Текст книги "Потерянная принцесса"

Лютгеру, разумеется, тем паче ничего замечать не следовало. Он с улыбкой потянулся к инструменту Эмре – тот вскочил чуть ли не испуганно, прижимая к груди эль-уд, как кормилица прижимает младенца. Это вызвало новый шквал насмешек. Рыцарь краем глаза наблюдал за тем, кого уже начал мысленно называть Эртургулом: прикажет ли отдать? Нет, не приказал, смеялся вместе со всеми, подшучивал.

Эмре, отступив на шаг, запел, теперь уже на арабском:

 
– Тяготы судьбы терпя, ты не плачь от боли,
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Час придет – тебя Фархад унесет на волю:
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
 
 
Изгони, Ширин, ты из сердца му´ку,
Потерпи немного – и Аллах поможет!
Не сгореть Фархаду в огне разлуки
Потерпи еще, и Аллах поможет!
 

Смолкли насмешки. Все внимали горестной истории Ширин, которой на самом деле не судьба соединиться с Фархадом – вот только еще неведомо это ни луноликой деве, ни крутоплечему дробителю скал, сокрушителю гор.

 
– Время скорби, верь, долго не продлится,
Потерпи чуть-чуть – и Аллах поможет,
Суждено влюбленным возвеселиться.
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
 

Горделиво выпрямился, раздул ноздри, со скрытым презрением глянул на Лютгера – но тот продолжал протягивать руку. Со стороны сидящих у костра вновь прозвучали смешки. Еще немного помедлив в надежде, что как-нибудь обойдется («потерпи, Ширин, и Аллах поможет!»), песнопевец, злобно сверкнув глазами, все же вручил инструмент нежданному сопернику.

Теперь насмешливые взгляды устремились на него: многие явно ожидали, что рыцарь сейчас опозорится, не зная, за какой конец брать то, что ему дали. Он, по правде сказать, и сам опасался неудачи: четыре парных струны вместо привычных пяти, иной изгиб грифа… колки` – о Боже! – не друг напротив друга, но под углом…

Сколько же лет он не брал в руки лютню?..

Осторожно тронул струны. Ощутил, как, несмотря ни на что, радуется ему инструмент, льнет к пальцам. Тут же вновь умолкли все, а во взгляде Эмре злоба сменилась ревностью.

 
– По двадцать лиг град Вавилон
Имеет с каждой из сторон:
Кто стены строил, те работу
Вели по точному расчету.
Цемент столь прочен, что едва ль
Его пробьет любая сталь.
А высота тех стен с оградой —
Пятнадцать ро`стов: их осадой
Не взять; внутри – сто сорок врат,
А сверху – мощных башен ряд,
А внутренних коль башен счет
Вести – их больше семисот,
И в каждую вселен вассал,
С тем, чтобы город охранял…
 

Слушайте же, неверные, почитающие себя правоверными, – и знайте, что благородное искусство напева под струнную игру ведомо христианским рыцарям!

 
– Есть в центре башня кладки древней,
По высоте, знать, сотни две в ней
Туаз, и сто туаз длина,
Вся круглая, как печь, она.
Зеленомраморные плиты
По стенам деревом не крыты.
 
 
Как колокольня, свод высок,
Верх кровли – золотой конек,
Да весит золото конька
Уж марок сто наверняка.
Карбункул в край искусно вделан,
Чтоб негасимо там горел он:
И впрямь, с той высоты лучи,
Подобно солнцу, он в ночи
Струит по городу всему,
Столь ярко озаряя тьму,
Что ходят слуги здесь не зря
Без факела и фонаря…
 

Слушайте же и любуйтесь! Все мы знаем, что великий Вавилон, как говорят, ныне представляет собой дикий холм, из вершины которого выступают лишь каменные развалины исполинской башни, будто скелет великана, а у подножия ютится жалкая деревушка. Но ни вам, ни мне, ни зонгу из стихотворного повествования о любви юного Флуара к белоплечей Бланшефлор нет до того дела…

 
– …Коль путь купца, иль пилигрима,
Иль рыцаря проходит мимо
Стен города, отыщет всяк,
Заставь его полночный мрак
На суше где-нибудь иль в море,
Дорогу правильную вскоре;
И чьи за двадцать лиг стези
Лежат, все видят как вблизи.
 

– Да, нам бы не помешало увидеть правильную дорогу, – задумчиво молвил Эртургул, выждав немного и убедившись, что прозвучавшая строка – последняя. – Вскоре. Двадцать лиг – это сколько?

– Двадцать раз по полторы тысячи двойных шагов. То есть шагов обеими ногами.

– Человечьими шагами пусть ференги [15]15
  Распространенное на мусульманском Ближнем Востоке именование европейцев.


[Закрыть] расстояние меряют. Тому, кто в седле рожден и, да будет на то воля Аллаха, умрет тоже в седле, привычней меры четвероногого хода.

– Бей… – испугано подал голос Эмре, думать забыв о том, доказал ему что-то Лютгер своей игрой или, наоборот, опроверг. И тут же вокруг зашептались остальные, столь же испуганно: «Не надо о смерти, бей! Не надо! Куда же мы без тебя!»

Эртургул только рукой махнул.

– Если четвероногим ходом, то лига – это раза в два с лишним меньше, чем верблюд под предельным грузом без остановки проходит, – быстро вмешался Лютгер, все высчитавший. – То есть двадцать лиг – около дюжины фарсангов.

– Ох, – старик скупо усмехнулся, – это даже в счет не идет. Никакая Бабил кулеси [16]16
  Турецкое название Вавилонской башни (в мусульманской традиции она играет примерно ту же роль, что и в библейской).


[Закрыть] не поможет нам увидеть стены Сёгюта…

И снова махнул рукой.

– Бей… – на сей раз это произнес воин-слуга. А лекарь разомкнул было губы – но ничего не сказал.

Что такое «Бабил кулеси», Лютгер догадался. А Сёгют… Ну, во всяком случае, это нечто более конкретное, чем неопределенно-расплывчатый Туран, о котором говорить все равно что о «Востоке» или «Азии»…

* * *

Полог шатра Лютгер приподнял тихо, но был уверен, что от Бруно это не скроется, даже если тот успел задремать. Плох тот брат-рыцарь, к которому в шатер можно пробраться незамеченным!

На сорок два человека, считая тевтонцев и туранцев вместе, было всего два шатра. Побольше – для туранского предводителя, малый – для обоих братьев-рыцарей. Остальные воины коротали ночи под открытым небом, закутавшись в плащи. Кроме тех, кто был в дозоре, конечно.

Бруно, впрочем, и не спал. Полулежал на подстилке, держа руку в головах, близ мечевого эфеса.

Лютгер отстегнул свой меч, положил его в изголовье. Опустился на кошму.

– Что мы делаем, брат? – голос Бруно прошелестел чуть слышно, как порыв ночного ветра.

– Готовимся отойти ко сну, – Лютгер пожал плечами.

– Я не об этом, и ты понимаешь. Что мы делаем, брат? Находимся в услужении магометанина, помогаем ему в его начинаниях?

Луна была изрядно на ущербе, но еще сильна. Лучи ее косо падали на покрывало шатра, проходя перед этим сквозь сплетение ветвей – и пятная белый полог диковинным теневым узором.

– Ты тоже понимаешь все. Мы на службе Ордена, брат.

– Да. Это я понимаю.

Лютгер стянул сапоги, выставил их наружу, не забыв перевернуть. Шатер был окружен кольцом волосяного аркана, который вроде бы надежно останавливает скорпионов и прочую кусачую нечисть – но лучше не давать ей шанса забраться в голенище.

– Тогда у тебя не должно быть сомнений. Тебе известно, против какого врага заключен союз, – даже если ни магистр, ни этот… Гюндуз-оглы не считают правильным говорить о союзе вслух. И тебе известно, что враг этот не делает различий меж крестом и полумесяцем. Ты же видел его!

– Видел. И обагрил руки его кровью. Как и ты, – Бруно вздохнул в темноте. – Значит, именно ради победы над этим врагом ты сейчас бренчал на виоле перед магометанским вождем и говорил ему угодливые речи?

В голосе Бруно звучала усталая обреченность. Он словно уже настроился на положительный ответ – и готов был себя убеждать: «Даже если так – я все равно верен Ордену и исполню свой проклятый долг, пускай это и погубит мою душу…»

Поединки в Ордене запрещены куда более строго, чем охота и турниры.

– Не угодливые, просто вежливые. И не на виоле. И не ради этого, – терпеливо объяснил Лютгер. – Вообще-то одна только вежливость осуждения не заслуживает, особенно по отношению к тому, кто нам обоим жизнь спас… и кто нам с тобой, брат, просто по возрасту даже скорее в деды годится, чем в отцы. А еще, если вспомнишь, прежде я перед братьями пел неоднократно, остальные братья, кто струнному искусству обучен, тоже лютню в руки брали. Устав Ордена не воспрещает. Тебя, кажется, это ранее не смущало.

– Ты и вправду не видишь разницы, брат? Одно дело, когда мы меж собой это искусство являем: тут, если все время помнишь, что ты воин-монах и крестоносец, то хоть о прощании с возлюбленной пой. Лишь бы не о фрау Минне [17]17
  Фрау Минне – «госпожа любовь», которая порой воспринималась как персонифицированное существо: то ли демоница, то ли языческая богиня, напоминающая античную Венеру. Даже такой ее образ довольно часто становился источником вдохновения для светских рыцарей-миннезингеров (само определение миннезанга как «песни о любви» восходит к ее имени!), но для члена духовно-рыцарского ордена это уже чересчур.


[Закрыть], которая умучивает сердца своих воздыхателей шестнадцатью разными способами. Но перед… ними, – это слово Бруно будто выплюнул, – разве что кройцляйт достойно исполнить!

Кройцляйт. Песни о крестовых походах. Ну да, разумеется, для этого Великий магистр присоединил их к туранскому отряду. И старый туранец, бросая в бой свой маленький отряд, дабы спасти тех, кто терпел поражение, – он, конечно же, мечтал о том, что спасенные будут петь ему именно об этом.

Хотя…

– Может быть, и так, брат. Как раз нашему спутнику на крестоносцев сетовать нечего. С христианами он никогда не воевал, единоверцы ему не в помощь, в помощь мы – а нас не было бы здесь без крестовых походов. Чтобы понять это, я уже сделал все, что мог. А теперь настало время, когда нужны твои умения.

– Мои?!

Говорят, старый конь воспламеняется при звуке боевого рога. Видеть такое вживе Лютгеру не доводилось. Но выглядеть оно должно было как-то похоже.

– Тише! – зашипел Лютгер.

Бруно кивнул, покаянно прижимая ладонь к губам. Глаза его сияли.

– Говори же, брат-рыцарь! – прошептал он.

– Арабский язык мы знаем оба. Тюркский – ты один. Слушай же: не Гюндуз-оглы, а Эртургул Гюндуз-оглы. Эртургул, сын Гюндуза. Из города под названием Сёгют. То есть о том, что такое Сёгют, я ничего не знаю – но, надо думать, это все же город, раз у него есть стены…

4

Рынки рабов бывают разные.

Иные расположены в старинных городах и сами печатью уважаемой старины отмечены. Сотни лет на постоянном месте, со своими обычаями, за толстыми стенами, под охраной умелых и опытных стражей – все это поневоле уважением обрастает. Иной раб за честь готов почитать, что был на том рынке куплен, хвастается потом этим всю жизнь.

Бывают рынки поспешные: на пристани или вовсе на пиратском берегу, близ караванной тропы, на ежегодном племенном торжище.

Бывают тайные. Не потому, что на свете есть места, где рабство совсем уж напрочь запрещено (может, и есть, но о них никто не слышал), а… В общем, много причин бывает.

Этот был явный, но вовсе невиданного образца – подвижный.

Медленно, важно тянулся богатый караван по известной тропе, широко раскинув вокруг паучью сеть охраны, – разбойникам и думать нечего сунуться. Только в обычных караванах весь товар – во вьюках, у этого же на верблюдах лишь малая толика перевозилась, в специальных носилках или паланкинах.

Красивые дети в нежном возрасте. Особо ухоженные девушки, нетронутые или, наоборот, тщательно обученные тому высокому искусству, которое мужчины ценят превыше всего. Диковинные уродцы и карлики-потешники, то увечно неуклюжие, то ловкие, как нечистый зверь обезьяна: один из них шустро лазил по верблюду, как по дереву, прыгал с горба на горб, уцепившись за какие-то распорки на сбруе, вставал вверх ногами и читал при этом то суры из Корана, то фривольные стихи таких достоинств, что краснели тянущиеся сзади верблюды… Тот, на котором ехал сам потешник, не обращал внимания ни на выкрики его, ни на кувырки – он тоже был специально обучен. Как и бредущий впереди, на котором как раз сейчас привселюдно, для острастки прочим невольникам, пороли провинившуюся рабыню. Он, не сбиваясь с ноги, лишь изредка недовольно взревывал, перекрывая ее визг, когда какие-то из ударов, предназначенных ей, случайно приходились по нему.

Основной товар, что попроще, бредет рядом с верблюдами своим ходом. Женский и мужской. Покупатели, стянувшиеся к шествию каравана, ездят вокруг, вертко маневрируя между горячими конями стражи и осликами ведущих учет караванных писцов, привычно нагибаются с седел, заставляют товар открывать рот и показывать зубы, некоторых принуждают раздеваться и осматривают внимательней… Бешено, с руганью в полный голос, торгуются – но их голоса тонут в ослином реве.

А рева этого порой не слышно за воплями дервишей.

Закон воспрещает дервишу напрямую просить милостыню, поэтому дервиш ее не просит, даже не требует – но держит себя так, что любой правоверный чувствует себя крайним грешником, не вручив святому человеку достодолжное подаяние. Во всяком случае, должен чувствовать.

Особенно роскошен был тот дервиш, который сейчас оказался прямо напротив Лютгера. Космобородый, черный от грязи до полной святости, в не менее святых лохмотьях, но в зеленом тюрбане хаджи [18]18
  В данном случае – человека, совершившего хадж, паломничество в Мекку.


[Закрыть], почему-то с огромным топором за поясом. Он гордо восседал на изможденном ишаке и, держа перед собой в вытянутой руке кожаный мешочек, громогласно возвещал всем желающим и не желающим слышать, что в мешочке этом – земля из Мекки.

То и дело к нему подъезжал кто-то – и дервиш снисходительно одаривал его скупой горстью драгоценного грунта, объясняя, сколь благотворен тот для исцеления свежих ран или гнойных язв. Только втирать его надо не просто так, а обязательно с молитвой… Облагодетельствованные, разумеется, не могли не отдариться серебряной монеткой – а какой-то купец в дорогом халате и на золото расщедрился.

У Лютгера сразу зачесался рубец давно зажившей раны от тартарской стрелы.

Ему в любом случае выходило проехать мимо – и рыцарь, минуя космобородого, протянул ему медную монету, а наткнувшись на возмущенный взгляд, двинулся дальше, не подставив ладонь, чтобы взять земли из города, который магометане в ослеплении своем почитают священным. Это не выглядело как саморазоблачительное презрение, наоборот – как скромность поиздержавшегося в пути.

Оглянулся через плечо: дервиш, вывернув опустевший мешочек наизнанку, сыпал последние крошки какому-то торговцу в красные, воспаленные глаза – а тот, шепча молитву, вслепую развязывал кошель.

– А эти двое откуда?

– Купил их у торговца из Саны, что в Йемене. А откуда они сами – да какая кому разница, уважаемый!

– Э-э, не скажи. Когда коня покупают – очень даже важно знать, каких он кровей!

– Так то конь, уважаемый…

Они оказались вовлечены в здешнее торговое действо, сами того не желая. Вот уж поистине верно сравнение далеко растянувшейся охраны с паучьей сетью. Вляпались в нее, как муха на лету, после чего начни дергаться – привлечешь внимание паука.

Многие направлялись к каравану с целью прикупить там живого товара или, наоборот, сбыть имеющийся у них самих. Этот путь был естественен и не вызывал вопросов. Путь прочь от каравана, после покупки или продажи, тоже был естественен. Но вот просто проследовать мимо…

Соверши такое – паук сразу насторожится.

Добро бы паук. Вместо него вокруг каравана вилась стая шершней, безжалостных и неутомимых. Замбуреки – так называют и их, и, по гулкому, «шершневому» звону спущенной тетивы да сердитому шуму стрелы, тяжелые арбалеты, что бьют со станков, размещенных на крепостных стенах или на особым образом оборудованных седлах боевых верблюдов. Это же имя перешло на летучие отряды мамелюкских беев.

Обычной караванной охране нет дела ни до чего, кроме сбережения купцов и их товара. Но замбуреки не охрана – воинство. Скорее караван при них, чем они при караване.

А считать, будто магометанские народы, страны и правители живут меж собой в мире и ладу, объединяемые общей для всех ненавистью к христианам, может лишь человек, никогда в жизни не покидавший Европу. Да и то вряд ли. Достаточно вспомнить, как христианские владыки друг с другом воюют!

(О том, как тамплиеры, рыцари Храма, ущемляли тевтонских братьев уже в Святой земле, как оттягали у них, пользуясь своей численностью и связями со светскими владыками, ряд замков, даже вспоминать не хочется!)

Издали распознав мамелюков, Эртургул выругался сквозь зубы. Но выехал навстречу охранному разъезду, бесстрашно оставив позади всю свиту, учтиво переговорил с командиром, разъяснил свои намерения. Тот, совсем молодой парень, тоже отвечал с уважением, воспитанный в почтительности к сединам, во всяком случае, когда их носитель не враг и не иноплеменный бродяга, но благообразный купец, прибывший с большой свитой, дабы на обратном пути не расхитили у него купленных рабов.

Тевтонцы тем временем распихали своих ратников в середину отряда туранцев, приказав ртов не раскрывать. Во внешних рядах остались лишь сам Лютгер, Бруно да еще двое сержантов, говорящих по-арабски без акцента. Но все-таки счастье, что командир мамелюкского разъезда ни с кем, кроме Эртургула, даже словом обмолвиться не пожелал.

Сейчас, у самого каравана, тот приценивался и торговался не хуже любого купца. Его слуга, лекарь и Лютгер неотступно следовали за старым беем, весь прочий отряд держался сзади, в стороне. Подальше от торга и неизбежно связанных с ним разговоров.

Лютгер охотно уступил бы свое место Бруно, тот вдобавок мог и услышать что-нибудь полезное (здесь сельджукская речь звучала почти столь же обильно, как арабская). Но это, увы, было невозможно. По многим причинам.

Вокруг верблюда, на котором только что крутился карлик-потешник, одобрительно загомонили, потом заорали в полный голос. Рыцарь снова обернулся. Потешник, купленный, видать, за большую сумму, выполнил последний кувырок – и ловко спрыгнул на круп лошади своего нового хозяина.

– …в Сёгют, – сказал кто-то совсем рядом, и Лютгер едва сдержался, чтобы не бросить взгляд в его сторону. – А оттуда возврата нет.

– Да что ты в самом деле, почтенный Фируз? Какой обманщик рассказал тебе такое?!

Рыцарь медленно повернул коня. Теперь краем глаза он видел обоих говорящих. Их словно в одной печи испекли: полные достоинства купцы средних лет с крашенными хной бородами, одетые неброско, но богато. Судя по всему, это были не покупатели, а кто-то из многочисленных дольщиков-совладельцев каравана.

– Сёгют – это ведь всего лишь икта [19]19
  Икта в мусульманском праве – аналог феодального пожалования: передача верховным правителем какой-либо территории под контроль одного из своих вассалов. Имела разные формы, от краткосрочного «кормления» за счет сбора налогов до почти полного суверенитета с возможностью передать власть наследнику.


[Закрыть], – наставительно продолжал второй голос. – Какой бы могущественный бей им ни правил, султан Кей-Кубад – да продлятся его дни! – склоняет слух к прошениям столь уважаемых торговцев, как мы с тобой.

– Султан Кей-Кубад… – с горечью произнес тот, кого звали Фирузом. – Он вот уже много лет не всех своих беев и вали [20]20
  Вали – «областеначальник», в исламских странах соответствует губернатору или наместнику провинции.


[Закрыть] желает к повиновению приводить, даже тех, кого может. А Тургула ибн Гюндуза не пожелает точно. Тот ведь, изволишь ли видеть, пришел султану на помощь, будто бы не зная, кого спасает и от кого – чем, хитрое отродье, навсегда завоевал сердце повелителя!

Его собеседник сочувственно вздохнул.

Кто таков султан Кей-Кубад, Лютгер знал. Остальное надлежало обдумать. Но сейчас имелась цель более насущная.

– Бей… – осторожно произнес он, подъезжая к Эртургулу. Обращаться как-то иначе сейчас было бы крайне неблагоразумно.

Старик, не поворачиваясь, досадливо отмахнулся: он как раз сейчас ожесточенно спорил с очередным купеческим приказчиком, настаивая, что скидку до`лжно делать начиная с покупки пятерых рабов, полудесятка, а не полудюжины. Но слуга, все это время державшийся вплотную к господину, незаметным жестом указал направо.

«Замбурек», тот самый, что встретил их на подходе к каравану. Пьет из чаши поднесенный ему шербет, рысью едет мимо. И его воины следом рысят, растянувшись длинной цепочкой.

Лютгер отвернулся.

– Бойтесь ада, недостаточно правоверные! – зычно возглашал уже знакомый дервиш в зеленой чалме: опустошив мешочек с землей из Мекки, он трусил на своем осле вдоль караванной колонны, обгоняя ее. – Да не подумается вам, что наказания в Джаханнам [21]21
  Открытое, без эвфемизмов, название мусульманского ада. Не является запретным, однако без особой нужды упоминания о нем все-таки обычно избегают.


[Закрыть] ограничиваются огнем: там есть и прохлада, и тенистая сень, и вода – однако все это предназначено для усугубления мук! Адская пища тоже есть, как и питье, но все это не утоляет голод и жажду, а доставляет страдания…

Он пристально вглядывался в лица тех, мимо кого проезжал, будто уже видя, как каждый второй из них горит в геенне. Каждый третий испугано совал ему монету, принимаемую с поистине царственным равнодушием.

Сунулся и к «замбуреку». Конь того испуганно шарахнулся, то ли от вопля дервиша, то ли от источаемых им ароматов. Всадник даже плеть занес в досаде – но не ударил, проехал дальше. Монетки тоже не кинул, однако по совокупности это явно могло считаться вознаграждением. Воодушевленный этим, обладатель зеленой чалмы продолжал:

– Адский огонь так и вовсе не похож на земной. Он во много крат сильнее, чем земной, а кроме того, – убойтесь же, согрешившие! – в отличие от земного огня, не уничтожает, не убивает, а доставляет страдания. От адского огня не спастись смертью, ибо обитатели ада бессмертны. Своих обитателей ад встречает ревом, россыпями искр и пламенем…

Лютгер перестал слушать. И без того достаточно было думано об обитателях ада, о союзе против воинства Хутаме-Малика…

Какое-то еще воспоминание вертелось в голове, но память упорно отказывалась его прояснить.

Дервиш злобно ударил пятками осла, и тот понесся вперед, к голове колонны. Вскоре он скрылся из виду.

На спине верблюда, использовавшегося как торговый помост, сейчас стоял, намертво вцепившись в высокую луку седла, другой потешник, горбун, словно составленный из нескольких уродливых кусков и потому сам похожий на верблюда. Он акробатикой не занимался, наоборот, его лицо было искажено страхом перед падением – но внизу торговались столь же бурно: как видно, уродство стоило больших денег.

Двое купцов продолжали разговор, изливая негодование на Тургула ибн Гюндуза.

– Ну, он ведь совсем стар, – говорил тот, что для Лютгера оставался безымянным. – Через год, много два, все решится само собой… А сын его перед султаном заслуги спасителя не имеет.

– То-то и оно, что имеет! – с величайшей досадой отвечал Фируз. – Этот, как его, Осман, по слухам, был рядом с отцом во время той самой битвы, говорят, показал себя удальцом… Да и год-два спустя вообще не знаешь, чего ждать, по нынешним-то временам!

– Это точно, – с сочувствием кивал безымянный, – Аллах, в неисповедимости путей своих, порой грешникам долгий срок жизни отпускает… Одно хорошо: все же далек тот бейлик, редко в него удается рабам сбежать.

Тут вы ошибаетесь, малопочтенные. Похоже, не так уж далек бейлик, где находится город Сёгют.

Разговор о покупке то ли полудесятка, то ли полудюжины рабов Лютгера всерьез обеспокоил. Пускай девиз Ордена – «Fratres glаdiferi militiae Christi est», точнее (он поспешно поправил себя), «Helfen – Wehren – Heilen», а уж всяко не «Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas» [22]22
  «Fratres glаdiferi militiae Christi est» (лат.) – «Братья меча – Христово воинство» – реконструированный (точных сведений о нем не сохранилось) девиз Добринского ордена, в описываемое время присоединенного к Тевтонскому, о чем подробнее см. в следующих главах. «Helfen – Wehren – Heilen» (нем.), «Помогать – Защищать – Исцелять» – девиз Тевтонского ордена. А девиз «Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas» (лат.), т. е. «Тебе, Троица, слава, а пленным – свобода», принадлежит Ордену тринитариев, не духовно-рыцарскому, а просто монашескому, чьей основной задачей было ненасильственное освобождение христианских пленников.


[Закрыть], все равно рабы, которых купят здесь, – христиане, и освободить их из неволи – дело достойное. Он твердо знал, что это будет именно освобождение, что бы там ни думали по этому поводу туранцы.

Однако долг перед Орденом – прежде всего. Они здесь не для того, чтобы выкупать единоверцев из рабства. В отряде же свободных седел, если очень постараться, можно найти четыре, но никак не пять, тем более не шесть.

Но даже не это сейчас самое важное…

Сзади вновь одобрительно загомонили, потом раздался короткий и тихий, будто удивленный, вскрик – тут же перекрытый шквалом разочарованных возгласов. За горбатого потешника тоже была выплачена хорошая цена, но он, еще не успев по-настоящему сменить владельца, сорвался со спины верблюда и погиб на месте: то ли расшибся при падении, как скверно обожженная из-за нелепой формы ваза, то ли под ноги коню угодил. Тут же бешено заспорили продавец и покупатель, выясняя, чья это потеря.

Лютгер к их воплям уже не прислушивался. Гораздо важнее, что мамелюкская стража уже проследовала вдоль каравана и исчезла на холмах по правую руку от его течения.

Он вновь подъехал к Эртургулу вплотную.

– Бей…

Тот по-прежнему не повернул головы, азартно доторговываясь с приказчиком (доносились обрывки фраз: «Силен, как полтора осла… Для услад приятен… Не опорочена, хоть сейчас к султану в гарем!»). Лекарь участвовал в их разговоре, успешно сбивая цену: «Это не жилистость, уважаемый, это просто худоба: плохо ты своих двуногих ослов кормишь, как видно… А насчет “услад” – это точно не к нам: нашему бейлербею работники нужны!..» Зато слуга, как видно, приученный понимать мысли своего господина без слов, склонился к уху рыцаря.

– Слева ущелье меж холмами, – прошептал он. – Чуть впереди. Как раз когда караван подтянется туда, бейлербей завершит торг – и уходим.

Дело и вправду было спешное. Солнце уже миновало зенит, и близилось время, когда отбрасываемая всадником тень в длину сделается равной самому всаднику в высоту. Значит, подходил срок обеденного намаза, первого из четырехпоклонных, именуемого магометанами «зухр». Тут уж остановится и караван, и торговля.

Сойдут все вокруг с ездовых животных, падут на колени, вознося нечестивые молитвы… Стоять останутся лишь рабы, христианские пленники. И – тевтонская братия. Вся поголовно.

Никто из них не станет изображать подобие магометанской молитвы, даже и читая при этом молитву истинному Богу. Никакая верность Ордену не сможет принудить к такому.

Тут и оборвется их путь. Всех вместе: и тевтонцев, и туранцев как их спутников.

А чтобы этого не случилось, нужно убраться от этого скопища неверных прочь еще до того, как оно разложит молитвенные коврики.

Хорошо, что старик это понимает. Он действительно мудр…

Прозвенело золото. Караванный писец придвинулся к участникам сделки как можно ближе, чтобы своими глазами видеть все, что он сейчас занесет на лист папируса, а потом перепишет на пергамент.

…А договор, который старик заключил с Орденом, действительно очень важен для Ордена. То ли Великий магистр самолично вручил Эртургулу золотые динары на обратный путь, то ли старый тюрок так с ними и прибыл в орденскую столицу… но даже в этом случае, каждый поймет, не всякому магометанину будет дозволено ее покинуть – и вообще, и с драгоценным металлом.

Писец макнул в поясную чернильницу перстень с печатью, приложил его к купчей – и громогласно возвестил о свершившейся продаже.

– Ну-ка, ступайте вон туда: теперь вы мои! – в полный голос распорядился Эртургул. – Впрочем, лучше отведи их, чтобы никто не украл.

Это было сказано Лютгеру.

– Повинуюсь, бей…

Он взглядом пересчитал купленных рабов. И не смог сдержать досады.

– Куда же нам пятерых девать, бей? – процедил уголком рта.

– Радуйся, что не шестеро, – так же ответил ему старик, быстро оглянувшись по сторонам. – Никак не отвязаться было. Ну же, торопись!

– Держитесь у стремени, – скомандовал Лютгер пятерым невольникам, разворачивая коня. Только теперь смог глянуть на них внимательней. Жилистый, угрюмый мужик, явно из простых – это, надо полагать, «как полтора осла». Очень испуганный юноша миловидного облика – понятно. Двое вовсе не примечательных мужчин средних лет. Пятый…

Кто?!

Пятая.

– Ты кто такая? – спросил он с такой яростью, что мгновение спустя вдруг понял: не упомнит, на каком языке заговорил. От этого похолодел до глубины души.

Впрочем, быть может, и ничего страшного. Тут не раз звучала франкская речь, в том числе из уст покупателей и их слуг: многие сарацины ее знали, а рабы, наоборот, язык своих новых хозяев знали не всегда. Выучат, куда им деваться – но прямо сейчас охранник может на новокупленных прикрикнуть и по-франкски. Кто сказал, что он сам не из франков, купленных много ранее, принявших в рабстве истинную веру и переведенных хозяином из рабов в стражи?

К тому же вопрос он задал, кажется, все-таки по-арабски.

– Сюрлетта, – испуганно прошептала девушка.

– Пойдет в гарем нашего бея, – Эртургул с деланной небрежностью махнул рукой. Глаза его были тревожны. – Веди же их к джигитам!

Это слово он произнес на сельджукский манер, да и вообще сейчас, похоже, следил, чтоб в его речи сквозь арабский пробивался подчеркнуто сельджукский акцент.

Лютгер одним движением поднял Сюрлетту с земли и пристроил в седле перед собой, как ребенка – да она и была не тяжелей.

– За перевязь держись, – процедил сквозь зубы, указывая на перетягивающий его грудь оружейный ремень: меч у него оставался прежний, прямыми клинками тут никого не удивишь, но носил он его сейчас по-сарацински, через плечо. И повернулся к мужчинам. – Ты – за левое стремя, ты – за правое. Вы двое – хватайтесь за их пояса. Не отставать. Кто отстанет – мертвец.

Караван дотянулся, и ущелье, что меж холмами слева, было уже рядом. Теперь оставалось только пересечь путь каравана и скрыться там. Всем вместе: туранцам, тевтонцам и рабам, кем бы они ни были.

Бывшим рабам.

Они едва успели.

Рабов пришлось посадить на сменных лошадей, неоседланных: воины, и тюрки, и тевтонцы одинаково нахмурились, потому что вообще-то сменные кони предназначаются для другого и расходовать их силы не следует. Ну, это ненадолго: потом, за холмами, пересадят на мулов, благо часть вьюков опустела.

Как раз четырех мулов можно выделить под это. А пятое седло…

Но сейчас нужно поспешить, иначе вопрос о пятом седле даже не встанет.

Едва лишь они успели скрыться из поля зрения караванщиков, как увидели: длина теней, отбрасываемых всадниками, сравнялась с их высотой. Да и оставайся сомнения, они вмиг развеялись бы, ибо со стороны уже невидимого каравана донесся зычный голос муэдзина, сзывающего на молитву. За неимением минарета он, должно быть, вскарабкался на спину верблюда, как давеча карлик-акробат.

Тут же повалились на колени все тюрки, даже не успев расстелить молитвенные коврики. Стоя – то есть верхом – остались лишь тевтонские полубратья, оба брата-рыцаря и рабы. Они действительно оказались христианами.

Четверо мужчин и девушка только сейчас, наконец, начали что-то соображать – прежде они лишь разделяли беспокойство, охватившее отряд, не понимая его причины.

Сюрлетта осторожно шевельнулась: похоже, Лютгерова хватка причиняла ей боль. Рыцарь поспешил убрать руки. Надо признать, ранее он ни детей, ни женщин на седле перед собой не возил, потому не очень знал, как это правильно делается. К женщине после вступления в Орден вообще не прикасался – сосуд греха…

Неправильная мысль. Сейчас это – сестра его во Христе, нуждающаяся в защите, спасаемая от опасности.

Если же дело в весе, то баранов-то ему прежде на седле возить доводилось, удерживая их точно так же. Молодая овца примерно столько же весит. То есть коню на долгом переходе будет в тягость, но пока…

Тьфу. Снова неправильная мысль.

– Тебе нечего бояться, – сказал Лютгер девушке: по-французски, разумеется, ибо не по-немецки же говорить с той, чье имя Сюрлетта. Однако ее лицо продолжало оставаться напряженным.

– Смотри! – вдруг выкрикнула она. И указала куда-то за их спины.

Там, на расстеленном коврике, как раз распрямлялся после первого коленопреклонения человек в зеленой чалме. Распрямлялся – и в недоумении смотрел на них. Его мосластый осел жадно пасся поблизости, используя любую минуту, чтобы набить утробу травой.

Так… А выбора-то и нет никакого.

– Альберхт! – крикнул он ближайшему полубрату. И краем ладони обозначил рубящее движение.

Сам, бесцеремонно спихнув Сюрлетту наземь (впрочем, она ловко соскочила), начал разворачивать коня. Альберхт, уже мчавшийся к незнакомцу с обнаженным клинком, опережал его – но тут Бруно опередил их обоих. Миг – и он рядом с человеком в зеленой чалме. Меч сверкнул и опустился, чалма перестала быть зеленой.