Текст книги "Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы"

«Клубится фимиам легенд…»

 
Клубится фимиам легенд,
На блюдах горизонтов лица.
Опять твой нежный ум двоится,
Сними пенснэ, интеллигент.
 
 
Теперь не вещие глаза,
Теперь лишь вещи только руки.
Уж топорами молний рубит
Светлицу новую гроза.
 
 
Зайди омытый ей и стань
У закаленного станка ты.
Плевать на томные закаты,
Сдерем их золотую ткань.
 
 
Вон там за рощей, где туман,
Луны причалила ушкуя.
Уж, буйной дробью звезд воркуя,
Бушует небо – барабан…
 
 
Клубится фимиам легенд,
На блюдах зорь кровавых лица.
Опять твой нежный ум двоится,
Сними пенснэ, интеллигент.
 

«От Мнемозины только девять…»

 
От Мнемозины только девять
У Зевса было дочерей.
Ах, я боюсь его разгневать, —
Я имена забыл, ей-ей.
 
 
Одно я помню… Вот нелепость!
Сидеть на пне и не мечтать,
А всю историю и эпос
В свою записывать тетрадь.
 
 
То имя: Клио. Знала меру,
Покойно мерила строкой.
И, говорят, тайком Гомеру
Дарила, как глаза, покой.
 
 
Но тот к иной невыразимо
Таил безмерную любовь,
И люто северные зимы
Ковали солнечную кровь.
 
 
Быть надо лириком сперва,
Чтоб начертить в веках слова
Во имя вечного союза:
О ты, эпическая муза.
 

«Никто не знал, чей пламень жег там…»

 
Никто не знал, чей пламень жег там
И перья вырывал из крыл
И знаменем тревожно желтым
Останки вечера закрыл.
 
 
А те объевшиеся дали,
Что солнце разжевали всласть,
Ушами желтыми прядали,
Точили молниями пасть.
 
 
Из глаз домов глядели люди.
Блистали храмы. Жуткий вид.
Гроза ль неслыханная будет,
Иль это пригород горит?
 
 
Мир был один, и было не с кем
Рассыпать ливень серебра,
И долго тьму мешал он с блеском…
Такой закат любил Рембрандт.
 

«Чем туже память я сжимаю…»

 
Чем туже память я сжимаю,
Тем глубже то, что позабыл.
Какому яблочному маю
Я подарил свой первый пыл?
 
 
Поила медом и кружила
Зари янтарная мятель.
У сумерок взбухали жилы…
Что в лепестках страниц, – не те ль?
 
 
Не те ль, что вьются неустанно
И хлещут песней по ночам,
Когда затянутые раны
Безумец ковыряет сам?
 

«Заката распустились маки…

 
Заката распустились маки
И облетели в тот же час.
И в голубом хрустальном мраке
Хмелеют диски чьих-то глаз.
 
 
И кто-то близкий необъятный
Тихонько к сердцу подошел,
И гранит в безднах бриллианты,
И грез натягивает шелк.
 
 
Забуду час теперь который,
Забуду я который век.
Уйду я в синие просторы
По лунной матовой траве.
 
 
Забуду миф о солнце милом,
Я ванну лунную приму.
Влюбился в мертвое светило,
Что шлейфом по столетьям – тьму.
 
 
И сил у мира не хватает,
Чтоб лунный вытравить загар.
И кожа сердца золотая
Звенит, звенит от стрел врага.
 

«Обиды грустными крылами…»

 
Обиды грустными крылами
Обвеяна издревле Русь.
Недаром в мировое пламя
Ее бушующая грусть.
 
 
Здесь ветры пляшут неустанно
Под звон сосновый, звон гитар.
Вон там березки Левитана
В девичьем поле ждут татар.
И платина, металл крепчайший,
В спине меж двух материков
Залег многопудовой чашей
И тянет многих ходоков.
 
 
А солнце – молот, реки плющит…
На мостовых у нас трава.
Волшебны наши сны, – а пуще
Широко-низкая Москва.
 

«Какое странное занятье…»

 
Какое странное занятье{5}5
  И.Г. Эренбург упомянут здесь как автор книги «Трест Д. Е., или История гибели Европы» (1923).


[Закрыть]
Стихи пописывать, друзья.
Небось, и сами верно знаете,
Какая скользкая стезя.
 
 
Почитывать нас мало стали,
Не покупают нас хоть бей.
Кому нужны немые дали
И громыхание зыбей?
 
 
Куда нужней, куда полезней
Романы, пудра, башмаки…
Зачем вздыхать о синей бездне,
Быть вечным рыцарем тоски?
 
 
И вот, по мнению ученых, —
Столбцы элегий и баллад
Микробами болезней сонных,
Как выси звездами, кишат.
 
 
От их безбрежного потопа
Погибнет снежная Европа,
Как наш недавний верный друг,
Профессор славный Эренбург
 

«В кустах кирпичных, где поглуше…»

 
В кустах кирпичных, где поглуше,
По переулкам, где тоска,
Ночные хоботы церквушек
Крестами лижут облака.
 
 
Колоколов зеленых уши
Висят, как дряхлые листы.
А небосвод, давно уснувший,
Спросонок скалит на кресты.
 
 
И золотых миров плевками —
В седые хоботы церквей.
И веры старой серый камень
Еще бледней, еще мертвей.
 
 
И меж седыми облаками,
Как переспелый плод, луна.
И льнет к очам, к оконцам камер,
Крылом неведомого сна.
 

«Мы золотым подобны стаям…»

 
Мы золотым подобны стаям
Периодических комет,
В ночах веков перелетаем,
Как моль, с предмета на предмет.
 
 
Плетем метельные мы сети
Неунимающихся зим.
Вечерним снегом тихо светим
И тихой гибелью грозим.
 
 
Солнца далекие, как гнезда
В листве вселенной голубой…
О, свет, не я ли слово создал,
Не я ль смеюся над тобой?
 
 
И я лечу, чтобы звучало
О струны волн мое крыло.
Ведь твой конец – мое начало,
Ведь холод твой – мое тепло.
 
 
И чрез иную, как чрез эту,
Я все миную рубежи.
Творцу древнейшему, поэту
Вселенная принадлежит.
 

«Не извивайся, не упорствуй…»

 
Не извивайся, не упорствуй,
Не проливай сладчайший яд, —
Пособьями по свиноводству
Витрины времени пестрят.
 
 
Народ стихов не терпит боле,
Не разоряется на них,
И говорят, что даже болен,
Кто в ночь вырезывает стих.
 
 
Уж мир заранее хоронит
Его насмешкой роковой.
Да, он – неизлечимый хроник,
Он вечен, как мятели вой.
 
 
Кто знает, – не его ль зачатье —
Его конец в лесу глухом,
Когда крестом вы отмечаете
Его могильный свежий холм.
 
 
О, тихий друг, благодари же,
Что на свободе ты пока,
Что не больничный сторож рыжий,
А лишь закат – на три замка.
 

«Ни одного еще алмаза…»

 
Ни одного еще алмаза
Над вечереющей Москвой,
А здания закат измазал,
И золото на мостовой.
 
 
И в золотой пыли Тверская,
В недвижно золотом дыму…
Хотел бы знать, кому сверкает,
Смеется счастие кому.
 
 
У длинных черепов трамваев
Уже глаза воспалены.
И рельс протяжней завывает
От колеса и от луны.
 
 
И тот, кто счастлив, руки пучит,
Чтоб искру лишнюю украсть.
И телом женщины скрипучим
Продажная смеется страсть.
 

«Бичами вечер в очи хлещет…»

 
Бичами вечер в очи хлещет,
Кнутами золотыми бьет,
И в плечи – звезд впилися клещи,
И жаром прет закатный рот.
 
 
И голубой зарницы веер
Трепещет на груди земной.
Конец, описанный Матвеем,
Крылами реет надо мной.
 
 
Тебя я вижу, – ты насыпал
Курган сырой лазури сам.
Уж гром далекий басом сиплым
Над нами панихиду там.
 
 
Но я от света не ослепну,
Я лягу на снопы лучей,
И своего я света лепту —
Тебе, вселенной казначей.
 
 
За то, что нет на свете мрака,
Лишь радуг мрачных свет кругом.
И не чертей, а леших драка
В лесу Эреба голубом.
 

«Как мастер, будь молчаньем горд…»

 
Как мастер, будь молчаньем горд.
Твою заря клеит афишу.
И пусть ее не видит город, —
Ее петух и рощи слышат.
 
 
И для тебя как мука пусть —
Купаться в блещущей витрине.
Лишь непроявленная грусть
В аду зрачков, как пламень синий.
 
 
И там в очах, в ночищах камер
Неизреченных мыслей зуд,
И вьются звезды светляками,
По мозговым волнам ползут.
 
 
А ты крепися, молодая
И нестареющая мощь,
И, никого не осуждая,
Не преклоняйся, мастер, вождь.
 

«Они у жизни ищут смысл…»

 
Они у жизни ищут смысл.
Ни к блеске дня найти не могут
И ни в таблице звездных числ.
Не видят вечную дорогу.
 
 
Пропала истины игла.
Не поднял ни один философ.
Лишь перья скрюченных вопросов
Над безднами качает мгла.
 
 
Но надо жить лишь миг хотя бы,
Чтоб очи сонные продрать,
Чтоб видеть, как по сонной хляби
Лучей бесчисленная рать.
 
 
И надо жить, чтоб смысл иметь,
Чтоб ночь вопросами качала.
Сначала жизнь, а после смерть,
А после смерти вновь сначала.
 

«Сказала молодость: всего хорошего…»

 
Сказала молодость: всего хорошего.
И крепко дверь закрыла за собой.
Заря, ночей и дней златое крошево,
Лежала на тарелке голубой.
 
 
Уж черви звезд давилися и лопали,
Уж лезвие луны златила ржа.
А я и друг мой, ветер, шли мы по полю,
И друг меня за шиворот держал.
 
 
Скажи мне, кем твой глас рожден, кем вынянчен,
Кто сердце как язык в грудную медь,
Скажи зачем, куда и где, а иначе —
Строка на шею и дышать не сметь.
 
 
И я сказал ему и душу вывернул
И золото покоя подарил.
С тех пор я строфы шумные, как ивы, гну.
И ставни глаз бушуют до зари.
 

«Никогда он не будет покоен…»

 
Никогда он не будет покоен
И приюта нигде не вспоет
Потому, что безумен, как Каин,
И безумием проклят поэт.
 
 
Не один только набожный Авель
Взмахом глаз его гневных убит
Для того, чтобы лужица крови
Отразила созвездий набат.
 
 
Не баюкает буря, а гонит
На восток, на закат, на огонь…
Спать-жиреть, ничего нет поганей.
Вечно бодрствовать, вечно хоть сгинь.
 
 
И с копьем вдохновенья, как воин,
И с печатью тоски на челе,
Он лучей золоченые сваи
У далеких миров подпилил.
 
 
И скандал золотой во вселенной,
Звезды падают, как шелуха.
И хохочет безумием пьяный
Вечно проклятый мастер стиха.
 

«В неверьи злом, как в черной корче вы…»

 
В неверьи злом, как в черной корче вы…
Ужель чудес вам мало?.. Вот,
Вот этот почерк неразборчивый,
Его ведь бес не разберет.
 
 
А очи бредовые серые,
Обыкновенные как бы,
А лоб, что с фосфором и серою
Направил лук в иные лбы?
 
 
Ведь эти руки забывают,
Что есть другие руки здесь.
Эй, ты, карманник из трамвая,
Ты не зевай, в поэта лезь!..
 

«В душе созвездия засели…»

 
В душе созвездия засели.
То глазками стреляет мгла.
Из скуки я творю веселье,
И ночь волшебней дня светла.
 
 
И пахнет женщина цветами,
И пахнут женщиной цветы.
И там за синими кустами
Вершинами черемух ты.
 
 
Запушена до шляпки синей
Метелью страстною луны.
И в сны неведомой пустыни
Твои глаза унесены.
 
 
Там пасть ночная звезды скалит,
И там я докажу пескам,
Что стан твой жгуч и музыкален,
Что струны ад на нем ласкал…
 

«Морей немолкнущие гущи…»

 
Морей немолкнущие гущи
Синеют и, как в облак, в брег
Для стран, культурами цветущих,
Протягивают ветви рек.
 
 
На них плодами тяжелеют
Измызганные города.
И в каменных громад аллею
Людская черная вода.
 
 
У них чернеют словно зерна
В граненных камерах сердца.
И солнцу старому покорны
Глаза, оконца два лица.
 
 
И сок морей, от зорь багряный,
По жилам вьется голубым.
И снятся счастия поляны
В лесах запутанных борьбы.
 
 
На плоть богов под микроскопом
Живучесть звезд похожа там.
И скачут под луной галопом
Тела прозрачные у дам.
 
 
И в степь песчаную столетий
Валятся в осень города.
И оттого жемчужно светит
Морей зеленая вода.
 

«Золото, жемчуг, брильянты…»

 
Золото, жемчуг, брильянты
Тихо смеются в веках.
Смех роковой непонятый
Кровями радуги пах.
 
 
Выли художники – маги.
Резали свет нипочем.
Мазали кожу бумаги.
Звезды сшибали плечом.
 
 
В них они краски варили,
В тонких горшочках высот.
Мускулам стряпали крылья,
Оси земли – колесо.
 
 
Что это? – снова за данью
Желтые скулы зари…
Лунную, вечно баранью
Русь золотят октябри.
 
 
Золото, жемчуг, брильянты —
Прячьтесь в земную кольчугу.
Нынче лишь вы нам приятны,
Медь, свинец, чугун…
 

«За фалды буря тащит вечер…»

 
За фалды буря тащит вечер,
Как Петифара среди дня.
У рощи говор человечий
И женская у птиц возня.
 
 
И кистью молний свод расцвечен,
И туч колокола звенят.
И рожь смирением овечьим,
Как жертва, смотрит на меня.
 
 
Я знаю, скоро чей-то суд.
Колосьев тоненькие души
Бичей грозы смиренно ждут.
 
 
И дождь, копытцами блестя,
Рысцой бежит и жгет, и тушит
Костры на сердце бытия.
 

«Как эфир голубоватый…»

 
Как эфир голубоватый,
Мир наполнила собой.
И рассветы, и закаты,
И часов созвездий бой.
 
 
В грозах, в синем их настое
Тишина растворена.
В нем сверкает золотое
Стремя грома-скакуна.
 
 
Знает синь, чьи руки пряли,
Знает бурю наизусть.
С черных раковин роялей
Падает по каплям грусть.
 
 
Их монах какой-то скромный
Оторвал с подводных скал,
И в каютах грустных комнат
Блещет клавишей оскал.
 
 
Жемчугом и песней блещет,
Песней непонятной нам.
Слушай, слушай, корабельщик,
Пальцы бури по волнам…
 

«Можешь притворяться кроткой…»

 
Можешь притворяться кроткой.
Всё ж боятся старики.
Закрывают щели, фортки,
Прячут нос в воротники.
 
 
А другая часть народа
Любит тоже тишь и гладь.
Буря, кто б тебя не продал,
Кто б желал с тобой гулять?..
 
 
Не увидят дно златое
И за новенькую медь
Солнца лени и застоя
Продадут, чтоб уцелеть.
 
 
Двое лишь дрожат любовью
И в веках летят к тебе.
Гнезда вечности борьбой вьют,
Чуют хмель любви в борьбе.
 
 
Это, в золоте купаясь,
Гордый парус над водой
И беременный, как парус,
Лоб поэта золотой.
 

«Как литавры, взвейтесь, зори…»

 
Как литавры, взвейтесь, зори.
Флейты звезд засвищут пусть.
Этот млечный лепрозорий
Перевейте в ясный путь.
 
 
В райский сад царицы некой
Ада вспенивайте зыбь.
Язвы мира, солнце-лекарь,
Порошком лучей засыпь.
 
 
Я хочу, на самом деле,
Чтоб от песен всех и вся
Души млечные зардели,
Мир чтоб новый родился.
 

«Песчаный лев давно привык…»

 
Песчаный лев давно привык,
Очами тын стальной не выбить.
Как нож тупой, молчит язык,
И лапы, лапы спят, как рыбы.
 
 
И, как сова, орел в углу
Сидит, и крылья, крылья дремлют.
А плен прозрачен, тянет глубь
В иную солнечную землю.
 
 
Лишь белый волк полярных снежищ
Не может волю позабыть.
Он прут грызет, до пены режет
Гортань железную судьбы…
 

«Ужели нет в душонках душ…»

 
Ужели нет в душонках душ,
И духа дух застеган туго?..
Не может быть, таков я уж,
Я вижу в них веселый угол.
 
 
Не паутина, не иконы
Висят в углу душонки той,
А смех безумный, беззаконный
Дрожит, как зайчик золотой.
 
 
И он не молкнет ни минутцы,
И он единственный не глуп,
Тот смех, чьи волны нежно гнутся,
Тот смех души в святом углу.
 

«Под храмом банка синий склеп…»

 
Под храмом банка синий склеп,
В нем гробы золотые, слитки.
Лежат с тех пор, как мир ослеп
И стал от крови злой и липкий.
 
 
Ну и желудки у планет, —
Тысячелетия не могут
Переварить навек, на нет
Молитвы золотому богу.
 
 
И было их вначале три, —
Из камня, бронзы и железа.
Упал четвертый с крыл зари,
И в жилы гор мясистых влез он.
 
 
И лег бесстыдно на поля
Нагим скуластым самородком,
С тех пор в тисках виски болят
И мечутся в пути коротком.
 
 
Но верю я в волшебный час, —
Гроба из золота растают
От наших же волшебных глаз.
Мы новых дней увидим стаю.
 

«Если ты на вершине, – держись…»

 
Если ты на вершине, – держись,
Не сползай ты на крыльях в угоду.
Пусть в долине трепещут за жизнь
И хорошую ценят погоду.
 
 
Ты ж ненастью бессмысленно рад,
Путешественник дивный, художник.
Пусть внизу про тебя говорят:
Посмотрите, как мал, нас ничтожней!..
 
 
В мире есть Арарат, Эверест…
Высота до бессмертия душит.
И в снега их страниц, словно крест,
Тащат тело терновые души.
 
 
Так лишь им ты кричи, чтоб дойти,
Но лишь в оба гляди: высь упруга.
Так орлы на лазурном пути
Окликают над бездной друг друга.
 

«Слово было вначале…»

 
Слово было вначале,
Голос огненный был,
Землю песни качали,
Песни гнева, борьбы.
 
 
Хаос бегал от боли,
Но не падал, и вот
Копья звезд прокололи
Его синий живот.
 
 
Племена выходили,
Чуя падаль вдали.
Лили в чашечки лилий
Плоть живую земли.
 
 
И столетья кишели.
И молчала заря.
Золотые шинели
Глаз истории прял…
 
 
Густо сумерки встали,
Память прошлого чтя.
Нынче вылит из стали
Белый месяц, дитя.
 
 
Кудри тучки напялил,
Бросил ныть и говеть.
Луч стальной, не тебя ли
Ждет лягушка в траве?
 
 
Мастер пьян, безграничен
От эрекции строф.
И в сугробы страничек
Огневое перо.
 
 
Мир на слове отчалит
С маской мглы на лице.
Слово было вначале,
Слово будет в конце.
 

«Листья звезд давно завяли…»

 
Листья звезд давно завяли,
Млечный путь давно прокис.
Всё нет лица, всё сеть вуали,
Всё тот же каменный эскиз.
 
 
Почтенным слоем пыли едкой
Там скука вечности легла,
И не смести ни звездной веткой,
Ни мглой закатного крыла.
 
 
Лишь запирает мастерскую,
Как рыжий сторож, новый день.
У врат ночных сильней тоскуют,
И кудри слов еще седей.
 

«В осиннике смеется сирин…»

 
В осиннике смеется сирин,
В саду жар-птица, гамаюн…
Я не один в журчащем мире,
Еще люблю и, значит, юн.
 
 
Еще звезда, белком сверкая,
Гипнотизирует меня.
И песня сумерок морская
Краснеет, крыльями звеня.
 
 
И ты, безумие, зачатье
И юности и песни той,
И ты, любимая, – качайте,
Мой сон качайте золотой.
 

«Еще весна не пропиталась…»

 
Еще весна не пропиталась
Горючей пылью городской.
Еще поэт свою усталость
Не простонал своей строкой.
 
 
А говорливый звонкий ветер
Уже по-новому звенит
И говорит, что есть на свете
Лазурно-золотой зенит.
 
 
У пирамид, у их подножий
Песчаный стелется ковер.
И сфинкс века и тайны множит,
И луч подземный ход провел.
 
 
Невесть чего ученый ищет
На берегу пустыни той.
Плитой тяжелой над кладбищем
Зенит лазурно-золотой.
 
 
И мне б хотелось, чтоб до бронзы
Мою он кожу искусал,
Самум чтоб молниею борзой
Обнюхал туч уж близкий сад.
 
 
Чтобы в бушующем саду там
Бродила ты со мной одна,
Чтоб я собой тебя закутал
И выпил всю тебя до дна.
 

«Сверкает тихий и великий…»

 
Сверкает тихий и великий,
В луну влюбленный океан.
Поют его ночные блики
Легенды схороненных стран…
 
 
Они на дне, давно не слышат,
Испепеленные огнем.
И ветр подводный гнет их крышу
И волны голубые гнет.
 
 
И вспыхивает вновь зажженный
Тайфун и в руку – глубь, как флаг,
И волн он вспахивает склоны,
И пену скалит на валах.
 
 
Уж туч колчаны гром наполнил,
Уж колет небо пополам
И золотым прикладом молний —
По взбунтовавшимся валам…
 
 
Но в песне жив тайфун, и вечен
В затишьи вод его баян.
Не зря ночные блики мечет
В луну влюбленный океан.
 
 
И те скалы, где ночевала,
Где свет ее был так блудлив,
Он зацелует до отвала,
И дар со дна примчит прилив.
 

«Горька на вкус людская туша…»

 
Горька на вкус людская туша,
Она последний плод земли.
Ее холодной надо кушать
И хорошенько посолить.
 
 
Бессмертен в мире мудрый Ирод.
Детей в утробах бьют и вне.
Лопатой солнца вечер вырыт,
И черви-звезды в глубине.
 
 
И блещет глиняная насыпь,
Зарей желтеет и зовет.
И говорят, что мир прекрасен,
Что лишь не понят жизни гнет.
 
 
И не одним лишь пальцем тычут,
Любовь прозрачная, в тебя.
Слюною плоти льют в добычу,
Бородки мяса теребя.
 
 
И вечных льдин очарованья
В морях страстей – одни и те ж.
И где-то там, в глухой нирване
Встает неслыханный мятеж.
 

«Не гаснет в пустынном народе…»

 
Не гаснет в пустынном народе
Золотая души купина.
А с площади ночи не сходит
Проститутка столетий – луна.
 
 
Под сводом ни марша, ни лая.
Акробаты-миры так тихи.
Протянута сетка гнилая
Из божественно-млечной трухи.
 
 
А где-то вершинами скалит,
Мышцы гор наливает земля,
Чтоб с плеч заревых вакханалий
Гирю солнца свалить на поля.
 
 
Чтоб златом до крови зеленой
Размозжить их, до первой травы,
Чтоб просто, как вербы, как клены,
Засмеялись от солнца и вы.
 

«О, смерть, о, вечный Рим вселенной…»

 
О, смерть, о, вечный Рим вселенной,
Пути планет к тебе ведут.
Ты любишь воск, и воск отменный
Кует из тела знойный труд.
 
 
И песнь поет он, труд безумный.
Зовется жизнью песня та.
И за околицу, за гумна, —
У песни слава золота.
 
 
И в час зеленого рассвета
С петлей луны на эшафот,
Оставив мед в минувшем где-то,
К тебе, о, смерть, мой воск взойдет.
 

«Под фонтаном журчащего солнца…»

 
Под фонтаном журчащего солнца,
Что струями полудня сквозит,
На ковре замурудном пасется
Молчаливое стадо изид.
 
 
Их нагие тела загорели,
Загорел и под елью пастух.
Был и больше, и жарче свирели
Озириса цветок, что потух.
 
 
Но никто не узнает об этом,
Ни пастух, ни коровы его.
Лишь с быком, одиноким поэтом,
Тайну делит свою естество.
 

«Пугает Пан голубоглазый…»

 
Пугает Пан голубоглазый,
Вечерние болотца, вас.
И небо в панике – не вазы,
А звездные осколки ваз.
 
 
И уголь месяца рогатый
Из пепла сумрака торчит.
Золотокожие закаты
Как хворост жгли свои мечи.
 
 
И страстной стали наготу жгли.
Вином просвечивал закал.
И в млечные ночные джунгли
Как тигр мой вечер ускакал.
 
 
И там в росе неопалимой
Блистающего тростника
Блуждает песней пилигрима
Моя безбожная рука.
 

«Веселый соловей не молкнет…»

 
Веселый соловей не молкнет.
Веселый гром в лесу ночном.
И в лунно-золотой ермолке
Мой старый сумрак за окном.
 
 
И ты, родная молодуха,
С любовью старою, как свет…
Уж полночь бьют созвездья глухо
В футляре млечном тысяч лет.
 
 
То духа трепетное тело
Крылами золотыми бьет.
А там уж снова зажелтело,
И новый день несет свой мед.
 
 
И в сотах песни пальцы вязнут,
Как ребра клавишей, лучи.
День тянет к новому соблазну
И в новую пучину мчит.
 

«Таишься в утренней листве ты…»

 
Таишься в утренней листве ты
Несмелой птичьей пестротой.
Зелено-синие рассветы
Ладонью гладишь золотой.
 
 
А там на площади небесной,
Там в синеве, наискосок,
Дорога тянется над бездной,
Тая вселенной млечный сок.
 
 
И там бесчисленные встречи
Молекул млечных вещества.
И солнце солнц фонтаны мечет
Не человеку в рукава.
А человека нет. Напрасно
Его в столетьях ищут, ждут…
Рассвет лишь пастью сладострастной
Кусает вязкую звезду.
 

«Большою буквою любили…»

 
Большою буквою любили
Тебя отметить, Тишина.
Не вечер был – огромный филин,
Единый круглый глаз – луна.
 
 
На ветке голубой сидел он.
А в дереве вселенной дрожь.
В листве созвездий поределой
Как маятник качался нож.
 
 
И кто-то буквою большою
Слова простые отмечал,
По телу пробегал душою,
Метался молнией меча.
 
 
А утро золотым прибоем
В обои, в плечи, в потолок…
И ночь, и день, – отдай обоим
Весь полный песен кошелек.
 

«По-вашему, проснулись птицы…»

 
По-вашему, проснулись птицы
И оттого веселый звон.
И солнце старое струится,
И старый день опять зажжен.
 
 
А я стучу чернильным клювом,
По голубой коре стучу.
Подайте уши, говорю вам,
Я тку бумажную парчу.
 
 
У дня не смазаны колеса,
И в дышле распевает ось
О том, что не рассвет белесый,
Что небо жирное зажглось.
 
 
И вкусный запах по планетам,
И головы – цветы в чаду.
И весело безумно где-то
И гостью золотую ждут.
 
 
А солнце славно чешет бок свой
О кресло, о мое плечо…
И горя больше нет, лишь боксом
Живое всё увлечено.
 

«Не лежит на месте камень…»

 
Не лежит на месте камень,
Через край рассветный мед.
Страх холодными руками
Сердце желтенькое жмет.
 
 
С волками по-волчьи воют.
Те же гимны. Та же тьма.
Новых вывесок листвою
Обрастают пни-дома.
 
 
Языки флагов трепещут,
Как у сеттеров в жару.
Жажда страшная у вещи.
Песни мертвецы орут.
 
 
Разберем на кости, кости,
Дом планеты разберем.
Плечи всех гигантов, сбросьте
В пропасть счастия наш дом.