Текст книги "Люди ПЕРЕХОДного периода"

– Не на первом… – одобрительно согласился Паша, – на первом я бы ещё подумал, идти с тобой на второй или просить у Магды другого нижнего себе в напарники, хоть младшего из посланников, хоть какого, а хоть вообще со стороны, лишь бы не с тобой, братан.

Оба помолчали. Наверное, каждый во время этой недлинной паузы мысленно представил себе картину, как бы он поступил, если б такое откровение имело место ещё на первом обороте.

Я решил прервать затянувшееся молчание и задать актуальный для себя вопрос. Тем более что уже всё больше и больше начинал вникать в суть этого сверхпланового урока изучения кодекса поведения на новом месте.

– А повлиять можно? – озадачил я обоих, закинув в виде новой темы то, что никак не давало мне расслабить собственную оболочку до состояния свободно обтекающей её хламиды. – В том смысле, чтобы чего-нибудь предпринять отсюда, и твоему параллельному реально сделалось лучше? В любом отношении, не в материальном, разумеется, скорее что-нибудь из области душевного свойства, коль уж он остался в этом смысле ни с чем. Или защитить, скажем, как-то, уберечь, упредить любое дурное. Да просто, в конце концов, донести туда, вниз, что это всё не сказки, чтоб знали, что такое хорошо и как бывает плохо. И были вечно настороже. Я вот, к примеру, не был настороже и поэтому такого успел наворотить, что если всё собрать вместе, то даже отсюда неприятно лишний раз об этом вспоминать, если настроиться на волну памяти.

– Так отсюда – особенно, – вздёрнулся Паша, лишний раз, как видно, припомнив нечто из личного прошлого. – Отсюда куда как видней, брат ты мой. А вообще, не вопрос, – с убеждённостью, достойной авторитета, выпущенного под взятый у бюджета невозвратный кредит, добавил он. – Повлиять – как два пальца обверзать, говоря понятным языком воли.

– Это как же, интересно, ты туда теперь повлияешь, Пашуня, – оберегами, что ли? – не согласился архангел-близнец.

– Это какими оберегами? – заинтересовался я. – А тут что, оккультная атрибутика тоже в ходу, как там у нас? То есть как у них, у наших параллельных?

Надо сказать, пацаны эти нравились мне всё больше и больше. Наверняка само небо так удачно распорядилось, чтобы встречать меня отправилась именно эта парочка. Местное небо – в паре, наверное, с этой мутной Магдой, хоть и не православной и без внятного по прошлой жизни статуса. Если так, то и ей пускай будет теперь моя попутная благодарность.

– Какими? – Паша закатал широкий рукав хламиды по самый плечевой сустав и ткнул пальцем в предплечье. – Смотри, Гер, чего видишь?

– Пусто, – пожал плечами я. – Ничего, чистая поверхность по типу кожной оболочки.

– Вот именно! – с победной интонацией произнёс отлетевший зэк и раскатал рукав обратно. – Чистяк, как на шалмане после ментярской зачистки. А раньше тут наколото было «SS», размером с безымянный щипа́шц. Означает на бывшем блатном жаргоне «Сохранил Совесть». Она и теперь у меня имеется, моя наколочка, только на параллельном осталась, на Паштете. Думаю, на раз обережёт, если снова грянет гром небесный.

– А у меня – «СЭР», – двинул вперёд плечом Петро. – «Свобода Это Рай». Как знал, наколол с опережением расписания. – Он хмыкнул и типа пошутил: – Знаешь, мы когда с Пашкой в утробе у мамки нашей на одном яйце чалились, я ещё тогда у него поинтересовался, по-братски, – есть ли, мол, жизнь после родов, братишка, как думаешь? – Он кивнул на брата в ожидании одобрения своим словам и, получив в ответ нужный жест, закончил мысль: – А Павло отвечает, что, мол, не знаю, братан, никто после родов, говорят, обратно ещё не возвращался.

Оба они заржали, едва удерживая равновесие, чтобы не завалиться на песок. Отсмеявшись, Пётр резко погрустнел, настроение его так же быстро сменилось, он сумрачно покачал головой и, демонстрируя лёгкую обиду, пробормотал:

– Вот обретаемся тут, обороты себе высиживаем, а про наших вообще не в курсе. Понимаешь, какое дело, – он ткнул меня в плечо, – мы же с Пашкой извелись просто, потому что ну никак не догоним насчёт – когда обездушенным на зоне заделаешься, то чисто зверь станешь, без понятий и справедливости, и в окончательный беспредел метнёшься, в полное отрицалово? Или ж, наоборот, пресмыкать начнёшь да шестерить, так что любой баклан враз тебя опетушит, и будешь после в душняке с дырявой ложкой у параши канифолиться да верзовозку свою кому ни попадя подставлять. Нормально это, скажи?

Я не знал, что на это ответить, и потому промолчал, преданно глядя ему в глаза. Собственно, никакого ответа он от меня и не ждал. Да и сам я уже понял, что такой удобный пацан, как я, – для них обоих лучший вариант выговориться, избавившись от попутного навара, накипевшего за всё время тутошнего обитания. Темы были разные, возникали довольно спонтанно, шли одна за другой практически без перерыва и не обязательно, что по пути следования выстраивались в строгий семантический ряд. Главным во всём этом было для меня – усечь и не прохлопать чего-либо важного, ценного, определяющего моё персональное будущее на этой земле. То есть – в этом надземном пространстве предварительного обитания. Я подумал об этом и сам же удивился собственной мысли; раньше я никогда не мог бы себе представить, что, оказавшись в этих далеко не смертельных условиях выживания, проявлю подобные чудеса выдержки, терпения и послушания в отношении чёрт знает каких посланников, пускай даже имеющих статус третьего оборота.

Тем временем Пётр продолжал изливать наболевшее:

– А вообще, понимаешь, всё тут так стерильно, всё как бы из ничего, всё какое-то нетвёрдое, не пахучее, не земное, что даже, грех сказать, жалкую козюлю в носовой оболочке скатать не из чего. Плююсь вон, и то чисто на рефлексе, одним пустым звуком, вообще без слюны. Но если зайти с другой стороны, то есть и натурально доброе, полезное, да только вот приложить негде, нет этому никакого практического применения. Понимаешь, там мы были разные, совсем: один, скажем, – такой, а другой – вообще ему обратный; так у нас с Павлухой с самого начала пошло, хоть и близнецы, но в какой-то критический момент сбой однояйцевой программы произошёл, то ль на рыбалке, то ли сразу после неё. И пошло-поехало.

А тут, как попали, сразу всё выровнялось. Стали одинаковыми, и не только на саму личность, но и внутри характера каждой оболочки. Ржём себе одним и тем же шуткам, кручинимся, если что, тоже похоже, ненавидим если, то с равной лютостью, хоть и некого, ну и добра желаем всем по-равному, хоть и не часто случай такой выпадает. Если уж на то пошло – всё больше такое по нынешней службе происходит, а не по само́й нутрянке.

Он сцедил нечто через зубы в сторону, и на этот раз я уже чётко успел заметить, что и на самом деле никакого следа от плевка нигде не осталось – как не было и самого пролёта любой жидкообразной субстанции в направлении песчаной пыли.

– А вообще, парень, всё более-менее нормальное начинается только после Входа, – сменив тему, Паша перехватил братову повествовательную инициативу. – Там, говорят, и пахнет всяким, и вообще бывает, что так могуче ароматит, что прям святых выноси, никакая «шанель» по силе духа рядом не стояла. А уж про зелёное любое, травное, разное приятное на ощупь оболочкой и остальным, об этом даже говорить не приходится – всего полно, только успевай пробовать и наслаждаться. Желудок, правда, по-любому не заработает, не дождёшься, но зато того, чем напитаешься, хватит не жуя. Деревья, кстати, обильно имеются, семена вокруг себя пускают плодовые. Растёт не хуже бывшего Черноземья: посох ткнёшь – тут же зацветёт и уже заколосится, зуб даю.

– Это вам Магда так про все дела описала? – я решил уточнить картину предстоящего рая серией наводящих вопросов. – А что она, к примеру, про воду говорила, про водоёмы разные, про рыбалку, например? Есть там это всё у них, будет?

– Ну море, это ты уже тут получишь, на третьем обороте, согласно третьему дню творения, если первые два нормально отстоишь, – включился в разговор Пётр. – Мы, правда, с Пашкой так до него покамест и не добрались, но ничего, живы, как видишь, и так не пересохли без мокрого, всё путём.

– А если тебя рыбы интересуют, в любом виде, так это ты добейся сначала перевода на пятый оборот. Рыб-то Высший только на пятый день организовал, раньше ему, наверно, не надо было. Рыбу любишь, что ли? – сочувственно поинтересовался Павел. – Я и сам стал бы, наверно, рыбак, если б только нас с братухой с самого начала в другую реальность не утащило.

– Любил, – вздохнул я, – особенно если «La sauce aigre-douce la Mayonnaise»[9]9
  Кисло-сладкий майонезный соус (пер. с франц.).


[Закрыть] самому сварганить, а рыба вообще не морозилась никак. Там и надо-то всего ничего: сотку уксусной водички, полтишок сахаревича, треть стакана ананасного джуса, чуток готового кетчупа с кукурузным крахмалом, четыре капли острого табаско, болгарский перец и сладкая луковица – по одной штуке, парочка грунтовых помидоров и буквально ложка воды – все дела.

Внезапно я ощутил сухость во рту. Но пить при этом совершенно не хотелось, как и не хотелось уже вообще ничего земного на протяжении всего этого вневременно́го куска пребывания в надземном пространстве. Даже рыбы этой немороженой.

К моменту беседы о наколках я уже, честно говоря, плохо ориентировался во времени, в самом прямом смысле. Я даже не слишком понимал, хотя и регулярно оглядывался по сторонам в ходе общения с близнецами, задирал глаза вверх и упирал их в пыльный низ, какое сейчас время суток: больше ночь или же скорее день.

В некотором смысле отсутствие какой-либо чёткости в осмыслении времени отчасти напоминало пребывание в казино, при отсутствии там окон, пропускающих свет, и контрольных часов любого типоразмера. Или же походило на мою собственную, в полуподвальном варианте, кухню в «Шиншилле», когда носишься в чаду между сковородками и котлами, подгоняя поваров, и пробуешь оттуда и отсюда, определяя готовность, состав и вкус, не думая о времени как таковом и не чувствуя, что оно есть в природе вообще.

Но в данном случае такой вроде бы природный недостаток работал исключительно на меня, на мою оболочку, на её душевный покой, сводя к равновесному балансу отдельные разрозненные мысли. Угадывает ли их кто-нибудь в месте этого моего предварительного нахождения или же пребывает в абсолютном отрыве от них – было всё ещё неясно. В какой-то момент захотелось даже приказать себе остановить прокручивание в голове всякого, что могло бы не понравиться моим будущим работодателям и их верхним покровителям, включая самых-самых. Кто же они есть, если подойти к вопросу предметно? И чего ждать с той, неведомой мне, стороны? Хороший я для них или плохой? Ведь, как я успел понять, практически у всех параллельных, в силу их особого статуса, слишком сбиты привычные настройки, чтобы структурировать единицу параллельной души просто так, за здорово живёшь, взять на фу-фу, разложить на душевые молекулы и вынести привычного расклада скоротечный вердикт.

Одно я знал наверняка – эти двое, Пётр и Павел, ну просто никак не могли рассматриваться мною в качестве любой опасности. Правда, малая степень неопределённости ещё оставалась, но, с учётом узнанного, картина постепенно разглаживалась, и роль моих провожатых, ещё недавно бывших вполне одушевлёнными разбойниками-рецидивистами, по лучшему из миров постепенно скатывалась к устойчивому нулю. Ещё я подметил, что больше они говорили сами о себе, размышляли в общем, неконкретно, поддаваясь рефлексиям, свойственным людям, резко изменившим основные жизненные установки в силу причины, возникшей невзначай. Вероятно, по этим же самым основаниям время от времени они забывали о своей главной, чисто наставнической функции, вменённой им неизвестной мне кураторшей Магдой. И вообще, немного странно, что такую приличную оболочку, как моя, встречают не фигуры воплощения строгости, безвинности и порядка, а эти безыскусные, незатейливо устроенные и явно с сомнительным прошлым братаны.

Между тем мутноватый свет, ровный и нераздражительный для глаз, истекал отовсюду, заполняя собой пространство нашего неспешного общения, равно как и струилась ото всех видимых и невидных точек мягкая ненавязчивая тьма, не уступающая по силе неведомому источнику освещения. Судя по всему, наставники мои не соврали – правило первого дня творения работало уже в полную силу, втянув меня как полноправного обитателя надземки в первый оборот.

Такой лиричный настрой, когда самому тебе не нужно никуда спешить, да к тому же знаешь, что к тебе также никто особенно не стремится, заставил меня попытаться чуть более вдумчиво отнестись к отдельным высказываниям моих учителей, выплывающим то тут, то там в ходе нашей беседы, чтобы сделать попытку постигнуть саму их суть. Более других в эту первую нашу встречу взволновала меня тема «канальчика».

Тоннель?

Коридор?

Проход обратно?

Что он хотел нащупать?!

Не Wi-Fi, надеюсь?

И как в таком случае другие, такие, как я и все прочие, балабонят со своими параллельными круглосуточно, толпясь, как я успел услышать, возле этого самого Овала и не слезая с каналов связи?

Судя по этой случайно брошенной Пашей фразе, связь эта всё же имела место, иначе какого бы хрена он обмолвился об этом вообще, в принципе.

Краткое затишье, возникшее между нами, пока каждый из нас троих, войдя во вкус беседы, думал о своём, личном, самом сокровенном, внезапно оборвалось, когда я неожиданно задал вопрос:

– А в чём суть проблемы-то, ребят? Почему у вас самих, собственно говоря, не получилось выйти на связь с вашими параллельными, если уж вам так это надо? Может, есть то, о чём я не знаю?

– Да ты тут загадку не ищи, парень, лучше не напрягай себе лишний раз оболочку. Тут всё просто, не сложней жменьки лущёных семок, – ухмыльнулся Пётр.

– Тут как кому повезёт, – вступил в дискуссию Павел, поддержав брата. – Вопрос чисто фарта, не больше того. Вот ты, к примеру, как отлетел?

– Вообще-то я не уверен… – начал я, преодолевая собственные сомнения. – Меня неизвестный тип какой-то ножом пырнул, в лыжной шапочке, я только это и успел увидеть. Потом провал… шум вентилятора, чёрное, серое и снова, кажется, чёрное… а потом медленно стало проясняться, потихоньку, но до полного света так и не дошло, как в книжках написано про трубу, сияние и про все остальные сопутствующие дела. Да и вы, я смотрю, не вполне архангелы всё же, а какие-то чуть-чуть другие типажи, попроще. Я извиняюсь, конечно.

– Стоп, стоп, стоп! – остановил меня Пётр. – А ты, случаем, не повар из «Шиншиллы» будешь, не как его… не Герман? Не шефом кухни был там?

– Ну да, – обрадованно подтвердил я. – А вы и это знаете?

– Значит, всё же по новой приходил, – печально покачал головной оболочкой брат Пётр, – выждал время и сделал-таки своё сучье дело, отправил тебя в параллельные. Вот рыбина ненасытная, управы на неё нет, опять убивца своего подогнала, не успокоилась. А туда же, на «Бентли», понимаешь, катается, в бизнес-офисах своих умничает, бабло по белу свету туда-сюда гоняет неустанно, чтоб таких, как мы с Пашкой, в любую секунду на крючок свой поганый зацепить, обмишурить и упаковать на срок.

– Хорошо ещё, что так, – не согласился с печальным настроем брата Павел, – а ведь они могли его и дальше отправить, не в нашу местность, а… – он неопределённо кивнул куда-то влево. Но тут же передумав, кивнул направо. – И пошёл бы ты, брат, как все нормальные идут, сообразно общим правилам жизни и смерти. Туда, – он задрал голову вверх, – или сюда, – скосив зрение оболочки в направлении песчаного наста, он одновременно выдохнул ноздрями порцию пустопорожней субстанции.

– Какая рыбина? – не понял я. – Вы о чём, братья? Какой «Бентли»?

– Жаль, нас тогда уже не было рядом, – с неподдельной сокрушённостью в голосе произнёс Пётр, – а то б мы ему точно не́ дали б такое совершить, урыли б гада. Не веришь, спроси у жены, если связи с ней добьёшься, хотя вряд ли уже отловишь её теперь в этом бардаке.

– В смысле? – снова не врубился я.

– Да в том и смысле, что у себя на рабочем месте был, где ж ещё-то, зуб даю! Можно сказать, у самого края Прохода находился. Жарил-парил-недовлагал себе потихоньку, а тут… р-раз, и это самое с тобой приключилось. Сам знаешь, какое. Ну ты и завалился, и утянуло тебя, а параллельный Герка твой остался. В коматозке, скорей всего, в параличе, или как там ещё бывает. А ты, видишь, взял и выкарабкался. А Герку твоего увезли-починили-привезли, и теперь он снова трудится, у той же вытяжки вашей, с раструбом этим иерихонским, не меньше. А тебя, видно, так мощно в параллельные засосало, что даже пикнуть не успел, не то чтоб осмотреться там или очухаться. Думаю, ты даже не видал, как Герка твой на пол грохнулся. И ещё один зуб дам, что без дыхания был – чисто как ваш японский карп перед разделкой. Как там у вас блюдо это называлось в «Шиншилле» этой, не помню?

– «Карп Кои Икизукури с сакэ», – живо отреагировал я, дивясь такому знанию нижними деталей моей прошлой профессии. Я как раз в тот день собирался его приготовить. – Вы удивитесь, но карп – истинно царь-рыба, единственное существо на свете, которое не знает страха смерти и героически переносит, когда его режут ножом. Я его сначала очищаю от чешуи, вынимаю жабры и потрошу, оставляя голову. Затем кладу на блюдо и вливаю в рот несколько капель японской рисовой водки, отчего этот несчастный карп начинает судорожно раскрывать рот. В это время, если следовать традиции, все вокруг должны жизнерадостно смеяться и веселиться. А у нас в «Шиншилле» народ чаще бессистемно галдел вокруг этого бедного кои, практически уже неживого. И фоткался на камеры мобил. Но всё же это больше японское, не наше, как ни старайся соединить тех и этих. Ну а потом я делю блюдо поровну на всех присутствующих, и они съедают его в сыром виде, оттеняя вкус лимонным соком. Собственно, всё.

– Знаю, сами фоткались с Петькой у вас на палатях, но только тогда ещё не было аквариума с карпом. Вы тогда только-только открылись, вроде, но нормально ещё не разогнались, больше на неживое упор делали, на размороженное, а натуральное, типа недоношенного детёныша рябчика с фермы свежего убоя, мы, помню, уже после пробовали, когда вы с Еленой дела ваши быстрей погнали, и мы с братаном уже пересели с зарплаты на долю. Хотя сам-то ты не в курсе был, Еленочка твоя тогда верховодила и всем бытовым управляла.

– Так вы что, были у нас, что ли? – изумился я. – И откуда вы мою жену знаете? Я в «Шиншилле» с самого первого дня, но вас, честно говоря, не помню, пацаны. Хоть бей, хоть режь – не запомнил, и всё!

– А-а, ну это, по крайней мере, многое объясняет, – удовлетворённо развёл руками Петро. – Ты, стало быть, так же героически, как и твой карп, перенёс тот удар пером и потому не кончился, а вполне ничего себе оклемался. Заштопали тебя и, как ничего и не было, вернули дальше людям животы радовать. А вот если б ты карася, к примеру, сготовил в сметане, «Сrucial а tourner pomade», нормально грохнутого, без сакэ этой мутной, которую японцы твои бодяжат, изгаживая водку тёплой водой, и без ритуалов этих идиотских… или, допустим, нототению какую-нибудь «Dans le propre jus», то бишь в собственном соку замутил, как ты умеешь, сам пробовал не раз, то уверяю тебя, Герман, так бы всё по лёгкой, как есть, не обошлось. Не бывать тебе параллельным, по́жил бы ещё сколько-то, а после гнил бы у себя при бабушке с дедом на Востряковском погосте или б в колумбарии скучал. На всё, брат, воля Главного, сам знаешь, у нас как в Политбюро – чистая вертикаль, по отвесу, и никаких тебе перекрёстных горизонталей.

– А вообще-то, крышевали мы «Шиншиллу» вашу, парень, в самый сладкий по жизни промежуток, в упор до той самой ходки, по 162-й, с какой сюда запараллелились, – с выражением мечтательности на лице Паша втянул ноздрями порцию пустынной туманности первого оборота и уточнил, продолжая смаковать слова. – И имели с неё очень даже неплохие лавэ, по первым пятницам, каждый месяц, регулярно, без аннексий и контрибуций: пришёл до обеда, башли в фирменном шиншилловом конвертике принял, улыбочка, приветики туда-обратно, всё уважительно, честь по чести, ну и покушаем заодно, из меню дня, на личный выбор и без излишнего амикошонства.

– И кроме того, сам ты знать нас не мог, Гер, мы ж, по сути, так и не пересеклись ни разу, если уж разговор такой зашёл, сам-то ты больше в подвале своём торчал, от плиты не отлучался вечно, всё наяривал да накручивал, а мы, когда надо, то с само́й общались, с главной, с женой твоей Еленой.

Всё это было более чем странно, все эти вспоминательные разговоры обо мне, о Ленуське, о нашей «Шиншилле». Какая крыша, над кем, с какой целью? Будто была ещё одна, неизвестная мне параллельная жизнь, которая всегда текла сама по себе где-то неподалёку, но так ни разу и не зацепила меня своим краем.

Усталости не было. Как не было и давно уже, казалось, забытого ощущения времени, пространства, света, тьмы и даже этой, усреднённого колера, заменяющей всё перечисленное пустынной мути. Количество впитанной мной информации, от важнейшей для моего же успешного будущего до той, что имела значение лишь за бортом надземки, обескураживало, не давая расслабить оболочку. Не было ничего – так мне стало вдруг казаться. Но были эти двое, я видел их так же, как самого себя, и ощущал одновременно отсутствие вокруг нас троих любой посторонней жизни. И это было в реальности, – хотя и в непривычной, и всё ещё страшащей, однако с ней уже нельзя было не считаться. Но вместо того чтобы угодливо поддержать ностальгический настрой нижних или вместе с ними посмаковать версию своей же облегчённой кончины, я вдруг вспомнил про календарь и тупо спросил:

– А какой сегодня, кстати, день недели? Сколько мы тут с вами прообщались, если от самого начала считать?

– Погоди, парень, мы тут что, зря, что ли, перед тобой всё это время распинались? – искренне удивился Паша. – Сказано ж было, ты на первом обороте сейчас, счётчик пока что не работает для тебя никакой, мы и сами не в курсе, сколько чего прошло и чего тебе и когда ещё будет. Мы с братом Петром сами в первый раз про это задумались, только как на второй перебрались. А как произошло, даже не заметили. Просто в один прекрасный момент оба мы поняли, что стали на чуток главней. И светоблок подключили к нам, личный. Плюс добавок надежды, сам образовался, по ходу общего роста.

– И запомни, Герман, – включился в разговор Петро, соорудив на лице уже вполне серьёзную мину, – сейчас наша главная задача – не навредить тебе и себе же самим. Вот и стараемся, как умеем. Просто малёк сбились с главной линии, временно, это всё из-за случайной общности наших прошлых интересов. Наткнулись – споткнулись, бывает. А вообще, вспомнить дурное и глупое, отрешиться от всего негодного и передумать поновой самое для тебя главное, забыть и забыться – это важная часть ВКПБ. Расшифровывается – «Вечный курс предстоящего блаженства». Мы теперь за тебя в ответе и не будем скрывать, что наша карьера, вся наша дальнейшая служба, как и перемещение с оборота на оборот, всё это в немалой степени будет зависеть и от тебя тоже, от того, насколько грамотно ты будешь нами воспитываться.

– Короче, как при нанайском коммунизме, – вклинился своим словом Павел и хохотнул, – человек человеку хозяин, раб и брат одновременно, но всё ж главнее тот, кто ближе к шаману́, а уж он-то по-любому надо всеми. И никакие буржуйские настроения типа «все равны» тут не прохиляют, не то место.

Пётр откинулся на спину, забросил руки за голову, закинул ногу на ногу и кивнул к брату:

– Споём, Павлуш?

– Да не вопрос! – с энтузиазмом отозвался тот, – а чего бы нам и не спеть? Встреча, можно считать, состоялась, клиент доволен, начальство в предвкушении галки, – посланник Павел выстроил ответно улыбчивую гримасу и пояснил мне уже как окончательно проверенному на деле воспитаннику и обладателю в каком-то смысле родственной оболочки: – Ты прости, Гер, такое не часто в нашей работе случается, чтоб уж настолько всё у нас с новоприбывшим совпало по менталке. Просто параллельно этому вспомнилось многое из хорошего, вот и закручинилось немного. Не знаю, как ты, братан, но лично я так неслабо оттянулся, пока мы с тобой общались, что как будто бабу ромовую поимел, с тройным маком, не слабей. Забытое чувство, ну просто как глоток воздуха с какого-нибудь седьмого оборота. Не скажу, что такое уж оно и приятное, – спохватился он внезапно, прикинув нетипичную картину происходящего, – но что забытое – точняк! А песня наша хоть и не про читинские земли и нашу ИК-10, а за душу всё равно трогает, сам смотри.

И оба они, не сговариваясь, затянули, с выражением полного отчаяния и чувством неподдельной тоски:

 
Это было весно-ою, в зеленеющем ма-а-е,
Когда тундра просну-у-лась, развернулась ковро-о-м,
Мы бежали с тобо-о-ю, замочив вертуха-а-я,
Мы бежали из зо-о-ны, покати нас шар-о-о-м…
По ту-у-e-ндре, по желе-е-е-е-зной доро-о-о-о-ге,
Где мчится по-о-о-езд Воркута – Ленингра-а-д…
 

Мои законные учителя Пётр и Павел, они же, до времён надземного обитания, уголовные типы Сохатый и Паштет, лежали на песке, выпевая эти задушевные слова и устремив взоры в безразмерную туманность, затянувшую место нашей встречи и временно подменившую собой небо, солнце и звёзды, которые, если и дальше всё пойдёт по уму, сумеют обозначить своё присутствие не ранее четвёртого оборота, согласно порядку следования разделов Книги Бытия. Я смотрел на близнецов-разбойников, отморозков, переместившихся в эти любопытные края из недавнего живого прошлого, и думал о том, каким удивительным в своей непредсказуемости ракурсом повернулась к ним судьба, враз лишив что одного, что другого шанса продолжить привычную разбойничью жизнь и вменив обоим врачевательную способность сделаться отцами-наставниками в деле укоренения всякой новой оболочки, прибывшей с «того» света на этот. В смысле, с этого на «тот». А ещё прикинул, что, коль скоро всё, что имеет место быть здесь, сейчас и со мной, никем не обрывается, никак не корректируется и даже в самой малой степени не подвергается правке любой здешней инстанцией посерьёзней братьев, то, скорее всего, мне тут понравится. И со временем, если не напорю лишнего, то, вполне вероятно, встану на довольствие, как встали они, начиню свою оболочку меткими, надёжными словами и нужными знаниями и начну перешагивать с оборота на оборот, ища единственно верную тропу к окончательно будущему блаженству…

Тем временем светло-тёмная округа, начинавшаяся у наших ног и уходящая в сторону размытого пыльной пеленой условного горизонта, то заметно высветлялась, добавляя общей бледности цветовой гамме пустынного пространства, то вновь принимала неясные очертания, больше мягкие и беспросветные, нежели совершенно никакие. Видимым теням, которые в этой безысходной мгле отбрасывали на песок голосящие близнецы, неспешно и с чувством отрабатывавшие ласковые куплеты воровского гимна, по большому счёту взяться было неоткуда. Но они были и, очертив отчётливые контуры братских оболочек, уходили ещё дальше, сливаясь с общей размытостью и всё ещё длящейся неопределённостью ландшафта.

И тут я поймал себя на мысли, что оболочка моя, поначалу чутко реагировавшая, казалось, на любое изменение вокруг, – на самоё слово, на отсутствие зримых границ нечитаемого взором пространства и даже на собственное в первые минуты неверие в этот дурной сон, – успокоилась, угомонилась и будто на какое-то время впала в анабиоз, самонастраиваясь на новый порядок событий и вещей. И отчего-то мне стало воздушно и покойно, ещё воздушней, чем на тот момент, когда я, мягко отсоединившись от Прохода с этой уже стороны, остался один на один с надземной пустыней и двумя одиноко маячившими посреди неё фигурами нижних братьев.

Оба они уже не казались мне странными, малопонятными существами, сиганувшими в подходящий момент из окна нестрогой дурки, после чего наспех скроили себе хламиды из подручной мешковины и приняли обличье бродячих дервишей по умолчанию. Да-да, именно таких, которые, попутно своим неясным задачам, выманивают у заплутавшего путника чего-нибудь материальное путём искусно сочинённой басни из накатанного за время принудительной отлёжки потустороннего репертуара.

Теперь все мы были тут своими, во сто крат более близкими и задушевными друг для дружки субстанциями, нежели те, что сближались меж собой в силу случайной их выборки ответственными серединными. Чужие – каждый для своего – скорее были уже для нас те, кто, сделавшись однажды взаимно параллельным, оставался там, внизу, одним коротким выдохом лишившись драгоценной сущности, утянутой в Проход вместе с единственной и невозвратной оболочкой души. И это внезапное открытие, настигнув к финалу воркутинского дуэта мой всё ещё не спящий разум, заставило меня несколько иначе взглянуть на то двусмысленное положение, в котором без малейшей к тому причины оказался я сам, Герман Веневцев. Но только не тутошний Герман, набирающий первые очки слушатель первого оборота, а тот, параллельный, ничего ещё не знающий о чудовищной и невосполнимой утрате, с которой рано или поздно, но непременно столкнёт его тамошняя жизнь. Где с одной стороны будет сам он, Герка, с другой же – зияющая чёрным пустота. Разлом. Дыра. Пропасть. Колодец без дна, воздуха и проблеска воды.

И означать это новое понимание мною ситуации могло теперь лишь одно – нужно как можно скорее достичь Овала, чтобы нащупать канал связи с моим параллельным, пока он, оставшись наедине с собственным туловищем, не натворил непоправимых бед. Без меня. Без моей оболочки. Без нашего двуединства, отнятого у нас и вместе с выхлопом газовой плиты унесённого прочь потоком высокооборотного вентилятора, встроенного в вытяжной шкаф ресторанной кухни.