Текст книги "Муж, жена и сатана"

11

Лёвка убежал по своим оружейным делам сразу после того, как юный ботаник с дырявыми коленками, включивший Интернет, вежливо попрощался и покинул квартиру. Была суббота, и Адка вполне могла себе позволить неспешно насладиться в одиночестве неиспробованным качеством новой жизни. Для начала решила отправить письмо самой себе, чтобы убедиться, что почта в порядке, а заодно попытаться настроить голову на новое ремесло. Она написала себе «Привет, милая!», после чего переложила текст в «Отправку сообщений» и нажала «Доставить». Письмо ушло и тут же вернулось уже как полученное. Точнее, пришли два письма. Первым было ее собственное, второе – от неизвестного адресата. На месте имени стояло многоточие.

– Странное дело, – пробормотала Ада в полголоса, – я же никому не давала адреса. Спам, что ли?

Однако нажала на многоточие, и письмо открылось. В разделе «Тема» было обозначено «Участливому вниманию княгини Урусовой А.Ю.» Сам же текст послания, причем – удивительное дело – рукописного, был следующим:

«Глубокоуважаемая Аделина Юрьевна! Сударыня! Княгиня!

Заблаговременно приношу вам извиненья свои за ту оплошность, каковую вполне могу предположить, не угадывая верного к вам обращенья. Прошу вас, только не изумляйтесь и поверьте мне покамест просто на слово, – я недурно знаком с вами, а, справедливей говоря, я вас знаю, хотя и не имел чести и счастливой возможности быть представленным лично. Да и невозможно было бы такое в силу непреодолимых оснований. Однако ж я пишу и всемилостивейше умоляю прочесть мое к вам послание. Милая Ада! Голубушка! (Или же милей для вашего уха будет «Аданька», как называет вас благочестивая Прасковья?)

Я намеренно привожу здесь возможные вариации моего обращенья к вам с тем, чтоб лишний раз подчеркнуть великое почтенье, какое испытываю к вам. Искренне рассчитываю, что со временем определившись с наилучшим из обращений, вы поправите меня…»

– Прикольно! – прыснула Адка. – Что за хрень такая? А написано-то, написано как… Хоть своим тараканам на факультатив тащи, как пример эпистолы из прошлого века. Кто же это дуркует так, интересно? Лёвка, что ли, откуда-то от друзей? Интернетом хвастается? – Она продолжила читать, вернув глаза на экран.

«…И еще надеюсь, что впоследствии сумею отыскать нужные объясненья, чтоб не вызывать вашего неудовольствия…

Итак, вероятно, прежде всего, вы пожелаете узнать, кто я и отчего я вам пишу, верно?»

Не отрывая от экрана глаз, Адка мотнула головой, машинально подтверждая согласие, и продолжила чтение.

«…Я готов объяснить вам это, однако загодя нижайше прошу об одолженье, от которого будет зависеть вся моя дальнейшая судьба. Это мое письмо не есть спам, я заверяю вас. Также заверяю, что сие не розыгрыш супруга вашего, милейшего господина Льва Гуглицкого – прошу снова извинить меня, отчество его мне неизвестно – либо кого-то из друзей и близких вашему дому людей».

– Нет, ну точно Лёвка прикалывается! – засмеялась Аделина. – Больше некому! Только откуда же он текст этот взял? Кто же ему писал, интересно? Кроме меня, закрутить такое больше некому. Ну оч-чень любопытно. И славно-то как, славно…

«…И потому, умоляю, отнеситесь к нему с совершенной серьезностью. Я продолжаю – и ради того, чтобы вы смогли понять, отчего внимание мое теперь приковано именно к вам, а не к кому-то иному, хочу пояснить следующее. Все дело в чугунной ручке из калитки, состоящей частью старинной ограды особняка графа Александра Петровича Толстого и супруги его графини Анны Георгиевны, урожденной княжны Грузинской…»

– Совсем чокнулся, – Адка едва сдержала приступ безудержного смеха, – ну закрутил кино, и как гладко все у него, надо же, про ручку эту даже вспомнил помойную. Зря я разрешила ему привинтить ее, надо было выбросить тогда же, как притащил с помойки. Хотя он пьяный был, кажется, ну да, после дня рождения дело было…

«…Вероятно, вы потребуете ответа, отчего я упоминаю столь несущественную часть вашего домашнего обихода, как дверная ручка, присоединенная нынче к двери вашей супружеской спальни? Отвечу сразу, испросив, однако, вашего терпенья. Так вышло, что в плачевном нынешнем моем положении я могу уповать лишь на вас и на супруга вашего, господина Гуглицкого. Проведя последние годы своей жизни в доме графа и графини Толстых, ни единый раз и не дважды, а, наверно, тысячу раз выходя и возвращаясь обратно в дом милых друзей моих, брался я за ту самую ручку при оградной калитке, о чем и догадался прозорливый супруг ваш, притянув тем самым душу мою к себе и к вашему общему с ним дому. Я решил проникнуть в ваше жилище, сударыня, с тем, чтобы ознакомиться с остальными его обитателями, на которых возлагал некоторые упования, о коих напишу вам позже. Меня, однако, остановил угрожающий выкрик, повергший меня в тревожное недоумение. Резкие восклицания, троекратные, кажется мне теперь, в мой адрес, бесстыдные и оскорбительные по сути своей и затрагивающие честь мою и добродетель, не позволили мне в тот момент поступить в согласии с прежним намереньем, отчего пришлось отложить сие до другого раза.

Выяснив, тем не менее, ваш адрес, я переместился к месту своего постоянного обитания в великой задумчивости. Над решеньем биться мне не пришлось, по сути, оно было принято в тот самый миг, как я повстречался с вашим благородным Львом и вашим добрейшим Черепом. Дальнейшие же сомненья мною отринуты, несмотря на нанесенное мне, как мужчине…»

Раздался звонок, Ада подняла трубку.

– Адуська, лапуль, слушай меня! – Лёва говорил в трубку громко, почти кричал, пытаясь перекричать шум проезжающего транспорта: звонок был явно из уличного телефона-автомата. – Я, кажется, попал, «бэха» не заводится, заглохла с концами, ни туда, ни сюда. Короче, сейчас техничку вызываю, отбуксирую в сервис. Так что, когда буду, сам не в курсе пока, ладно? – Он вел себя довольно странно. Вернее, интонация его была самой обычной и бесхитростной, каким он и сам был по большому счету… ну если не брать разве что ту историю с фруктовой ладьей Фаберже, хрусталь на серебре, оказавшейся фабержатиной не родной, а чьей-то еще, но тех же мастерских. По сути, фуфел, но с бонусом. Клеймо малость отличалось, но купец не въехал, и Лёвка, видя такое, сумел задавить в себе гада порядочности и не стал вклинивать в тему собственное знание предмета, тем более что купец так и не сообразил задать прямой вопрос, все решил сам. Гордый. Ну, Лёвка и позволил себе проявить пассивность, получив на выходе как за родного Фаберже, без купюр. И от Адки не скрыл. А значит, не в зачет…

Так вот, это и было ненормальным. Неизвестно, каким путем заслав на ее почтовый адрес это забавное письмо, Лёвка не мог бы разговаривать так, как он говорил с ней сейчас. Непременно выдал бы себя, хихикнул или прыснул по неосторожности. Врать у него всегда получалось неважно, особенно с ней. А тут… ни намека на шутку. Очень странно, ну просто очень. И главное, когда успел? Выходит, заготовил заранее, еще до установки сети? Да быть такого не может, это про кого угодно история, только не про мужа. В этот момент ей еще не стало страшно – пока длилось ощущение удовольствия и маленького праздника освоения нового для себя пространства, с его разумом, логикой и непривычным удобством для головы и рук. Однако легкий, неопределенной природы холодок внезапно кольнул ее меж лопаток, чуть ниже среднего грудного позвонка. Уколол и тут же сгинул. Воткнув глаза в экран, она стала читать дальше.

«…В тот же день я переместился к вам на Зубовку, как изволите именовать вы место вашего проживанья. И уже обитая подле вас и стараясь не причинить вашим домашним излишнего беспокойства, первым делом решил я обозначить как-то свое присутствие. Каким образом удастся мне, привлекши ваше вниманье, выйти на прямое общение, я, признаться, тогда не ведал. Да и кроме того, не имел пока я надобного инструментария для общения с вами, княгиня. Однако, приложив усилия, изыскал-таки я способ материального воздействия на предметы, что и открыло мне путь к последующим шагам. Каковые я и предпринял, порой изводя вас и близких вам существ – о, как же я знаю это! – своим присутствием в вашем безукоризненно порядочном и восхитительно дружном семействе…»

Внезапно из коридора раздался истеричный лай Черепа. Оскалившись, он стоял перед открытой дверью в спальню, где за письменным столом сидела Ада, однако не решался войти. Просто, дрожа всем телом, лаял в воздух, успевая в промежутках между всплесками лая жалостно скулить.

– Черепок, прекрати сейчас же! – Ада поднялась, подошла к двери и прикрыла ее со своей стороны. Пока шла обратно, в компьютере тренькнуло. Треньк, как объяснил ботаник, означал поступление нового письма. Так и было. Письмо лежало в почте, с тем же многоточием вместо имени отправителя. Ада непроизвольно вздрогнула. Что-то начинало не сходиться. Вроде было все еще смешно, но уже не так, по-другому. Тем более что Лёвка в это время ехал на станцию либо все еще ждал буксира. Она подтянула мышку ближе к себе и, подведя курсор, нажала кнопку. Письмо открылось.

«Сейчас я рядом с вами, княгиня, вы можете говорить, я вас услышу. Я успел переместиться в эту обитель за то короткое время, пока вы пребывали в сомнениях относительно фигуры отправителя. Впрочем, так оно и должно быть. Ответить вам словом я не сумею, нет у природы покамест силы такой, чтоб научила меня в теперешнем моем состоянье извлекать из себя звук. Однако же действием я могу засвидетельствовать свое в эту минуту у вас пребывание. Прошу вас теперь же назвать любое число, какое бы вы хотели услышать от меня для испытания моих слов. Проговорите это число громко и явственно. Я тотчас же отзовусь. Другое мое посланье отошлю вам скоро, надеюсь, не заставлю вас пребывать в ожидании дальше завтрашнего утра. Вместе с тем, полагаю, дать вам время, сударыня, чтобы уложилось в мыслях ваших это новое осознание вещей непривычных для вашего щедрого ума – тех, какие располагаются против видимой части натуральности и естества, однако же – существующих, как вы сможете увериться, и никак не противных тому самому естеству.

Остаюсь в надеждах на будущую вашу ко мне благосклонность, Ваш незваный гость, Н.В. Гоголь, литератор.

P.S. Мой E-mail: [email protected]

– Душа-гоголь-нет… – пробормотала Ада, неотрывно глядя на сочетание латинских букв, составляющих адрес электронной почты. Теперь уже это было больше, чем обычное, случайно засланное письмо в одну сторону. Интересно только, чей это адрес конкретно – явно, что не Лёвкин на стороне. Да и труда не стоит догадаться, что отправитель просто ловко пользуется провайдером «gogol.net», чтобы добавить интриги в свои написанные необычным слогом розыгрыши, построенные на доскональном знании дел внутри чужой семьи.

Однако, чтобы окончательно уже отбросить всяческую глупость, никак не дававшую Аделине Юрьевне сосредоточиться и вернуться в состояние, привычное для субботнего утра, с его расслабленным лежанием в ванне, неспешным завтраком чуть выше допустимых калорий и медитативным кофепитием на кухне в славном одиночестве… – чтобы ко всему этому приступить, наконец, пока Лёвки нет дома, Адка, отдав должное юмору и филологическим изыскам неведомого автора, тему эту решила закрыть и оставить до возвращения мужа, чтобы вместе потом посмеяться чьей-то дурацкой выходке. Она развернулась к двери на стуле-вертушке, повела затекшей шеей влево-вправо, потянулась корпусом, изогнув спину до хруста в центре позвоночника, и не слишком отчетливо, да и не так громко, как было прошено в письме, ленивым голосом протянула:

– Ну, допустим, чет-ы-ре… И что дальше?

А дальше – случилось. Произошло то, чего Аделина Юрьевна Гуглицкая, урожденная княгиня Урусова, совершенно не ожидала. Ручка, та самая помойная дверная ручка на двери спальни, внезапно опустилась и поднялась. Ровно четыре раза. И все затихло…

Ада оставалась сидеть, где сидела, однако почувствовала вдруг, как сиденье под ней против ее воли начинает делать непроизвольный поворот влево. Или нет, вправо – она даже не смогла сразу сообразить, куда. Как и остального всего не понимала вообще – что, собственно, происходит. Ручка – и она это видела своими глазами – совершила четырехкратное опускание сразу вслед за тем, как она отдала этот дурацкий приказ!

– Стоп… стоп… стоп… – внезапно пробормотала она, обращая эти невольно выдавленные гортанью слова то ли к себе самой, то ли неизвестно к кому, кто, вероятно, находился сейчас рядом. Она тряхнула головой, пытаясь сбросить оцепенение, и тут же, смастерив на лице кривую улыбочку, запустила в воздушное пространство следующее предложение к незваным темным силам:

– Ну, хорошо, а если, скажем, восемь? Слабо́?

Как и в предыдущий раз, в этом случае слабо́ так же не оказалось. Чугунная дверная ручка, очищенная Лёвкой от ржавчины и отдраенная чуть не до блеска, отсчитала ровно восемь последовательных подъемов-опусканий, не нарушив правильности счета и окончательно замерев после восьмого раза.

Аделина молчала. Умолк и Череп, бесшумно уползший к себе на коврик сразу после того, как ручка начала вести себя, не согласуясь с природой вещей. И Гоголя не было слышно. Начиная с самого утра, он еще ни разу не дал о себе знать. Лишь Прасковья вяло погромыхивала на кухне предстоящим завтраком.

Ада продолжала безмолвствовать, тупо уставившись на ручку. Она уже знала – и знание это шло от спины, от самой середины хребта – что с этой минуты жизнь ее больше не будет той, какой была прежде. Что сейчас… вот сейчас… произойдет то, чего происходить не должно, потому что так не бывает, но вне зависимости от ее мнения все равно случится. С ней, с чертовой княгиней Урусовой.

Ее снова кольнуло в позвонок. На этот раз сильней, чем было до этого, – будто середину позвоночника поддели снизу заточенным концом Лёвкиной алебарды и грубо нажали. Однако это не было болью в чистом виде, скорее это прежний холодок, успевший разом перерасти в чувствительный холод, сменился уже на что-то горячее и острое.

Чувство было неясным и тревожным. Резко возникшая у лодыжек мелкая отвратительная дрожь, пройдясь по икрам, начала стремительно перемещаться вверх, цепляя по пути кожу бедер, ладони рук, верх лопаток, шею. Достигнув лица, она задела левую щеку и заставила дважды дернуться правое веко. Ада дважды резко сжала и распустила кулаки. Сделала пару глубоких вдохов-выдохов, встряхнула кистями рук. И задала вопрос виновнику того, что происходило у нее на глазах:

– Вы здесь?

Прямого ответа не последовало. Ответом стало опускание ручки. Сразу же после ее слов. И чего-то подобного она уже ждала. Следующий вопрос был совсем идиотским. Но она задала и его.

– Простите, вы… вы Гоголь, что ли? Николай Васильевич? Я правильно понимаю ситуацию?

Тут же ручка отреагировала подобным образом. Ровно один раз.

Ада почувствовала, как и холод, и горячее принимаются медленно сползать с ее спины, утекая к голеням, от которых и началась неприятная дрожь.

– То есть, дух, разумеется, вы уж простите меня за это предположение. Дух ведь, верно?

Ручка, не отреагировав привычной методой, просто чуть качнулась и вернулась к неподвижному состоянию. Тогда Аделина задала следующий вопрос:

– Скажите, пожалуйста, а вы мне не снитесь, случайно? Быть может, это всего лишь мой странный сон такой? А вы заняли в нем место? Это возможно?

Она и сама уже знала, что это невозможно, потому что в этот момент, деликатно постучав в дверь в спальню, заглянула Прасковья и спросила.

– Аданька, кушать сделала вам с Лёвушкой. Идете иль ждать покамест?

– Лёва еще не вернулся, – ответила она, стараясь побыстрей выпроводить Прасковью. – Я не буду завтракать, его дождусь. Тогда уж мы вместе. Ты иди пока, Прасковья.

Та удивленно огляделась.

– Да? А мне почудилось, вы тут говорите с ним, Аданька. А его и нету? Совсем уж, стало быть, ум мой за разум заехал. Ну ладно тогда, простите дуру старую, пойду я.

Как только она исчезла, Ада плотно прикрыла дверь и повернула запор. Ручка же после этого дернулась дважды. И теперь это Аделину уже не удивило.

– Надо думать, два раза это «нет», правильно? А один раз – «да»? – Эти слова она обратила к духу, не отводя от ручки глаз. Та опустилась и поднялась один раз, подтвердив эту догадку.

Ноги у нее вдруг ослабли, вероятно, сказалось, наконец, дикое напряжение, которое она ощутила лишь теперь. Аделина опустилась на пол, вытянула ноги перед собой, так ей было по-любому легче. По крайней мере, такое положение тела лишало его шанса грохнуться в обморок.

– Тогда вопрос, если можно, – внезапно выдала она ручке. – Ну для того просто, чтобы нам с вами взаимно определиться в намерениях и причинах. Скажите, все же это именно вы, как и пишете об этом в вашем послании, устраивали бесконечные безобразия в нашей квартире, которые не давали нам спокойно жить все эти последние месяцы? Или же вы просто взяли это на себя, будучи в курсе, что они тут имели место? Это ведь важно знать, согласитесь.

Ручка качнулась один раз.

– Ясно. – Ада задумчиво покачала головой. Ей показалось, что не отпускавшая ее до последней минуты тревога несколько отступила, однако все еще держалась на расстоянии, достаточном для неожиданного броска. Но в любом случае, ни холода, ни горячего, ни особенной трясучки в организме больше не ощущалось.

– Ну и для чего вам все это? Я же прекрасно понимаю, что Николай Васильевич Гоголь вряд ли допустил бы такое поведение, оказавшись на вашем месте. Вы же не Гоголь, послушайте, для чего вы все это затеяли с моей семьей? Для семейных нужд у нас собственный классик имеется, там, в гостиной, – она кивнула на стену, общую с Лёвкиным музеем. – Нет, все же кто вы, серьезно, ну скажите честно? Что вы здесь пытаетесь найти?

Ручка хранила неподвижность. В этот момент до Аделины Юрьевны вдруг дошло, что те вопросы, которые она только что в запальчивости накидала этому духу, не предполагают однозначного ответа. Ответы, обозначаемые ручкой, предусматривающие только лишь «да» и «нет», никуда не годились и для общения, требующего внятности при выяснении отношений, явно не подходили. И тогда она решила уточнить ситуацию.

– Я прошу меня простить, я, наверное, несколько увлеклась и полагаю, что неверно сформулировала свои вопросы. Наверное, неправильно будет общаться с вами через эту ручку. Хотя, я понимаю, что она, вероятно, дорога вам, как память о Толстых. Но я все же предлагаю вернуться к переписке. Вы вроде бы обещали написать? Отлично, жду вашего письма. Знаете, мне и правда нужно немного времени, чтобы прийти в себя, а то, согласитесь, столько событий сразу… Мне просто необходимо все это в голове у себя переварить. А заодно убедиться, что я не схожу с ума. Хорошо?

Ручка однократно дернулась и замерла. И, похоже, надолго. Через пару секунд в коридоре дважды жалобно тявкнул Череп и синхронно его короткому лаю из гостиной раздался хорошо знакомый гортанный крик очнувшегося попугая, которого, несмотря на потраченные Гуглицкими усилия, так и не удалось научить соблюдению правил и приличий:

– Ишь-гоголем-ходит-пидор-р, пидор-р, пидор-р!

Этот внезапный выкрик Гоголя, донесшийся из соседнего пространства, так же резко вернул Аделине Юрьевне четкость в мыслях и словно оторвал ее от паркета, с которого она еще так и не успела подняться. Ада вышла в коридор, подхватила рукой замшевую сумку с лямкой через плечо, без которой никогда не выходила из дому, стянула с крючка собачий поводок, прищелкнула карабин к Черепову ошейнику и бросила в сторону кухни, где все еще кухарничала Прасковья:

– Сама с собакой схожу, Прасковья, скоро буду. – И вышла из квартиры.

12

Они перешли Садовое кольцо и двинулись по Пречистенке, держа направление к бульварам. Череп, по обыкновению ведущий себя на прогулке словно пришибленный, на этот раз тянул вперед настойчиво и энергично, проявляя непривычную резвость. Был ясный и сухой день, воздух вокруг переливался мягкими прозрачными струями, и все это в наилучшем виде соответствовало одному из последних летних дней, которые, уже успев утратить к концу сезона продолжительный свет и жгучую середину, все еще умели оставаться долгими и приятно теплыми, будто специально придуманными для легкомысленных удовольствий и симпатичных необременительных дел. Утро, пожалуй, уже закончилось, однако полноценно разгореться день так и не успел, оставалась еще самая малость для того, чтобы восходящий свет, плавно набирая силу, достиг его нижнего края и зажег собою другой, следующий, который, стремительно заполнив город ярким и прозрачным, продержится немногим дольше, но все же успеет ненадолго перекрасить из серого в голубое, розовое и бордовое даже те сокрытые от него облезшие московские переулки, какие извечно привыкли хорониться в тени, будто оберегая себя от прямых солнечных лучей.

Но к тому моменту, как они ступили на пречистинский асфальт, неведомо откуда взявшиеся плотные тучи заволокли небо, полностью спрятав солнце. Рослые пречистенские дома в одну минуту выцвели, лишились красок, сделались серыми. Аделина вертела головой, будто бы пытаясь найти причину такой внезапной метаморфозы, Череп же, не глядя по сторонам, продолжал усердно тянуть вперед, и она, сама себе удивляясь, повиновалась собаке.

Они миновали Померанцев и, оставив слева Левшинский переулок, продолжили движение дальше, по направлению к храму Христа Спасителя. Путь ей был хорошо знаком, изучен и истоптан до малых деталей – неподалеку располагалась гимназия, где она обучала русской словесности мальчиков своих и девочек, которые любили и ждали ее, умненькие, смешные, настырные, в меру нахальные, но при этом ужасно родные.

Но та же внезапная прихоть московской погоды, которая превратила небо из полуденно-летнего в вечернее, ноябрьское, низкое, преобразила до неузнаваемости и город. Пречистенские дома, вжатые прежде один в другой и разделяемые лишь нечастыми переулками, как будто заметно поредели и сделались ниже. Люди, которыми только недавно была заполнена улица, начали уменьшаться числом, оставшиеся прохожие почему-то робко отводили глаза, опускали голову и старались прошмыгнуть мимо, чтобы поскорее исчезнуть в каком-нибудь темном дворе.

«Собака! – догадалась Аделина. – Все дело в шумере. Лысина его, видите ли, никому покоя не дает, наполовину оголенный череп. Что ж, вольному воля…» – Слова эти, сказанные самой себе, к тому же довольно невпопад, особого облегчения не принесли и не избавили Аделину Юрьевну от возрастающего с каждой минутой удивления. Хотя, если трезво смотреть на вещи, столь раннее потемнение вполне объяснимо, бывают же подобные отклонения в делах природных, случаются время от времени, разве не так? Вот и сегодня утром, если вспомнить Гоголя этого с дверной ручкой и мейлом, – куда ж странней история. Лёвка бы, наверное, не стал экспериментировать, стер бы письмо это залетное, и концы в воду. Сеть, она все поглотит бесследно, как и не было ничего такого в помине, одним нажатием пальца. А про Гоголя сказал бы, что типичный фуфел. Образцовый фальшак. Провокация и шантаж. Кидняк и развод на бабки с использованием нажима на больное место адресата – неподражаемый эпистолярный стиль середины девятнадцатого века. И устроен этот цирк ради того, чтобы потом резко сблизиться с ней на почве общей любви к Гоголю, например, какому-нибудь или к кому-то там еще из девятнашки и начать пасти квартиру на предмет Лёвкиного оружейного музея. Как-то так. Только все равно, исходя из сегодняшнего рынка, самая ходовая эпистола в подлиннике никогда не перебьет ценой среднюю стоимость любого нормального предмета старинного быта. Так он, Лёва Гуглицкий, чувствует. А в оценках своих не ошибается он практически никогда…

Неожиданно Череп потянул Аду вправо, это был Зачатьевский переулок. Там они были уже совсем одни. И только теперь, по тому, как кожа ее сделалась гусиной, покрывшись частыми мелкими цыпками, Аделина Юрьевна с удивленьем обнаружила, что на улице сделалось холодно, по летним меркам – почти морозно. С правой стороны остался Зачатьевский монастырь, спереди, объятая каменными берегами, покоилась река Москва.

Они шли к ней и шли, но только никак не могли ее достигнуть. Нежданно-негаданно повалил густой снег, и княгиня на мгновенье встала, пересилив рукой своею движенье песьего хода. Волосы ее совершенно растрепались, платье, легкое, предуготовленное по летнюю пору, скрупулезно отобранное для ней нынче утром из домашнего шкапа покорной Прасковьей, также было в совершеннейшем беспорядке. Кромки низа намокли и прилепились к голым ногам ее. Туфельки на шнурках и резиновом ходу, отвердевшие от мороза, проскальзывали подошвами по мерзлой земле, не позволяя идти дальше туда, куда тянул ее преданный шумер. И все тело ее тряслось и сжималось от сильнейшей стужи, все более и более остывая и требуя отогреву и передышки. Ища укрытия хотя бы части своего тела, княгиня еще крепче прижала к боку замшевую сумку, тоже немало прихваченную морозной стужей и оттого изрядно закаменевшую.

Она огляделась вокруг – решительно все было окончательно неузнаваемым. И снова тогда двинулись они вперед, одолевая снежную преграду. Ландшафт различимо переменился и продолжал менять облик свой по мере того, как удалялись они от монастырских стен. Скоро потянулись пред ними пустынные улицы, глухие и уединенные. Фонари, что изредка попадались по пути, стали редки, а вскоре окончательно пропали из виду. Нигде не было ни души, а только тянулись нескончаемо деревянные заборы, в коих не светилось даже последней лампадки: такое разумелось уже само собой, даже несмотря на замкнутые наглухо ставни черных окон.

Тут блеснул живой огонек, вдалеке, там, где, как увиделось княгине, завершались заборы и распахивалась едва различимая глазом пустая площадь, совершенно внезапная для такой окраины и глухоты. Аделина Юрьевна вздрогнула – это было направленье, единственно то самое, по какому надлежало им пойти. Губительное, быть может, неизвестностью своею, но зато, коли сложится иначе, так оно же и станет избавленьем. Все же путь этот, что выявился для них, вел к людям, какие сумели бы укрыть их от стужи в этой черной пустынной местности, куда в силу неведомой надобности привел ее преданный Череп.

Оба они, будто сговорясь, увеличили свой ход, и вскоре затемненная площадь встала перед ними. Площадь по грудь была завалена неубранным снегом, и только две поперечные дорожки, протоптанные людьми, скрещивались посередке ее, каждая беря начало свое у дальних краев. На одном краю стоял дом, откуда мерцал тусклый свет, какой и был заметен от места их недавнего нахожденья. Свет этот исходил от лестничного фонаря, освещающего вход.

– Боже… – самым непритворным манером удивилась Ада Юрьевна, – а ведь это дом помощника столоначальника. Стало быть, там непременно люди! – Она притянула Черепа к себе и, счастливо улыбаясь, повторила, глядя в песьи глаза: – Люди, слышишь, мой милый, люди!

Однако Череп не стал разделять радость ее, он отвернул морду и внезапно глухо зарычал. В это время дверь дома осторожно приоткрылась, словно выходящий оттуда постеснялся распахнуть ее бодрей, и человек невысокого росточка, в летах, в суконной простеганной шинели с меховым воротником, так же аккуратно, как и вышел, не забывая лишний раз глянуть под ноги, потопал по одной из дорожек, в несомненном намеренье пересечь площадь и удалиться к себе домой. И коль был не его тот дом, из какого он теперь шел, то, наверно, куда-нибудь еще идти по эту запоздалую пору было ему боле некуда. И пока он приближался к центру пустынной площади, то навстречу ему от противоположного конца тропинки двигались сами они, шумерский пес Череп и ведомая им княгиня Урусова. Да и оставалось всего ничего, чтоб пересечься посредине площади этой с человеком в нарядной, с иголочки, шинели на чудесным, до неузнаваемости, образом крашеной кошке, хотя и понизу-то на шелку, не хуже прочих, – да узнать у него, как и где сейчас же получить в этой местности кров, ужин и постель, не дожидаясь другого дня да солнечной, сухой и ясной погоды, какая уж верно станет отвечать этому совершенно не согревающему туловище платью, надетому по недоразумению нынешнего наистраннейшего утра.

К этому времени луна на полностью зачерненном до этого небе уже выгоняла сабельный свой край, и видимость тут же сделалась больше и ясней. И уж заметно стало сразу после этого, как вырастала на губах у маленького того человечка искательная и заодно с этим немного боязливая улыбка, однако делающая лицо его приятней и открытей всякому встречному человеку, пускай и незнакомцу даже. И теперь приветственность, исходившая от лица его и от всего его облика, обращалась как раз к незнакомке этой диковинной, как неземной, в платье не по погоде, и ее благородному сопроводителю вида собачьего или ж рядом с таковым, да только устрашающего обличья из-за облысевшего изрядно черепа и не по-собачьи выдающейся вперед нижней челюсти.

А все оттого, что княгиню, хотя и всецело не похожую на «ее сиятельство», человек этот в шинели заметил мигом раньше, нежели заприметил он сбоку от себя тех двоих с усами, приближающихся в направленье, поперечном к направленности его хода, и какие достигнули его раньше незнакомки.

– А ведь шинель-то моя! – сказал один из них так громозвучно, ухватив человечка в шинели за воротник, что тот присел, насколько получилось у него, и сжался от страха. Ада Юрьевна видела, как исказилось страхом лицо его, как затуманился взгляд и как мелко-мелко стала трястись голова его в шапке. Второй из здоровенных мужиков этих в этот миг поднес ему кулак под нос да проговорил бессовестно и грозно:

– А вот только крикни! – И дал пинка поленом под зад. После этого он же стал сдергивать с него шинельку, покамест первый озирался по сторонам. Этого княгиня перенести не могла совершенно. Гнев ее, поднявшийся от хребта к самому верху, от самого серединного позвонка до кожи на макушке, не дал ей более терпеть несправедливость эту и измывательство над улыбчивым малорослым человеком без шинели. Скорым шагом, каким получилось, вышла она к ним, явившись на глаза, словно черт из коробочки, да произнесла сурово и назидательно:

– Немедля отпустите этого человека и тотчас пойдите прочь! Иначе я освобождаю от привязи мою гиену с ее ядовитою губой, и она вас так покусает, что вы умрете сей же час и более не воскреснете никогда. Итак, я жду.

Первый мужик ухмыльнулся и, попутно соорудив себе угрожающий вид, двинулся навстречу непонятной этой бабе, одетой, считай, в ничего, в пустое исподнее, покрытое лишь холодом и снегом. А только напрасно угрозу свою выстроил он. Ада Юрьевна, недолго думая, отщипнула карабин от Черепова ошейника, и тот, не испросив хозяйкиного благоволения, сам же метнулся в сторону незнакомца. А допрыгнув до него, с ходу вонзился зубами в ногу ему выше икры, где кончался у того сапог и начиналось уже мягкое. Да так впился насмерть, что мужик этот вскричал от нетерпимой боли и повалился на снег. Другой же, что был с поленом, напружинившись телом, со всей силы пнул собаку эту или же гиену каблуком сапога своего, да только не тут-то было. Не выпустил страшный зверь добычи из пасти своей, остался терзать ее, даже не обернувшись глянуть на нового обидчика. Тогда плюнул в снег тот от досады и неожиданности, задрал свое полено над головой да и пошел на княгиню с намереньем опустить его на голову ей. Только Аделина Юрьевна и тут оказалась проворней мужика того. Первой же подскочила к нему и, не дав сработать против себя, успела выдернуть из отвердевшей сумочки баллончик с ядовитым газом, неприятным для глаз любого человека и всей остальной кожи также, и, направив выходное отверстие на мужика, вжала хитроумную кнопочку. Сразу после этого раздался громкий пшик, и струя ядовитой отравы полетела в того, с поленом, в голову ему, в самую личность. И попала прямехонько в цель, в неприятную и злую морду. Тут заорал он, как орет без всякого значенья и резона умалишенный человек, полено то отшвырнул в сторону от себя и стал кружить на месте, как слепой и раненый. А княгиня стояла да насмешливо высказывала им, пока одного из них все еще рвали зубами, а другой кружился волчком, что, мол, предупреждала ведь я вас, отморозки, а вы не послушали. Затем, выждав еще немного, крикнула громко и властно: