Текст книги "Истоки. Книга первая"

XXV

Светлана редко выходила из своей комнаты, днем занавешивала окно, потому что солнце раздражало ее. Новорожденный кричал часами, и она, чтобы утешить его, кормила часто и бессистемно, а он кричал еще сильнее, как будто бы вместе с молоком вливалась в него тоска и тревога матери.

– Такая анархия погубит мальчишку, – сказал как-то Александр. – То у него запор, то свищет, как из гуся. Непорядки!

Женщина метнула на него насмешливый взгляд.

– Учитель! Женись, тогда узнаешь, как их воспитывать!

Но, увидев, с какой лаской смотрит деверь на ее сына, улыбнулась, и веснушчатое лицо ее вспыхнуло материнской радостью.

– Эх, парень ты парень! Легко и светло у тебя на душе. Завидую. А вот женишься, привяжешься к человеку, а его…

Александр, стиснув зубы, молча ждал, когда она справится со слезами. Потом уверенно, как о деле, давно решенном, сказал:

– Костю возьму в светелку. Сегодня начинается у меня отпуск, вот мы с Костей и подружим.

– Чудной ты парень, Саша! Надо бы спорить с тобой, а не могу.

– А что попусту спорить-то? Чай, мы не полоумные.

– Я говорю, простой и чистый ты.

– Часто купаюсь, оттого и чистый, – пошутил Александр.

Нарядную ветловую качалку, похожую на гнездышко, перенес он к себе. Сам купал маленького Костю, ловко держа скользкое тельце в жестких руках, кормить носил по регламенту, в соблюдении которого проявлял железную стойкость и неумолимость.

Уравновешенность, неторопливые речи парня, сдержанные движения его крупной и легкой фигуры вселяли в душу Светланы ясность и твердость. Зная, что Саша в доме, она чувствовала себя спокойнее.

Крик краснолицего малыша не трогал Александра: парень сидел у стола за книгами. Если Светлана или Лена хотели взять Костю на руки, Александр, хмуря брови, говорил:

– Не балуйте человека! Орет? Это единственная возможность у него заявлять о себе. У кого дети, у того и крик.

Лена гибкой лозой склонилась над младенцем, нежно воркуя:

– Миленький мой! Гуленька! – и, выпрямившись так порывисто, что на груди натянулась кофточка, бросила брату вызов: – А все-таки Костя чудесный!

– Комок мяса и слабых костей. Но мы сделаем из него человека.

– Ты не любишь этого крошку!

– Пока не за что. Не заслужил. А ты, Лена, любишь?

– Да, люблю! – вызывающе ответила сестра, как и многие девушки, считавшая, что способность чувствовать является исключительно способностью женщин. – Он такая крошка, такой маленький человечек, такой топсик!

Александр взял колыбель и пошел к дверям.

– Ты куда?

– К тебе в комнату отнесу.

– Этого не нужно. Зачем же? Я не умею с ним…

– Ты же любишь его безумно, у тебя ему будет лучше.

– Нет, нет! Ты все понимаешь очень упрощенно.

– Подхалимка, – все так же ровно сказал брат. – Безответственная. Не любишь его, но он ловко играет на твоих нервах, вот ты и подлизываешься к нему. Все женщины артистки, ломаки.

– Не стригись наголо, пожалей кудри. Без волос уж очень строгий вид у тебя. Недобрый…

– Хорошо, кудри пожалею, но и лохматым добрее я не буду.

– Ты подражаешь Юрию.

– А он мне.

Лена налетела на брата с кулаками, но вдруг обняла его и попросила:

– Не сердись на меня, пожалуйста.

Пристально, с недоверчивым вниманием посмотрел на нее Александр.

– Не понимаю женщин: добры они и красивы, по зачем же мучают людей? И ты, Ленка, будешь такая же?

– Сань, ты влюбился, да? – тихо спросила Лена.

Он ответил тоном обреченного:

– Как бы мне не жениться.

Вышел в сад на скамеечку под дубом и начал чертить по песку палочкой замысловатый узор. Подошла Светлана, села рядом.

– Думай, Саня, пока не поздно. Избегай тихоньких, ласковых, они – мох, а не женщины, – сказала она, проводя палочкой по готовым линиям узора. – Не умеют ни любить, ни ненавидеть. Вместо любви – привычка, привязанность, а ненависть не поднимается выше злости.

Налетел из Заволжья горячий ветер. Над головой зашумел листвою дуб, по дорожке, по плечам Светланы заметались золотистые блики. Александр растер ногой рисунок на песке, вздохнул.

– Ну, еще, еще говорите, Светлана Макаровна.

– Мужчины добиваются ласки да нежности, ну вот девки и прячут ум, щебечут и ломаются. С ними нужно как с товарищами спорить, вести себя попроще. Особенно умную не выбирай – умные башкой живут, а души-то в них нет. Баба без души, да с умной головой – страшная. Правда, и такие, как Марфа, тоже не для тебя: темная, глядишь на нее и ждешь всякое. Сама не знает, что сделает через минуту.

В этот день Александр не принес Светлане Костю на кормление в назначенный час. Она поднялась в светелку. Деверя там не было. Не явился он и к ужину…

Горячее, беспокойное желание сейчас же повидать Марфу Холодову овладело Александром мгновенно. Правда, и прежде он часто смотрел вечерами на далекие огни кумысолечебницы, где отдыхали Марфа и Рэм Солнцев, но не терял власти над собой. Теперь же, представляя себе ее глаза, блестевшие неверным блеском в сумеречных сенях, улыбающиеся губы, он досадовал на себя за свою обидную, почти собачью покорность перед ней.

«Надо поговорить с ней обо всем», – думал он сейчас, вкладывая в эту неопределенную фразу все то беспокойство и смутные томления, которые вызывала в нем Марфа. Он не замечал ни Волги, горевшей разноцветными огнями закатного солнца, ни стаи молодых утиных выводков, близко подпускавших лодку к себе. Забыл, что в лодке ружье, греб изо всех сил, откидываясь корпусом назад. Голая спина, искусанная мошкарой, обливалась потом, весла гнулись и скрипели. Дыхание становилось все короче и отрывистее. Сумерками обогнул островок, разжал онемевшие руки, и лодка с опущенными веслами, гонимая косым течением, врезалась в песчаную отмель.

Александр встал на песок, пошатываясь от усталости. Провел ладонью по груди, удивился, что так много выступило соли на коже. Безлюден был берег в этот вечерний час, только за темнеющей грядой ивняка слышались голоса людей. Одинокая звезда смело и весело горела над ним ясным, чистым светом, чем-то напоминая ему такую же ясную, безоглядную жизнь, которую вел он до сих пор.

«Может быть, вернуться домой?» – подумал Александр, чувствуя, что не сделает этого, что он уже не тот, каким был до того, как покорился сильному и слепому желанию увидеть Марфу. Спрятал лодку в нависших над водой кустах, примкнул цепь к корням затонувшего вяза и направился к усадьбе совхоза.

Сначала он не понял, что там происходило. Стайка ребятишек промчалась мимо него с гиканьем и криками:

– Запирай ворота! Лови их!

В коровий загон, обнесенный частоколом, забежала лосиха со своим теленком. Громко хохоча и что-то выкрикивая, ворота закрывала расторопная, крупная и, видимо, очень сильная женщина в белой кофте. Подойдя ближе, он узнал Марфу. Глаза ее горели азартом.

– А, Саня! Помогай нам, милый, помогай! – Марфа сунула ему в руки конец веревки, другой конец зажала в своей руке и бросилась к изгороди. – Заходи!

Бурая, молодая, вероятно первотелок, лосиха, металась по загону, раздувая широкие ноздри. Теленок не отставал от нее.

Александр подошел к Марфе, положил руку на ее плечо.

– Выпустим их, а? – упрашивал он женщину. Но она сбросила его руку, презрительно ответила:

– Да ты вовсе глуп! А еще парнем называется. Помогай, тебе говорят!

В это время в узком лазе частокола показалась взлохмаченная голова Рэма Солнцева, и вот он сам в два прыжка подскочил к Александру.

– Где тебе лосих ловить, Сашка! Вот я живо заарканю, не мешай!

Лосиха играючи перемахнула через натянутую веревку и помчалась к теленку.

– Марфута, держи крепче! – орал Рэм.

Заслонив теленка, лосиха терлась боком о частокол, поводя ушами. Несмело подкрадывались к ней ребятишки с хворостинами. Рэм и Марфа, натянув веревку, обходили животных с боков.

В душе негодуя, но все еще стараясь улыбаться, Александр силой разжал руки Марфы, намотал веревку на свою согнутую в локте руку.

– Не дам.

Но Рэм тянул веревку на себя. Марфа и подростки, помогая Рэму, гроздьями прилипли к веревке. Плечо Александра обожгло, и в ту же секунду он опрокинулся навзничь. И он увидел веселые глаза, влажные полные губы Марфы, склонившейся над ним.

– Ах, Саня, ушибся, милый мальчик! – она схватила его за руки, а когда он вскочил, нечаянно на мгновение прижалась грудью к его плечу, как тогда в сенях во время грозы.

Лосиха, разбежавшись, взвилась и словно проплыла над частоколом, лишь на одном из кольев остался клочок ее шерсти.

Попыхивая в лицо Александра дымом папиросы, Рэм сказал:

– Не переходи дорогу, – повернулся к Марфе, обнял за плечи. – А я вот поймал молодую…

– Да ну тебя, Рэм. Давай косынку-то.

Рэм вытащил из кармана розовую с крапинками косынку, встряхнул и накинул на голову Марфы.

– Поймаем лосенка, – сказала она, сверкая сумасшедше-веселыми глазами.

Тонкие ноги лосенка дрожали, налитые страхом глаза выкатились из орбит. Он кинулся на изгородь, не одолел высоты и упал спиной на утрамбованную копытами землю. Жалобный рев его больно смял сердце Александра.

– А ну, расходись! – гневно крикнул Александр и с такой силой рванул веревку, что несколько человек упало на землю.

Но тут подоспела Марфа и потянула веревку к себе, вызывающе улыбаясь. Лосенок снова бросился к частоколу и, опять ударившись спиной о жесткую землю, присмирел.

Александр присел на корточки перед ним: теленок еще дышал, по беловатым шелковистым молочным губам стекала изо рта кровь.

– Эх вы! – Александр резко повернулся и, ссутулившись, вышел из загона.

У ворот догнала его Марфа.

– Ты куда же, Саня?

– Домой.

– Здорово живешь! Зачем приезжал-то? Ночуй тут, а завтра вместе домой. Отпуск мой кончился.

Он смотрел в ее наивные с раскосинкой глаза, думал: «От нее всякое можно ждать».

Застегнув куртку на все пуговицы, вышел за ворота.

XXVI

Он спустился к Волге, отвязал свою лодку, оттолкнулся от берега. Но потом снова пристал под темный навес ивняка. То ходил по песчаной, тускло светлевшей в ночи косе, то садился в лодку.

«Да и не к ней я ехал-то, – утешал себя Александр. – Женьку хотел повидать». Он удивился тому, что так поздно вспомнилось о самом главном – о племяннике.

На рассвете подошел к большому деревянному дому, перед которым стояла мачта с приспущенным флагом. На лавочке дремал сторож. Александр осторожно прокрался по скрипевшим половицам застекленной веранды в дом, отыскал среди спящих ребят Женю, присел на койку…

– Женяшка-Няшка, вставай.

Хорошо и радостно стало ему, когда племянник со спутанными на голове кудрями, пахнувший теплом чистой детской постели, обнял его, все еще не совсем проснувшись.

– Удочки в кустах… – прошептал он, засыпая, тычась головой в грудь Александра, потом встряхнулся, и лицо его осветилось осмысленной улыбкой.

Домой Александр возвращался ранним утром на местном экскурсионном пароходике, привязав лодку к корме. На палубе к нему подошел Веня – ехал из дома отдыха. Он долго потирал свою бритую голову, мучительно хмурясь.

– Шура, ты веришь в судьбу?

– Ладно, верю… А что?

– Эх, познакомил меня Рэм с такой, понимаешь… Всю жизнь, наверное, тосковать по ней буду. Я сейчас же должен спрыгнуть за борт, если не хочу стать смертельным врагом Рэма, – говорил Ясаков, таща Александра за руку по лестнице наверх. – Сейчас увидишь ее в каюте. Понял меня, Саша?

– Не понимаю ничего, но чувствую: в каюте сидит необычайно красивая женщина, сводит с ума моего друга Веньку.

Робость и смущение перед этой таинственной женщиной помешали Александру в первую минуту, как он вошел в каюту с завешенным окном, признать в необыкновенной красавице Марфу Холодову. Облитая снизу до подбородка зеленоватым светом лампы, стояла у столика, лениво перебирая косы на своей пышной груди. На диванчике курил Рэм.

Когда Марфа под руку с Рэмом ушла в буфет за вином, одарив приятелей сочной розовой улыбкой, Александр сказал себе то же самое, что говорил вчера: «Эта ядреная, напористая женщина, того и гляди, выкинет такое, что и не ждешь».

– И это все? – спросил он с досадой Вениамина. – Эх ты, Веня, Веня, не много же надо, чтобы сбить тебя с панталыку.

Весело смеясь, в каюту вошли Марфа и Рэм с вином и закусками. Марфа пытливо взглянула на Вениамина, потом на Александра.

– Надеюсь, Саня, ты не сплетничал обо мне? – Вдруг в лице ее появилось то решительное и грубое выражение, которое видел Александр, когда она гоняла лосенка.

– Да и что ты можешь сказать обо мне плохого? Что один раз пытался неудачно поцеловать меня.

– Охота тебе, Марфута, дразнить мужиков! Ведь этого же не было! – отрезал Александр.

Она разливала вино, угощая парней, Александр вслушивался в ее играющий, певучий голос, дивился приятной округлости плеч и рук. В розовом коротком платье томилось раздобревшее, сильное тело. Было в нем что-то крепкое, ядреное и уютное.

Подняли жалюзи. Вечерняя заря хлынула из-под туч. Подожгла медную ручку двери.

– Понимаете, я выпила. Но это не главное. Я сегодня немного неуравновешенна. Так вот, настолько, – и Марфа показала кончик розового, обмытого зарей мизинца.

Рэм усмехнулся. В лучах солнца и в папиросном дыму как бы плавилась его медно-красная голова. Веня покорными глазами глядел на Марфу. Вино кончилось, она отправила в буфет Веню и Рэма.

– Саша, а что за парень… этот Вениамин?

– Не знаю. Кажется, не особенно умен, но добрый.

– Это честно. Рэма не спрошу – очернит. Жить нелегко, Саня… – Поправляя перед зеркалом волосы, она жаловалась: как жить некрасивой, доброй, привязчивой, но никакими талантами не отмеченной – на олимпиадах не блистала ни голосом, ни быстротой движения ног, ни разу не прыгала с парашютом, на бегах и в плаванье никого не обогнала, в шахматы проигрывала школьнику. И вдруг молодость и свежесть пропадут даром, так, ни для кого?.. Ты спрашиваешь, какие у меня планы?

– Да, – подтвердил Александр, хотя и не спрашивал, а только намеревался спросить.

– Я не герой, Сашенька. Выйду замуж, буду сады разводить. Ты прав, детей будет много! – (И об этом он не говорил, а только подумал.) – Представь меня среди цветущих яблонь, а?

Он улыбнулся, вообразив себе эту крупную розовую женщину среди цветов яблонь и розовых крепких детей.

Она прижмурилась и показала в зеркале ему язык.

– Какого студента ни возьми – переворотчиком себя считает. Если биолог – Дарвин, не меньше. Металлург – Курако. Я робкая, слабая. От героического крика я устаю, глупею, теряюсь. И мужа себе выберу простого, без таланта. За талантами нужен уход, как за капризными детьми. Ты хотел сказать: уже выбрала, Веня?

– Как это ты угадываешь мои мысли?

– Страшно? Не бойся, я угадываю только хорошие, на дурные у меня нет нюха. А ведь ты хороший, правда? – Она положила руки на его плечи.

Александру показалось, что Марфа, опасаясь чего-то, начинает нечестно играть с ним.

– Не заискивай, Марфа, не бойся. Я плохой, но тебе зла не желаю, – сказал он, снимая ее руки со своих плеч. – Ну а за меня пошла бы?

Она посмотрела на него ласково и благодарно, потом покачала головой.

– Пойду к Вениамину Макаровичу. Он, кажется, тот самый.

С пристани Александр шел вместе с Веней, безумолчно восторгавшимся Марфой…

– Веня, Холодовых зовут моржами.

– Почему же моржами зовут? Внешние причины или характер такой у них… моржовый? – с испугом спросил Веня.

– Моржами прозвали их потому, что они круглый год на Волге купаются.

– И зимой?

– В прорубь залезут, а потом в тулупы… Будешь зятем Холодовых – и тебя они потянут в прорубь. Марфа любит на льду загорать. И родили ее, говорят, на льдине. Упрямые! Драчуны! У Марфы брат боксер, дядя – борец, сноха – гиревик, сама она – фехтовальщица. Часто дерутся, аж дом сотрясается. Зять, муж старшей сестры, сбежал. В одном столкновении жена по шее стукнула, с тех пор он и ходит, как верблюд, – уверял Александр, чувствуя, что избавляется от Холодовой, а заодно чем-то задевает Вениамина. – Бывай здоров, сынок Веня. Я исполнил товарищеский долг, предупредил тебя. Делай, как знаешь.

XXVII

С этого дня Александр еще глубже ушел в жизнь семьи, незаметно перехватывая у отца и Юрия заботу о доме.

Однажды вечером, забравшись на дуб, Лена слышала разговор отца с Александром. Сиреневые сумерки скрадывали седину отца, и оба они, старик и юноша, сидевшие на лавке, казались схожими до неразличимости, и голоса у них одинаково спокойные, только у отца баритон чуть погуще, чем у Александра.

Александр удивил не только Лену, но, видимо, и отца. Он назвал все доходы и расходы семьи, перечислил, кому и что нужно справить из одежды, не пропустив даже чулок и носовых платков.

– Когда ты сделал все это? – спросил отец. – Тебя бы в Госплан посадить. Но в одном ты промазал: себя забыл.

– Я парень видный, меня и в рогоже уважут, – отшутился Александр. – Ленка без недели взрослая девка, а для девки красивое платье, туфли так же необходимы, как нам с тобой руки для работы. Наряды для них как перья для птицы. Да и Светлана молодая, и ей надо приодеться. А тебе на курорт надо. В общем, сам видишь, нам туговато приходится. Юрий временно помогает; на Мишу надейся, как на ветер в поле. Пять лет не был дома, еще пятьдесят не будет. Федя – племянник, чего с него получишь?

– Каковы же практические выводы из твоей арифметики?

– На очное отделение в институт поступить не могу. Буду работать, а вечерами учиться. Я уже обо всем договорился с деканом и на заводе.

– Тяжело будет, сынок.

– Ты знаешь, я не умею играть словами. И себя в обиду не даю.

Вечером впервые за эти горькие месяцы вся семья собралась в столовой, пришли Ясаковы, Александр принес из светелки маленького Костю, положил голенького животиком на диван, на розовую простынку. Костик приподнимал вздрагивающую голову, прогибая спину, таращил глаза на обступивших его людей.

– Ишь, будто плывет, оголец! – гудел Макар Ясаков.

– Сильный парень! – похвастался Александр.

Но Костя вдруг уронил голову, уткнулся пухлым лицом в розовую пену простынки и залился безудержным криком.

Привычное почмокивание материнских губ – и он, напружинив мускулы спины и шеи, снова поднял голову и, как ни беспомощно дрожало все тело его, улыбнулся. Его напряжение, кажется, чувствовали родные: все словно помогали ему шевелением губ, приподниманием бровей. Дружный возглас «Ого!» – и Костя перевалился на левый бок, подтянул ногу ко рту и стал сосать.

– Милый, проголодался! – сказала Светлана, прижимая его к груди.

А через несколько минут, насытившись теплым молоком, Костя лежал в качалке, завернутый в мягкие пеленки. Смотрел на висевшую погремушку, притихшую сейчас, как и он. Медленно поднималась теплая волна от живота к голове, пока не закрыла глаза его… Уже во сне он снова услышал чмоканье материнских губ и улыбнулся.

Тогда Александр понес его в качалке наверх, напевая:

Бесштанный рак, Не ходи в кабак, Там кошек дерут, Тебе лапку дадут.

Сели за ужин. Юрий принес из погреба наливку, приготовленную ко дню рождения отца.

Подслеповатая мать Светланы, Матрена, выпила два стакана чаю с одним и тем же леденцом, потом насупилась, заворчала:

– Сват, Денис Степанович, ты, батюшка, видать, поскупился купить хороших леденцов? Сосу целый вечер, а он не убавляется, сладости не оказывает.

Выплюнула Матрена леденец на ладонь. Александр первым заметил четыре дырочки на леденце и покатился со смеху. На сморщенной ладони старухи красовалась до блеска обмытая перламутровая пуговица.

Напрасно Денис цыкал на своих, пугая грозной хмурью густых бровей. Все хохотали, рассматривали пуговицу и снова хохотали. Громче всех Макар. Когда поутихли, он деловито предложил своей старухе:

– Повесь эту сласть себе на гайтан и при нужде посасывай, ягнячья лапа.

В этот вечер все почувствовали, что снова восстанавливается в семье привычный строй жизни, который был нарушен смертью Кости.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Все сотрудники посольства легли спать по европейскому обычаю в десять вечера, и только Матвей Крупнов не спал… Сегодня при встрече с ним Риббентроп, загадочно улыбаясь, сказал, как бы желая обрадовать его, что наконец-то должно произойти то, чего оба они давно и так сильно хотели: Гитлер приглашает советского дипломата к себе на одиннадцать ночи. И хотя Матвей не помнил, чтобы когда-нибудь томило его желание видеть рейхсканцлера, он поблагодарил министра. Что бы он ни думал об этих людях, он волновался, догадываясь, что необычной будет встреча с главой государства в такое напряженное время. Все лето не ослабевала борьба вокруг одного: как избежать войны? Немцы клялись, что они хотят только мира, и обвиняли своих соседей в жажде войны и крови. Англичане и французы отвечали немцам тем же, то есть что они за вечный мир, а вот немцы всегда были и остаются кровожадными вояками. Человеку, непредвзято наблюдавшему за событиями, оставалось лишь недоуменно разводить руками: если никто не хочет войны, то почему так зверски ожесточаются, так лихорадочно формируют армии, куют оружие? Все шло шиворот-навыворот, вопреки разуму. Иногда Матвею казалось, что подобное нравственное отупение и умственная слепота поражали людей во все времена. Каждую войну считали «последней» (для погибших последняя!), каждый мир устанавливался «навечно», как считали победители. Пускались в ход приемы хитрости, известные с незапамятных времен. И все-таки люди попадались в старые ловушки. Казалось, что человечество, обогащая себя новыми открытиями в науке и технике, в создании произведений искусства, остается крайне неизобретательным в выдумывании поводов для начала войны. Отвращение к войне с такой силой овладевало Матвеем, что он иногда думал, как многие честные, наивные, что если не допустить дипломатических ошибок, то войны не будет, а будет вечный мир и процветание. Он одергивал себя и снова начинал видеть жизнь такой, какова она есть…

Сторонники создания англо-франко-советского оборонительного союза называли Чемберлена глупцом, потому что он послал в Россию миссию из второстепенных чиновников, и не на самолете, а на товаро-пассажирском пароходе, едва выжимавшем двенадцать узлов в час. Противники этого союза, наоборот, критиковали Чемберлена за то, что он будто всерьез верил в агрессивные намерения Германии и готов оказать давление на Польшу, чтобы она пропустила Красную Армию через свою землю. «Чемберлен стал красным!»

Немцы уверяли всех в непобедимости вермахта, который вынужден взяться за оружие, чтобы защитить фатерланд от поляков. Газеты тревожно кричали: «Ситуация на польско-германской границе в любой час может превратиться из политической в военную». В Восточной Пруссии были призваны унтер-офицеры, участники мировой войны.

С каждым днем все яснее становилось, что человечество приближается к еще невиданной военной катастрофе. «Мир в Европе может быть спасен не Германией, а теми, кто повинен в преступлениях Версаля», – заявил Гитлер Гендерсону, вручившему ему письмо Чемберлена. Гендерсон сказал, что он не торопит канцлера с ответом на это письмо. «Но я-то спешу!» – резко бросил Гитлер. Он потребовал Данциг, Польский коридор и Верхнюю Силезию. Английский посол опешил от изумления: еще вчера фюрер домогался лишь Данцига. Гитлер засмеялся и сказал, что после этой операции едва ли будет смысл рассматривать Польшу как самостоятельное государство. «Я всю жизнь стремился к англо-германской дружбе, но натыкался на глухую стену!» – пожаловался он Гендерсону.

Матвею казалось, что катастрофу можно предотвратить… или хотя бы оттянуть. В эти трудные дни его ободряло то, что многие европейцы понимали: без СССР нельзя выиграть ни мира, ни войны. Ему нравилось заявление Ллойд Джорджа:

«Без России английские гарантии Польше, Румынии и Греции являются безрассудными. Чемберлен ездил в Рим, чтобы почтить Муссолини официальным признанием захвата Эфиопии, сказать, что не станет чинить препятствий итальянской интервенции в Испании. Почему же в Москву послан лишь один чиновник Форин Офисс, который представляет Англию в столь могущественной стране, предложившей нам свою помощь? На это может быть дан только один ответ: Невиль Чемберлен, Галифакс и Джон Саймон не желают никакого соглашения с Россией».

Матвей соглашался и с Черчиллем:

«В дни Мюнхена Англия должна была выбирать между войной и позором; ее министры выбрали позор, чтобы потом получить войну».

В другое время он не нашел бы большой разницы между недалеким, сентиментальным Чемберленом и волевым, умным Черчиллем, который не устает повторять, что он не собирается хоронить Британскую империю ни под звуки «Интернационала», ни под удары немецких фанфар или звон американских долларов. Но сейчас Крупнов видел: Англии нужен Черчилль с его трезвым британским умом, энергией, чувством реального.

Матвей знал: немцы всячески стараются удержать Англию и Францию от сближения с нами. Риббентроп уговаривал Кулондра не вступать в союз с Москвой: «От Франции требуется немногое – не хватайте Германию за фалды, и фюрер выполнит свою историческую миссию: с коммунизмом навсегда будет покончено. Он исправит ошибки Черчилля и Клемансо, у которых в свое время не хватило решимости отрубить голову революции».

Матвей еще в Москве получил твердые указания: или союз с Англией и Францией, крепкий, серьезный, способный остановить Гитлера, или никакого союза. Мощь и достоинство социалистической державы несовместимы с той странной жертвенной ролью, которую отводят ей англо-французы. Нарком М.М.Литвинов повторил слова Сталина: «Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками».

В двенадцатом часу ночи Риббентроп и Крупнов отправились к Гитлеру. Прошли три пустые комнаты мимо стоявших у дверей часовых с серебристыми зигзагами на рукавах и воротниках мундиров. Четвертая, примыкавшая к кабинету комната называлась «сферой морального очищения», как вполне серьезно сообщил Риббентроп.

Рейхсканцлер сидел в глубине кабинета, перед горящим камином, в кружке адъютантов и секретарш. Замкнутый, страдающий мучительной подозрительностью, он, как слышал Матвей, считал друзьями лишь этих людей, с которыми любил просиживать ночи, рассказывая им о своем тернистом жизненном пути.

Приближенные фюрера нырнули в боковые двери; один утащил за ошейник огромную овчарку Блонди, любимицу Гитлера.

Риббентроп и Крупнов сели к камину. Гитлер взял из железного ящика и положил в огонь аккуратно отпиленную березовую чурку.

– Наши страны вяло торгуют, – сказал он.

Глядя на пламя немигающими глазами, он на память перечислил цифры экспорта-импорта за последнее десятилетие, товары, которыми обменивались Германия и Советский Союз, назвал даты и обстоятельства подписания взаимовыгодных договоров между двумя странами в течение столетия.

Крупнов удивился его сильной памяти на исторические даты и цифры.

– Нужно торговать хорошо. Разве вы не согласны со мной? – спросил Гитлер, исподлобья взглянув на Матвея.

– Согласен, господин рейхсканцлер, торговать можно лучше. Экономика европейских стран взаимосвязана. Шлиффен называл Европу многоквартирным домом…

– Граф Шлиффен – большой ум, саркастический ум. Он имел в виду Европу в ее исторических границах, а не эти клетушки и свинарники, которые нагородили по Версальскому договору.

– Моя страна никогда не одобряла Версальский договор, – заметил Матвей. – Но по иным причинам.

– Версаль, Версаль! – с издевкой повторил Гитлер. – Бисмарк провозгласил создание империи в Зеркальном зале Версаля. Версаль снова увидит позор Франции. Да, Бисмарк, между прочим, говорил: «Не воюйте с Россией. Русские медленно запрягают, да быстро ездят». Я велю начертать эти слова на стенах военной академии. – Гитлер глянул в лицо Крупнова, левый глаз его весело подмигнул. – Честное слово. Что вы скажете?

Матвей улыбнулся, вспомнив другие слова Бисмарка: «Только плохой лжец не верит в свою ложь, – хороший, начиная лгать, уже верит в свою ложь».

– Бисмарк понимал Россию. Ссора между нами всегда была на руку третьей стороне.

– Да, но между нашими странами существуют… – канцлер замялся, – да, существуют… недоразумения. Недоразумения, – повторил он это с трудом найденное слово, от которого не в силах был избавиться, как от странной находки. – Недоразумения могли бы кончиться трагически. Но козни врагов я сумею превратить в фарс! Они готовили моей империи… и русским свинью, а я сам подложу им собаку! Самые сильные и молодые народы – германцы… и русские. Они будут спасены от трагедии взаимного истребления. В этом моя историческая миссия. Если Сталин вместе с Чемберленом и Даладье будет окружать Германию, пойдет против меня, то немцы готовы и к этому.

Гитлер встал, заложил руки за спину, начал быстро ходить по ковру.

– Англичане восстановили против меня моих соседей. Они интригуют в Москве, добиваются от России солдат, – резко сказал Гитлер, все быстрее шагая мимо угасающего камина. – Они неженки и трусы. Я сказал Джону Саймону, что у меня больше аэропланов! Горе тем, кто верит англичанам. Если Россия пойдет на союз с Англией, она очутится лицом к лицу с Германией, как в 1914 году. Англичане не ценят России, а я знаю и уважаю ее силу. Я готов пойти на сближение. – Гитлер выжидательно помолчал, потом закончил печальным тоном, полувопросительно: – Если только я не опоздал с моими добрыми намерениями… Бесчестные часто опережают меня. Я хочу мира, они грозят мне уничтожением.

– Советское правительство, господин рейхсканцлер, готово обсудить вопрос о торговле. Когда возможно приступить к делу практически?

– Мы должны и запрягать быстро и ездить быстро, – недовольно заметил Гитлер. – Что могут дать англичане своим союзникам? Обещания, только обещания. Когда-то они были неплохим народом, теперь выродились. Их политика так же отстает от жизни, как часы на Букингемском дворце. Умер король, часы остановили. Потом завели и пустили на тридцать минут позже.

Матвей сказал, что у каждого народа свои обычаи и нравы, англичане гордятся своим консерватизмом, немцы – аккуратностью.

– Пусть кокетничают консерватизмом! А я не умею ездить тихо! Я вышвырну всех этих беков в Лондон! – И вдруг Гитлер захохотал, шлепая ладонями по ляжкам. – Представьте физиономию. Чемб… – начинал он и, снова взвизгивая, заливался смехом, – физионо… этого старого чудака! Ха-ха-ха!

Риббентроп тоже смеялся, Крупнов, чуть приподняв брови, с веселым любопытством смотрел на Гитлера: казалось, что видит он хитрого, среднего достатка бюргера, удачно построившего ловушку своему соседу.

– Мы готовы подписать с русскими договор о дружбе и ненападении. Мы протягиваем России руку дружбы. Мы готовы предоставить ей кредиты, – спокойно и уверенно сказал Гитлер. – Между Россией и Германией нет неразрешенных вопросов на всем протяжении от Черного до Балтийского моря… Но если у вас другие перспективы, если лучшим способом урегулировать отношения с нами является приглашение в Москву военных миссий Англии и Франции, то… нет такой войны, которую бы мы не выиграли… В дружбе с нами вы обретете безопасность и получите все гарантии для ее обеспечения.