Текст книги "Четыре времени ветра"

Сказка об одном случае с голой идеей

Однажды, ночью после дождичка в четверг, пара выводов, идущих далеко, столкнулась нос к носу с ходячим анекдотом. А был анекдот древний очень, с бородою до пояса. Всё тело волосами обросло. Только во лбу пядей семь штук. А в других местах так вообще и не счесть.

Стоял он им поперёк дороги и, на ночь глядя, махал руками. Но при этом звёзд с неба не хватал.

Выводы мозгами пораскинули и попросили, чтобы анекдот им себя пересказал. А того хлебом не корми, дай покрасоваться. Глаза закатил и начал безо всякой задней мысли самого себя пересказывать. Язык у него подвешен хорошо, да содержание уж больно похабное. Здесь и повторить нельзя.

Вогнал он строгие выводы в краску, так что у них под конец крыша набекрень немного поехала. Прикрыли они руками лица и смотрят сквозь пальцы, как анекдот ходуном ходит, душу свою изливает куда попало. А головы на плечах у них совсем уже варят плохо: ума приложить не могут. Всё мимо ушей проходит и прямиком насмарку идёт.

Понял ходячий анекдот, что не врубаются они, и предложил общий язык поискать.

Стали они пальцы друг дружке в рот класть. Надеялись общий язык там найти. Да языки-то у них хоть и длинные и без костей, но слишком уж разные. Только пальцы обслюнявили.

Тогда надумали они прощупать почву у себя под ногами. Может, в почве родной хоть какой-нибудь общий язык найдётся? Там тоже не нашли. Но натолкнулись на одну избитую фразу, которая лежала в чём мать родила прямо у обочины и стонала в тряпочку.

Попробовал анекдот с выводами вытащить фразу на свет Божий, да руки-то у них коротки, а смешивать себя с грязью кому же хочется. Решили они глаза на неё закрыть и пошли на попятный. Так бы все и кончилось, травой поросло, и лежать бы злополучной фразе в сточной канаве, да тут – откуда ни возьмись – подвернулся случай, который в тот день неподалёку оттягивался: бил баклуши на даче у приятеля.

Рассказали ему выводы о фразе, отложил он баклуши свои в сторону, поплевал на руки-ноги, разбежался и через пень-колоду полетел вниз тормашками к фразе в канаву. В грязь лицом однако не ударился.

И, как положил он глаз на голую фразу, кровь ему, бедному, в голову бросилась и ещё в разные места. С первого взгляда запал на неё.

Начал он тогда с грехом пополам дыхание искусственное ей делать. Битый час он над этой фразой мучился не покладая рук, во все тяжкие пустился. Упарился весь. Ничего не помогает. А выводы от греха подальше отошли и наблюдают украдкой, чем дело кончится.

Наконец будто судорога по фразе пробежала, и ожила она. В руки себя взяла, лежит, буквально каждой буквой переливается. Взглянул случай на неё по-новому, и превратилась избитая фраза в красавицу-идею, за которую и жизнь отдать не жалко. А идея не растерялась – как скрипичный ключ вся изогнулась и воспользовалась подвернувшимся случаем, так что полюбили они друг друга прямо в канаве.

Скоро сказка сказывается, да любовь не скоро делается. Надоело выводам на чужую любовь смотреть, заложили они руки за спины и ушли восвояси путь истинный искать. А анекдот ходячий за ними увязался.

Под утро вывел одержимый своей идеей случай её на чистую воду, отмыл от житейской грязи, одел во что Бог послал и поцеловал в губы.

Пошли они места в жизни искать, чтобы добра поскорее нажить. Но добра на Руси трудно было тогда нажить. Все больше зло наживали. Так до сих пор они и ходят.

Между душой и телом

Лестница

 
Когда я сходил с ума, сползал
По скользкой лестнице, заросшей мхом,
Нищие по сторонам стояли, как статуи,
И смотрели с ненавистью прямо в лицо.
Глаза мои спрятаны в плечи.
Шевелятся губы у статуй.
И четырехгранные слова, как бруски,
Вылезают у них изо ртов.
В небе, высоко над моим горбом,
Людоед картавит с трибуны,
И матерные ругательства,
Как камни, летят мне в затылок.
Внезапно лестница обрывается.
В конце пути хохочущая старуха
Трясется беззвучно на костылях.
За ней зеленеет вода.
Мне почти не осталось ступеней…
 

«Одинн…»

 
Одинн…
Одинн…
Раскаленный,
Натяннутый
Провод.
Путеводная
Тонн-кая
Нить…
Одинн…
Одинн..
Качался
От каждого
Резкого
Слова…
Одинн…
По лицам,
Со свистом,
Всем телом
Одинн…
Одинн..
Врезаясь
В белые
Липкие
Пятна,
Сжимался,
Вытя —
Гиваясь,
Сжимался
В одинн…
Единн —
Ственный
Звук:
Одинн…
Одинн..
Со звоном
Стекают
Лица.
Одинн…
Одинн…
В этом
Твердом
Воздухе
Провод.
 

1985

Тромб

 
Кораблик, нагруженный болью,
Плывет по раздувшейся вене,
От пятки к спине поднимаясь,
Наверх по течению крови.
Румяные лица матросов
С пустыми раскрытыми ртами
Висят разноцветной гирляндой,
Натянутой криво вдоль борта.
Скрипит мой Летучий Голландец,
Визгливые девки смеются
Внизу в капитанской каюте,
И боцман уснул за штурвалом.
Кораблик швыряет по волнам.
Катается тюк моей боли
От борта до борта по трюму,
В висках отдаваясь, как эхо.
Пульсируют красные весла —
Колючие, злые иголки.
Царапает берег кораблик:
Мой тромб продирается к мозгу.
 

Среди вещей и голосов

 
Я все чаще теперь замечаю,
Стоит только на миг отвернуться,
Как знакомые с детства предметы
С мест сдвигаются и осторожно
Подползают почти что вплотную,
За спиною стоят полукругом,
Словно ждут лишь сигнала к атаке…
Видно кто-то командует ими.
Иногда захватить удается
Их врасплох, и на долю секунды
Краем глаза я в зеркале вижу,
Как с ленивым презреньем над полом
Зазевавшийся стул проплывает
Или шкаф понимается в воздух
И готовится прыгнуть на плечи…
Я стою, не могу шелохнуться.
Мои вещи совсем обнаглели:
Не хотят на места возвращаться,
Их границы почти исчезают,
Все кругом начинает вертеться
И наматываться мне на череп
Торопливо скользкой веревкой…
Жить становится очень опасно.
Вот вчера, например, целый вечер
Наблюдал за ножом перочинным,
Он прикинулся мертвым вначале,
Но меня так легко не обманешь,
Через пару часов я заметил:
Свет на лезвии начал дымиться,
Нож забился, как будто в падучей,
И пополз на меня потихоньку…
Хорошо, я тогда убежал.
А теперь голоса появились,
Они были, конечно, и раньше,
Но вели себя, вобщем-то, тихо,
Но сейчас, как крикливые бабы,
Без умолку визжат и плюются,
Кулаками стучат истерично
Изнутри в черепную коробку…
Я себя перестал уже слышать.
Неуклюжим магнитом в щетине
Голосов и предметов враждебных
Я стою, растопыривши руки,
И пытаюсь понять их движенье.
Клочья света по комнате пляшут,
В голове моей шум нарастает,
Барабанную рвет перепонку.
Все быстрее вращаются вещи…
Но об этом никто не узнает.
 

1988

Матрешка

 
Сорвусь со стихов на слова,
В повисшие деепричастья.
Матрешкой, словами звенящей,
В моей голове голова
Чужая. Трясутся слова,
Как камешки. Сквозь бормотанье
Язык прилипает к гортани,
И гулко стучит голова.
 

1985

Лицо за рыбьей чешуей дождя

 
Что странно – лица своего не узнал,
Как будто увидел себя я впервые.
В стекле закачался безглавый овал,
В нем капли дождя, словно слезы живые…
Стихи проплывают над мокрым стеклом.
Слова – удлиненные женские лица —
Плывут, словно птицы. Прозрачные птицы.
Под неестественно острым углом.
 

1988

«Я помню, что ехал с работы…»

 
Я помню, что ехал с работы,
Один, вдоль притихшего леса.
Машина плыла по асфальту,
Наматывая на колеса
Зеркальную ленту дороги…
И я засыпал постепенно.
Но вдруг словно дернуло током
От боли, сверкнувшей в затылке:
Лицо моей мамы умершей
Летело в соседней машине,
Струясь электрическим светом…
И было чудовищно тихо.
Прозрачные серые ветви
В зрачках ее плавно скользили.
Губами к стеклу прижимаясь,
Она повторяла все время
Какую-то длинную фразу…
И била в стекло кулаками.
Чужой желтолицый мужчина
С массивной седой головою
Сидел рядом с ней неподвижно,
Сжимал колесо рулевое
Своими большими руками…
Глаза его были закрыты.
Все заняло две-три секунды.
Когда наконец я очнулся,
Их было почти что не видно
В струящихся мокрых деревьях…
Лишь в зеркале белые фары
Маячили на горизонте.
 
 
Я газ выжимал до предела
И видел, как свет исчезает.
Но все это было напрасно:
Я знал, у меня за спиною
Несется, огней не включая,
Машина ее сквозь деревья…
 

1988

«Вздыхающей розовой грудой…»

 
Вздыхающей розовой грудой
Он в костном футляре растет.
И кровь, растекаясь повсюду,
Ему осторожно несет
Сквозь красные ветви сосудов
Из сердца живой кислород.
Как трудно поверить всерьез,
Что сам он себя изучает,
И тысячью крохотных звезд
В нем нервные клетки мерцают,
Что в этот беспомощный мозг
Я весь – целиком – умещаюсь!
 

Май, 1991

«Заснул, весь привычно согнувшись…»

 
Заснул, весь привычно согнувшись,
Как будто бегун перед стартом.
Глаза твои сразу исчезли.
И вспыхнул в мозгу телевизор:
В холодном, зеленом экране,
Скользя, извиваются цифры,
Сжимаются в белую точку
И в небо туннель образуют.
Иду, натыкаясь на стены.
Слепые летучие мыши
Мохнатыми крыльями бьются,
В моей голове застревая.
И цепь саблезубых монахов —
Пунктирною осью уходит
В лицо совершенного Будды.
Все это со мной уже было.
Сверкающей каменной глыбой
Лежит на песке лицо Будды.
Меня кто-то поднял за шею.
Как пешку вперед пододвинул,
И я головой прикоснулся
К губам его полураскрытым,
Пытаясь хоть что-то услышать
 
 
Вокруг дрожат мокрые стены,
И катится пот с меня градом.
Под речитативы монахов
Фигуркой из мягкого воска
Все тело мое оплывает,
Становится белою точкой,
Как след в середине экрана…
И гаснет в мозгу телевизор.
 

1988

Сонет

 
И сразу же оглох. Кругом
Какой-то желтый грязный свет.
Обломки мебели. Паркет,
Поросший плесенью и мхом.
С крюка свисает мой портрет.
Я весь седой уже на нем.
Лицо закрыто кулаком,
На пальцах перстни, как кастет.
Все замерло. Лишь пыльный пот
Стекает в душной тишине
Ручьями по моей спине.
А я стою, разинув рот,
Как деревенский идиот.
И бьется ласточка в окне..
 

Июнь, 1991

Попытка рождения

 
Когда он ко мне повернулся
И мы оказались вплотную,
Я стал замечать постепенно
Свечение третьего глаза:
Из точки, где сходятся брови,
Смотрел на меня с удивленьем
Сияющий глаз, неподвижный.
Мне спорить уже не хотелось.
Мы молча сидели на кухне
И лбами почти что касались
Друг друга, как два коромысла
Весов, опустившихся с неба.
Лицо мое вверх поднималось.
Я взвешен и найден был легким.
Внезапно он вскрикнул, рукою
Слегка оперевшись на воздух.
И я сквозь рубашку увидел:
Дрожащие синие нити
По телу его заструились
С сухим электрическим треском,
Как тысяча маленьких молний.
И кухня на миг осветилась.
 
 
Беспомощно мне улыбаясь,
Он что-то сказать попытался,
И вспыхнуло снова сиянье
Огромного третьего глаза
Из точки, где сходятся брови.
Но я его больше не слышал:
Лицо мое плавало сверху,
Уже отделившись от тела.
Я плыл, замирая от счастья,
Сквозь лица недавно умерших,
Сквозь лица друзей и знакомых,
Сквозь вещи, забытые с детства,
Я плыл коридором спасенья
В сиянии третьего глаза,
И память о жизни и людях
С меня шелухой осыпалась.
И было пронзительно ясно:
Я жил свою жизнь как зародыш
Внутри материнской утробы,
Барахтался, рос, развивался,
Готовился к этой минуте,
Великой минуте рожденья.
Но я не готов оказался,
И надо назад возвращаться.
………………………………….
Когда наконец я очнулся,
Его уже не было в кухне,
Лишь в воздухе желтая точка
Дрожала остатком сиянья.
Я долго смотрел в эту точку,
И все мое грузное тело
Пыталось осмыслить частицу
Мне вдруг приоткрывшейся правды.
 

1988

Портрет старика в оконной раме

 
Антенна, как крест из бриллиантов,
Великой предсмертной наградой
Застыла в квадрате окошка
Над старым лицом человека
В дешевом двубортном костюме.
В лице шевелятся морщины.
По дугам надбровным застывшим
Сползают, как будто в воронку,
Со лба в переносицу, книзу
Сползают живые морщины,
Чтоб заново выйти наружу
У крыльев тяжелого носа.
А красный, горячий обрубок,
Движением их управляя,
Качается между губами.
Горит неестественным светом
Набухшая капелька пота.
В воронке, где сходятся брови,
И в пухлой бесформенной шее
Кадык разгоняет морщины,
Ползущие медленно к горлу.
Стекло постепенно темнеет.
Лишь в зеркале рамы оконной
Антенна, как крест из брильянтов,
Дрожит над моей головою.
 

Трапеза

 
Гирляндой овальные плоские лица
Висят над столом, прижимаясь к стене.
Над лицами дым сигаретный слоится.
Усталый хозяин сидит в стороне.
 
 
Нанизаны на серебристые вилки
Кровавое мясо, раскрытые рты.
Полощется свет в недопитых бутылках,
Трясутся ножи на тарелках пустых.
 
 
Испуганный мальчик стоит у рояля
С зажженной свечою, прижатой к груди.
В мерцающем воздухе к лицам овальным
Прилипли куски ритуальной еды.
 
 
Набухшие губы жуют беззаботно,
Моргают невинно пустые глаза.
«Не кушайте мясо убитых животных.
Убоина яд!» – вдруг ребенок сказал.
 
 
Лишь только он кончил, как полночь пробило.
В окне прокричал деревянный петух.
Вдруг слышно им стало, как вещи молились.
И свет на груди у ребенка потух.
 
 
А тот, кто был должен наутро предать их,
Из комнаты вышел.
 

1988

Поединок

 
Лицо сквозь бумагу – нарывом
Пространства, нашедшего форму,
Сгущается неторопливо
Ожившею массою черной.
Ползет треугольным утесом
Породистый нос неуклонно
Сквозь толщу лица. Вслед за носом
Ползет подбородок огромный.
И пряди волос проступают
Копною тяжелой и липкой,
Как будто сквозь череп стекают
Извилины мозга в улыбку.
Во рту перламутрово-синем
С шипением режутся зубы,
Повисли на гибких морщинах
Дрожащие, толстые губы.
Качаются, словно качели,
В бумагу толкаются глухо —
Зубами наполненный эллипс
Натянут от уха до уха.
Смеется злорадно и грубо,
Заходится старческим кашлем.
И лязгают белые зубы,
Куснуть норовят карандаш мой.
Стою, укротитель со шпагой,
Захлопнулась клетка на сцене.
Взбесившийся зверь сквозь бумагу
Прорвался и сбросил ошейник.
 

1991

В вагоне поезда

 
В переносицу,
словно в воронку,
струится
студенистою массою
между бровями,
заливая
набухшие веки,
глазницы,
черно-желтую кожу,
мешки под глазами,
обтекая
овальные ноздри,
твердея
в полукружии рта
красным нёбом,
зубами,
подбородком стекая
в рубаху по шее,
отраженье мое
поднялось
над холмами.
 

21 ноября, 1991

«Высоко на мосту…»

 
Высоко на мосту
Меж душою твоею и телом
Вьется красный костер
Среди белого дня.
Это часть от тебя
Красной точкой в мозгу загорелась
И всего изнутри
Осветила меня.
На мосту у костра
Бродят нищие мысли без дела
И всё ищут лицо твое
В клочьях огня.
 

Февраль, 1992

«Ампутировал прошлое и в инвалидной коляске…»

 
Ампутировал прошлое и в инвалидной коляске,
Громыхая, несусь в туче пыли средь белых камней.
Стало нечем дышать, напрочь душу отбило от тряски.
Неба синий наждак обдирает всю кожу на мне.
В раскаленные диски сливаются острые спицы,
Словно пену, взбивая из воздуха солнечный свет.
Обгоняя мой хрип, вниз под гору летит колесница.
Я прикручен ремнями, и пыль заметает мой след.
 

1992

Маятник лица моего в оконном стекле

 
   Я увижу:
       Узор
        Ледяной
          На стекле
        Набухает
      Рассеянным
   Розовым
Светом.
  И стучится,
     Как птица,
      В оконную
         Клеть,
      Истекая
     Хрипеньем,
  Простуженный
 Ветер
В паутине
     Из теней
       Косматых
         Качается
     Желтым камнем
   Чужое
Лицо.
  За окном:
    Припорошенный
      Снегом
        Уродливый
           Маятник,
       Отмеряющий
      Мною же
    Время
 Мое.
   Посреди
      Изогнувшихся
        Мертвых
           Домов,
       Среди пальм,
     Застекленных
   Прозрачным
Свинцом,
  До костей
      Промороженных
         Белых
            Стихов,
        Словно маятник
     Желтый,
   Чужое
 Лицо…
   Вдоль по
      Длинной
       Заснеженной
      Улице…
 

12–15 мая, 1992

Синее

 
Подмешана синь в окоём.
Вода океана, свист ветра,
Осеннее небо, и в нем
Дрожащие грани предметов —
Замазано все синим цветом —
Мы в синем пространстве живем.
И синь прорастает в живом,
Как щупальцы раковых клеток.
Болезненный цвет середины
В телах наших синестью брызнет.
Я знаю, что весь буду синим
В последний момент своей жизни.
 

25 августа, 1992

«Это тело чужое, в котором…»

 
Это тело чужое, в котором
я хожу уже больше полвека,
на глазах моих деревенеет.
Остановишься – и отовсюду,
разветвляясь сквозь новую почву,
прорастают бесшумно и быстро
волосатые белые корни.
И когда, извиваясь от боли,
вырываешь себя и уходишь,
волоча за спиною отростки,
паутину разорванных судеб,
то подошвами чувствуешь: кто-то,
очень сильный и злой, под землею
в темноте продирается следом,
поджидает, пока ты устанешь,
остановишься, выпустишь корни.
Чтоб вцепиться в них мертвою хваткой
и к себе затянуть…
 

Январь, 1994

Автопортрет со словами в глотке

 
В лице, запрокинутом в небо,
Ноздрей вороненые дыры
Зияют, как входы туннеля,
Ведущего внутрь гортани.
И ходит кадык равномерно,
Как поршень у локомотива.
Со скрежетом тащит сквозь горло
Состав из разорванных звуков.
Куда-то в надбровные дуги,
До края налитые болью,
Ползет, обдирая мне глотку,
Сквозь тьму вереница вагонов.
И желтая лампочка светит
В груди у меня вполнакала.
 

Казенный каллиграф

 
В заваленной рухлядью келье
Блестит по углам паутина.
Каллиграф с недоразвитым сердцем
И глазами из жидкого олова
С наслаждением буквы выводит
На давно отсыревшей бумаге.
Пробором разрезанный череп
Запрятан в костлявые плечи,
Прозрачные пальцы вцепились
В огрызок пера мертвой хваткой.
Язык слегка высунут набок,
И воздух горит над затылком.
Удушливою благодатью
Пропитана грязная келья.
Каллиграф с недоразвитым сердцем
Заполнил собою пространство.
 

«Божий зверь…»

 
Божий зверь,
Лесоруб
Красногубый —
Низкозад,
Крутогруд,
Иглокож —
В дом войдет
И, ощеривши
Зубы,
Распахнет
На груди
Волчью шубу,
Вынет нож
Не спеша,
И поймешь
По глазам
Налитым
Душегуба:
Пропадешь,
Ни за грош
Пропадешь…
 

10 марта, 1994

«Стволы в тумане. Кладбище чудес…»

 
Стволы в тумане. Кладбище чудес.
Одни стволы. Без листьев, без ветвей,
Как волосы на коже крупным планом.
Фигурка щуплая в щетине из лучей
бредет наощупь через голый лес,
позвякивая мелочью в карманах.
 
 
Закинут в небо пересохший рот.
На кончик носа съехали очки.
Стекает по груди холодный пот,
разрезав тело на две половинки.
И желтый свет с шипением в зрачки
откладывает белые личинки.
В парном тумане запахи болот.
Диск солнца исчезает за бугром.
С улыбкою наивною и глупой,
сквозь воздух тычась криками, бредет
в лесу стволов, залитых молоком,
домой душа с прижавшимся к ней трупом.
 

Ноябрь, 1994

«Прокручивая сны свои назад…»

 
Прокручивая сны свои назад,
я застреваю в кадре, где луна
сквозь дырку в туче освещает сад.
И женщина внизу, у края сна,
качаясь, в позе лотоса сидит.
Пять пальцев одинаковой длины,
как белый веер, на ее груди
шевелятся в сиянии луны.
Из раковин ушных ручьи текут
живого пота, разъедая кожу.
Под шеей слившись в волокнистый жгут,
уходят в треугольное межножье…
Подрагивают брови на сосках,
напудренных толчеными костями.
Глубокий шрам пробора в волосах
пульсирует неровными толчками.
Кусок луны над головой ее
обернут в тучу, словно в черный саван.
Она на древнем языке поет,
поднявши к небу оба глаза правых.
И не уйти… как будто у меня
все тело рассыпается на части.
Я знаю: женщина у края сна
немыслимою обладает властью.
 

18–19 января, 1995

«В полдень карлик слепой с воспаленным лицом…»

 
В полдень карлик слепой с воспаленным лицом
появился из жерла подъезда на свет,
что-то выкрикнул в небо разорванным ртом,
нахлобучил угрюмо на череп берет
и раскинул ворсистые руки крестом.
И глаза проступили в ладонях… потом
в них набухли горючие капли слезинок.
От стеклянных ногтей замелькали кругом
десять зайчиков в воздухе роем осиным:
карлик шел сквозь свеченье ко мне прямиком.
Опустившись на корточки передо мной,
oн ногтями в асфальте стал мелко скрести.
Соскоблил свою липкую тень с мостовой,
с отвращеньем забросил подальше в кусты,
разбежался… и в землю нырнул с головой.
 

22 октября, 1994

Два автосонета

1

 
Спрессовано слоистой амальгамой
лицо в блестящем шлеме из волос.
Скопились сны в мешочках под глазами
под тонкой пленкой пересохших слез.
Ползет между стоваттными зрачками,
как ледокол из зазеркалья, нос
по океану отблесков упрямо
шипя ноздрями круглыми взасос.
Из горла лезут хриплые слова.
Бескровных губ тугая тетива
натянута усмешкою кривою.
Стою, в себя уставясь, не дыша.
И мертвую петлю над головою
выделывает в воздухе душа…
 

2

 
Зияет зажатая между губами дыра.
Там веретено сигареты из синего дыма
волокна тугие сплетает всю ночь до утра,
и ноздри, как жабры, глотают пространство над ними.
И смешаны губы, надбровные крылья, гора
горбатого носа, глазницы, морщин, пантомима…
Но вся эта смесь не доводит лицо до добра —
похоже, и впрямь отражения сраму не имут.
Всмотрись: здесь ничтожная часть твоего существа.
И даже ее не вместить. Попытайся сперва
запомнить хотя бы, как в зеркале желтом с повинной
стоит стих-мой-я о четырнадцати головах.
Закончена очная ставка… пора, очевидно,
сонетным замком запереть отраженья в слова.
 

Январь, 1997

«Чужая жизнь…»

 
Чужая жизнь.
Бессонница. Дожди.
По мутным стеклам льются суеверья.
И ветер в трубах
Траурно гудит
Как реквием Сальарта-Моциери.
Живу взаймы
Среди дождей и книг,
В глаза мои втекают год за годом
Потоки глаз
И оседают в них,
Переплетаясь в музыку ухода.
 

24 июля, 1993

«Я очутился в центре колеса…»

 
Я очутился в центре колеса.
В нем обод-горизонт натянут туго,
А вместо спиц – живые голоса.
Там, где они сливаются друг с другом,
я и верчусь, но не сдвигаюсь с места.
И чем все это кончится – известно.
 

27 июня, 1997