екатерина II сделала крупную ошибку, закрепив крестьян в Украйне. Государь кончил словами: «Философы не научат царствовать. Моя бабка была умнее этих краснобаев в тех случаях, когда слушалась своего сердца и здравого смысла, но в те времена все ловились на их фразы. Они советовали ей освободить крестьян без наделов; это безумие (см. Сев. Вестн. 1893. № 4). Сколько известно, философы никогда не советовали закрепощения крестьян в Малороссии, которое было введено «либеральною крепостницею» Екатериною II, несмотря на то, что она раньше говорила: «Свобода душа всего на свете, без тебя все мертво».


[Закрыть]. В той же записке своей государю Ланской писал: «В большинстве проектов, представленных комитетами, не замечается беспристрастного соблюдения интересов обоих сословий, нет даже ясного понимания самых выгод помещиков; в них выражалось стремление к безземельному освобождению крестьян, и в то же время затрудняются им переходы». В опубликованных собственноручных отметках покойного Александра II на адресе одного из корифеев крепостнической партии камергера М. А. Безобразова имеется любопытная отметка, заключающая характеристику настроения дворянства вообще. Против слов адреса, подчеркнутых Государем: «Дворянство горячо сочувствует Государю; оно доказало готовность свою исполнить его волю» – стоит собственноручная ироническая отметка государя: «Хорошо доказало!»[340]340
  См. том II назв. сб. Семенова. С. 951. —Против того места письма Паскевича, где говорилось, что предположения Редакцион. комиссии могут быть введены в действие только силою, имеется отметка Государя: «Да, если дворянство будет продолжать упорствовать» (см. Дневник Валуева в Русской Старине, 1891. №ю. С. 146).


[Закрыть].

О характере мотивов и степени искренности дворянских адресов об освобождении крестьян мы находим весьма ценные указания в записке А. И.Левшина, товарища министра внутренних дел, державшего в начале реформы в своих руках все нити крестьянского дела. Отзыв Левшина заслуживает тем большего внимания, что исходит от лица, заведомо благорасположенного к дворянству. Указав на то, что адресы литовского дворянства желали освобождения крестьян без земли, а петербургский (ямбургский) даже говорил не об освобождении, а об улучшении быта, Левшин переходит к нижегородскому дворянству. Оно, будучи увлечено нижегородским губернатором декабристом Муравьевым, бывшим в ссылке за участие в восстании 14 декабря 1825 г., отозвалось на призыв правительства с энтузиазмом, который однако вскоре охладел. Несмотря на увлечение, с которым нижегородское дворянство в этом случае отозвалось на общий вызов правительства, последствия показали, пишет Левшин, что оно действовало бессознательно, что порыв его был более театральный, нежели на рассуждении основанный: получив рескрипт, они прислали в Петербург благодарить Государя двух депутатов, которые между тем объявили, что они находят рескрипт неудобоисполнимым, что они полагали отпустить крестьян без земли и проч. Несмотря на то, пример нижегородского дворянства так был значителен, что Государь после него стал уже с нетерпением ожидать вызова московского дворянства, и так как его долго не было, то под рукою было замечено генерал-губернатору графу Закревскому неприличие этой медленности для старой столицы. Волею и неволею москвичи отозвались в первой половине января 1858 г., а потому Закревскому послан такой же рескрипт 16 января. О последующих затем вызовах дворянства и ответных рескриптах Левшин говорит так: это были уже действия нормальные, более или менее запоздалые, и имели своим источником не энтузиазм, а невозможность какой-либо губернии отстать от других и напоминания, деланные от министерства губернаторам. Чистосердечного, на убеждении основанного вызова освободить крестьян не было ни в одной губернии; но всеми вышеописанными маневрами правительство приобрело возможность сказать торжественно крестьянам помещичьим, что владельцы их сами пожелали дать им свободу[341]341
  См. записку Левшина в Русском Арх., 1885. № 8. С. 537. Ср. примеч. 25. О настроении дворянства см. главу III книги моей: «А. М. Унковский и освобождение крестьян». Когда оглашен был рескрипт 20 ноября 1857 г., возвещавший о намерении правительства приступить к отмене крепостного права, большинство помещиков были ошеломлены как громом из ясного неба. Родившись и выросши среди обстановки крепостного права, Коробочки, да и не одни Коробочки того времени, склонны были видеть в конце неволи народа конец мира. Они не могли себе представить, как можно было жить порядочному человеку, если пьедесталом ему не будут служить рабы. Г-жи Падейковы уже на Григория Декаполита (т. е. 20 ноября), по словам Салтыкова, видели плохие сны. Огромное большинство дворян по неразвитости не понимало требований века и, отождествляя свои жестокие привилегии с пользой государства, было убеждено в невозможности тронуть вековой устой русской жизни. Афанасьев-Чуж-бинский рассказывает такую сцену, записанную им в одной из центральных губерний и характеризующую настроение дворян в конце 50-х гг. Спор, напоминающий благонамеренные страницы дневника кн. Мещерского в Гражданине, происходит между молодым либералом-западником, побывавшим в Европе и кое-что нахватавшим, и консерватором – старым ротмистром. Западник ссылается на равенство людей, на человеческое достоинство, на историю. Ротмистр указывает на Ветхий завет, на установленный порядок вещей и, стуча кулаком по столу, восклицает:
  – А я вам скажу, что у нас нужны две вещи: палка и ежовые рукавицы.
  – Да отчего? – спрашивает собеседник.
  – Оттого, что дворянин и помещик обязан держать в повиновении.
  Многие аплодируют.
  – А исторический ход событий? – замечает западник.
  – Скажите лучше истерический, – возражает ротмистр.
  – Ха, ха, ха! – раздалось вокруг.
  – Вы, значит, не изучили человека? – робко вставляет либерал.
  – Кто? Я? Ну, уж извините, я так изучил человека, что вам и во сне не снилось. Эй! Сенька!
  – Опрометью сквозь толпу протеснился Сенька, держа в одной руке трубку, в другой – бумажку для зажигания.
  – Сенька! Кто был умнее всех людей на свете?
  – Ной.
  – Почему?
  – Он первый придумал давить гроздья винограда для потехи сердца человеческого.
  – Ха, ха, ха! – послышалось отовсюду, – вот бестия!
  – Сенька!
  – Чего изволите!
  – Что сильнее всего на свете!
  – Палка!
  – А кто вреднее всего на свете?
  – Книжники и писаки (Морской сборник, 1861. № 1).
  «В нашем обществе, – писал один помещик, – толки о свободе крестьян стали мало-помалу прекращаться; зато учителя и приказные с жаром защищают эмансипацию. Это потому, что им терять нечего, а напротив, они же станут в мутной воде ловить рыбу. Сей достопочтеннейшей публике охотно верят мелочные лавочники, цирюльники, мастеровые, дворовые люди, собираясь на чайные и пуншевые беседы в трактирах и белых харчевнях, рассуждая там о благе нашей матушки России. Их подслушивают извозчики, городские и загородные ямщики, ездящие по большим дорогам, и сеют эти плевелы всюду. Недавно разнеслась молва, что для подавления подобных толков готовится высочайший манифест. Дай-то Бог, чтобы это сбылось, тогда бы мы вышли из затруднения и двусмысленного положения» (Русск. Стар. 1867, ноябрь).


[Закрыть].

Такое поведение первенствующего «образованного» сословия было печально, некрасиво, но объяснимо. Смысл и источник его очень просто и вразумительно объяснил Я. И. Ростовцев в своем предсмертном письме (или, как называли, завещании) к императору Александру II от 23 октября 1859 г. «Большинство дворянских комитетов, – писал он, – смотрело надело с точки зрения частных интересов и гражданского права, меньшинство же – с точки зрения общественной пользы, государственной необходимости и государственного права; огромное число врагов реформы, не понимая этой необходимости, придумало против Редакционной комиссии обвинение в желании обобрать дворян и произвести анархию»[342]342
  Н. сб. Семенова. Т. II. С. 928–929.


[Закрыть]… До такой степени у большинства депутатов преобладало это частноправовое воззрение на дело, что когда заходила речь об отчуждении дворянской собственности для наделения крестьян землею, то многие из них открыто, горячо и, по-видимо-му, bona fide заявляли и в губернских комитетах, и в Редакционной комиссии, что за себя они готовы приносить жертвы, но не считают себя вправе и уполномоченными «жертвовать интересами дворян, которых они удостоены чести быть представителями»[343]343
  См. особое мнение Милюкова в прил. к пол. тверск. ком., с. 5, а также в т. II н. с. Семенова. С. 32. Мнение яросл. деп. Васильева.


[Закрыть].

Таким образом большинство дворянских депутатов смотрело на себя не как на носителей государственно-общественной миссии, призванных вершить общественное дело с точки зрения общей государственной пользы и справедливости, а как на излюбленных адвокатов своего сословия, избранных им ad hoc для твердого отстаиванья его узких материальных частносословных интересов и привилегий.

В этой близорукости, в этом неуменьи подняться выше своих узкосословных интересов, в этой неспособности различать области частных и государственных интересов заключалась едва ли не основная ошибка дворянского большинства, приведшая его к обвинению своих противников в революционных и анархических стремлениях[344]344
  См. н. с. Семенова. С. 929, 951. Как ни печально это историческое явление, но игнорировать или замаскировать его невозможно и незачем. Гораздо полезнее доискаться его причин. Причин этого прискорбного явления было несколько и одна из главных – политическая и умственная неразвитость помещичьей среды, что в свою очередь обусловливалось неблагоприятными условиями, в которые поставлена была в то время умственная жизнь России. В этом согласны люди самых противоположных мировоззрений. Умереннейший из умеренных бюрократов – помянутый Левшин, отмечая ту громадную просветительную услугу, которою в конце 50-х гг., с облегчением цензуры, оказала русская журналистика 50-60-х гг. делу освобождения распространением в дворянских и помещичьих кругах здоровых социальных и экономических воззрений о личности и отношениях ее к обществу, – справедливо указывает, в извинение дворянства, что, благодаря цензурным условиям николаевского времени, оно лишено было возможности ознакомиться с историей крепостного состояния и его зловредными последствиями. «Где и как могло дворянство вдруг просветиться и изучить все стороны этого важного вопроса, – справедливо недоумевает Левшин, – когда до появления рескриптов (т. е. до конца 1857 г.) не было дозволено ни писать, ни даже говорить об освобождении крестьян во всех концах России» (Русс. Арх., н. №. С. 573) – Такой же взгляд высказывает в своем известном труде и знаток истории крестьянского вопроса В. И. Семевский. «Правительство, очевидно, не замечало, – говорит он, – что между упорным крепостничеством и лишенным гуманизирующего влияния печати дворянством была прямая связь». Крест, вопрос, II, 234.


[Закрыть].

Судить за это чересчур строго тогдашнее дворянство едва ли будет вполне справедливо, ввиду невысокого его общественного развития. Конечно, если сравнивать его поведение с образом действий высших сословий во Франции и Пруссии в деле отмены феодальных привилегий, то сравнение, может быть, окажется не в пользу русского дворянства. Но если припомнить события современной жизни и принять во внимание, как поступало то или другое сословие, когда интересы его как целого или даже отдельной группы членов сталкивались с другими интересами, то, быть может, к дворянству будем менее строги. Оно, конечно, noblesse oblige, но разве меньше обязывает высшее образование и сознание достоинства передовой либеральной корпорации? А между тем припомним, как поступили недавно, не то что московские купцы, которые подняли страшный вопль по поводу французской выставки в Москве, а московские присяжные поверенные в вопросе о помощниках, когда в 80-х гг. выступила на сцену «статистика ртов» и антисемитская травля.

Но как ни смотреть на роль дворянства в крестьянской реформе, для правильного суждения о ней необходимо иметь в виду и то просвещенное, передовое, либеральное[345]345
  Если большинство почти везде не оправдало ожиданий правительства, писал в своей записке мин. вн. дел Ланской, то в мнениях меньшинства и отдельных членов многих Комитетов нельзя не признать зрелости образования, беспристрастия и правильности взглядов (см. н. с. Семенова. Т. I. С. 829). «Требования эмансипации, – писал И. С. Аксаков в 1856 г., – железных путей и проч. и проч., сливающиеся теперь в один общий гул по всей России, первоначально возникли не от нас, а от западников, а я помню время, когда, к сожалению, славянофилы, хотя и не все, противились и железным дорогам, и эмансипации, – последней потому только, что она формулирована была под влиянием западных идей» (см. Письма И. С. Аксакова. Т. III, 291).


[Закрыть] и истинно патриотическое меньшинство его, которое, поняв высокое значение выпавшей на его долю исторической миссии, смело пошло ей навстречу. Пренебрегши и личною карьерою и отношениями и даже личною безопасностью, эти передовые бойцы за свободу народа и его интересы оказали энергичную поддержку благому почину правительства, несмотря на сыпавшиеся на них инсинуации[346]346
  До какой неразборчивости доходили противники радикального решения крестьянского вопроса, можно судить по следующему факту, оглашенному Русским Архивом. На одном обеде в 1859 г. А. А. Оболенский предложил тост за всех трудившихся по крестьянскому вопросу и в том числе за Кавелина и Унковского. Булгаков (чл. Ред. ком.) не постеснялся прервать тост таким замечанием: «Уж если пить, то лучше начать сначала с первого, кто трудился за крестьян… с Пугачева!» (Р. А., 1881. № 1. С. 7). Когда дошла об этом весть до государя, он решил Булгакова уволить от службы. Военный министр Сухозанет на коленях упросил простить своего протеже (см. Материалы для истории упраздн. крепост. права. Берлин, 1860. Т. II). Булгаков отказался от своих слов.


[Закрыть], клеветы, прямые доносы, открытое насилие[347]347
  Ю. Ф. Самарин, кн. В. А. Черкасский и А. И. Кошелев, как известно, должны были принимать ряд мер предосторожности и самообороны против угроз и насилий крепостников (см. н. Материалы, I, 301, 307). В Дневнике Валуева находим под 30-м декабря 1859 г. следующую заметку: «Антиростовцевы предприняли формальную ажитацию по империи, разослали своих агентов по губерниям, получают des addresses d’ adhesion и т. п. Вот до чего доведено дело и низведено!.. Один генерал-адъютант и три флигель-адъютанта открыто действуют на свою руку и находят приверженцев» (Русс. Ст., 1891. №ю. С. 147).


[Закрыть] и даже невзгоды от самого правительства.

Большое счастье, – говорит историк крестьянской реформы, проф. Иванюков, – что в работах по этому вопросу было дано участие общественному элементу – впервые в течение всего XIX столетия[348]348
  Указанное на это, первое в текущем столетии, обращение верховной власти к содействию общества в деле государственного устройства, г. Семенов сопоставляет это явление с народным представительством, с земскими собраниями, существовавшими в Древней Руси. Отсутствие крестьян г. Семенов объясняет их неразвитостью, истекавшею из крепостного права. Нужно отдать, говорит он, полную справедливость (??) русскому дворянству, что интересы крестьян были до конца им ограждены лучше (?), нежели даже самими крестьянами. См. н. с. Семенова. Т. I, 24–25.


[Закрыть]. Благодаря этому, светлые мысли, высказывавшиеся в литературе, все-таки, хоть косвенно, могли найти себе выражение в губернских комитетах и потом в Редакционной комиссии[349]349
  Сравнивая положения губернских комитетов с постановлениями Редакционной комиссии, г. Иванюков отмечает, что последние все заимствованы из того или другого местного положения.


[Закрыть].

Нужно отдать справедливость либеральным общественным деятелям эпохи крестьянской реформы, что они действовали с замечательною самостоятельностью и стойкостью, а некоторые даже с редким мужеством и полным самоотвержением. Отмечу одну подробность, свидетельствующую о том, как лучшая, меньшая часть дворянства увлекала не только значительную часть дворянства, но влияла иногда и на правительство[350]350
  См. Записку Ланского в н. с. Семенова, II, 827.


[Закрыть]. В октябре 1858 г., когда в официальных сферах никто еще не смел и заикаться о выкупе полевой земли и когда запрещено было дворянским собраниям касаться этого вопроса, приехали в Петербург тверские депутаты А. М. Унковский, А. Н. Перхуров, Н. Бакунин и П. Кишенский. Они представлялись министру внутрен. дел С. С. Ланскому и категорически заявляли ему, что они согласны составить проект реформы не иначе, как на основаниях, которые они сами считают полезными; «а если такого проекта не нужно, – продолжали депутаты, – пусть назначат на место наше чиновников, которые напишут все, что им велят»[351]351
  См. книгу мою: А. М. Унковский и освобождение крестьян и пр. Гл. V.


[Закрыть].

Какой получается контраст, если сопоставить эту независимую речь тверских депутатов с диалогом, имевшим место в той же столице всего за сорок лет перед тем.

– Вы чего сюда притащились, – распекал в 1812 г. министр полиции Балашов дворянскую депутацию, которая в годину народного бедствия приехала в Петербург «положить к стопам государя свои животы и все прочее» по случаю нашествия Наполеона? – Кто это вам позволил, господа[352]352
  См. «Русские народные картины» Д. Ровинского. Т. V. С. 318.


[Закрыть]?..

С такою же независимостью, несмотря на все цензурные тиски, раздавался и голос общественного мнения. Журналистика, не смевшая при Дуббельте говорить, например, о загрязнении Фонтанки и даже одобрительно отзываться о правительственных действиях, критиковала их с свободою, которая не только не превзойдена, но и не была достигнута впоследствии с отменою предварительной цензуры.

Роль либеральной литературы[353]353
  Роли литературы в н. с. Иванюкова посвящена особая обширная глава (см.
  с. 86-143). Редакционная комиссия собрала 1000 сочинений по крестьянскому вопросу, в том числе до 400 на русском языке. Сделано было сношение с редакциями русских журналов о высылке в библиотеку ей 100 оттисков всех (стало быть и не пропущенных цензурою) статей, поступивших в редакции (см. н. с. Семенова, II, 84, 114).
  В очерках своих «Велик Бог земли русской» Якушкин, описывая перемену помещичьих взглядов под влиянием литературы, передает такие разговоры:
  – Никто не спорит, что владеть человеком, как какою-нибудь вещью, безнравственно, – говорили те же самые люди, которые месяц тому назад защищали свои права на личность. – За людей мы не стоим, – крестьян должно освободить; но скажите, за что же у меня землю отнимут и отдадут другому?
  «Необходимо крестьянам дать землю, – говорили они потом, – это необходимо для нас самих; мужику нечего будет есть: поневоле пойдет он на большую дорогу, сядет под мост, проезду никому не будет; дневной разбой пойдет» (с. 6).


[Закрыть], разъяснявшей и развивавшей план полного освобождения крестьян, была громадна. Особенно Современник и Русский Вестник горячо ратовали против крепостнических тенденций в правительстве и в литературе. «Литература, можно сказать, – писал в 1859 г. М. Н. Катков, – оказала несомненные услуги правительству и обществу по крестьянскому вопросу. Благодаря ее искреннему и дружному содействию, свет быстро и благотворно распространялся в самых отсталых, упорных и неприготовленных умах. А между тем, – продолжает он, – с какими усилиями, с какими трудностями должны были мы бороться, сколько перенести тревог и опасений для того, чтобы разъяснить мало-помалу элементы этого вопроса»[354]354
  См. «М. Н. Катков». Соч. Н. А. Любимова. С. 113. И этот же публицист должен был впоследствии договориться до того, чтобы кричать «караул» по поводу самой скромной попытки печати —
  … сметь
  Свое суждение иметь.


[Закрыть].

Чтобы не было тут усмотрено пристрастия профессионального литератора, приведем отзыв лица, не принадлежащего к литературному кругу и отдающего полную справедливость мужественной и просветительной роли русской журналистики в крестьянском деле. Вот что говорит тогдашний товар, мин. внутр. дел А. Левшин. «Несмотря на запрещения, журналы постоянно наполнялись статьями по крестьянскому вопросу, и нет никакого сомнения, – пишет он, – в это время литература оказала великую услугу России разносторонними воззрениями и объяснениями предмета, который не далее как за год перед тем составлял полную тайну, совершенную terra incognita»[355]355
  См. н. з. Левшина. С. 541. Левшин сообщает, что первую мысль «о содействии публики и литературы» подал он сам Александру II на придворном балу (с. 538).
  Насколько было неожиданно освобождение крестьян даже для образованных славянофилов, можно видеть из следующего письма Хомякова от 1858 г. «Мы брошены единым словом царя в самую глубь и кипение жизни общественной, гражданской, политической и всякой жизни, кроме жизни покойной. Впрочем, зная меня, вы легко угадаете, что это никак не ропот с моей стороны. Дадесями царь по сердцу моему, великий ловец пред Господом, как Нимврод, и великий освободитель людей, как Маккавей. Вы знаете, что я все это умею ценить. Батюшка ваш очень сочувствует этому последнему качеству, но, увы! грех сказать, что бы такое сочувствие было общим. Н. П. Шишков нисколько не приходит в восторг, и это настроение довольно общее. Как это понять? Стоит ли дворянство за рабство? Нисколько или, по крайней мере, слабо; а просто оно растерялось, не знает, как за дело взяться: нужно подумать, а мы от всякой думы серьезной так отвыкли, что с первого приступа голова болит, и мы вымещаем свою досаду фрондерством. Народ очень хорош: никогда не был так послушен и тих, но вовсе не от равнодушия, ибо он сильно заинтересован и беспрестанно об этом говорит, но по какому-то чувству, которое я иначе не могу определить, как словом исторического чувства. Таков должен быть характер народов великих, и, несмотря на это и на важность минуты, дворяне не очнутся! Кто винтует (?), кто засекает по-прежнему; просто гадко! Двор старается парализовать добрые намерения государя; мнимые аристократы хотят выбарышничать невозможные барыши, надувая народ и царя: а за всем тем, я уверен, что перелом будет не к болезни, а к здоровью». (Русс. Арх., 1887. № 2).
  Типичным представителем таких аристократов может служить В. А. Муханов. В записке своей он единственной «безобидною» формою наделения крестьян считал проект графов Шувалова и Паскевича (Русск. Арх., 1896. № 11), т. е. освобождение крестьян без надела.


[Закрыть].

В ряду защитников интересов крестьян, в ряду проводников светлых мыслей, развиваемых в литературе, на первом плане выступало дворянство Тверской губернии, имевшее в то время во главе одного из самых стойких и самоотверженных борцов за святое дело как в литературе, так и в правительственных сферах – Алексея Михайловича Унковского, впоследствии (см. ниже §А. М.Унковский) петербургский присяжный поверенный (20 декабря 1893 г.). Если в других губерниях дворяне, стремившиеся не к фиктивному, а к действительному освобождению народа, составляли меньшинство, а то и просто считались единицами, в тверском дворянстве большинство, хотя и не сильное, стало на сторону просвещенной, бескорыстной, либерально-гуманной программы, предложенной его предводителем, и оказало сильное влияние на изменение первоначального, довольно узкого и неопределенного правительственного плана «об улучшении быта крестьян». В первых рескриптах и разъяснительном циркуляре министра внутренних дел помещикам «сохранилось право собственности на всю жизнь», крестьянам же предоставлялось приобрести в собственность только «усадебную оседлость», т. е., как разъяснял министр, «избу или хату, в которой живет крестьянин, с двором и принадлежностями, с огородом и землею под оными». Остальная земля, составляя собственность помещика, отдавалась лишь в пользование крестьянам, которые должны были или отбывать натуральные повинности, или платить оброк деньгами, либо произведениями. Уничтожение крепостного права должно было совершиться не вдруг, а постепенно, причем переходное состояние могло длиться до 12 лет. За помещиками сохранялась вотчинная полиция[356]356
  См. пункты I, III отношения Ланского к ген. – губ. Назимову от 22 ноября 1857 г.


[Закрыть].

Неопределенность выражений означенных официальных документов, которые в лучшем случае могли быть истолкованы в смысле установления феодальной собственности, а в худшем – в смысле возможности полного обезземеления крестьян, ввела в искушение большинство дворянства, исказить по своекорыстным побуждениям основной смысл намерения правительства. Руководствуясь открытым еще в древности «благовидным» рецептом обхода закона, состоящим в явном нарушении смысла закона при кажущемся буквальном его исполнении (verbis legis amplexus contra ejus nisi voluntatem), некоторые дворянские комитеты (как-то: курский, новгородский, тамбовский, херсонский, виленский и др.) истолковали программу правительства в том смысле, что предлагали в своих проектах вовсе лишить крестьян по истечении переходного времени земли.

Не так посмотрел на дело Тверской Дворянский Губернский комитет. Составленное им «Положение» красноречиво свидетельствует, что оно с самого начала взглянуло на возложенную на него правительством задачу, как на общественное служение, а не частное, узкосословное дело. Служа органом циркулировавших в обществе и литературе «светлых мыслей» о действительном, а не фиктивном освобождении крестьян, Тверской комитет добросовестно и с мужественною откровенностью высказал свой взгляд на предстоящую реформу, в котором, по справедливому замечанию министра внутренних дел Ланского, «хотя не было верности букве высочайшего рескрипта, но было согласие с духом и целью его: обеспечить и улучшить быт крестьян».

В Положении своем, которое занимает едва ли не первое место в ряду однородных работ, Тверской комитет твердо и убедительно настаивал на необходимости полного освобождения крестьян с землею и на представлении при посредстве выкупной операции в их собственность не только усадебной оседлости, но и надельной полевой земли. Кроме того, он считал крайне опасным сохранение вотчинной полиции и предлагал стройную систему местных административных и судебных учреждений, основанных на принципе всесословного самоуправления и согласованных с духом освободительной реформы. Под Положением подписались, кроме председателя, губернского предводителя А. М.Унковского, тверской уездный предводитель тит. сов. Арсений Балкашин и члены: депутат от Кашинского уезда кап. – лейт. Павел Максимович, депутат Калязинского уезда шт. – кап. Михаил Неронов, кандидат Весьегонского уезда шт. – кап. Петр Измайлов, депутат Вышневолоцкого уезда кап. – лейт. Николай Харламов, депутат Ржевского уезда кол. секр. Никита Семенов, депутаты Старицкого уезда шт. – ротм. Алексей Вульф и лейт. Петр Панафидин, депутаты Новоторжского уезда гв. пор. Павел Кишенский и пор. Константин Мячков, депутаты Корчевского уезда гвардии полковник Александр Перхуров и Алексей Головачев (впоследствии известный местный публицист), депутаты от правительства кап. арт. Николай Бакунин и отст. майор Александр Вельяшев. 13 депутатов остались при особых мнениях[357]357
  «Эти 13 членов, не подписавших проекта большинства, – писал мне 31 мая 1891 г. А. М. Унковский, – не были все противниками освобождения или наделения крестьян землею. Таких, как Веревкин, Милюков и Кудрявцев (см. ниже), было очень мало. Большая часть их боялась только слишком быстрого переворота в хозяйстве и не верила возможности одновременного выкупа по громадности финансовой операции, т. е. были нашими противниками по недальновидности, словом, такими же противниками, как и члены Редакционных комиссий. С ними большинству Комитета приходилось так же спорить, как впоследствии я спорил с Н. А. Милютиным, кн. Черкасским, Самариным, Ростовцевым, Я. И. Соловьевым и др. Они не могли понять, что одновременный выкуп всех наделов возможнее и выгоднее постепенного, между тем как это для подписавших проект большинства было ясно, как день, ибо при обязательном выкупе для одних крестьян операция должна была совершаться преимущественно в имениях, в которых крестьяне несостоятельны к платежу оброков или погашению ссуд, вследствие чего сумма недоимок должна быть пропорционально больше к обороту, нежели при одновременном выкупе всех наделов. Вот о чем мы спорили и в Твери с меньшинством, и в Петербурге с членами Комиссий. Между тем из 13-ти неподписавших проект я могу назвать трехчленов, расположенных не менее нас к реформе: депутата Бежецкого уезда Модеста Воробьева, Кашинского – Змиева и Зубцовского – Зубкова. В доказательство привожу следующий случай. Когда пришлось разрешить вопрос о способе определения суммы оброка, а, следовательно, и капитализации ее для выкупа, мы все стали в тупик. Крепостники требовали производства кадастра, причем дело затянулось бы на многие годы. У нас же не было никаких оснований. Тогда нас вывел из этого важного затруднения Модест Воробьев. Он предложил ту систему, которая была принята не только нами, но и правительством. Редакционные комиссии только изменили расчет, понизив несколько оброк за первые две десятины, а возвысив за 3-ю и 4-ю, но мысль дана покойным Воробьевым в видах ускорения дела».


[Закрыть].

Весело и торжественно[358]358
  Вообще дворянство везде очень весело заключило свой первый политический дебют на поприще государственного служения. С особенною, даже несколько театральною, торжественностью действовало харьковское дворянство. Все члены Комитета, как бы в подражание Парижскому конгрессу 1856 г., подписали Положение перьями, на которых значилось «А. П.». На ручках была вырезана дата 24 марта 1859 (день подписания). Ручки были взяты каждым членом с собою для передачи их на хранение в свою приходскую церковь. Снята была фотографическая группа всех членов. Составлен альбом их автографов и пр. См. Материалы для ист. упраздн. креп, права. Берлин, 1860. Т. I. С. 307. Фотографическая группа была снята и с членов Тверского комитета.


[Закрыть] закончило тверское дворянство свое общественное служение. 5 февраля 1859 г. был закрыт Губернский Тверской комитет. На другой день члены его давали обед в честь тверского губернатора графа В. Т. Баранова, относившегося довольно сочувственно к освобождению крестьян. Предводитель дворянства А. М. Унковский провозгласил тост за Александра II в следующих задушевных выражениях: «За здравие и благоденствие пресветлого солнца, которое греет и светит России». А. М. Унковскому, много и честно потрудившемуся на пользу народа, был поднесен членами Комитета эмблематический подарок: изящный серебряный кубок работы Сазикова, на крышке кубка стоит крестьянин без шапки и с низким поклоном держит на подносе хлеб-соль, в знак благодарности за волю и землю. Затем был официальный обед у губернского предводителя, на котором присутствовали корифеи тогдашней либеральной журналистики, профессоры: М. Н. Катков, П. М. Леонтьев, И. К. Бабст, публицист Громека и др.[359]359
  См. н. Материалы. Т. I, 308.


[Закрыть]

Прежде чем перейти к подробному анализу замечательного Положения, составленного Тверским комитетом, считаем не лишним отметить крупнейшие события из последующей, довольно бурной деятельности тверского дворянства, в свое время обратившей на себя внимание всей России.

В августе 1859 г. стали съезжаться в Петербург дворянские депутаты первого приглашения. В числе их были и тверские депутаты: А. М. Унковский как представитель большинства Комитета и Е.А. Кардо-Сысоев – меньшинства. Положение депутатов было крайне фальшивое. «Депутат» – слово слишком громкое, многообязывающее и многообещающее. Слово это, как оказалось, не соответствовало существу и пространству полномочий или, точнее, обязанностей, если не повинностей, которые желало тогда правительство возложить на «представителей» всероссийского дворянства. Вопреки первоначальному плану, одобренному Главным комитетом, это не были даже сословные уполномоченные, имевшие представлять интересы, желания и взгляды дворянских обществ in corpore. Вследствие последующего изменения, исходатайствованного С. С. Ланским по соглашению с Ростовцевым в мае 1859 г. и допустившего представительство меньшинства наравне с большинством, характер депутатских полномочий резко изменялся. Они превратились в простых сведущих хозяев-помещиков, призванных не импонировать правительству на правах дворянского представительства, а лишь помочь ему в «качестве экспертов» по хозяйственным вопросам и местным бытовым особенностям – в разрешении трудного, но уже предрешенного в главных чертах, вопроса. Все зависело оттого, в какую форму выльется эта новая вспомогательная сила законодательной деятельности, в какие отношения станет она к центральным органам администрации? Так или иначе «депутаты» все-таки являлись представителями части общественного мнения, общества, носителями свободной общественной мысли и слова, способные если не ratione imperii, то imperio rationis, т. е. разумностью своих советов воздействовать на правительство.

Минута была торжественная и критическая!

Какая ждала роль этих представителей дворянского землевладения и отчасти дворянской интеллигенции впервые, после большой Екатерининской комиссии 1767 г., призываемых центральною властью для совещания по государственному делу? Как отнесутся дворяне к вопросу об отмене крепостного права, которая была отвергнута сто лет назад их предками, несмотря на просвещенную, хотя и мимолетную инициативу Екатерины[360]360
  Брикнер. История Екатерины Второй, IV, 537–542.


[Закрыть], в то время настроенной либерально и лишь к концу царствования сделавшейся, по выражению Ровинского, «либеральной крепостницею» и установившею крепостное право в Малороссии[361]361
  Д. А. Ровинский. Русские народные картинки. СПб., 1881. V, 321.


[Закрыть]? От того или другого характера и обстановки этой, первой после столетнего промежутка, встречи лицом к лицу представителей общества и центрального правительства многое зависело для судеб России и в настоящем, и в будущем.

К сожалению, встреча произошла при обстановке и настроении, полных взаимного недоверия и раздражения. А известно, что эти условия крайне неблагоприятны для взаимного понимания и сближения как в частной, так и в общественной жизни. Вина была с обеих сторон, но большая, пожалуй, вина была на стороне дворянства. Если бы оно как сословие имело политическую дальновидность и правильное разумение своих интересов, оно должно бы было примириться с неизбежными жертвами, пойти навстречу громко требуемому прогрессивным общественным мнением освобождению крестьян, стать во главе этого движения и тем укрепить свое политическое и социальное положение в государстве. Словом, если бы официально провозглашенная в манифесте фраза, что освобождение народа состоялось по воле дворянства[362]362
  Так гласит Манифест 19 февраля; это значилось и в первоначальном проекте «Положения о крестьянах», но слова эти были вычеркнуты из 1 ст. Полож. по настоянию члена Главного комитета, крепостника гр. А. В. Адлерберга, который заявил: «Это ложь с первого слова, дальше читать не стоит».


[Закрыть], была не мифом, не pia fraus, не фикциею, а сущею правдою, если бы русское дворянство оказалось на высоте своего исторического положения и, сойдя с узкосословной точки зрения, усвоило государственную, быть может, оно, наподобие английской аристократии, обеспечило бы себе надолго видную роль в государственной жизни России. Но, с другой стороны, если бы лица, руководившие реформою, не испугались бессильной крепостнической оппозиции и отрешились от бюрократических предрассудков и вполне доверились силе и гласности прогрессивного общественного мнения, – опыт обращения к общественным силам, вероятно, вышел бы удачнее[363]363
  В обширном письме своем ко мне от 5 марта 1893 г. бывший член Тверского комитета, известный своею преданностью крестьянскому делу, А. А. Головачев, коснувшись этого периода крестьянской реформы, между прочим, пишет: «Странные опасения какого-то вредного влияния губернских депутатов на ход крестьянского вопроса заставили свести к нулю все их значение, как будто великий вопрос об освобождении свыше 20 миллионного населения России, поставленный на очередь самим правительством, мог быть заторможен, хотя бы и большинством представителей дворянства. Напротив, истина, провозглашенная публично и ясно, хотя бы и со стороны незначительного меньшинства непременно одержала бы верх. Она не боится света и наверное нашла бы своих прозелитов в числе добросовестных противников, не веривших в нее по недоразумению, и при гласном обсуждении наложила бы печать молчания на людей, способных во мраке канцелярской тайны создавать препятствия хорошему делу. Хищники только в потемках делаются смелыми, а при свете дня они прячутся в норы. Я не могу себе представить, что могли возразить противники освобождения крестьян при гласном и публичном обсуждении главных положений Тверского комитета, не шокируя общественной совести и не ставя своего имени к позорному столбу перед судом истории? А если б и нашлись такие люди, то их аргументация не могла бы иметь ни малейшего значения и разлетелась бы, как пыль, при малейшей попытке критического отношения. Я могу утверждать это по опыту. Во все время деятельности Тверского комитета глухой ропот ходил в среде тверского дворянства, являлись даже протесты в Комитете, существовали даже доносы. Нас называли красными революционерами. Но когда проект был составлен и сделался известным добросовестному большинству дворянства, тогда даже московские кумушки стали про нас говорить: qu’ ils пе sont quepour le bon droit, и собравшееся в конце 1859 года тверское дворянство в числе 300 шаров оказалось почти целиком на нашей стороне. Наши противники вроде Милюкова и Веревкина соединили около себя не более 40 голосов из этих 300, да и те хранили глубокое молчание и только выражали свои мнения при тайной подаче голосов. То же случилось бы и в среде губернских депутатов в Петербурге, если б в их среде при гласном обсуждении пред лицом правительства раздался твердый голос, хотя бы ничтожного меньшинства, о необходимости и неизбежности уничтожения крепостного права не только в его чистом виде предоставлением 20 миллионам населения гражданских и имущественных прав, но и изгнания крепостничества из всех сфер русской жизни, которая прониклась им насквозь. Но ничего этого не случилось. Депутатам не были дозволены даже официальные совещания и коллективные постановления: им были даны вопросные пункты, на которые они должны были отвечать каждый, сидя в своем углу. Впрочем, не возбранялось представлять и другие соображения, если кто пожелает. Результатом такого порядка оказалось более 2000 печатных листов соображений, представленных депутатами только первого призыва. Само собою разумеется, что такая масса печатной бумаги не могла быть рассмотрена подробно не только членами Главного комитета, но даже членами Редакционных комиссий, у которых было не одно это дело. Таким образом, труды депутатов, призванных в качестве экспертов, сделались известны только канцелярским чиновникам Редакционных комиссий, которые могли извлекать из них то, что находили нужным по своему усмотрению; для целого же общества, не исключая и высших правительственных сфер, они остались канцелярской тайной и не могли быть по своей массе ничем другим. Хотя все эти меры оправдывались опасением вредного влияния крепостнических тенденций со стороны депутатов на судьбу крестьянского вопроса, но не нужно было большой сметливости, чтобы увидеть и другие причины. Тенденция уединить крестьянскую реформу от всех других реформ, вызываемых ею, и опасения, что при гласном обсуждении вопроса из среды общества помимо бюрократического соизволения могут выдвинуться люди с большею самостоятельностью и силою воли, лучше понимающие государственные и общественные задачи и способные поколебать таким образом установившийся авторитет бюрократии, играли в этих мероприятиях значительную роль. Доказательством справедливости моего утверждения могу указать на то обстоятельство, что ни один из депутатов губернских комитетов, защищавших мысль об освобождении крестьян с землею, не был приглашен в члены редакционных комиссий, между тем как г. Позен, известный крепостник, и кн. А. Черкасский, отпускавший на волю значительное число своих крестьян без земли за уплату долга опекунскому совету, причитающегося на ревизскую душу, уже во время действия крестьянских комитетов и редакционных комиссий, удостоились этой чести. Как бы то ни было, тенденция бюрократии восторжествовала вполне. Крестьянская реформа, вследствие отсутствия главного и публичного ее обсуждения в среде губернских депутатов и представителей правительства, была уединена от всех других реформ, необходимость которых она обусловливала. Но так как приведение ее в исполнение невозможно было вверить прежним административным и судебным учреждениям, то вместо общего государственного преобразования были введены временные учреждения, исключительно для введения крестьянской реформы; все остальное осталось по-старому».


[Закрыть].

На деле вышло не так. Из вышеупомянутой записки Ланского видно, что либеральное правительство было разочаровано в своих надеждах: большинство дворян оказалось враждебным освобождению. Правительство, испугавшись оппозиции крепостников, сочло нужным защищать «святое дело» от попыток искажения со стороны дворянских депутатов. Весною 1859 г. исходатайствовано было высочайшее повеление о вызове депутатов не только от большинства, но и от меньшинства. Через это, как уже замечено, сразу звание «депутат» низводилось со степени представителя дворянства целой губернии к скромной роли эксперта-землевладельца. В августе того же года состоялось другое высочайшее повеление – о том, что депутаты не должны касаться коренных, уже предрешенных правительством вопросов, а лишь тех частностей, о которых признает нужным спросить депутатов Редакционная комиссия. Когда 36 депутатов явились в августе 1859 г. в Петербург, им была объявлена еще высочайшая инструкция, которая воспрещала им делать общие собрания и деятельность их ставила в крайне узкие и стеснительные рамки. Мало того, звание «депутатов», как не отвечающее их новому положению, было упразднено и заменено названием членов губернского комитета[364]364
  См. н. с. Иванюкова, 176–183.


[Закрыть]. Было очевидно, что правительство приняло все меры, чтобы лишить оппозиционную дворянскую партию возможности группироваться, спеваться и сообща идти против Редакционной комиссии, где, по мнению крепостников, или, как тогда называли, плантаторов, заседали красные, демагоги, революционеры и пр. Ошибкою правительства было то, что, защищаясь от противников, оно бесцеремонно задевало и преданных друзей; вырывая плевелы с общественной нивы, оно топтало и пшеницу, и ошибка эта, главным образом, обусловливалась застарелыми бюрократическими традициями николаевского времени, которые делали невозможным полное, искренное единение правительства с передовою либеральною частью общества, дворянства и интеллигенции[365]365
  Ту же мысль о бессилии крепостников при гласности, какую высказывает г. Головачев (см. выше с. 135), высказывал Герцен в известной статье, которая начиналась словами: «Ты победил, Галилеянин», и в которой он 15 февраля 1858 г. с восторгом приветствовал почин Александра II в постановке крестьянского вопроса. «Знаете, что? – писал он, – до помещичьего права добираются, до вольности дворянской? Это мужичка-то не посечь и не заставить поработать четвертый и пятый день, дворового-то и не поколотить! Помилуйте!.. Выходите же из ваших тамбовских и вологодских берлог. Собакевичи, Ноздревы, Плюшкины и пуще всего Пеночкины, попробуйте не розгой, а пером, не на конюшне, а на белом свете высказаться. – Померяемтесь!.. Гнилое, своекорыстное, дикое, алчное противодействие закоснелых помещиков, их волчий вой не опасен. Что они могут противопоставить, когда против них власть и свобода, образованное меньшинство и весь народ, царская воля и общественное мнение? И пуще всего общественное мнение. Лишь бы теперь нашим плантаторам и их противникам позволено было вполне высказаться, померяться… И тут, как во всем, поневоле бьешься в другое великое искомое современной России– в гласность. Гласность их казнит прежде, нежели дело дойдет до правительственного бича или крестьянского движения». Колокол, 1858. № 9.


[Закрыть]. Таким образом, первый опыт сближения правительства с обществом вышел неудачен.

Депутаты, как и следовало ожидать, остались крайне недовольны принятыми против них репрессивными мерами. Они стали собираться у петербургского губернского предводителя дворянства гр.

Шувалова, волновались, шумели, протестовали, но ничего не выходило. Попробовали ходатайствовать у государя о разрешении делать общие собрания, но был получен отказ. После этого депутаты решились выразить по группам в особых адресах свои пожелания и взгляды на крестьянскую реформу[366]366
  Адресы напечатаны в виде приложения к т. II н. сб. Семенова. Тут же напечатана записка Н. П. Безобразова, написанная очень запальчиво, но метко характеризующая болезни бюрократической системы; она насквозь пропитана олигархическими тенденциями. У г. Семенова приведены также весьма характерные места подчеркнутые государем, и сделанные им на полях отметки. Против того места записки, где говорилось, что администрациею нарушена высочайшая воля, по силе которой депутаты должны были поступить в Главный комитет, стоят пометки: «вздор» и «никогда». Против места, где заявлялось, что нужно обуздать Министерство внутренних дел и Редакционные комиссии стоит пометка: «Надо начать с того, чтобы его самого обуздать». Против места, где сказано, что правительство шло извилистыми путями, написано: «Непомерная наглость». В конце записки, где указано, что автор желает узреть самодержавие в полном его величии, отмечено: он меня вполне убедил в желании подобных ему учредить олигархическое правление» (см. н. сб. Семенова, II, 940–952). Автор записки был выслан административным порядком из столицы.


[Закрыть].

Самый замечательный адрес тот, который подали 16 октября 1859 г. либеральные депутаты: А. М. Унковский вместе с членами харьковского комитета Дм. Хрущовым и Алексеем Шретером и двумя членами ярославского комитета – Демосфеном Васильевым и Павлом Дубровиным[367]367
  Подробности об адресе, подписанном Унковским, см. в книге моей: «А. М. Унковский». Гл. VII. М., 1894.


[Закрыть].

Хотя либеральные депутаты были почти вполне солидарны с Редакционною комиссиею (кроме вопроса о выкупе, который А. М. Унковский предлагал сделать обязательным для помещиков и совершить разом) в главных вопросах, но они считали опасным усилие бюрократического всевластия и вместе с тем признавали безусловно необходимыми общегосударственные реформы, которые впоследствии отчасти и были осуществлены.

История с адресами кончилась грустно. Всем подписавшим был объявлен выговор, а некоторые из них, в том числе и тверской депутат А. М. Унковский, отданы под надзор полиции. В конце 1859 г. разъехались депутаты, оставив в Петербурге и увозя оттуда горький осадок неприятных воспоминаний[368]368
  «Кроме Шидловского, – писал Александр II Ростовцеву 25 декабря 1859 г., – Я еще получил два адреса от 18 и от 5 человек (см. выше). Последний в особенности ни с чем несообразен и дерзок до крайности… Не унывайте, как Я не унываю, хотя часто приходится переносить много горя, и будем вместе молить Бога, чтобы Он наставил и укрепил» (см. в. сб. Семенова, II, 128).


[Закрыть]. Между тем во многих губерниях предстояли дворянские выборы, на которых так или иначе должна была зайти речь и о начатой крестьянской реформе. Считая это нежелательным, С. С. Ланской исходатайствовал и сообщил циркуляром высочайшее повеление о воспрещении в дворянских собраниях касаться крестьянского вопроса.

В Тверском губернском собрании циркуляр этот вызвал очень горячие прения. Бежецкий помещик Европеус поставил вопрос на чисто юридическую почву. Ссылаясь на то, что дворянство в силу закона (зак. о сост. по IX св. зак.) имеет право рассуждать о своих пользах и нуждах; что крестьянский вопрос непосредственно касается дворянства и что право, признанное писаным законом, не может быть отменено (ст. 77 Основных Законов)[369]369
  Вот что гласит ст. 77 Основ. Закон.: «Если б предписанием министра, содержащим в себе объявление Высочайшего повеления, отменялся закон или учреждение, за собственноручным Высочайшим подписанием изданные, тогда начальство, ему подчиненное, обязано, не чиня исполнения, представить о сем министру. Если же и засим предписание будет подтверждено, то начальство обязано представить сей случай правительствующему сенату на окончательное разрешение».


[Закрыть] объявленным министром Высочайшим повелением, и, усматривая в циркуляре министра именно такую отмену, Европеус[370]370
  Речь Европеуса напечатана в книге г. Иванюкова. С. 389–390.


[Закрыть] предложил по телеграфу сделать представление министру. Предложение было принято огромным большинством: 185 голосами против 54[371]371
  Административная кара, постигшая А. М. Унковского, сделала его имя очень популярным среди вообще либерально настроенного тверского общества. Но эпизод, имевший место в начале этой замечательной сессии, еще больше усилил ряды либералов. В Твери с давних пор строился дворянский дом под училище. На него ухлопали пропасть денег, а он не был достроен еще и вчерне и уж стал разваливаться. По смете на переделку и окончание постройки ассигновано было 106 000 руб. Унковский успел достроить за 86000 руб. Однако среди тверских дворян нашлись отчаянные крепостники, которые, мстя Унковскому за измену дворянским интересам, во что бы то ни стало хотели его очернить. Нашлись 5 человек, которые имели бесстыдство заподозрить даже бескорыстие Унковского. Однако Унковский так блестяще опроверг документально злостные измышления своих консервативных противников, что они были исключены с негодованием из дворянского сословия (см. назв. Материалы, II. С. 169); многие порядочные люди, считая постыдным быть в одной компании с такими грязными людьми, перешли в лагерь либералов. См. подробности в книге моей: «А. М. Унковский». Гл. VIII.


[Закрыть].

Губернатор отказался дать ход постановлению собрания. Тогда собранием решено было большинством 231 голоса против 56 подать всеподданнейшее прошение, в котором изложено было ходатайство об отмене циркуляра министра, как нарушающего основные законы. Прошение было отправлено в Петербург с экстренным поездом.

Дело было заслушано в Главном комитете, причем С. С. Ланской особенно настаивал на строгой репрессии. Прошение было оставлено без последствий, и повелено было отставить Унковского, как допустившего обсуждение такого прошения и первым подписавшегося, от должности предводителя дворянства. Петербургские крепостники и их тверские союзники надеялись, что эта крутая мера в духе дореформенной расправы вызовет какую-нибудь нелегальную демонстрацию или движение, которым можно будет воспользоваться в интересах отсрочки крестьянской реформы. Но расчеты оказались ошибочными. Тверское дворянство продолжало стоять на почве законности. Большинство считало себя вполне солидарным с Унковским. Неудовольствие свое дворянство выразило тем, что оставило должность губернского предводителя незамещенною, равно как и должности предводителей и депутатов в 8 уездах (в трех, где либералы были в меньшинстве, выборы были произведены, за что эти уезды и получили благодарность от министра внутренних дел)[372]372
  См. Материалы, II, 290.


[Закрыть]. Кроме того, постановлено было учредить по подписке 12 стипендий имени А. М. Унковского на месте его воспитания, в Московском университете, с предоставлением ему права назначить стипендиатов, а также решено было заказать его фотографические портреты. Один из членов меньшинства кн. Шаховской вызвал Унковского на дуэль, но она была устранена.

Губернским предводителем был назначен от правительства г. Клокачев, человек крайне сомнительной репутации. Он приостановил постановление об учреждении стипендий имени дворянства. Один из энергичнейших и честнейших деятелей тверской либеральной партии А. А. Головачев написал Клокачеву письмо, в котором доказывал противозаконность его действий и клеймил его недостойное поведение. Клокачев переслал письмо Головачева министру внутренних дел, который внес его на обсуждение Главного комитета. Здесь было постановлено предоставить Клокачеву, получившему обиду, искать за нее удовлетворения судом.

Между тем толки, раздутые, нелепые, продолжались; доносы за доносами летели в Петербург в III отделение. Рассказывали, что тверские либералы собираются делать революцию, что на их печатных станках печатается объявление воли народу. Вице-губерна-тор Иванов сам проверял подобный слух, дошедший до него через его кухарку. Для производства дознания был командирован в Тверь ген. – адъютант Ефимович. Результатом дознания была административная ссылка Унковского в Вятку, Европеуса в Пермь (А. А. Головачев был отставлен до окончания суда)[373]373
  О дальнейшей судьбе этого дела я получил от А. А. Головачева следующие сведения: «Министр внутренних дел предписал тверскому губернскому правлению передать его на рассмотрение судебных мест. Между тем находившийся в то время в Твери ревизующий генерал-адъютант Ефимович предложил губернскому правлению рассмотреть это дело без очереди. Вследствие этого губернское правление в пятницу сырной недели, несмотря на табельный день, постановило определение о передаче дела в Тверской уездный суд, с предписанием также рассмотреть без очереди. На другой день, т. е. также в табельный день, уездный суд постановил вызвать меня к ответу на понедельник и обязать меня подпиской о невыезде из г. Твери, что и было мне объявлено через полицию в тот же день. Имея в виду, что дела об обидах и оскорблениях и по прежним законам назначаются не иначе, как по исковой жалобе обиженного, поданной в суд или полицию, я, заготовив частную жалобу в уголовную палату на действия Тверского уездного суда, принявшего к своему рассмотрению дело без исковой жалобы, явился в суд. По предъявлении мне моего письма, признал его писанным мною и потребовал предъявления мне искового прошения г. Клокачева, но получил ответ, что такового не имеется. Вследствие этого я заявил суду, что на основании такой-то статьи я отказываюсь дать ответ, так как эта представляла ответчику подобное право при отсутствии искового прошения. В этом же смысле дана мною подписка уездному суду. Вслед за тем я отправился в уголовную палату и подаю заготовленную мною частную жалобу. Между тем уездный суд в тот же день составил определение, которым постановил ввиду моего упорства в даче ответов подвергнуть меня высшей мере наказания за оскорбительные выражения в письме, т. е. к шестимесячному заключению в смирительном доме. Уголовная же палата затребовала по моей жалобе объяснения от суда, который и представил ей все дело, не приводя своего определения в исполнение. По рассмотрении этого дела уголовная палата уничтожила все распоряжения уездного суда со всеми их последствиями, разрешила мне выезд из Твери; но так как она не могла отменить постановления губернского правления, то об этом, ввиду его незаконности, представила на усмотрение подлежащего департамента сената, который вполне согласился с палатой и постановил отменить постановление губернского правления. Тогда бывший министр юстиции Панин перенес дело в общее собрание сената, которое очень незначительным большинством признало, что правительство имеет право преследовать виновных судебным порядком за оскорбление лиц должностных и без жалобы обиженных, и что поступок мой подлежит рассмотрению судебных мест. Когда то же определение общего собрания было получено в уездном суде, то последний признал, что его первое определение постановлено без моего ответа, действительно, и потому счел нужным мне его объявить в апелляционном порядке. А так как я проживал в это время в Пирятинском уезде Полтавской губ., то такое объявление и сделано было мне через Пирятинский уездный суд. По выслушании означенного определения я подал апелляционный отзыв, в котором заявил, что я отказался от ответа, а, следовательно, и от оправдания ввиду возбужденного мною вопроса о подсудности: но так как возбужденный мною вопрос разрешен высшей судебной инстанцией отрицательно, то уездный суд должен был объявить мне это решение и вызвать меня вновь к ответу, представив мне таким образом средство защиты и оправдания. Это было уже во второй половине 1862 г. Уголовная палата, получив мой отзыв, вполне согласилась с ним и предписала суду, не стесняясь прежним определением, вызвать меня в суд и предложить мне вопросные пункты. Затем в 1864 г., по жительству моему в Москве, я получаю от уездного суда через московскую полицию вопросные пункты. В своих ответах я объяснил суду, что мое письмо резко разделяется на две части: в первой, где, разбирая деятельность Клокачева, как исправляющего должность губернского предводителя, я доказываю только неправильность и незаконность его действий, что не возбраняется никаким законом, и в этой части письма я не позволил себе ни одного резкого выражения; но затем, обращаясь к нему как к частному лицу и рассматривая мотивы его поступка, в тоне моего письма было выражено отсутствие к нему всякого уважения. В оправдание такого отношения к личности г. Клокачева я привел и несколько фактов из его жизни. Могу припомнить в настоящее время только одно обстоятельство: он строил в г. Зубцове тюремный замок, на который по смете было назначено более 1 миллиона кирпича. Кирпич этот выделывался по соглашению с Думой на городской земле с платою в городской доход по 10 коп. с тысячи, и г. Клокачев показал, что им выделано гораздо меньшее количество, а плата за излишнее количество была утаена. Ссылаясь на подобный факт, доказательство которому могло быть найдено в книгах думы, я приводил в свое оправдание, что относиться иначе к г. Клокачеву, как частному лицу, было невозможно. Получив мой ответ, уездный суд был поставлен в затруднение, так как по существовавшим правилам он обязан был по указанным мною фактам производить расследование, что, по-видимому, вовсе не входило в виды членов. В таком положении дело пролежало в суде до закрытия уездных судов и до введения судебной реформы. По открытии же мировых судебных учреждений дело поступило к участковому мировому судье, который и прекратил его по отсутствию обвинителя и за давностью».


[Закрыть]. Ссылка продолжалась месяцев восемь; сосланные были возвращены к 30 августа 1860 г. Несмотря на кратковременность ссылки, она произвела на общество крайне тяжелое впечатление, свидетельствуя о живучести старинных приемов расправы, которая шла вразрез с духом нового режима, наставшего в России с февраля 1855 г.[374]374
  См. Материалы, III, 123.


[Закрыть], с воцарения Александра II.