Текст книги "Клеточник, или Охота на еврея"

Глава 6
Кто на новенького?

23-го утром, когда у себя в спальне Фима читал некролог на Буренина, Алексей Анисимович Тополянский расположился в любимом, его же телесами продавленном кресле служебного кабинета, и внимал Мариничеву. Взор его устремлен был мимо докладчика – на стену, где политкорректно висел репродуцированный портрет президента. Но мыслями Тополянский пребывал сейчас не с ним – разве что по касательной.

Другой человек рисовался перед его мысленным взором и вселял нешуточную тревогу: высший руководитель в том числе и его, Тополянского, ведомства Федор Захарович Мудрик.

Портретов этого человека никто в прокуратуре, как и в других силовых и правовых ведомствах, по стенам не развешивал.

В прессе его изредка упоминали в качестве участника важнейших совещаний у президента.

Его позиционировали как близкого друга и соратника президента лишь на первых порах, когда учреждена была должность.

Его фотографий нигде не публиковали.

Его имя старались лишний раз не произносить даже в кабинетах куда более высоких, чем тот, в котором восседал ныне старший следователь, немало озадаченный крайне странными происшествиями двух минувших дней.

Чтобы понимать всю меру озабоченности Тополянского в то утро, да и вечером накануне, необходимо трезво оценивать роль Федора Мудрика на российской политической сцене. Именно трезво. Недооценка, даже на словах, могла дорого обойтись любому.

Усилиями людей, руливших Россией почти до истечения первого десятилетия XXI века, удалось, наконец, выстроить мощную вертикаль государственной власти. В высшей точке стоял президент – он же председатель правительства. Исполнительные органы с военной безоговорочностью исполняли его гласные и негласные указания. Законодательные непременно принимали законы и постановления, какие спускались из его аппарата.

Оппозиция была представлена несколькими весьма бурными и красноречивыми депутатами. В процессе законотворчества их голоса громко звучали по нескольким телеканалам и газетам, имевшим, впрочем, невысокие рейтинги. Они прорывались в Интернет, где давали полную волю возмущению и негодованию.

Но после восшествия Мудрика их пыл заметно поугас. Критика законопроектов и постановлений, решений и действий власти сделалась столь деликатной, что не всегда можно было понять, критикуют или мягко советуют, отвергают или не совсем уверены в правильности формулировок. Площадками для относительной свободы мнений пока еще оставалась пара серьезных деловых изданий и так называемая желтая пресса, газетки и газетенки, напичканные скандальной или скабрезной информацией. Туда время от времени просачивались вести и с политической арены, но касались по большей части уголовной или личной жизни деятелей среднего звена, чиновников и теневых воротил бизнеса. Оставались, правда, и западные радиостанции – не глушить же, как в старые добрые времена холодной войны. Но их аудитория составляла ничтожный процент от миллионов зрителей, слушателей, читателей больших и правильных СМИ. Да и контрпропаганда не дремала. Так что снова стала расхожей в определенных кругах произносимая шепотом фраза из старого анекдота: «Нехай лають, нехай клевещуть…»

Гарантом незыблемости этой несколько своеобразной и абсолютно суверенной демократии выступал Федеральный комитет правопорядка. Его молодой, сорокасемилетний глава Федор Мудрик, контролировал, напомним, силовые (кроме армии) и правовые ведомства страны. Согласно недавней поправке к Конституции, он не входил в правительство и подчинялся исключительно и только президенту – председателю. Но по слухам, – их мало кто решался распространять – президент, имея несколько более либеральные взгляды, никак не вмешивался в дела своего соратника, потому что вмешиваться было поздно: на вопрос, кто над кем и кто реально правит страной, каждый из этих двух достойнейших людей имел свой ответ. И эти ответы не совпадали.

Тополянский служил в Следственном комитете прокуратуры, входившем в число наиболее грозных подразделений ФКП. Лишь необходимость соблюдать в угоду брюзжащему Западу эти вздорные формальности римского права вынуждала тратить изрядные средства на содержание явно избыточного по численности, многотысячного судебного корпуса и не разгонять к чертовой матери эту коллегию демагогов-адвокатов. В идеале механизм работал бы живее и эффективней, поскольку в 99 случаях из 100 обвинительное заключение прокуратуры, неуязвимое для нападок болтунов-защитников, все равно текстуально воспроизводилось в приговоре суда и принималось к неукоснительному исполнению пенитенциарной системой.

Алексей Анисимович считал себя тщательно замаскированным противником сформированного режима. Человек хорошо образованный, потомственный юрист, знавший три языка и любивший в кругу друзей козырнуть цитатами из Шопенгауэра и Пастернака, старший следователь по особо важным Тополянский подошел устрашающе близко к пенсионному возрасту. Пенсии боялся отчаянно, не представляя себя вне дела. А потому маскировал и камуфлировал свою оппозиционность с такой искусностью, что в последнее время порой и сам забывал, на чьей стороне. Впрочем, ему традиционно приходили дела сугубо уголовные, и слыл он надежным, опытнейшим профессионалом, которому все, кроме конкретного дела, абсолютно по фене.

И вот он сидит в своем уютном кресле, слушает весьма толковый доклад долговязого умницы Вадика и понимает, что судьба-индейка не уберегла на склоне карьеры.

Под жестким нажимом начальства он изменил своему принципу и приступил к аналитической работе, не дожидаясь результатов основных экспертиз.

Вадик разложил пасьянс из тех карт, которые на сей момент составляли далеко не полную колоду. Что же выходило?

Некто Фогель Ефим Романович, шестидесяти лет от роду, внештатный составитель кроссвордов, не значащийся ни в одной оперативной сводке, не проходивший ни по одной базе милиции и спецслужб, не фигурировавший даже в уличных или бытовых инцидентах, не состоящий ни в одной партии и даже ни в одной общественной организации, не уличенный в близких связях ни с одним из оппозиционно настроенных граждан, – этот Фогель аккурат под день своего юбилея запускает по электронной почте в редакцию крупной газеты издевательскую пакость, унижающую честь и достоинство всесильного государственного деятеля.

Допущение первое: случайность. Крайне сомнительно. По информации, оперативно собранной за последние сутки, этот Фогель за годы сотрудничества с газетой «Мысль» и еще, как минимум, шестью изданиями разной степени популярности, не допустил ни одной, ни малейшей ошибки. Психически нормален, высоко эрудирован, чрезвычайно скромен. Кроме того, слово «суслик» отличается от «Мудрик» не одной, даже не двумя, а тремя буквами. Понятно, у Фогеля поточный метод, стало быть, специальная программа форматирует слова из клеточек в список правильных ответов. Но непреднамеренно вписать другое слово – да еще столь громкое, сигналящее! – непосредственно в клеточки… О-очень сомнительно в данном случае. Ну разве что принять во внимание бесовщину, вмешательство высших сил или Фрейдово учение о бессознательном, где рассматривается, например, феномен «работы сновидений» (Тополянский с гордостью отметил про себя, что кое-какие тезисы из Фрейда еще помнит, стало быть, маразм далек!).

Ладно, не исключаем, но относим версию к резервной.

Допущение второе: умышленная акция. Интеллигента прорвало. Случай Александра Галича: «Не могу молчать!» Но на площадь выйти слабо. Лезть в открытую оппозицию, посылать письма наверх, слать петиции, апеллировать к Западу – глупо и самоубийственно. Да и где она, оппозиция? Правильно, в прихожей у власти или в говне. И тогда пробудившемуся от духовного сна престарелому кроссвордисту Фиме Фогелю пришел в голову иезуитский план: особым образом заявить через прессу, что слон – всего лишь моська, Тараканище – не более, чем козявочка-букашечка, высший силовик страны – мелкий грызунишка, разносчик инфекционных заболеваний, при опасности встающий столбиком. И вот маленький робкий еврейчик Фогель осуществляет идеологическую диверсию, пользуясь единственно органичным и доступным для него способом.

Но тут нестыковки еще более очевидные, просто вопиющие. Ну, прежде всего, где повод надеяться, что сразу три редактора не заметят ошибку? Фогель мог, конечно, предположить, что его безупречная репутация снизила редакторскую бдительность у кого-то из троих. Но не у всех же разом! По крайней мере, странным образом убиенный (теперь в этом нет сомнений) Костя Ладушкин был просто обязан сверить ответы и поставить свою электронную подпись, а юноша – то добросовестный, аккуратный, ответственный по всем отзывам, какие успел собрать Вадик. И Фогель не мог не знать его с этой весьма похвальной стороны. Пойти на легкомысленный, неоправданный риск при столь изощренном, экзотичном покушении на высшую власть – решительно не вяжется с характеристиками Кости. И все же, если допустить, что Фогеля охватило непреодолимое желание экстренно дать бой тирании, и он действовал в отчаянии, в состоянии аффекта, на авось, – откуда такие разительные, мгновенные метаморфозы? Вчера он тихая домашняя особь, «тварь дрожащая». Через несколько дней – диссидент-экстремал, чуть ли не шахид-самоубийца, хитрейшим образом маскирующий заряд и взрывающий всю свою предыдущую и нынешнюю жизнь, спокойную и относительно сытую. А еще через день в кабинет главного редактора является подавленный, обескураженный человек и клятвенно заверяет: ничего такого не писал и помыслить не смел.

Не вяжется, не стыкуется, психологический нонсенс, чушь собачья… Исходя из тезиса, что Фогель вовсе не сумасшедший, следует отвергнуть подозрение в умышленной акции.

Допущение третье. Фогель все это продумал, проделал и вместе с сообщниками из тайной террористической организации изысканно и безжалостно умертвил ненужных свидетелей.

Тут Алексей Анисимович представил себе старого, дрожащего от страха еврея в маске, перчатках и в компании еще двух пейсатых бугаев, насильно вливающих водку в горло несчастному журналисту. Его разобрал дикий приступ хохота. Совершенно растерявшийся Вадик умолк и с изумлением уставился на визави, не понимая, что же он такого ляпнул несуразного…

– Ничего, ничего, – взяв себя в руки, успокоил Тополянский, – извини, к тебе не относится, это я своим мыслям, продолжай…

Но докладчик как раз завершал. Возникла пауза, в течение которой Тополянский разрешил себе допущение четвертое. Оно – то и было самым неприятным, загадочным, потенциально весьма опасным, но, увы, наиболее реалистичным, соотносимым хоть с какой-то логикой.

Некто взламывает компьютер Фогеля уже после того, как тот послал Косте Ладушкину правильный вариант с «сусликом». Злоумышленник находит подходящее пересечение слов в кроссворде. Вписывает в клеточки «мудрика» вместо «суслика». Стирает почтовые и архивные файлы с двух редакционных компьютеров, на которых мог сохраниться оригинал письма Фогеля. Пересылает фальсификат на адрес ответственного секретаря Арсика якобы с компьютера Буренина. Потом взламывает компьютер Арсика и подчищает электронный адрес отправителя Буренина. Потом убивает этого самого Буренина дьявольским образом. А через несколько часов и Ладушкина – таким же экзотическим манером. И вся эта криминально-мистическая цепочка событий каждым звеном своим незримо связана с двумя людьми, бесконечно далекими друг от друга во всех смыслах, во всех отношениях – социальном, профессиональном, статусном, каком угодно…

Старая кабинетная мышь – и всемогущий правитель государства. Фогель и Мудрик.

Алексей Анисимович Тополянский сменил положение в кресле, энергично помассировал затылок, что часто помогало отринуть бредовые идеи, и посмотрел на деликатно молчавшего Жирафа. Собственные размышления отнюдь не помешали начальнику услышать и запечатлеть в памяти доклад подчиненного. Специальный тренинг, который Тополянскому посчастливилось полуподпольно пройти еще в институтские времена под руководством одного гениального парапсихолога, до сих пор позволял управлять своим вниманием: например, раздваивать его, воспринимая сразу два информационных потока.

– Скажи мне, о мой высокий во всех отношениях друг, – прервал, наконец, молчание Тополянский, – какой вопрос паче других тревожит тебя, вносит смятение в душу твою, что особенно удивляет во всей любопытнейшей истории, каковая приоткрылась нашему взору?

По настроению Тополянский порой начинал изъясняться на устаревший, архаичный, а то и летописно – былинный манер с легким театральным распевом, внезапно переходя на лексику полувоенной команды или экспрессивное бытовой общение. Вадик еще не привык к этой забаве шефа, но благоразумно не подыгрывал, считая нарушением некоей этической субординации и даже авторского права.

– Меня удивляет, почему до сих пор жив Фогель.

– Во-о-от, мой талантливый друг, – оживился Тополянский, – и меня до крайности изумляет сей отрадный факт. Но примем как благую данность, озаботившись, вместе с тем, и дальнейшим земным существованием раба божьего Ефима… Негласное наблюдение, оно же охрана. Двадцать четыре часа в сутки. Немедленно, как закончим. Вопросы?

– Ясно! – ответил Вадик.

– Что тебе может быть ясно? – опять перешел на распев Тополянский. – Ниспослал Господь нам с тобой испытание великое. Обязаны мы по долгу службы нашей дознаться до того, до чего лучше бы и не дознаваться вовсе. Уразумел, отрок?

– Да все я понимаю, Алексей Анисимович, влипли мы по самое никуда. Но вы мне скажите, если можно, какая установка сверху.

– И опять в корень зришь, в самую сердцевину, – вздохнул Тополянский. – Работать надобно со всею истовостью, как долг велит, без промедлений и оглядок на громкие имена. Такова воля иерархов наших прокурорских, а стало быть, и у вас, оперов, нет иного, пути, ибо… Дактилоскопия мне нужна завтра к концу дня, и результаты по трупам, и все по составу водки, и все контакты убитых, и заключение экспертов по взлому компьютеров, всех – и фогелевского в том числе. В лабораторию Оксане я позвоню, попрошу. Да они и сами просекли, приоритетное дело… Свободен!

Вадик вышел. Тополянский вызвал практикантку Шурочку – секретарь ему был по штатному расписанию почему-то не положен. Распорядился доставить срочно основные газеты, в том числе бульварные. Влез в Интернет.

«Как и следовало ожидать… Живем, чай, в эпоху информационных технологий, а не хухры-мухры. Вот суки! Кто-то уже слил».

На популярном сайте торчала информация. Короткая, но для начала скандала вполне подходящая:

«В субботу 20 апреля в ответах на кроссворд, опубликованных в газете «Мысль», прошла ошибка, имеющая явный политический подтекст. Вместо слова «суслик» редакция дала всем известную фамилию «Мудрик». Несмотря на вышедшую сегодня поправку и извинение перед читателями, остается неясным, как могла пройти эта ошибка. По информации из источника, близкого к компетентным органам, подмену произвел сам автор кроссворда Е. Фогель, опытный специалист, ранее не замеченный ни в чем предосудительном.

Сегодня же получена неофициальная информация из правоохранительных органов, которую без преувеличения можно назвать сенсационной: накануне, в субботу или воскресенье, два редактора, ответственные за публикации кроссвордов в газете «Мысль», найдены мертвыми в своих квартирах. Это редактор отдела информации Антон Буренин и сотрудник отдела Константин Ладушкин. Главный редактор «Мысли» Сергей Малинин и автор кроссворда Ефим Фогель не выходят на контакт с прессой. Получить официальный комментарий в следственном отделе городской прокуратуры, которой поручено вести дело, пока не удалось».

Шурочка принесла газеты. Тополянский ничего не нашел. Значит – завтра, залпом из десятка «орудий», которым еще не отпилили стволы. Каждая желтая газетка подаст на свой манер, с подробностями, высосанными из пальца. Еще западное радио, Интернет растиражирует. Информационный фон, в дозволенных пределах, будет. Убийца или, скорее, убийцы не могли такое не предвидеть. Но им было наплевать? Или… они как раз и хотели гласности, рассчитывали на бесплатную рекламу своих злодейств? Не исключено, именно ради шума и скандала затеяно. Но кому выгодно? Что это дает? Кто против кого играет?

Нарушив режим, Алексей Анисимович закурил сигарету, причитавшуюся ему только после обеда. «Галуаз» необходим именно сейчас, когда он должен сформулировать для себя допущение пятое – недопустимое, политически порочное. Безумное. Немыслимое в его положении, при его статусе. И все же…

Мудрик уязвлен до предела. К тому же, отношение его к евреям, по слухам, неприязненное. Поговаривают, что скрытый антисемит, но себя сдерживает, не желая резкой реакции Запада и Израиля. И вот какой-то жидок, застрявший в России, вошь, моль библиотечная, выставил его на посмешище. Можно сказать, прилюдно обозвал, да еще на редкость обидным зверьком окрестил. Ладно бы волком, удавом, лисой, наконец. Но тут жалкий, трусливый степной грызунок, всем известный разносчик инфекций! А эти мерзавцы газетные, ротозеи, писаки хреновы – пропустили. Умышленно.

Месть? Изощренная охота на еврея?

Месть. Но это все равно, что объявить о ней по телевизору. Его оскорбили, он разбирается круто руками своих секретных служб, как и надлежит пахану целого государства. Прозрачно? Ну и пусть! Визг в оставшихся жалких изданьицах? X… с ними! Главные телеканалы не пикнут. Запад? В конце концов, положил он на них с прибором, пусть докажут… Мудрик провел акцию устрашения, укрепив реноме жесткого, всемогущего, но теневого хозяина державы. Может себе позволить? Может.

Отчаянно смелая версия. Однако есть более реалистичная.

Формулируем допущение пятое. Некие тайные силы, противостоящие Мудрику (вспомним диспозицию Мудрик – президент), рассуждают иначе. Они подставляют Федора Захаровича по полной программе, надеясь скомпрометировать его не по политической, а по уголовной части: униженный властелин отправляет на тот свет своих обидчиков. Для Запада это уж слишком. Недобитые либералы поднимут головы, простой народ ужаснется, и чье-то сознание сдвинется в сторону протеста.

Но, черт подери, живой до сих пор Фогель не укладывается ни в одну из версий. Не говоря уж о столь странном методе убийства. Для чего эти кресты из бутылок, насильственное спаивание, при чем здесь двухтомный словарь под редакцией Прохорова и что хотели сказать, натянув жертвам эти дурацкие, затрапезные войлочные тапочки-валенки?

Глава 7
Ужас Фимы Фогеля

С утра 24 апреля Ефим Романович впихнул в себя Юлькину яичницу с помидорами и пару ложек творога с кофе, после чего сел в любимое кресло у рабочего стола и вошел в ступор. Жена пыталась затеять очередное обсуждение ситуации, но выпал тот редкий случай, когда Юлькино участие раздражало. Он сухо извинился, и Юлька вышла, слегка обиженная и огорченная.

Он замкнулся, неподвижно уставившись в одну точку, словно больной кататонией. Накануне вечером прочел в Интернете про Буренина и Ладушкина. И сразу велел Юльке запереть дверь на второй замок и выключить телефон.

Если два минувших дня он истязал себя вопросом, как дальше жить, то теперь формулировал иначе: как выжить? Точнее, как спастись? А следом подкатывали другие, более конкретные: куда бежать, где спрятаться, что будет с Юлькой, не дотянутся ли до сына Сашки, вот уже пять лет живущего и работающего в Праге, где у него маленький пивной ресторанчик.

Мысли переплетались, затейливо скручивались, хаотически сменяли друг друга. Не мог сочинить до конца ни одного сколько-нибудь стройного плана действий. Не понимал, почему до сих пор жив, за что расправились с теми людьми и, главное, кому понадобилась его, именно его скромная персона.

Усилием воли Фима попытался выйти из ступора. Кажется, удалось. Заставил себя сконцентрироваться.

Он не виноват. Ни в чем не виноват. Кто подставил? Кто угодно, только не всемогущий Мудрик, не его структуры. Они не стали бы огород городить, проворачивать столь сложную комбинацию, убивать лояльных журналистов. В конце концов, мало ли тех, кто реально еще что-то вякает про авторитарный режим! Или так: находят ученого, яйцеголового «ботаника», подбрасывают стопку листовок с подходящими «долой!» и «да здравствует!», берут за яйца и раздувают заговор. Чего проще, надежнее… Нет, с ним работают не его спецслужбы.

Исходим из этого. Тогда остается одно: его подставили под Мудрика. Пользуясь кроссвордами в исполнении малоизвестного составителя Фогеля, затеяли какую-то крайне хитроумную и рискованную игру против председателя ФКП. Доказать это нужно только одному человеку – самому Мудрику. И тогда есть шанс, что именно оттуда и придет спасение. Защитят они. Ведь получается, я жертва их врагов, то есть по, по логике борьбы, как бы их человек.

Попасть к нему на прием, прорваться – исключено. Докричаться? Как? «Через общих знакомых», – Фима улыбнулся, от насмешки над собой ему обычно становилось легче.

Минуточку, но ведь есть пресса. Есть еще несколько более или менее независимых изданий. Есть Интернет. Так, теперь вопрос: что я могу ему прокричать, доказать? Аргументы – пожалуйста! Но где факты? Необходимо алиби. Или хотя бы его подобие. Нет, пресса не подходит.

Склонность Фимы к самоиронии, свойственной, впрочем, многим людям его национальности, воспроизвела в памяти кадры знаменитого фильма «Семнадцать мгновений весны», когда Штирлиц в каземате у Мюллера пытался придумать версию появления своих отпечатков пальцев на чемодане радистки Кэт. Заодно вспомнился известный анекдот, когда на вопрос Мюллера: «Штирлиц, говорят, вы еврей?» – герой Вячеслава Тихонова с ужасом и гневом отвергает подозрение: «Это клевета, группенфюрер, я чистокровный русский».

Фогель вновь позволил себе улыбнуться, но быстро посерьезнел. Как спасительный сигнал доселе молчавшей рации, пришло имя…

Стоп! Юра Проничкин. Если он исследовал и нашел следы взлома, пусть едва заметные, он может свидетельствовать, может оформить в письменном виде результат своей экспертизы. Специалистам Мудрика не составит труда разобраться в тексте: язык у них общий, «китайский». Потом смогут перепроверить, удостовериться. Я передам жесткий диск, все передам.

Фогель включил телефон, набрал Проничкина. Никто не ответил. Ах, да, рабочий день! Есть служебный.

Юру подозвали быстро.

– Ты можешь изложить на бумаге, что ты там у меня обнаружил? – деловито спросил Фогель.

Пауза. Проничкин явно в замешательстве.

– Знаете, Ефим Романович, как-то мне соваться в это дело не охота, вы меня поймите.

– Никто тебя не просит соваться. Сделаешь для меня, анонимно. Никому ни слова. Я тебе заплачу хорошо. Давай, Юрочка, соглашайся, выручай, дорогой. Надо сегодня же.

– Во-первых, сегодня не смогу. Только завтра к вечеру. И к вам не пойду. Стремно. Да и некогда. Тащите жесткий диск. Ах, ну, да, извлечь не сможете. Тащите весь процессор. Часам к семи.

Проничкин продиктовал точный адрес.

«Близко. Но выходить из дома… А что делать? Все равно, рано или поздно… Не Юльку же посылать. Нельзя впадать в паранойю, нельзя. Надо действовать, и все образуется. Я ни в чем не виноват, я тихий человек. Незаметно оформим документы и уедем… в Израиль или к Сашке в Прагу. Или спрячемся в каком-нибудь Урюпинске, затаимся, как делали при Сталине, когда спасались от репрессий. Немного денег есть, что-то продадим, проживем. Сколько там осталось, в конце концов? Только Юльку бедную жалко.

При этом вспомнились последние две строки знаменитого 66-го шекспировского сонета в переводе Пастернака: «Из-мучась всем, не стал бы жить и дня, Да другу трудно будет без меня». Фима сдержал слезы, честно отметив про себя, что источает слезы жалости скорее к самому себе, чем к любимой спутнице жизни. Какая все-таки шкурная сволочь человек! Хотя, если вдуматься, почти над всеми властен биологический закон, в просторечии именуемый эгоизмом, и даже смерть любимого издревле исторгает вопль «на кого ты МЕНЯ покинул», отчаянный крик жалости не к покойнику, а к себе.

Он успокоился, позвал Юльку, все рассказал. План показался ей разумным. Точнее, часть плана. Как передать экспертизу по адресу, оба понятия не имели, но это потом…,

В начале седьмого Фогель повыдергивал из процессора соединительные провода, засунул ценный металлический ящик в полосатую синтетическую сумку, приобретенную за гроши в одной из давних семейных поездок на отдых в Турцию, надел мышиного цвета старенький утепленный плащ, чтобы не выделяться в толпе, и уже собрался выходить, но позвонили. Проничкин был телеграфно краток и непривычно деловит: «Юра звонит. Задерживаюсь на работе. Приходите к девяти. До свиданья».

Он даже не дал вставить слова, положил трубку. Фогелю тон Юры показался странным, необычным, но отнес это на счет обострившейся мнительности.

Раздосадованный проволочкой (терпеть не мог тайных встреч, перенесенных дел, нарушенных сроков и обещаний), Фима скинул плащ и уселся листать «Энциклопедию мировых катаклизмов», с горечью отмечая про себя, что новые знания, как и накопленные за жизнь, могут уже и не пригодиться.

В полдевятого он вышел во двор, незаметно, как ему казалось, огляделся, как в шпионских фильмах. Слежки не обнаружил. «А кто ты такой, чтобы заметить хвост, – спросил себя Фима. – Тоже мне, Джеймс Бонд, страдающий гипертонией, геморроем и манией преследования. Чем беззащитней и естественней ты выглядишь, тем лучше. Ты лох, как сейчас принято говорить, а лоха можно не торопиться убивать, куда он денется. Все, взял себя в руки!»

Мысленно послав к чертям невидимых убийц, Фима с отвагой обреченного зашагал к своим «Жигулям», затесавшимся у тротуара противоположного дома в компанию к европейским и японским аристократам.

От Фиминого жилища на Башиловке до дома Проничкина на улице Руставели езды без пробок минут пять – семь. Фима открыл дверь и снова, по детективному шаблону, представил себе взрыв, от чего безотчетно съежился и вгляделся во мрак салона. Еще раз утешающе назвав себя старым мудаком, он включил зажигание, чуть погрел двигатель и, с удовлетворением отметив, что все еще жив, вырулил из роскошного плена стеснивших его «иностранцев».

Пятиэтажку под номером девять нашел быстро. Облупленная металлическая дверь подъезда не попросила кода, поскольку домофон был заботливо вырван с мясом. Фима поднялся на третий этаж, отметив, что одышка в пределах нормы. Позвонил в девятую квартиру, подождал. Еще раз, настойчивей. Никто не открывал. Фима рефлекторно толкнул дверь… – и она распахнулась. Что-то мерзко кольнуло слева. «Юра, это я!» – сдавленно крикнул Фогель в глубину квартиры. Проничкин не откликался. «Может, в туалете сидит?», – предположение показалось Фиме глупым, но другое не подвернулось. Он решился и вошел в узкую, едва освещенную прихожую. Она подводила к приоткрытой двери. Через проем просматривался неярко подсвеченный экран компьютера на письменном столе. Стул пуст. Фима неуверенно подтолкнул дверь. Комната освещена, забита книгами, папками, какими-то запчастями. Бардак дикий. Пусто. Слева вход на кухню. Закрыто. «Юра!» – еще раз позвал Фогель. Тишина. Только сейчас он ощутил странный запах в квартире. Решившись, он сделал несколько шагов, распахнул и эту дверь. Темно, запах острее. Фогель нащупал выключатель на уровне роста. Свет.

Проничкин недвижно сидел за столом в позе, хорошо знакомой следственной бригаде. Запах бил в ноздри, не узнать его было невозможно: водка. На столе как-то фигурно, крестиком расставлены пустые бутылки. Слева два толстых книжных тома стопкой. Справа тарелка с надкусанным огурцом.

Если бы Фима заглянул под стол, он увидел бы ноги Проничкина, обутые в войлочные обрезки валенок. Но Фима не опустил головы. Все понял и окаменел. Не знал деталей убийств Буренина и Ладушкина. Но и того, что увидел, было ему достаточно. Вполне достаточно, чтобы двигательный аппарат, дыхание, зрение – все, что функционировало еще мгновение назад, отказало как обесточенное оборудование. Не отказал только ум профессионала, получивший заряд страха, но импульсивно сработавший логично и по ассоциации.

«Проничкин не пил вообще. Он видел следы… Он в цепочке».

Убили. Прослушали телефон, знали о встрече и не хотели ее. Но почему Юра? Почему не он сам? Господи, что происходит!?

Он заставил себя сделать несколько шагов к столу и прикоснуться к кисти руки программиста. Холодная, но не ледяная. Смерть наступила совсем недавно. Безумная мысль: «А вдруг…»

Фима лихорадочно припоминал методы экстренной реанимации. Но сперва пульс. Нет пульса. Попытался приподнять тело, ухватив под мышками. С большим трудом, но удалось. Оторвал от стула и опустил, нет – скорее, уронил, переоценив свои силы. Голова Проничкина глухо стукнулась о доски пола, и звук лишь усилил то ощущение нереальности происходящего, которое испытывал Фима в эти минуты. И все же он действовал, словно загипнотизированный, по чьей-то команде свыше.

Острый запах спиртного. Значит, прошло совсем ничего – десять-пятнадцать минут. Ни кровинки в лице. Фима приложил ухо к груди Проничкина. Сердце не билось.

«Единственный реаниматолог, который мог бы помочь, – Иисус Христос», – подумал Фогель. Все же сходил в комнату, поискал маленькое зеркальце. Не нашел и приблизил к губам Юры свои часы. Стеклышко не запотело. Он стал делать искусственное дыхание, исходя из теоретических представлений об этой процедуре. Тяжелые руки лежащего неподвижно человека оказались совершенно послушными. Ничего не происходило.

Все. Надо что-то предпринимать.

Фима позвонил в милицию, но со своего мобильного – телефон на шкафчике в прихожей трогать не стал. Туман и ужас происходящего не затмили мозг до такой степени, чтобы забыть о хрестоматийных правилах, впитанных с книгами и фильмами детективного жанра: ничего не трогать на месте преступления. И так уже нарушил всем известное табу, стащив Юру со стула. Но он обязан был оказать первую помощь, попытаться. В соответствии с Уголовным и нравственным кодексом.

Ефим Романович Фогель едва различимым, хриплым от волнения голосом представился и кратко сообщил дежурному о случившемся: приехал к знакомому, тот мертв, пытался помочь, бесполезно, приезжайте, адрес… Переспросили только его фамилию. Велели оставаться на месте.

Фогель выполнил команду буквально, застыв у телефона и снова испытывая паралич воли и полную физическую немощь.

Шаги послышались, как ему показалось, через минуту после его звонка. На самом деле прошло десять. И это была не милиция. Вбежали двое следивших за ним милицейских оперативников – они вели Фиму от дома. Фамилия уже значилась на контроле дежурного центральной диспетчерской. Информация мгновенно прошла дежурному в прокуратуру, а оттуда на мобильный следакам, торчавшим в машине у подъезда Проничкина. Те на бегу отзвонили Вадику Мариничеву, и тот примчался одновременно с бригадой криминалистов.