Текст книги "Мужчины и женщины существуют"

18

Для Кирилла Хирсанова это была единственная приемлемая форма ухаживания, так было со всеми женщинами в его жизни. С самого начала, еще с одноклассницы Наташи Оленичевой в четвертом «В», когда стоял с тюльпанами возле ее подъезда (лепестки облетали от майского ветра – по детской наивности купил на рынке самые большие, открытые бутоны), и до седых волос он верил в красоту ухаживания. Это по замыслу, переданному ему свыше, должно сразить любую женщину наповал.

Он мог только так, иначе он не влюблялся.

Те, самые первые тюльпаны стоили один, сэкономленный за счет школьных завтраков рубль, а эти розы для Людмилы Тулуповой не стоили ничего. Статья представительских расходов в Администрации была замечательно устроена, требовался минимум – найти соответствующего рангом юбиляра, вписать его фамилию, должность и подколоть чек. Хирсанов поработал на разных чиновничьих должностях, и до перестройки и после, и всегда так было, он к этому привык. Молодым, в самом начале карьеры, работая в ЦК комсомола, он просто заказывал пропуск для своей новой пассии и вел ее в служебный буфет, который славился копеечными ценами. Накрывал стол дефицитом: икрой, осетриной, семгой, краковской колбасой отменного качества, – и у приглашенных девушек загорались глаза. Они таяли от мысли, что перспективный красавец, Кирилл, под звуки марша Мендельсона легко может достаться им в бесконечное и безмятежное семейное пользование. Но как радовался он сам, видя с жадностью опустошенные тарелки; как верный друг и соратник Маркса и Ленина, он наглядно перераспределял прибавочный продукт от богатых к бедным и гордился произведенным социальным переворотом! «Малоешки», те, что проваливали этот случайно выработанный жизнью тест, переставали интересовать его. Они без специального раствора превращались в женщин-невидимок: не имели ни фигуры, ни цвета глаз, ни запаха и даже бюста – его высоко ценил. Все имело значение только потом, после пройденного теста. Он умел радовать и хотел, чтобы его женщины радовались тому же и так же, как он, – искренне.

Он любил «возможности», которые позволяли устраивать праздники. Любые. Если написал статью в журнал, причислял себя к журналистам и праздновал День печати; если в составе делегации спустился в шахту, поговорил с горнорабочими, настрочил докладную записку «наверх», то в День шахтера наливал стопку и говорил, что он горняк. В советское время Хирсанова часто принимали в почетные строители, рыбаки, геологи, поэтому, переворачивая страницу делового настольного календаря, он смотрел – не его ли сегодня праздник? Если за это еще что-то давали, без смущения брал. Раньше это называлось «лечебные», «доплата за вредность», «талон № 1», дававший возможность сшить шубу в специальном ателье, заказать книги по списку и многое другое, теперь он имел «расширенный социальный пакет», в котором лежало еще больше, чем раньше. Хирсанов никогда не смущался получать, и тем, кто сомневался в его праве на счастливую жизнь – такие, конечно, попадались, особенно в ельцинское время, – противостояла железная логика:

– В конце концов, не я это придумал, мне – полагается. Чего отказываться? Я работаю по двенадцать часов, иногда ночами, иногда нас вывозят в какой-нибудь пансионат на месяц и до тех пор, пока не будут подготовлены все документы к переговорам, а раньше к пленуму или съезду партии, не выпускают – и что я должен сказать: нет, мне ничего не надо? Мне надо! И надо много! Не я сказал, что «нервные клетки не восстанавливаются». Твои восстанавливаются? Мои – нет.

Однажды прямолинейный институтский дружок Женя Привалов, с которым случайно встретились, после рассказов о сытой жизни «наверху», показа красной, тонкой кожи корочки с печатью «вездеход», дававшей доступ на все этажи Администрации, назвал его фельетонным бюрократом.

– А ты просто мудак, Привалов. Тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, из служащих. Ни в чем не участвовал, нигде не состоял, правительственных наград давать не за что!

И про себя подумал, что ему не объяснить, как это сложно, какие линии жизни, смерти и судьбы пересекаются у него на столе в ворохе записок, приказов, распоряжений, поручений, ходатайств, рекомендаций, аналитических докладов. К тому же не взять того, что по праву положено, значит поставить себя под удар, вызвать серьезное подозрение.

«Привал – амеба, одноклеточная тварь, а я – пусть фельетонный. Ну что ж, пускай, думайте про меня, что хотите, только я управляю страной, не всей, конечно, не один, но я могу сместить на градус, на два, на десять вашу амебную жизнь. Она, правда, никому не нужна, но могу. Так и напишите в вашем фельетоне».

Тонкие, но прочные связи с благами социалистических, а затем капиталистических распределителей у Хирсанова сложились удачно, но с женщинами, с любовью, с длительными и яркими отношениями и даже с легкими знакомствами у Кирилла Леонардовича возникали проблемы. Да, не просто проблемы, а полная хрень, если сказать прямо. Больше всего угнетало, что аппарат работает замечательно, «ни одного случая мужской несостоятельности», а все не так. Счастье – банальное, затертое слово, которое старается не произносить ни один нормальный мужчина, – обходило стороной. Первый брак – перед самой командировкой в Алжир советником-переводчиком, красивая свадьба в ресторане «Прага», с обеих сторон гордые родители. Алла – красива и умна. Он – тоже хорош собой. Влюблен. А еще тесть в горкоме партии работает. Так прямо на свадьбе в тостах и говорили – так не бывает, все у вас, молодые, уже есть, только держитесь друг за друга, любите, терпите и охраняйте свою семью – горько! Они целовались. Целовались первые полгода-год, и несколько месяцев Хирсанов не замечал перемены в отношениях. Пожили в кооперативе, купленном тестем, потом – Алжир, поездки к Средиземному морю по субботам и воскресеньям. Конечно, в замкнутом посольском круге, но все же библейская красота рядом. С интимной стороной – никак, он изнывает от желания, а Алла – то больна, то устала. Он орет:

– Ты устала ничего не делать! Мы муж и жена – в чем проблемы?!

И в одну из таких ссор Аллочка ему говорит, что с ним хочет поговорить жена советника по культуре Ивашова. Он возмутился: «При чем тут она?!» А жена ему тихо, почти шепотом: «Ей проще тебе объяснить – я не смогу». Он пошел искать по посольству Ивашову с желанием убить сразу. Нашел – женщина под сорок лет, с активным комсомольским и партийным прошлым, волевая, – она палец к губам приставила, мол, не здесь, везде уши. Вышли из здания посольства на шумную арабскую улицу, и она ему поведала о том, что в голову не приходило. Оказывается, у жены не та ориентация, он ей физически противен. Алла честно боролась с собой, но не получилось.

– А ты при чем?!

И тут он догадался, что они с Ивашовой нашли друг друга.

– Молчите, Кирилл, и не портите себе карьеру. Советую вам. Очень советую.

Еще полтора года алжирской командировки они с женой изображали супругов, он прилично выпивал вечерами, мастурбировал, ненавидел себя за это, и с солдатскими грезами ждал возвращения на родину, как никто из мидовских, на всем экономивших валюту ради возможности купить в «Березке» автомобиль, «Волгу» или «жигули».

Потом в Союзе он долго не разводился, к жене помягчал, вел разгульную жизнь, но той самой, необходимой для счастья женщины не находилось. Он понял за эти годы, что включает его женский тип: большая грудь, невысокий рост, чтобы была провинциалкой или москвичкой из необеспеченной семьи, чувственна, способна его слушать и слушаться. Он был согласен даже на дуру, но практичную, не зовущую на подвиги ради родины, партии, принципов и убеждений. И чтобы не задавала лишних вопросов. Он отдавал бы ей все. Этот набор «всего» был довольно широк, даже раскошен по советским временам. К благам распределителей, конечно, прилагались бы регулярный секс и «культурная программа», а она – восторгалась бы им, ухаживала, готовила, стирала и на приемах хлопала бы голубенькими глазками, умея себя подать. Он был завидным женихом, должна бы состояться завидная пара, а оказалось, найти непросто. Роман на два-три месяца получался, потом у него выпадала командировка на две недели, а возвращаться приходилось к пепелищу. Эти истории начинались и заканчивались одинаково, иногда банальной изменой или громкой ссорой, иногда все как-то само собой рассасывалось, но точка всегда была именно такой, болезненной. А для Хирсанова загадка – почему у меня всегда так?

Наконец, после пяти лет такой холостяцкой жизни, все же срослось – свои три года семейного счастья он заполучил. Все совпало: очередное назначение; рождение дочери; квартиру выделили там, где положено по рангу; жена, как канарейка, щебетала по всякому поводу: «Кирюша, Кирюша», но годы блаженства пролетели мгновенно. Жена заболела, одна операция, другая, и уже ему приходится стирать, и гладить, и щебетать «лапочка», «лапочка», ходить на родительские собрания в школу дочери. Жене вырезали все, благодаря чему физиологически тянет женщину к мужчине, осталась только бесчувственная дырка, и Кирилл Хирсанов при ней ни при чем – забытый часовой.

Сейчас, заходя на сайт знакомств, читая женские анкеты, он чувствовал себя таким одиноким, что стыдно было бы признаться. «Я обычная, простая женщина ищу нормального, умного, сексуального, с чувством юмора мужчину», – писала какая-нибудь блондинка или брюнетка и показывала себя в купальнике на песчаном турецком пляже. Ему хотелось написать так же, поменять всего одно слово: я обычный, простой, может быть не совсем простой, мужчина, ищу нормальную, умную, сексуальную, с чувством юмора женщину.

Людмилу Тулупову он заметил на сайте почти сразу – фотографии, конечно, голубые глаза, грудь, но главное, самое захватывающее все его мужское воображение, оказалось – профессия. Простодушно, любя и гордясь своей малооплачиваемой работой, Тулупова написала в графе «профессия»: «Любимая. Библиотекарь». И потом только добавила: «Зав». Для Хирсанова эта работа была каким-то немыслимым образом связана с тьмой и светом – с темными рядами бесконечных стеллажей, запахом пыли и с ожиданием светлого, образованного, яркого человека – в конечном счете, именно ее. За барьером еще школьной библиотеки он впервые встретил этот уникальный, быть может, уникально русский образ – красивая лицом, тихая, незаметная, с каким-нибудь будоражащим воображение недостатком, хромотой, или заиканием, картавостью, или болезненной робостью, или еще чем-нибудь таким, или без недостатков, но обязательно с неким, иногда едва уловимым, отличием.

– Вас зовут Кирилл, вы из первого класса? Вам надо научиться читать.

– Я уже умею.

– Умеете? Да?! Какой вы молодец!

Каждое «вы» с шумом забивалось как гвоздь в его детскую душу. Были ли когда-нибудь сказаны такие слова или нет, Хирсанов точно не знал, но в школе, университете, аспирантуре, изучая язык, потом в командировках его всегда тянуло к этим женщинам за библиотечной стойкой, к этой сексуальной тишине читальных залов, к этой эротической перекличке: дайте – возьмите – спасибо. И хотя все советские библиотеки были наполовину забиты коммунистической макулатурой, все равно все они – не разоренные, чудом сохранившиеся дворянские гнезда, куда сослали и, по счастью, не расстреляли «татьянлариных». Он мог прийти в их культурное захолустье и дать им всем любви и счастья. И они не могли ему отказать, просто по определению: «дайте такую-то книгу» – «да, возьмите».

В этот раз все сошлось на Людмиле Тулуповой.

Психоаналитик, наверное, все объяснил бы прямее и ученее: молодой честолюбивый человек, жаждущий плотской любви, ему приходится месяцами просиживать в читальных залах, и, естественно, он смотрел на женщин из библиотеки как на объект своего мужского желания… а все-таки кажется, все сложнее.

19

– Мила, я практически освободился, мы идем в ресторан, – позвонил Хирсанов. – Чтобы не терять время в пробках, за тобой в половине седьмого – в семь подскочит мой водитель, потом вы заедете за мной, а я пока еще здесь посижу. Президент через две недели поедет по регионам – нужна справка. – Он не мог удержаться, чтобы лишний раз не подчеркнуть свою связь с самым высоким лицом. – Столик я заказал, так что…

– …я не одета для ресторана! – ответила Тулупова. – Кирилл Леонардович, я не могу…

Он прервал ее:

– Во-первых, на «ты», во-вторых, это не имеет никакого значения. Мила – ты прекрасна, и это все, что я могу сказать сейчас…

– Но…

– Никаких «но»!

– …может, я сама доеду, скажите адрес…

– …скажи, – поправил ее Хирсанов. – Мне будет проще, если за тобой придет машина. До вечера.

Тулупова захлопнула крышку сотового телефона, подошла к зеркалу и посмотрела на себя, увидела под глазами, как показалось, новые морщинки, решила, что симпатичные.

И снова звонок. На дисплее высветился номер Вольнова. Она поглубже вдохнула воздуха и, не зная еще, что ответит, нажала на нужную клавишу:

– Привет. Мальчик.

– Я готов.

– К чему готов?

– Тебя увидеть…

– Тебя надо наказать за Универсиаду, за то, что не звонил…

– Меня не надо наказывать…

– Я сегодня не могу.

– Почему? Ты говорила, что свободна.

– Тебя опередили, мальчик, опередили, – неожиданно для себя самой сказала Тулупова.

– Кто он, этот подонок? – спросил Николай Вольнов, не веря ее словам. – Он с сайта?

– Он из Кремля, – не без гордости ответила Тулупова.

– На сайте знакомств есть кремлевские люди?! Не смеши. Он аферист какой-то, ты его берегись. Он тебя расчленит и разбросает прекрасные части твоего тела в разных чемоданах по всей Москве.

– Зачем я ему в чемоданах?

– Не знаю. В Кремле работают непредсказуемые люди.

– Ты очень добр сегодня. Я, честно, по тебе соскучилась. Честно. Но пойду сегодня с ним.

– Ты все обдумала? А если я тебя брошу и больше не позвоню…

– Позвонишь, мой маленький, куда ты денешься. А если не позвонишь, значит, не судьба, ты же сказал, что я настоящая блядь. Соединяюсь с обликом, мальчик мой! Все. Погладь от меня Марусю. Она точно знает, что мы с ней животные, гуляющие самостоятельно. Пока. И попробуй не позвонить.

Она прервала разговор, но Вольнов перезвонил сразу:

– Ты действительно не пойдешь сегодня со мной? Я не понял…

– Действительно, – спокойно, не веря собственным словам, сказала Тулупова. – Но я буду сидеть в ресторане и думать о тебе. Тебя это устраивает? А ты что будешь делать?

Вольнов не знал, что ответить. Он был совершенно уверен, что с этим и другими вечерами все уже решено: время от времени он будет звонить, они будут встречаться, бродить по Москве, пить вино и ложиться в постель. Такая легкость, даже воздушность отношений его устраивала, пришла женщина из другого мира и прямо говорит – хочу…

– Что молчишь, мальчик? Ты расстроен?

– Не знаю еще, – сказал Вольнов.

– Чего ты не знаешь?

– Ничего.

– Мне очень хочется пойти в настоящий ресторан. Я у тебя спрашиваю разрешения: можно я пойду с другим человеком в ресторан? Можно?

– Хорошо, – сказал Вольнов и даже пожал плечами, будто она могла это видеть. – Иди.

– Спасибо. Я тебя целую, мальчик. Не сердись, как тебе, я ему не отдамся сразу, – сказала Тулупова и, вспомнив, что Вольнов в детстве гонял в небе голубей, придумала сказать ему: – Голубок. Я теперь буду называть тебя так… Не мальчик, голубок.

– Зови, как хочешь, пока.

Когда они нажали на кнопки сброса телефонов, у них возникло одинаковое чувство, которое умещалось в короткое, в один слог: «Жаль».

Кому принадлежит женщина после того, как произошло библейское узнавание, когда от яблока остался огрызок, ответа он не знал. Ей впервые пришлось сказать мужчине о существовании другого. О другом. И это было совершенно иное чувство свободы, противоположное тому, к чему она привыкла. Прежде она хотела, даже стремилась всю жизнь, сказать: он – мой, он – единственный. Почему «мой», по какому праву, штампу, на каком основании? Почему единственный? Как рождается это родное и привычное «мой». Почему теперь иначе?

Она взглянула на розы, присланные Кириллом, – она имеет успех «у них», у противоположного пола, у противоположной стороны. Будто где-то все идет суд, слушается дело и есть шансы его выиграть…

Часы показывали – надо торопиться. Тулупова подошла к зеркалу, чтобы приготовить себя к вечеру. Достала косметичку, вынула помаду, щеточку для ресниц, но в библиотеку неожиданно заглянула заведующая кафедрой дирижерского мастерства Роза Ахматов на Сатарова, красивая старая татарка с раскосыми глазами и скулами в пол-лица. Она приоткрыла дверь и, не заходя, голосом диктора областного радио произнесла:

– Людмила Ивановна, училище гудит – кто за вами так красиво ухаживает? Меня направили что-нибудь узнать об авторе этой увертюры. – Кивнув в сторону стоящих в банке роз, добавила: – Готова предложить вам вазу.

– Автор пока неизвестен.

– Но музыка красивая, – сказала Сатарова, и, уже закрывая дверь, напомнила: – Только им – никогда!

– Никогда! – сжав кулак в классическом коммунистическом приветствии, подтвердила Тулупова.

Несколько лет назад – Тулупова лишь устроилась на работу в институт – вот так же неожиданно вошла Сатарова в черном платке. Попросила чаю и усадить где-нибудь подальше, в глубине стеллажей, где она могла бы побыть одна, без общения, тихо на стуле, чтобы никто не видел. Просила ни о чем не расспрашивать, не обращать внимания: все у нее хорошо, ничего не болит и ничего не надо – «все потом, потом». Отсидев так, наверное, с час, она вышла из глубины книгохранилища и сказала, что хорошо, что Людмила будто специально посадила ее возле буквы «С». Ее первого мужа звали Саша, то есть, конечно, Александр, но она его звала всегда так. Они познакомились еще детьми, в школе, под Казанью, а потом в старших классах это переросло в любовь и в брак. Он был очень талантливый, активный историк, учился в университете, но его посадили за листовки за то, что хотел улучшить социализм, который тогда в улучшениях не нуждался. На пять лет. Отсидел три. Вернулся другим человеком. С подорванной психикой.

– Жить мы больше не смогли. И представляете, мы расходимся, он мне говорит, что все, желает счастья, что с ним связываться нельзя, что он меченый. Говорит, что обычно в таких случаях говорится, но одна просьба: не отдавайся кагэбэшникам. Это единственное, что мы им можем сделать, – не давать им любви. Пусть мучаются, пусть этого у них не будет, раз они уже все забрали. И вы знаете, потом у меня много мужчин было, но я ему тогда поклялась. И благодарна – никогда с ними ничего. В церкви сегодня его отпевают, а мне так хорошо – стою, будто я диссидентка какая. Смешно. Им же другие давали любовь. Почему?! Что я ему обещала? Какой в этом смысл?

Сатарова тогда посмотрела на сочувственное лицо Людмилы Тулуповой и удивилась сама себе: зачем я все это рассказываю?

– Извините. Вот такие сегодня ноты, Людмила Ивановна, вот такие… – И добавила: – У вас ничего с этими, ну с ними, не было?

– Нет.

– Ну и правильно. Правильно, – почти про себя сказала Роза Ахматовна и, направляясь к двери, подняла вверх руку со сжатым кулаком.

Тулупова сделала точно так же. С тех пор они часто даже так здоровались в институтских коридорах: «Рот-фронт».

– Они в библиотеки не заходят, – объяснила Людмила.

– Не скажите.

Ресницы от туши становились все длиннее; в который раз она посмотрела на розы, стоявшие в банке, и они не показались такими безупречными в своей стати, как раньше. Вдруг стало страшно. Она ясно почувствовала, что не просто так это зеркало отражает ее сейчас, не просто так стоят цветы, не просто горит лампа в библиотеке, не просто монитор компьютера светится и она не просто так красит глазки, все наполнено неким предчувствием, любопытством, покровительственным дыханием власти. И вот заглянула Роза Сатарова и дополнительно пальцем ткнула в какую-то потайную дверь.

«Вольнов сказал, меня найдут в чемоданах, но меня уже нашли на сайте. По частям. Часть – в анкете, часть – в автопортрете, часть – на фотографиях. Собрали, как могли, и получилась я. Или нет? Я – новая».

Неожиданно она вспомнила об Аркадии, которому тоже обещала нынешний вечер, вспомнила с теплотой – он был беспомощный и трогательный: обязательно «добрый день» или «добрый вечер». Писал длинно. По телефону говорил долго. И только подумала о нем с нежностью – был бы рядом, бросилась, расцеловала, – как он позвонил. С интересом и улыбкой на лице, будто с ней говорит продавец счастья, выслушала все его первые длинные фразы и с подлинным чувством, которое невозможно было бы опровергнуть ни на каком детекторе лжи, соврала:

– Аркаша, миленький, я так виновата, я так хотела вас увидеть, вы мне уже стали совсем как родной, хотя я вас ни разу не видела. Но честно, Клара, моя дочь, срочно просит приехать. Я все понимаю – мне самой неудобно перед вами, мне так интересно всегда, когда вы говорите о Франции, и я на самом деле думала весь день о нашей настоящей встрече. Честно! Так хотела увидеть, мне кажется, мы уже очень близкие люди. Простите. Но… В субботу с девяти тридцати, как на работе, до тех пор, пока вы меня выдержите, я – ваша.

– С одиннадцати, – уточнил Аркадий.

– Хорошо, с одиннадцати.

– Вы хорошо знаете Москву?

– Ну что вы, я совсем не знаю! ВДНХ, Парк культуры, Третьяковка и Мавзолей – все! Я же из Червонопартизанска приехала, двадцать лет назад. Я же вам рассказывала.

– Мы пойдем по французской Москве, по Франции в Москве, по местам, где дух Франции, дух Парижа сохранился. Вы, Мила, знаете, где конкретно стоял Наполеон в Москве и наблюдал за пожарами?

– Нет, конечно, – она поняла, что это надолго, – кто это может знать?

– Это место известно доподлинно! И я вам его покажу. Его мало кто знает, но мне удалось его вычислить…

– Аркаша, простите, мне надо идти, не разбивайте нашу экскурсию на кусочки, я хочу вас слышать и видеть.

– Хорошо, до субботы. Я напишу, где именно в одиннадцать, ведь наше путешествие еще надо правильно составить, чтобы мы все прошли и не устали.

– Да, это очень важно. Ведь мы не дети. Целую.

Она повесила трубку и подумала о себе в третьем лице: «Девочка, где это ты так врать научилась?»