Текст книги "Философия поступка. Самоопределение личности в современном обществе"

В последнее время уделяется много внимания такой разновидности нарративной практики как рассказывание историй (storytelling) – изложению событий в той последовательности, в котором они произошли. При этом рассказчик, от лица которого излагается история, рассматривает это изложение как истинное. Обычно сторитепллинг включает в себя не только описание, но и объяснение и оценку с элементами самооправдания278278
  Andrews D., Donahue H. Storytelling as an Instructional Method: Descriptions and Research Question // The Interdisciplinary Journal of Problem – Based Learning. 2009, No. 2, p. 6– 23.


[Закрыть]. Рассказываемые истории должны обладать специфическим качеством «рассказываемости» (tellability), складывающимся из занимательности сюжета, его понятности, но главное – интересе к истории со стороны слушателей, читателей, ее уместности для них279279
  Ryan M.L. «Tellability» // Routledge Encyclopedia of Narrative Theory. L.: Routledge, 2005, p. 589.


[Закрыть].

Storytelling все шире используется в современном бизнесе. Речь идет, прежде всего, о маркетинге и рекламе. Потенциальному и реальному клиенту уже недостаточно информации о потребительских качествах товаров и услуг. Он больше доверяет рассказам таких же людей как они сами о том, как и почему эти товары и услуги помогли им в жизни, в работе или учебе. Не просто отзывы на сайте компании, а именно истории, рассказы о жизненных ситуациях, которые могут интересовать клиентов даже безотносительно товара, который может отходить на второй план. Поэтому сторитепллинг широко используется в брендинге – как товарном, так и корпоративном, в формировании и продви жении брендов регионов и стран, участвуя, тем самым в формировании идентичности жителей и граждан, в политическом брендинге и маркетинге.

Сторителлинг используется также в образовательной практике – рассказы преподавателя о реальных ситуациях, о том, как у него возник интерес к предмету, в каких проектах, разработках, исследованиях по этой тематике он лично участвовал – повышают уровень доверия и интереса обучающихся.

И с очевидностью подлинной стихией сторителлинга являются электронные социальные сети, дающие всем пользователям неисчерпаемые возможности рассказывать истории от своего лица.

Отдельное внимание заслуживает трансмедиальный сторителлинг280280
  Ryan M.L. Transmedial Storytelling and Transfci tionality // Poetic Today. 2013, Vol. 34, No. 3, p. 361 – 388.


[Закрыть], порождающий целые миры историй (storyworlds), примерами которых могут служить миры комиксов Марвел, перешедшие в кино, а оттуда и в производство и потреблеение многих товарных линеек. Аналогичным примером может служить «вселенная Гарри Поттера», «Властелина колец», «Звездных войн» и т. п. Это позволяет строить смысловые картины мира. Объединяющие широкий круг клиентов, зрителей, избирателей. Элементами трансмедиального сторителлинга пользовался Р. Рейган в его программе «звездных войн» в противостоянии с «империей зла». Похоже, что примером трансмедиального сторителлинга является и успех В. Зеленского и его партии «Слуга народа», достигнутые во многом благодаря паблицитному капиталу как самого бывшего шоумена, так и телесериалу «Слуга народа», в котором он играл главную роль, и сюжет которого, практически буквально был повторен в реальном приходе В. Зеленского во власть, а название сериала дало название партии, получившей в результате выборов 2019 года полный контроль над украинским парламентом.

В этом связи при всем желании никак нельзя не отметить выдающийся вклад в практику наррации представлений сознания и самосознания психоанализа. И собственно именно с позиций нарративности и можно этот вклад фрейдизма и неофрейдизма. Сам З. Фрейд и его ученики претендовали на статус аналитической философии как научной дисциплины. Однако выработанные в рамках этого учения концепции не удовлетворяют попперовскому критерию принципиальной возможности фальсификации психоаналитических утверждений. Они не опровержимы, поскольку не операционализируются и не поддаются измерениям – в той же степени, что и утверждения в мифологии.

Фрейдизм и является мифологией – что не означает его бесполезность. Роль любой мифологии в том, что ее нарративы претендуют на объяснения. Мифология имеет отношение к реальности в том плане, что она делает реальность реальностью, понятной человеку, для которого главное – снять неопределенность происходящего в мире и с ним самим. Научные термины («электрический ток», «поле тяготения», «сила», «напряжение», «струны», «электромагнитные волны», «шарм» элементарных частиц, и т. д.) изначально – образные метафоры, которые делают терминами науки возможности их операционализировать для наблюдения и измерения. Никто не знает – что такое ток «на самом деле», но его можно включить, выключить и измерить. Метафоры, предложенные психоанализом: Я, Сверх – Я, Оно, Эдипов комплекс, комплекс Электры, Эрос, Танатос, анима и т. д. – операционализации не поддаются, но нарративы с их использованием обладают объясняющей силой.

Именно в логотерапии, дискурсивной практике общения с пациентом и заключается практическое значение психоанализа. И неспроста столь значима для пациента оказывается личность психоаналитика. Феномены «переноса», «идентичности», сложных отношений психоаналитика и пациента – следствия его роли автора нарративов, объясняющих переживания пациента, структурирующих их в связные осмысленные, достаточно рационально выстроенные истории.

Нарративный подход отходит от противопоставления феноменологии потока сознания и бихевиоризма. Но преодолевает ли он разрыв между самостью в 1–м и 3–лицах? Вряд ли. Он устанавливает между ними мост, сохраняя возможности гуманитарных дисциплинарных подходов и сохранения их социально–культурных институциональных применений (в праве, образовании, религии, политике, искусствоведении). Но мост этот достаточно прочный – в том плане, что по нему могут пройти танки цифровых моделей и алгоритмов.

Во всяком случае, источником нарративов (деннетовских «набросков»), их устойчивого стимулирования и воспроизводства выступает культура, благодаря которой человек как интенциональная система предстает пока еще высшей стадией эволюции.

Культура как социальная наррация содержания памяти

Действительно, культура, как уже отмечалосьь, является системой порождения, хранения и трансляции социального опыта. Механизмом фиксации и трансляции этого опыта выступает коммуникация и прежде всего, язык – главное средство общения и взаимопонимания людей. Язык оказывается, как бы, путеводителем по миру культуры, миру ее нормативно – ценностных систем. Без знания соответствующего языка человек не может войти ни в одну культуру: национальную, профессиональную, возрастную. То, на каком языке говорит (и думает) человек – точный признак принадлежности его той или иной культуре. Язык, как средство общения, коммуникации, способствует объединению носителей культуры, отделяет от нее людей, данным языком не владеющих. Здесь имеется в виду не только национальный язык. Научный язык, профессиональный жаргон, блатная «феня», молодежный сленг – достаточно четко выделяют их носителей в обособленные группы, позволяя в любой компании легко узнавать «своих».

Средства языковой коммуникации, развиваясь, играют решающую роль в развитии цивилизации. Достаточно в этой связи вспомнить тот цивилизационный скачок, который был связан с возникновением письменности. Человечество получило новые широчайшие возможности хранения и передачи своего опыта – не только с помощью традиции, фольклора, устного общения, но и с помощью письменных свидетельств, рецептов, документов и прочих текстов. Человечество получило писанную историю. Возник новый вид художественного творчества – литература. Изобретение же печати позволило тиражировать тексты, что привело к революции в социальной коммуникации. В настоящее время, благодаря радио, телевидению, компьютеризации, бурному развитию информационных технологий мы переживаем новый виток в развитии цивилизации, ведущий к формированию общечеловеческой культуры.

И во всех его ипостасях язык служит закреплению памяти с помощью соответствующих практик наррации. Лауреат Нобелевской премии А. Акерлоф выделяет несколько характеристик нарративов:281281
  Akerlof G.A., Snower D. Bread and bullets. Kiel: Kiel Institute of the World Economy? 2016.


[Закрыть]

• нарративы дают нам возможность иметь концептуальное понимание внутренней и внешней среды, предоставляя простые ментальные модели причинно – следственных переходов,

• нарративы фокусируют внимание на конкретных типах событий и конкретных типах причин и следствий вокруг этих событий,

• акцентируя конкретные каузальные связи, нарративы помогают нам предсказывать будущие события,

• нарративы интерпретируют интенции людей, уменьшая наше напряжение в случае неопределенности,

• нарративы приписывают людям социальные роли, создают социальные идентичности, формирующие мотивы и цели,

• с помощью социальных идентичностей, нарративы поддерживают властные отношения между людьми,

• нарративы обучают социальным нормам, что помогает нам понять, почему они важны, и когда нужно наказывать других, которые им не подчиняются.

Не следует забывать и о завлекательном и даже развлекательном характере нарративов. В дописьменном обществе только фольклорные нарративы обеспечивали освоение культурного опыта и социализацию. В книге о будущем, изданной корпорацией Интел, говорится: «Изменить будущее можно, изменив нарратив. Измените представления будущего, каким его видят люди. Поменяйте это, и вы измените будущее. Все остальное слишком сложно и находится вне личностного контроля, однако просто поменяйте историю, которую мы рассказываем себе о будущем, и вы измените само это будущее»282282
  Johnson B.D. Introduction: How to Change the Future // The Tomorrow Project Anthology. Conversations About the Future. Intel Corporation, 2011, p. 126.


[Закрыть]. Сегодня крупные корпорации, военные службы привлекают фантастов и футурологов для разработки сценариев, до которых не додумались военные и спецслужбы.

Многими исследователями и неоднократно обращалось внимание на то, что набор механизмов наррации ограничен и поддается систематизации. Более того, эти схемы наррации оказываются универсальными для смыслообразования, практически, в любых сферах социально – культурной деятельности. Так, выявленные В.Я. Проппом на материале афанасьевского корпуса русских сказок чуть больше 30 элементов сюжетосложения (названных им «функциями»)283283
  Пропп В.Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 1998.


[Закрыть], оказались релевантными для моделирования искусственного интеллекта. Традиционные жанры эпоса были применены В. Цымбурским для описания специфики культурно – цивилизационных идентичностей284284
  Цымбурский В.Л. Конъюнктуры Земли и Времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные исследования. М.: Европа, 2011.


[Закрыть]. А классические приемы риторики позволили Д. Макклоски выявить и описать механизмы развития экономической теории285285
  Макклоски Д. Риторика экономической науки. М.; СПБ: Ин – т Гайдара, 2015.


[Закрыть]. Обобщение этого круга идей позволяет выявить некий экстракт – своеобразное пространство наррративного смыслообразования (см. Рис. 3.2.).

Важно подчеркнуть, что модель представлена не в виде диаграммы, а именно пространства, определяемого двумя осями, это пространство задающими, что позволяет квалифицировать сюжетосложение, прослеживать его динамику.

Горизонтальная ось представленной модели связана с ключевой ролью эмоционально – оценочных факторов смыслообразования: эмоций разной силы и качества. Согласно известной концепции П.В. Симонова286286
  Симонов П.В. Лекции о работе головного мозга. Потребностно-информационная теория высшей нервной деятельности. М.: Ин – т психологии РАН, 1998.


[Закрыть], качество и сила эмоций (Э) зависят от потребности решить некую проблему (П) и разности информационного (знаниевого) потенциала – между имеющейся информацией (Ии) и информацией, необходимой для решения проблемы, снимающей неопределенность (Ин):

Э = П (Ии – Ин)

Рис. 3.2. Ценностно – нормативная модель нарративного смыслообразования

Чем сильнее потребность, тем сильнее эмоциональное переживание. И, если имеющегося знания достаточно, то эмоция положительна, а если – недостаточна, то эмоция негативна (от дискомфорта и тревожности до страха, ужаса и паники).

Вертикальная ось связана с соотношением индивидуального и социально – группового уровня оценки и переживания.

В свою очередь, диагонали позволяют прослеживать перформативные установки наррации. Диагональ «левый низ – правый верх» представляет «когнитивную» линию установки на противостояние неопределенности, борьбу с нею, крайним проявлением чего является насилие. Герой, защитник в этом противостоянии способен проявить сверхнормативное насилие. Другой – разрушительной крайностью выступает хоррор, ужас бессилия перед разрушительной силой. Крайние точки этой диагонали демонстрируют отношение к такому сверх – нормативному насилию: позитивно – конструктивному со стороны героя и негативно – разрушительному со стороны стихии или врага. Диагональ «левый верх – правый низ» прослеживает моральные установки на выражение ответственности социализированной личности: от стыда и раскаяния до гордости за торжество желаемого должного и ликующей сопричастности.

Выделенные в модели узлы позволяют обозначить определенные формы наррации, их основную тематику, а также зону нормативности (внутренний квадрат) – свою для каждой конкретной культуры, сферы деятельности и связанного с ними социума. Одновременно фиксируется и «зона интересного» – нарраций, порождающих повышенный интерес (новости, слухи, эпатаж), поскольку их тематизация выходит за рамки нормативного, которое обычно интерес не вызывает.

Как координатные оси, так и диагонали пересекаются в точке отсчета любой культуры – системы запретов. Ограничения, табуирование задают первичное социальное нормирование, свойственное культуре как определенному способу жизни конкретного социума, отличающего его от других. Эмоционально негативные отклонения от нормы связаны с переживаниями и соответствующими нарративами на социальном уровне – от скорби и печали до стыда и покаяния, а на индивидуальном – от тревоги до ужаса. Позитивные эмоции связаны с торжеством разделяемых представлений о желаемом должном: на социальном уровне от смеховой радости этого торжества до прославления идеального героя, а на индивидуальном – до гордости за сопричастность.

Главное же в данном контексте– то, что представленная модель увязывает в целостной картине традиционные культурно – исторические темы, определяющие осмысление социальной реальности, историческое наследие и культурную идентичность. Традиционные тематические компоненты хорошо известны: отцы – основатели, герои, жертвы, исторически значимые места, события, даты с ними связанные и т. п.

Более того, данная модель открывает возможности построения аналитических профилей нарративных практик различного уровня и масштаба: национальных, этнических, профессиональных культур и субкультур, их сопоставления. Действительно, традиционные тематические компоненты культурных идентичностей, исторической памяти хорошо известны: отцы – основатели, герои, жертвы, события и места, с ними связанные, важные для памяти гордости и скорби. Связанные с ними нарративы занимают свои вполне определенные места в пространстве предложенной модели.

Так, уже предварительные исследования показывают, что российской культуре, осмыслению ее истории в большей степени свойственны торжествующие исторические наррации, чем наррации скорби, печали раскаяния287287
  Тульчинский Г.Л. Соотношение исторической и культурной памяти: практики забвения // Социально – политические науки. 2016, № 4, с. 10 – 14; Etkind A. Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of Unburied. Stanford: Stanford Univ.Press, 2013. – 326 р.


[Закрыть], чем, например, германской288288
  Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. М.: НЛО, 2014. – 328 с.


[Закрыть], что требует обоснования анализа выявления факторов такой акцентуации. В первом приближении, за такой акцентуацией стоит исторический опыт выживания в критических ситуациях, требующего экстраординарных усилий: героическое и сакральное сверхнормативно. В этом плане, нравственный максимализм и страстотерпение в применении к власти приводят к ультрапарадоксальному единству взаимоисключющих характеристик. Профанные нормы не распространяются на власть. Поэтому, с одной стороны, она непререкаемо сакральна, а с другой – ее можно обманывать, не выполнять обязательства, красть. Не случайно на Руси самодержец – предмет искреннего поклонения, помазанник Божий, отец родной, и почти одновременно – проклинаемый всеми злодей, а то и Антихрист. «Сама по себе власть, по крайней мере власть самодержавная, – это нечто, находящееся либо вне человеческого мира, либо ниже его, но во всяком случае в него как бы и не входящее. Благословение здесь очень трудно отделить от проклятия»289289
  Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир. 1988, № 9, c. 235.


[Закрыть], – писал С.С. Аверинцев.

Социальная (похоже – не только) реальность нарративна и зависит от ценностно – нормативных операторов, задающих контекст осмысления, сводящих личностные переживания в фокус. социальных значений, закрепляя это повторами. По сути речь идет об упорядочении хаоса, преодолении неопределенности и связанных с ними фобий, аларма, сводя различные точки зрения (распределенное знание индивидуальных монад290290
  Малышкин Е.В. Две метафоры памяти. СПб: СПб ГУ, 2011, c. 185.


[Закрыть]) к общему порядку осмысленной картины мира. Именно смысловая наррация обеспечивает содержание (контент) действия культуры как «машины» смыслообразования и формирования определенных типов идентичности.

Содержание исторической памяти стандартно и хорошо известно:

– миф основания, происхождения социума;

– отцы – основатели;

– выдающиеся исторические деятели

– деятели культуры, искусства, науки, выдающиеся изобретатели, инженеры;

– великие, славные события;

– великие герои – триумфаторы;

– великие жертвы;

– связанные со всем предыдущим места и даты.

Типологическим примером развертывания исторической памяти может служить нарратив «Великой – Исторической – Победы – Над – Смертельным – Врагом», в котором реализуется структурирование осмысления в модели «Герой – Враг – Жертва». Герой борется с Врагом, чтобы спасти Жертву. При этом Жертва может представь в двух образах: как victim, т. е. жертва – от – чего(кого) – то, и как sacrifci e – жертва – во – имя – чего – (кого) – то.

Практики воспроизводства и трансляции исторической памяти по сути дела представляют собой социальную коммуникацию, в которой: транслируются представления о происхождении данного социума (рода, племени, нации), важнейших событиях, славятся герои, внушается гордость за своих предков, задаются образцы нравственного поведения, отличия от соседей и чужеземцев, позволяя позиционировать данный социум, его представителей в пространстве и времени.

В традиционном обществе эти функции обеспечивались ритуальными, религиозными практиками, фольклором. Не малую роль играли сказки, легенды, хроники, былины, эпос. С их помощью выстраивалась и транслировалась новым и новым поколениям устойчивая смысловая картина мира, органическая целостность социальной жизни, различных ее форм.

В обществе модерна на первый план стал выходить городской образ жизни, на историческую арену вышло третье сословие, началось формирование наций: неспроста в подавляющем большинстве языков слово «гражданин» восходит к слову «горожанин» (Bürger, bourgeois, citoyen, citizen). В этой ситуации традиционные практики сохранились, но к ним добавились и на первый план вышли образование, гуманитарные науки, искусство, СМИ, индустрии развлечений, а в XX веке – спорт. Результатом такого мощного и разветвленного формирования исторической памяти стали секулярность, «разволшебствление» мифа происхождения, распад синкертизма на различные сферы деятельности со своим этосом.

В современном массовом информационном обществе ко всем указанным выше практикам добавились и «переупаковали» их технологические проекты символической политики, экранные технологии, Интернет, социальные сети. Тем самым оказалось почти полностью утраченным трансцендентное качество исторической памяти, котораяч стала имманентной, достигнув с помощью медиа «достоверности объективности». Ценностный релятивизм привел к углублению распада синкретизма до личностных этосов, что не могло не привести и привело к конфликтам исторической памяти и ее интерпретаций.

А. Эткинд291291
  Etkind A. Warped Mourning. Stories of the Undead in the Land of Unburied. Stanford: Stanford Univ.Press, 2013.


[Закрыть] различает две основные формы символической презентации прошлого: «мягкие» (software) и «твердые» (hardware). К первым относятся фольклор, искусства, образование, гуманитарные науки, медиа, практики нарративной интерпретации прошлого. Ко вторым – музеефикация, монументы, мемориалы, места исторических событий, выступающие ориентирами, маркерами привязки нарративов к пространству реального опыта.

Однако представляется важным дополнить эту типологию третьим компонентом воспроизводства прошлого. Речь идет о хронотопах, событиях (special events): ритуалах, празднованиях, церемониях, реконструкциях, перформансах, хеппенингах, т. е. – практиках презентации прошлого и сопричастности ему.

Реализация всех этих форм и практик предполагает их инициаторов – акторов политики исторической памяти. Такая политика может осуществляться сверху и снизу. В первом случае ее акторами выступают органы власти, политики, система образования, культурные индустрии, традиционные и новые медиа. Во втором – общественные организации, инициативы граждан, медиа, различные группы поддержки или протесты.

Исследования показывают наличие трех режимов реализации исторической памяти292292
  Тульчинский Г.Л. Наррация в символической политике: Уровни и диахрония // Символическая политика: Вып. 4: Социальное конструирование пространства. М., 2016, с. 65 – 83.


[Закрыть]. Во – первых, это оперативный режим, реализуемый медийными технологиями, индустриями культуры и искусства. В этом режиме содержание исторической памяти наиболее подвижно (с лагом до 3 лет) – в зависимости от текущей внешней и внутренней ситуации, политического курса и т. п. Во – вторых, это образование – режим более инерционный (лаг 15 – 20 лет), обеспечивающий воспроизводство более устойчивого содержания исторической памяти. И, в – третьих, это собственно культурная память, режим наиболее устойчивый, поскольку задает культурную идентичность. Поэтому его лаг составляет 30 – 50 лет, не менее 2 – 3 поколения.

Принципиальную роль играет согласование темпов и интенсивности динамики изменения исторической памяти. Их рассогласование порождает социумы с «разорванной» исторической и культурной памятью. До недавнего времени примерами таких обществ были Мексика, Алжир, Турция, Россия – общества в которых элитами транслировались представления о целях и путях развития, резко отличающиеся от культурной памяти социума, а то и отрицающие само содержание этой памяти. Не случайно в таких обществах предлагаемые элитой реформы и программы развития сталкиваются с серьезными проблемами и сопротивлением, предполагая дополнительные сверхусилия по консолидации общества, что сопровождается социальными конфликтами и даже насилием.

В этой связи весьма показательна динамика современной российской символической политики исторической памяти, когда примерно с 2012 существенно изменилась оперативная символическая политика «сверху». Политическая элита заговорила на языке культурной памяти (включая советский опыт), что оказалось довольно неожиданно для академической (научно – образовательной среды), и, одновременно, поддержала идею гражданской идентичности, что оказалось не менее неожиданно для обыденного этнического понимания наций и сторонников этнофедерализма. Такая динамика тем более порождает необходимость интенсивных коммуникаций в обществе, осмысление возможных ассоциаций, соотношения символических презентаций прошлого и других направлений работы с содержанием исторической памяти, ее систематизации.

Такие попытки могут быть связаны с различением жанров исторической памяти293293
  Цымбурский В.Л. Конъюнктуры Земли и Времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные исследования. М.: Европа, 2011.


[Закрыть], что позволяет наметить логику такого осмысления и такой систематизации.

Прежде всего, это триумф – торжество социума: слава героев – победителей, несостоятельность врагов, вызовов. Но не менее важны и скорбь, траур – травмы социума. Как показывает опыт некоторых наций, страдания соединяют в большей степени, чем радости294294
  Тульчинский Г.Л. Роль геноцида в национальном самосознании //Геноцид в исторической памяти народов и информационных войнах современности. М.: Ключ – С, 2015, c. 154 – 167.


[Закрыть]. Именно с ними связаны память о героических (активных) жертвах «во имя»(sacrifci e) и о трагических (пассивных) жертвах, мучениках «от» (victim). Показательно, что одним из уроков прошлого столетия стали практики стыда, покаяния. Ряд глав современных государств принесли публичные покаяния за трагедии Холокоста (шоа).

К практикам стыда и покаяния примыкают практики забвения, которые очень важны для формирования национального самосознания, вообще культурной идентичности. Как писал Ф. Ницше, без забвения нет ни жизни, ни счастья, ни будущего, ни спокойной совести295295
  Ницше Ф. Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990, с. 441 – 442.


[Закрыть]. А Э. Ренан в своем знаменитом сорбоннском докладе 1882 года «Что такое нация?» подчеркивал, что нация это общность людей, у которых много общего и которые вместе многое забыли296296
  Ренан Э. Что такое нация? // Ренан Э. Собрание сочинений в 12 – и т. Т. 6. Киев, 1902, с. 91 – 92.


[Закрыть]. Действительно, как и в истории каждой семьи есть свои «скелеты в шкафу», так и в истории народов есть обстоятельства, о которых не хотелось бы вспоминать. Но забвение не может сводиться к простому замалчиванию неприятных фактов истории. Остаются исторические факты, документальные архивы, свидетельства и память очевидцев, хранителями которых являются или сами очевидцы или их потомки. Наконец, эти факты и обстоятельства могут храниться в исторической памяти других народов, входить как исторические травмы в их память и идентичность.

Именно следствием замалчиваний, педалированием собственного героизма и являются конфликты и войны исторической памяти. Не будучи включенными в историческую память, не осмысленные ею, эти темы образуют незалеченные травмы общественного сознания, его «невротичность», обусловленную невозможностью дистанцироваться от прошлого, зафиксировать его, уверенно жить дальше. Такое прошлое постоянно присутствует, вызывая навязчивые повторы.

Ярким примером такой невротичности является современное российское общественное сознание с его патологией незалеченных исторических травм, неопределенностью отношения к прошлому – как давнему, так и новейшему. Это проявляется не только на уровне искусства и СМИ, в радикальных пересмотрах учебников и учебных программ, но и в переименованиях городов и улиц, разрушении памятников, охранных зон, даже на уровне вынужденно замалчиваемых тем семейной памяти. В не столь давнем советском прошлом дело доходило до уничтожения и фальсификации документов – например, дат и причин смерти репрессированных. ХХ век – один из наиболее трагических, если не самый трагический, в отечественной истории. Фактически за период жизни одного поколения российское общество несколько Великих Травм, отношение к которым до сих пор раскалывает наше общество.

Рядом исследователей отмечается «этический поворот», произошедший после II Мировой войны, и связанный с трагедией Холокоста297297
  Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: НЛО, 2014, с. 123 – 124, 304.


[Закрыть]. Произошла глобализация памяти народов и человечества. Формируется общечеловеческая культура скорби и ответственности.

Основной тренд конструктивной эволюции национальной памяти связан не только и не столько с триумфальной или оскорбленной честью. Он включает и совместную память исторических травм: скорбь и признание общей ответственности, а также меморизацию трагедии.

Переживания исторической травмы298298
  Welzer H. Lehte – Kunst und Kritik des Vergessens. München: Beck, 2005.


[Закрыть] включают в себя этапы:

• выявление Жертвы,

• молчание (шок): дистанцирование, завороженность трагедией,

• осмысление,

• преодоление,

• меморизация.

Практики конструктивного забвения достаточно хорошо известны. Можно только предложить их некоторую систематизацию. Во – первых, это изживание прошлого на уровне научного осмысления: исторические и социологические исследования, их последующее архивирование, а также включение их результата в образовательные программы высокого уровня. В начальных классах и в средней школе знакомить детей с деталями трагедий не обязательно – достаточно общего представления. И, во – вторых, это символические презентации этой памяти, связанные с глубокой рефлексией (скорби, печали). Без такой рефлексии исторические травмы предстают как нечто, достойное сожаления, но не более того. А неизжитые травмы постоянно возвращаются, порождая конфликты.

Но ключевым моментом таких хронотопов выступают именно нарративы, конкретизируемые этими пространственными и временны́ми привязками к реальности.

Отступление в логическую семантику. Развитие знания: роль зашнуровывающих метафор

Глубоко в истории философии и логики коренится понимание развития познания как взаимодействия двух основных форм фиксации и выражения знания: непосредственного указания предмета и его описания. Аристотель подчеркивал принципиальное различение двух характеристик вещей: нерасчлененной индивидуальной неповторимости вещи и свойств, общих ряду объектов. В этой связи он говорил о «первых» («первичных») и «вторых» («вторичных») сущностях299299
  Аристотель. Метафизика. Кн. 4(Г), гл. 2 // Аристотель. Соч.в четырех томах.Т. 1. – М.: Мысль, 1976.


[Закрыть]. Основной чертой вторичных сущностей является выделение характеристик, общих некоторому множеству объектов. Поэтому за вторичными сущностями в истории философии закрепилось также название их «общими». Вопрос об общей сущности есть вопрос о принадлежности понятия вещи определенному роду. В этом ее отличие от сущности первичной, настолько тесно связанной со своим объектом, что никакой другой объект не может ею обладать. Не случайно первичные сущности называют также «индивидными».

Для Аристотеля указать сущность явления – это определить его через род и видовое отличие, причем первичные сущности выступают в качестве некоего «предельного вида». Общей аристотелевской установке в понимании сущности более соответствовало понятие вторичной сущности, определяемой набором классифицирующих свойств. Не случайно именно понятию общей сущности было уделено более пристальное внимание последующих поколений философов, породив знаменитый спор об универсалиях – фактически – о существовании общих сущностей. Так, если для Платона в его теории идей, основой являются именно общие сущности, а для Фомы бесспорным существованием обладает универсальная сущность, предельный род (предикат) – Бог, то для Дунса Скота и других номиналистов сущей сущностью является предельный вид (субъект) – единичная вещь, т. е. наибольшей реальностью обладают именно индивидные сущности, индивидуальная природа вещей – haecceitas (этовость, этость) в терминологии Скота.

В современной логической семантике этот спор вылился в дискуссию о способах идентификации. Были выявлены две радикально отличные друг от друга позиции. Согласно одной точке зрения (Д. Льюис, Я. Хинтикка, Э. Сааринен, Я. Тихи и др.) указание объекта осуществляется посредством сравнения наборов свойств, характеризующих его в альтернативных системах описания («возможных мирах»). Термин при этом связывается с некоторой функцией, выбирающей указания термином объекта в различных его описаниях. Поэтому такой подход условно можно назвать функционально – описательным. Нетрудно заметить, что он является развитием и конкретизацией на логико– семантическом материале родо – видовой трактовки сущности, указываемой посредством сравнения предикатов. Причем эта сущность будет варьироваться в зависимости от используемых для описания предикатов, т. е. от концептуальной системы анализа. Это придает понятию сущности неопределенный характер и статус, что выражается в необходимости всякий раз новой идентификации объекта «сквозь миры» при переходе от одной системы описания к другой.

Согласно другой концепции, анализ начинается не с систем описания, а с конкретных индивидов и вопрос поэтому заключается не во всякий раз новой идентификации, а скорее в нахождении некоторого «твердого десигнатора» (С. Крипке), «имени субстанции» (К. Донелан), «индексного имени» (Х. Патнем), обозначающего нечто, существующее во всех альтернативных описаниях и обладающее устойчивым набором свойств.

Противостояние этих подходов можно найти еще в «Теэтете», где Платон доказывает, что объект истинного знания не может зависеть от этого знания (концептуальной системы), а наоборот – является его источником и причиной, вызывающей, согласно платоновской метафоре, оттиск на восковой дощечке души300300
  Платон. Теэтет // Платон. Соч. в трех томах. Т. 2. – М.: Мысль, 1970, с. 237 – 304.


[Закрыть] (15). Аналогично и Крипке, например, полагает, что критерии указания объекта задаются не по некоторым свойствам, а за рамками системы описания301301
  Kripke S. Naming and necessity // Semantics of natural language. – Dordrecht etc., 1972, p. 272 – 273.


[Закрыть]. В самом деле, хотя для Аристотеля самое существенное свойство связано с его философскими работами, а для Наполеона – с его военными походами, отсутствие этих свойств не мешало бы нам говорить о них как об индивидах. Обеспечивается это употреблением их имен собственных. Имена собственные и рассматриваются С. Крипке в качестве бесспорных твердых десигнаторов. Имя собственное не требует знания существенных свойств и часто дается по свойствам случайным, поскольку указание обеспечивается и определяется при этом не свойствами вообще, а непрерывной цепью традиции именования, как бы – проведением «каузальной цепочки» от настоящего употребления имени вплоть до первого его употребления, «первого крещения» объекта. В общем случае наше указание зависит не только от того, что мы сами думаем, но и от других людей, от истории введения имени в оборот, традиции его употребления.