Текст книги "Женщина без тени"

 
Мама, мама, пусти нас домой.
Дверь на запоре, нам не зайти.
 

«Где я, – проговорила императрица. – Только я это слышу?». В какой-то момент эти звуки проникли в самые сокровенные глубины ее души, никогда с ней не происходило подобное. Кормилица орудовала над огнем как одержимая, сковородки подпрыгивали, масло кипело, рыбки похрустывали, пироги подходили. Она крикнула в воздух, в ее протянутой руке оказалась дорогая лента, усыпанная жемчугом и драгоценными камнями, как та, которой она скрепляла письмо, в другой круглое зеркало. Она склонила колени перед красильщицей, которая присела на пол возле нее. Старуха протянула ей руку, лента вплелась в волосы, юное лицо горело в круглом зеркале будто рожденное багряным огнем. Жалобно запели рыбки:

 
Нам темно и нам страшно,
Мама, пусти нас внутрь.
Или позови любимого папу,
Чтоб он открыл дверь!
 

«Они не слышат это?» – подумала императрица, у нее потемнело в глазах, но ощущения не пропадали. Она отчетливо видела две другие фигуры. Молодая лежала, съежившись, и не отрывалась от зеркала, старуха металась туда-сюда между ней и очагом. «Я видела похожий сон», – произнесли губы красильщицы. Лицо молодой женщины изменилось, ее следующие слова невозможно было разобрать. Старуха подпрыгнула к ней как нежный любовник, присела возле нее и рот прошептал ей на ухо: «Тебе также приснилось, что это будет вечно?». Они поняли друг друга с полуслова. Молодая женщина была на седьмом небе от счастья, она закатила глаза, были видны только сверкающие белки. «Сначала три ночи – у тебя хватит сил? – прошипела старуха. – Три ночи без твоего мужа». Молодая женщина три раза кивнула: «Это ерунда, что дальше? – прошептала она. – Это дурно? Это отвратительно, что это, что я должна сделать?». «О невинное дитя, – закричала старуха, гладя ее руки, щеки, ступни. – Сущая безделица». «Ты будешь со мной?» – выдохнула красильщица. «Разве мы не твои рабыни с этого часа!» – закричала старуха. «Скажи мне, как это будет» – спросила молодая. «Ты ожидаешь большое и будешь удивлена малым – ответила кормилица. – Три ночи и решимость, это самое сложное». «Решение принято, три ночи для меня легко, скажи, в чем заключается работа».

«Ты выскользнешь на сходе дня и ночи из дома к открытой воде», – сказала старуха. «Река поблизости» – прошептала молодая.

«Ты повернешься спиной к бегущей воде и скинешь одежду, ничего не должно быть на тебе, кроме туфли на левой ноге».

«Ничего, кроме этого?» – проговорила красильщица и испуганно улыбнулась.

«Затем возьмешь семь таких рыбок, бросишь левой рукой через правое плечо в реку и трижды повторишь: «Отойдите от меня, вы проклятые, и живите у моей тени». Так ты навсегда избавишься от нежеланных и начнется блаженная жизнь, по сравнению с которой эта лента и трапеза, что я приготовила, лишь жалкая закуска».

«Что это значит, что я скажу им, нежеланным, живите у моей тени?»

«Это часть сделки, которую ты заключаешь, и будет значить, что с этого часа твоя смутная тень отойдет от тебя, и ты будешь сиять, что спереди, что со спины». Женщина потерянно посмотрела мимо зеркала. «Я сделаю это», – добавила она. «Мама, о горе» – закричали рыбки умирающим голосом и сварились. Только императрица слышала этот крик, который пронзил ее, что она должна была закрыть глаза на неопределенное время. Когда она их снова открыла, то в отблеске затухающего огня увидела, как красильщица согнулась, чтобы поцеловать старухе руку. В начале комнаты, возле огня, из половины супружеского ложа для красильщика Барака было приготовлено место для сна, а сзади, перед ложем жены висела занавеска. Кормилица склонилась перед красильщицей и потянула за собой дочь к двери. «Что произошло?» – спросила императрица, когда они вступили в ночь. «Многое», – ответила кормилица. «Свершилось?» – спросила императрица и доверительно прикоснулась к кормилице, не будучи среди людей, она больше не пугала ее. Кормилица наградила ее насмешливым взглядом: «Терпение! – сказала она. – Всему свое время».

Третья глава

Красильщик Барак пришел домой поздно. В комнате было темно, и стоял аромат как в доме богача. Он зажег свет и, к своему огромному удивлению, увидел, что семейное ложе разделено пополам, одна половина в совсем непривычном месте, ближе к очагу, казалось, ждала его, другая была завешена куском материи. Он подошел туда, прикрывая ладонью свет, отодвинул занавеску и увидел свою жену, как ребенок спавшую со сжатыми кулаками. Ее дыхание было ровным, она показалась ему такой желанной, но он сдержался, неслышной поступью подошел к очагу, по запаху нашел остатки роскошной трапезы из рыбы, пряных, на масле жареных пирогов, которых он никогда до этого не пробовал. Он отложил половину рыбины и кусок пирога и тихонько отнес эти остатки в сарай, чтобы его младший брат, горбун, если ему ночью или рано утром захочется полакомиться, нашел это. Он повернул к своему ложу, справил короткую молитву, сидя на кровати, застыл на мгновение, пристально посмотрел на занавеску, которая скрывала фигуру его жены. Никакого движения не было, с тихим вздохом, который, однако, как и все у него был массивным, расправил свои члены и тут же заснул. На следующее утро, до рассвета, он вышел к реке, взял свою ступу и расположил свою работу в ста шагах от дома, чтобы не потревожить шумом сон жены. Когда он вернулся, то увидел двух незнакомых женщин, которые проскользнули внутрь, переступив порог дома. «Это мои тетки, они будут в моем услужении без платы», – сказала женщина, которая, на его удивление, уже встала. Когда обе незнакомки склонились, чтобы поцеловать подол ее платья, ее манера, как она позволила это, была полна изящества, ему показалось, что он еще никогда не видел ее такой красивой. Но у него не было времени, тешить себя ее ликом. Он взгромоздил приличный тюк свежевыкрашенных шкур животных себе на спину, старуха подпрыгнула ему помочь. Она подбежала к двери и распахнула ее перед ним и склонилась, когда он проходил мимо. «Возвращайся скорее домой, мой повелитель, – закричала она. – Моя госпожа изнывает от тоски, когда тебя нет!». Одним прыжком она очутилась возле молодой госпожи, ее лицо насмехалось без слов над вышедшим. «Мгновения как золотая пыль, что утекает, – прошипела она. – Давай я украшу тебя, и мы пойдем».

«Нам нечего делать за пределами дома», – сказала женщина.

«Ты разрешишь, я позову того, кто горит желанием прийти».

«О ком ты говоришь это?» – сказала женщина отрешенно и твердо посмотрела ей в лицо. Кормилица растерялась, но не показала виду. «О том, что на мосту, – без тени смущения ответила она, – о нем говорю, о самом несчастном из мужчин! Позволь мне позвать его и привести к уделу его мечтаний и надежд!». «Я хочу, чтоб в доме было чисто, – сказала красильщица и посмотрела мимо старухи. – Котел должен блестеть, выскоблить ступы, старые мешалки должны выглядеть как новые, пол вымыть, и поторапливайтесь, одно за другим». «О моя госпожа, – жалобно протянула старуха, – помни, есть тот, которого мысль о твоих распущенных волосах заставляет колени дрожать». «Чаны на улицу на промывку, – закричала красильщица, – ты бесстыжая, вычистить корыта и бочки, дрова наносить из сарая, пять сажень дров, разжечь огонь для котла, мельницы должны так работать, чтоб искры летели, кровати заправить, вперед, раз, два! Шевелитесь вы двое! Барак, мой муж, должен радоваться, что у меня две прислужницы». «О горе нам», – закричала старуха и упала в ноги женщине. «Пошли прочь, дочь моя, госпожа нас презирает, и не хочет, чтоб мы ей сослужили настоящую службу!»

«Разве вы не присягали быть в моем услужении или нет? – зло закричала красильщица и выдернула ногу из рук старухи, что та покачнулась. – Клялись или нет?» Она топнула ногой. Кормилица и императрица забегали, они привели в порядок кровати, они вынесли чаны и инструменты на промывку, натаскали дров из сарая и сложили дрова штабелями, вычистили ступу и выскоблили черпаки. В это время красильщица вытащила из-под подушки драгоценную ленту и зеркало. Она сидела на земле на связке сушеных трав и украшала себя, но лицо оставалось безрадостным. «Вы думали, что я у вас в кармане, – бросила она через плечо. – Раньше нужно было вставать. Теперь побегайте до седьмого пота». «Ты проголодаешься, моя госпожа, – смиренно сказала кормилица. – Ничто так не пробуждает голод как смотреть на то, как работают другие», – и протянула ей на маленькой тарелке ассорти из разных паштетов с тонким пряным запахом, каких жена красильщика отродясь не видела: она с удивлением смотрела на них, взяла тарелку и съела один за другим все бутерброды. Когда Барак пришел в обед домой, она была не голодна и не притронулась к еде, которую приготовила кормилица и которая так пришлась по вкусу Бараку. Она по-прежнему мало говорила и не отвечала на вопросы мужа. Он не проглотил ни кусочка без того, чтобы не вытаращить свои круглые глаза на нее, белки его глаз начинали блестеть от беспокойства или сосредоточенности. «Молитесь, вы разделившие с нами трапезу, – сказал Барак тетушкам, которые сидели поодаль на земле и поглощали остатки пищи. – Молитесь, чтоб она снова смогла есть и чтобы это пошло ей на пользу. Вы, должно быть, знаете, – продолжал он, – неделю назад я пригласил к нам в дом всех моих родственниц, они вели красивые речи, кумушки, о ней, моей жене, и я, знаете, семь раз на ночь ел то, что они благословили пожеланиями плодородия. И если моя жена ведет себя странно, иначе, чем обычно, то восхваляю я эту необычность и склоняюсь перед этими изменениями: да снизойдет счастье на мою голову, в ожидании мое сердце». Лицо молодой женщины побледнело от злости. «Но пучеглазые ведьмы, – сказала она искривленным гримасой ртом, – должны были знать, что нашептывание заклинаний, должны были знать, не имеет власти над моим телом, и что этот мужчина принял на ночь, должны были знать, не влияет на мою женственность». Она резко поднялась с земли, направилась в глубину комнаты к своей кровати и задернула занавеску. Барак тоже встал, его рот открылся, будто он хотел что-то добавить, его глаза следили за занавеской, которая скрывала его жену. Молча он начал укладывать большой тюк окрашенной материи, чтобы водрузить его себе на спину. Когда он закончил, будучи возле двери, поправил груз на своей спине и дружелюбно сказал тетушкам: «Я не зол на жену из-за ее слов, у меня радостно на сердце, я в ожидании благословенных, что придут». «Они не придут, – прошептала про себя женщина, – ни в этом доме, скорее уйдут отсюда». Она прошептала это почти безмолвно за занавеской, что никто не мог это услышать; но кормилица все же услышала, моргнув лысыми, без ресниц глазами.

Женщина лежала на кровати и не шевелилась почти час. Спустя время кормилица прибежала к занавеске и зашептала возле кровати, ответа не последовало. «Горе мне, жить с этими существами еще хуже, чем видеть их во сне, – вымолвила императрица, – скажи мне, о чем идет речь между этой злобной бабой и ее увальнем-мужем?». «О твоей тени», – ответила кормилица также тихо. Внезапно женщина вышла на середину. «Почему он тогда не приходит, ты лгунья, тот, о котором ты постоянно говоришь?» – выпалила она и в тот же момент густо покраснела. «Я знаю это, тебе не нужно мне отвечать, – она продолжала. – Он сам старик и развалина, я это знаю, потому что он тебя выбрал в качестве свахи». Кормилица ничего не ответила. «Признайся мне, – закричала красильщица, – что ты продажная сводница и обманщица, и все твои россказни для того, чтобы вскружить мне голову!». Кормилица не проронила ни слова. «Пустить бы тебе туфлей в голову, ведьма, – закричала молодая, – получай за то, что я впервые прочувствовала всю глубину моей нищеты, получай, – она еще раз ударила. – За то, что ты из ливня хотела перенести меня в укрытие, кто это может быть, кто мог отправить такую как ты ко мне в дом. Может, он видел меня ну улице и думает, что меня так просто можно заполучить? Скажи мне это прежде, чем я тебя выгоню и спрошу его, кто дал ему право поднимать свой взор на меня. Расскажи ему просто, что Барак сильнейший среди красильщиков и среди носильщиков нет ему равных». Кормилица не двигалась и упорно молчала; она оторвала голову от земли, но, казалось, не смеет встретиться взглядом с разгневанной госпожой. И только, когда та ее отпустила и ушла, еле переставляя ноги, она посмотрела ей вслед и будто в забытьи прошептала в пустоту: «Посмотри, мой повелитель, разве ее поступь не напоминает истощенную жаждой газель?». «Я придушу тебя, – закричала красильщица, которая поняла каждое слово, и быстро обернулась. – С кем говоришь ты, ведьма?». Краснота сошла с ее лица, она была бледна и походила на испуганного ребенка. «С ним, кто стоит снаружи и протягивает руки к двери твоего дома, который разбил голову в кровь о стену твоего дома, кто разорвал свои одежды от желания и тщетной тоски». «Иди сюда, – сказала красильщица изменившимся голосом, – подойди, но не прикасайся ко мне!» Она уселась на своем ложе и позволила кормилице подойти вплотную. «Ты сводница, – сказала она, – горе мне, простая сводница, ты пришла ко мне, потому что я бедна. Ты наугад развела свои привычные штучки, для тебя это ерунда. Но теперь оставь меня и забери с собой эту, я не хочу вас больше видеть в своем доме: это то, о чем я думала, пока сидела на кровати и молчала. Я не пойду с тобой, я не хочу встречаться с тем, кто тебя послал; он мне надоел еще до того, как я его увидела. Воздыхатели все одинаковые на этом свете, их вожделение мне претит». Задумавшись, она осмотрелась в комнате. «Многое было грязным, и вы вычистили это, – она продолжала. – Но лучше не стало, приборы мне не стали милее, а дом мне печальнее темницы. Ты пришла в тяжелое время и нашептала мне на ухо о жизни радостной, что меня ждет, это была твоя самая страшная ложь, не ждет меня ничего, кроме того, что уже есть. Я козочка на привязи, я могу блеять день и ночь, никто не обратит внимания, мучает меня голод, я положу кусок себе в рот, и так живу я днем за днем, и так и будет, пока мой подбородок не станет таким морщинистым как твой, и глаза станут слезиться, о несчастная я». Слезы прервали ее речь, она поникла, старуха ее поддержала. Слезы ручьями катились по ее щекам, старуха смотрела на это с восхищением. Она позволила плачущей женщине соскользнуть на кровать, она гладила ее щеки, она целовала кончики ее пальцев, колени. «О какая же ты, как изысканное благовоние, что в прохладе долго хранит свой аромат, ты слишком строга к себе». «Зачем куришь ты фимиам, я не хочу», – сказала женщина слабеющим голосом и опустилась наполовину в объятия старухи. «Это не амбра и не лаванда, – прошептала та. – Это запах вожделения и исполнения». «Оставь свои волшебные речи», – закричала испуганно молодая и билась в руках старухи, та крепко схватила ее и прижала к кровати. «Тихо, о незабвенная, это ты сама, – закричала кормилица, – твое дыхание слаще лаванды, твой взгляд распаляет огонь экстаза». Красильщица пыталась вырваться из объятий старухи и в тоже время цеплялась за нее, ее охватил ураган тревоги и сладострастия, она смотрела в паутину огня, из которой что-то с неудержимой силой рвалось к ней, у нее закружилась голова, и она закрыла глаза. «Кто бы это ни был, он не существует». «Мой повелитель, разве можно устоять перед ней такой бездыханной?» – губы кормилицы вплотную приблизились к ее голове, слова летели вверх. «Кто бы это ни был, он не существует – выдохнула женщина и безвольно повисла на руке старухи. – С кем ты говоришь?». «Он рядом и страстно желает тебя, он кричит мне: «Закрой ей глаза, и когда вновь их откроет, я буду у ее ног».

«Глаза, – сказала женщина и вырвалась на свободу, – ни за что!». «Ты сделаешь это! – сказала кормилица лебезящим голосом, – ты ляжешь в кровать, ты уже лежишь, я укрою тебя плащом, моя дочь уроет твои ступни и мягко закроет тебе глаза, ты уже разрешила, моя госпожа!» «Этого не будет», – проговорила императрица про себя. «Она не хочет этого. Это не может произойти», – повторяла она, в то время как ее ладонь упала той на глаза. Это уже произошло в тот миг, как она это произнесла. Посреди комнаты стояло существо, которого перед этим здесь не было. Она наблюдала за ним краешком глаза, его присутствие отличалось силой и зоркостью как у животного. Императрице было мучительно его присутствие за спиной. Она отступила, глаза красильщицы открылись. Она села, дрожа от страха и смущения. Кормилица поклонилась до земли перед ним, он направил свой путь к прекрасной красильщице. Императрица пришла в себя, она увидела, что один его глаз больше другого, его взгляд был полон животной горячности, она узнала в нем одного из Эфритов, что мог принять любой образ, чтобы заманить и обмануть человека. Он был миловидный, как она рассмотрела, но неудержимый порок, который искажал его черты, делал его лицо еще более отталкивающим, чем любое человеческое лицо, что ей когда-либо встречалось на земле. Она знала, что Эфриты стоят на страже царства людей, но никто из них ни разу не отваживался подойти к ней так близко. Ненависть и пренебрежение охватили ее, она властно поднялась, ее глаза сверкали молниями. Кормилица почувствовала ее гнев, она метнулась к ней и примирительно обняла, подтолкнув в сторону, Эфрит стоял перед красильщицей, не сводя с нее глаз, та опустила глаза. «Вот какая ты, – сказал он, императрица не ожидала такого глубокого и дивного голоса, который зазвучал угодливо, почти пресмыкаясь. – О изысканная, ты ждала меня». «Ждала, – сказала женщина, – я тебя?». «Ты стала женщиной, но тот, кто развяжет узел твоего сердца, еще никогда не был так близок к тебе как сейчас». Женщина открыла рот, но не произнесла ни звука. Его руки были у нее на коленях, он опустился возле нее, было в нем что-то от пантеры и змеи. Происходящее разрывало сердце императрицы. «Защити ее от этого чудовища, – прошептала она кормилице. – Ты что не видишь, она его не хочет». «Не приготовишь теста, не разбив яйца, это было бы искусство», – холодно возразила кормилица. Эфрит вцепился в запястья красильщицы и заставил ее посмотреть на него, она не могла противиться ему, ее взор открыл ему всё, ее душа была открыта для него. «Глаза, прикажи ему отвести глаза», – сказала женщина, казалось, она хотела убежать, Эфрит не отпускал ее, руки на ее затылке, слова, соскальзывавшие с его губ, ласкали слух и таили угрозу. Императрица не хотела смотреть, но смотрела. Она не понимала, что она видела, тем не менее смысл был не совсем сокрыт: цепенящее ощущение действительности не отпускало. «Прочь! – выдохнула она и спрятала лицо в мешке с сушенными кореньями. – Кто он ей, кто она ему, как они сошлись! Почему она защищается в полсилы! Что стоит между этими существами?».

«Твоя тень», – вернула кормилица, ее лицо засияло. «Нет, не это», – прокричала императрица на ухо старухе. «Спокойно, – сказала старуха, – спокойно, эта отверженная должна сгореть в огне желания».

«Соблазни ее сокровищами, речь шла о роскошных трапезах, она хочет дом и прислужниц, – сказала молодая, – дай ей, но не это!».

«Кривой гвоздь, – ответила острая на язык старуха, – без крючка еще не удочка».

Женщина высвободила руки и встала. «Я хочу убежать, – сказала она, – помоги мне, старуха, я хочу спрятаться от него! Что он мне, чужой человек! Даже если он и красив!». Кормилица в миг очутилась возле нее: «Что он хочет, это стать тебе ближе, о изысканная, – сказала она с неописуемым выражением, – это все, чего он желает». «Я хочу спрятаться от его глаз», – закричала женщина и так неловко толкнула старуху, что оказалась еще ближе к мужчине. «Спроси его, как смеет он, требовать от меня то, что он попросил, он, которого я час назад не знала! Спроси его! Он говорит, что он требует этого как залог доверия, как знак благосклонности!». «Действительно, он говорит правду, – закричала старуха с восхищением и перекинулась взглядом с Эфритом. – И то, что ты не знала его час назад, еще один повод воспевать твою смелость: так идет от сердца к сердцу, и, если кто-то тебя учил другому, черный обман держал на сердце, о доверчивая». «Так и есть», – закричал Эфрит, кормилица подала знак, чтоб он замолчал. Она напряженно прислушивалась. «Вам нужно на время расстаться, – закричала она, – возлюбленные, я слышу шаги красильщика, что идет домой. У него радостно на сердце, в его руках глиняная миска». Сердце императрицы забилось от радости, она с нетерпением ждала увидеть на пороге сильного, крепкого мужчину. «Почему он не выбьет дверь, почему не ворвется внутрь?» – подумала она и подняла голову. Сбивающаяся, нестройна мелодия доносилась снаружи. Кормилица стояла рядом с ней и бросала ей дивные взгляды: «Давай, пусть они разойдутся на сегодня, – сказала она, – время пришло». Эфрит обхватил стан красильщицы, он хотел утащить ее за собой, казалось, в присутствии опасности его решимость удвоилась. Он был готов поднять свою добычу над головами присутствующих, он был прекрасен в своем страстном нетерпении. Императрица преградила ему путь. Ее решимость не уступала его решимости, она схватила женщину, Эфрит повернул к ней свое лицо, пылающее как открытый огонь; его два разных глаза скрывали неизведанные до селе пропасти, ужас сковал ее, не за себя, а за душу красильщицы, которая находится в руках этого демона и дышит с ним одним воздухом. Она хотела притянуть красильщицу к себе, сомкнув руки, не рассчитала, однако, что это человеческое существо. Леденящее чувство пронзило императрицу от макушки до пяток. Она больше не понимала, кто она и как она сюда попала. Осознание происходящего отняло у нее силы, ее чистая, прекрасная сила больше не действовала, ее сознание, впервые разорванное, металось в поисках помощи, со всем пылом призывала она красильщика Барака, она чувствовала приближение его шагов к двери. Он с шумом радостно ввалился в комнату, лицо раскраснелось от радости и возбуждения, в руках огромное блюдо с кучей вкусностей: курица с рисом, соленья, долма в виноградных листьях, тыква с пряными фисташками и десятки других угощений. Горбун с венком из цветов на голове играл на губной гармонике, протиснулся внутрь, однорукий тащил солидную керамическую кружку с вином, одноглазый нес на голове того освежеванного ягненка, чей кроткий взгляд так поразил императрицу в первый раз, дети стайками, привлеченные губной гармоникой и ароматом таких богатых блюд толпились у двери, с ними голодные собаки. Всё это ввалилось в комнату, Эфрит как вспышка молнии растворился в воздухе, заколыхались развешенные тряпки, из кладки вывалился кирпич, кормилица захлопала в ладоши, приветствуя подобострастным поклоном хозяина дома. Очнувшись в полуобморочном состоянии на руках прислуги, блуждающим взглядом красильщица окинула комнату, но не узнавала ни деверей, ни собственного мужа, почти покинувшая тело душа вернулась назад, ее дыхание было прерывистым, сердце бешено билось. Радость от неслыханной покупки и приготовлений к трапезе, которых еще никогда не видели в его бедном доме, переполняли добродушного красильщика, что он не заметил, в каком состоянии была его жена. «Что скажешь на это, принцесса, – прокричал он ей зычным голосом, – что скажешь по поводу этой трапезы, ты избирательная, та, что баловала меня обедом, как находишь эти приготовления?». Жена молча стояла перед ним с широко раскрытыми глазами и смотрела на него как на духа, он посчитал, что она потеряла речь от радости и удивления, и громко рассмеялся. «Расскажите ей, братцы, – закричал он, – чтоб она поняла, что за покупатели мы.

Как было у мясника! Как было у торговца пряностями?».

«Мясник, цену теленка режь пополам, – пропел горбатый. «И на барана скидку давай, давай петуха!» – включились одноглазый и однорукий. «Мангальщик, вертел давай!» – завел дружный хор, однорукий протянул вертел с огромным куском жареного мяса, что болтался на набедренном фартуке. «Мангальщик, доставай свой шампур!» – вопили какие-то дети, толкаясь в толпе. «А как было с закусками и вином!» – еще громче и задорнее остальных закричал Барак. «Так было: пекарь, неси кренделя, – ответили братья, – а ты, подозрительный тип, подай-ка вино!». «Так и было», – горделиво прокричал красильщик, его лицо раскраснелось от радости, он поочередно, по кругу, посмотрел на присутствующих. Он подошел к своей жене, притянул ее к себе и усыпал ее рот и щеки поцелуями. Кормилица подпрыгнула к ним, согнувшись от смеха. Она везде запустила свою руку, она то и дело наступала на детей, которые заполонили пространство, залезали пальцами в большие миски, хватались за горящую лучину и хотели потрогать мертвого ягненка; горбун одной рукой играл на губной гармонике, другой рукой помогал нанизывать ягненка на вертел, одноглазый разливал вино в керамические плошки, губами подбирая стекавшие капли, а Барак сидел на земле перед большой миской, притянув жену к себе на руки, ластился к ней, то выуживал пальцами самые лучшие куски и пихал ей в рот, то целовал, прижимая к себе. Он не замечал, как она давилась кусками, и как мертвая реагировала на его ласки. Так как, на его взгляд, она слишком медленно ела изысканные кушанья, он успевал запихивать детям в рот, которые окружили его плотным кольцом, не замечая, что себе в рот не положил почти ни кусочка. «Давай, пекарь, неси кренделя!» – закричали дети и требовательно посмотрели на однорукого и одноглазого. «Если мы покупаем, то покупаем!» – пропел горбун и запустил свои длинные руки в глубь миски. «О счастливый день, о благой вечер!» – пропел Барак клокочущим голосом, свободной левой взял самого маленького, потом еще одного, хватая аккуратно их за шиворот одежды и бросая их на колени своей жены, сотрясаясь от радостного смеха. Женщина резко подтянула колени, столкнула детей со своего подола так, что они покатились к открытому огню, оттолкнула Барака, что он зашатался и разбил ногою большую миску. Дети постарше закричали, оттащили младших от огня, одноглазый кинулся спасать остатки блюд, что можно было еще спасти. Кормилица оставила ягненка и вертел и подскочила к женщине. Та опустилась на колени, хватаясь руками за воздух, из гортани вырывались судорожные рыдания. Тетушки подхватили рыдающую и отнесли на кровать. Барак был рядом, но не осмеливался прикоснуться к рыдающей жене, он подбежал к огню, растерянно посмотрел на трапезу, затем снова подскочил к кровати, осторожно прикоснулся к ее телу, она металась как рыба, выброшенная на сушу, он подумал, что она отравилась. Он подал старухе платок, вытолкал братьев и детей, они схватили ягненка с вертела, едкий запах пережжённого жира заполнил комнату. Стенания прекратились, судорога сковала все члены красильщицы. Она оскалила зубы на мужа, как только увидела его, и бросила старухе: «Забери меня отсюда, ты знаешь пути, поклянись, что я никогда не увижу ни этот дом, ни это лицо». Старуха показала три пальца, один подогнула и многозначительно кивнула на два оставшихся. Женщина закрыла глаза, Барак не слышал, о чем они говорили, он видел, как старуха ей что-то нашептывала, молодая женщина изредка что-то отвечала, гримаса сошла с ее лица, она постепенно успокоилась и расслабилась.