Текст книги "Сборник рассказов"

Учитель физкультуры

У глупого человека не обязательно и лицо глупое. Таким оно бывает, если этот человек ещё и ленив. Но если не ленив, более того – усерден сверх меры… Как мой бывший учитель физкультуры Тамаз Николаевич.

…Складки на лбу от напряжённой интеллектуальной работы, свет фаустической духовности во взоре – Тамаз Николаевич читает. Неважно что. Сам этот процесс для него – труд. Тяжкий и упорный. Вот его лицо вытянулось в кувшин, нос вперёд, губы в тонкий отрезок. Тамаз Николаевич – на старте, показывает, как надо прыгать в длину. Такое ощущение, что ничто не может отвратить его от этого поступка. И тогда наступает тишина, замолкают даже самые неугомонные. Не от предвкушения рекорда, а от жутковатого зрелища человека, решившегося…

Его мимика была занята постоянно, без устали отпечатывая каждое духовное движение этого неуёмного малого. И всегда узнаваемо, без полутонов, как у переигрывающего актёра. Когда же он расслаблялся, то давал волю многочисленным неврастеническим тикам: наш физрук дёргал бровями, кончиком носа вычерчивал в пространстве воображаемые окружности, пытался левым уголком рта дотянуться до левого уха. Но глупой мины его физиономия не удостаивала.

Особенно мне запомнилось его безнадёжно просветлённое выражение лица. Сегодня такие счастливые лики можно видеть разве что на страницах журнала «Корея» или на чудом уцелевших плакатах недавнего оптимистического прошлого.

…Раннее майское утро на перроне вокзала. Вся общественность нашего городка с транспарантами ждёт московский поезд. Мы в спортивных трусах и майках. Тамаз Николаевич тоже в спортивных трусах и майке, а в руках лозунг, гласивший, что мы все рады видеть дорогого Никиту Сергеевича. Да, это было то время! Появление в тамбуре одного из вагонов притормозившего поезда сонного премьера, очевидно недовольного тем, что его так рано разбудили, его лысина и бородавка на носу вызвали всеобщий энтузиазм, аплодисменты, «переходящие в авиацию» (как потом напечатали в местной газете). Среди верноподданнического ажиотажа, подогреваемого рёвом духового оркестра и пламенными речами местных руководителей, я случайно взглянул на физрука: его лицо лоснилось от подобострастия, лучилось от удовольствия.

Надо отметить, главу правительства принимали со всей искренностью (наверное, по-другому не умели). Но в городке уже острили по поводу его кукурузных перегибов. Как-то в темноте кинозала зрители непочтительно хохотали, когда на экране толстый Никита Сергеевич в присутствии иностранных гостей выплясывал в Кремле гопак. По юности лет мне стало казаться, что можно выказывать преданность первому лицу в государстве, но делать это без последствий для других. Я ошибался: Тамаз Николаевич преподал мне крутой урок.

Вообще мы как будто дружили. Я неплохо бегал, прыгал, даже проявлял эрудицию по части спортивных рекордов, имён, чем особенно подкупал физрука. Он был из того славного племени педагогов, которое весьма склонно к рукоприкладству. Меня он долго не трогал. Но произошёл конфуз, и тумаков надавали мне с избытком.

Тот злосчастный день был довольно солнечным. Выдался свободный урок, и мы резвились на травяном газоне необъятного школьного двора. Где-то в одном из его отдалённых уголков шёл урок физкультуры. Зычные крики Тамаза Николаевича оглашали окрестности. Разморенный беготнёй и хорошей погодой, я сел на скамейку, где были навалены портфели одноклассников. Размазался на сидении. Но кафешантанное настроение продолжалось недолго – вспомнил, что надо повторить урок по истории. Не вставая, я склонился над кучей портфелей, достал свой.

Если кто помнит, в учебнике по истории для 4-го класса было фото. Во весь лист. На нём Хрущёв в обнимку с космонавтами. Причём в некоторых учебниках он только с Гагариным, в других – уже и с Титовым. Но в обоих – в макинтоше и белом цилиндре.

Не расположенный повторять урок, я принялся украшать премьера, пририсовав ему неумеренно большое количество веснушек. Признаться, делал я это в полудремотном состоянии, потому что уж очень разморило. Меня можно было считать почти невменяемым, когда из белого цилиндра Никиты Сергеевича вылезли в обе стороны рога. Именно в этот момент меня накрыла чья-то тяжёлая тень. «Что ты наделал! Что ты наделал!!!» – раздался истеричный вопль, разбудивший меня и всполошивший всех, кто был на школьном дворе. Тяжёлая рука физкультурника опустилась мне на голову, а потом, схватив за шиворот, приподняла меня над землёй. Он мельтешил, как человек, поймавший вора, физиономия переливалась всеми оттенками оскорблённой добродетели. Рассказывали, что на время прекратились занятия в школе. Дети, те, кто был в классах, прильнули к окнам, а наиболее любопытные преподаватели, высунувшись, спрашивали, кого поймали.

Каково было удивление подошедших к месту происшествия, когда вместо отъявленного хулигана они увидели очкарика в аккуратно выглаженном пионерском галстуке. «Ты не хулиган, ты – политический преступник!» – вопил Тамаз Николаевич. Он не переставая тормошил меня левой рукой, а правой, воздев её вверх, потрясал учебником. Обескураженный, морально уничтоженный, я стоял, боясь поднять глаза. Пуще всего меня донимало то, что как-то всё это было непонятно. Ведь был среди нас один парнишка, совершенно безукоризненный, но над которым подшучивали только потому, что его звали Никитой!

Долго никто не мог понять, что же произошло, а когда поняли… замолчали.

В самый разгар экзекуции Тамаз Николаевич вдруг затих, отпустил меня, передал вещественное доказательство стоявшему рядом мальчишке и начал шарить по собственным карманам. Причём с таким угрожающим видом, что мне окончательно стало невмоготу. Но, не найдя «того самого», он отправил за «этим самым» другого мальчишку. Пока тот убегал и прибегал, Тамаз Николаевич продолжал кричать, что я неблагодарная свинья, что нет мне места в советской школе, скрепляя сентенции порциями тумаков. Некоторые из жалостливых старшеклассниц, наблюдавших сцену, чуть-чуть причитая, стали просить отпустить меня. В ответ – опаляющий осуждением взгляд. Но тут принесли «то самое». Оказывается, блокнот. С деловым видом физкультурник сел на скамейку.

– Как фамилия? – прозвучал вопрос. С недоумением я взглянул на него. В школе у меня была репутация примерного ученика из более чем благополучной семьи. Потом последовали вопросы о родителях, социальном положении дедушек и бабушек. Спрашивая об отце и получив ответ, Тамаз Николаевич поёжился. Но бес верноподданничества и, может быть, факт присутствия многочисленной публики не умерили его пыл. Он встал, вытянулся во весь рост, уничижительно-театрально взглянул на меня сверху вниз, обернулся затем к присутствовавшим: «Его вопрос будет рассматриваться в Москве! – он показал на меня пальцем. – Сам Никита Сергеевич будет решать, покарать или помиловать этого негодяя!» И, напустив на себя таинственный вид, добавил: «Заседание, где будет обсуждаться его судьба, будет тайным, а то у американских империалистов вот такие уши, – он приставил ладони к ушам и для пущей убедительности растопырил пальцы. – Узнай про этого субъекта, – снова показал на меня пальцем, – раструбят о нём на весь мир!» – заключил физрук и в порыве праведного гнева отвесил мне оплеуху ещё раз.

Толпа молчала, никто не рисковал отлучиться. Тамаз Николаевич был доволен. С чувством исполненного долга (гражданского и педагогического) он расхаживал вокруг меня, любуясь произведённым впечатлением. Нужен был достойный финал. «Чья сорочка?» – неожиданно крикнул он, схватив меня за воротник. «Моя», – ответил я испуганно, решив, что меня хотят обвинить ещё и в воровстве. «Нет, чьё производство?» – уточнил физкультурник. – «Китайского». Увы, урезонивающей концовки не получилось. Отношения с Китаем к тому времени у Хрущёва сильно испортились. За что мне добавили несколько пощёчин. Тут толпа задвигалась и облегчённо вздохнула. Появился директор. Перед ним расступились. Торжественно, подхалимски улыбаясь, физрук слегка подтолкнул меня вперёд, навстречу директору. Тот сурово взглянул на меня, потом на Тамаза Николаевича. Как бы предупреждая отчёт коллеги, он взял у него книгу и бросил: «Продолжайте урок. А ты иди со мной». Ничего не видя перед собой, только широкую спину директора, я поспешил за ним. Зашли в кабинет. Он подошёл к окну, окрыл его, посетовав на жару. Потом обернулся ко мне и… засмеялся. Затем взял учебник, перелистал и снова засмеялся.

– Угораздило тебя показать книгу этому дураку! – сказал он.

Я решительно ничего не понимал и совсем растерялся, услышав: «Шут не нуждается в дополнительных украшениях, тем более если он первое лицо в государстве!»

На мою школьную судьбу данный инцидент не мог повлиять. Через несколько дней подоспела скандальная отставка премьера. Но физкультурник не унимался. Однажды во время школьных соревнований, когда я уже был на старте, он вдруг спросил меня, как, мол, с дисциплиной. Прозвучал выстрел стартового пистолета. Все побежали, кроме меня.

Но приставать ко мне ему предстояло недолго. Он вдруг исчез. Когда я поинтересовался, куда же он делся, мне ответили, что Тамаза Николаевича призвали служить – и многозначительно показали в неопределённом направлении. Что ж, подумал я, он спортивен, энергичен, главное – идейно выдержан, почему бы и не призвать. Разве что усерден не в меру и глуповат.

Прошло время, и я уже не вспоминал своего воспитателя. Но однажды, прогуливаясь по Тбилиси, у Дворца пионеров обратил внимание на одного субъекта. Тот с величайшим рвением наблюдал, как ритуально братаются друг с другом грузинские и американские ребятишки. Они обменивались вымпелами, лезли целоваться друг к другу, в особенности наши. Стоял шум-гам. Этот тип явно пас детишек. Его взгляд был уж очень пристальный и оценивающий, как у маньяка или сотрудника органов при исполнении. Я узнал Тамаза Николаевича. Он обрюзг, плечи сутулились. Видать, карьера у него не сложилась!

Подростковые игры

Мальчишки собирались на чердаке заброшенного дома. Резались в карты и сплетничали, делились своими познаниями. Вано знал, как будет слово «задница» на 25 языках. Не исключено, что выдумывал. Один умник показал, как можно измерить своё мужское достоинство – средний палец максимально втягиваешь вовнутрь, его кончиком касаешься ладони и потом линейкой измеряешь расстояние между точкой касания и кончиком пальца. Темо поведал, что зашёл по какой-то надобности в дом учительницы по английскому языку и увидел её голую тень. Окно в ванную было закрашено, так что через него можно было видеть только силуэт… Я был вне конкуренции, заимствовал слова из медицинской энциклопедии. Даже нарисовал матку в разрезе. Хихикали вдоволь.

Я был хорош собой. Блондин с голубыми глазами – большая редкость для грузинской глубинки. Девчонки поглядывали на меня, шушукались при моём появлении. Уже в Тбилиси, будучи студентом университета, изучая классическую литературу, я понял, что ещё в подростковом возрасте мне выдалось познать прелесть буколических игр… Дёрнув кого-нибудь из девиц за косу, мальчик во весь дух нёсся по зелёному газону огромного школьного двора, а девочки шумной стайкой гоняли его, вроде как пастушки преследовали Дафниса. Неожиданно я разворачивался и бежал им навстречу. По инерции они проносились мимо. Их щёки горели румянцем – от того, что запыхались или… от удовольствия.

Была среди них разбитная девица Валя. Она догнала-таки меня. Тут произошло неожиданное. Девочка прильнула ко мне и сильно прижалась губами к моей щеке. Никто ничего не понял. Меня, кажется, одарили поцелуем. В тот момент мне показалось, что некто ведёт себя странно. С той поры в пылу детской суеты и маеты на мне остановился пристальный взгляд. Так смотрела Валя. Глаза у неё были чёрные и как будто печальные. Я не знал, как реагировать на это. Мне ничего не стоило осадить её, бросить: «Чего пялишься!» Но откладывал.

Как-то меня поколотил второгодник Бено. Я сидел за партой один, всеми покинутый. Вдруг ко мне подсела Валя и тихо спросила, не больно ли мне. Никто не замечал нас. Она провела своей рукой по моим волосам. Я не сопротивлялся. И тут на меня нашло. Как помню, первый раз в жизни защемило сердце. Позже стал осознавать, что так проявляет себя моя тревожность. Неведомые чувства пугали, но казались сладостными. Я открыл для себя очарование своей отдельности от всех – одиночества. Она делила одиночество со мной.

Эту Валю считали малахольной. Вся её семья была чудной. Они приехали из российской глубинки. Вернее, отца, военного, перевели к нам в городок. Валя и её сестра учились в русской школе при военной части. Её мать, белёсая баба, говорила очень громко. Ей дали прозвище – Радио. В одно утро она вышла на балкон и разбудила соседей гомерическим смехом. Сбивчиво рассказала, что младшенькая заснула с булкой в руке. Ночью к булке подобралась крыса и заснула у спящей девчонки на животе. Утром сцену застала мать.

– Не хотелось их будить, так мило было, – давясь от смеха, рассказывала белёсая баба.

Я ничего не стал рассказывать на чердаке. Что я мог сказать? То, что у меня дискомфорт в левой груди и что в этом виновата дурнушка Валя. Но произошёл случай, когда я уже вполне членораздельно мог поделиться впечатлениями.

Мой отец был врачом. Он практиковал на дому. От клиентов не было отбоя. Когда начинался осмотр, дверь кабинета закрывали, когда заканчивался, дверь открывали. Было слышно, как отец слабо сопротивлялся, когда ему предлагали гонорар.

В тот вечер на приём Валю привела мать. Открывая дверь, я слышал, как басила её матушка. На случай визита к врачу Валя тщательно помылась. От неё пахло дешёвым земляничным мылом. Новое платье ещё пуще выдавало её болезненную худобу. Девочка несколько зарделась, увидев меня. Отец проводил их в свой кабинет. Некоторое время оттуда доносились приглушённые звуки Радио. Потом она замолкла. Тишина была продолжительной. Зазвонил телефон. Спросили отца. Я постучал в дверь кабинета и позвал его. Он вышел и поспешил к телефону. Аппарат находился в другой комнате. Впопыхах отец плохо закрыл дверь, и она приоткрылась…

В проёме приоткрывшейся двери я увидел Валю. Она стояла вполоборота. Нагая, с потупленной головой. Одна рука прикрывала грудь, другая была опущена. Костлявая спина плавно переходила в овал попки. Лёгкий сквозняк со стороны двери привлёк её внимание, она обернулась. Наши взгляды встретились. Валя осталась стоять и не делала суматошных попыток прикрыться. Я увидел, как её чёрные глаза наливались влагой. Кажется, собиралась расплакаться. Её мать сидела в глубине комнаты и не могла меня видеть. Из оцепенения меня вывел голос отца. Он с кем-то прощался по телефону.

На следующий день перед уроками я встретил Валю в буфете. Её лицо, глаза были такими же, как вчера, грустными. Я купил четыре пончика, угостил её и убежал.

После уроков на чердаке я потчевал компанию словом «кинеде» и не позволял себе ничего личного.

Никто не замечал нашего интима. Однажды после урока мы остались вдвоём, сидели за партой и будто что-то вычитывали из книги. На самом деле меня одолевал нетерпёж. Тут Валя положила голову мне на плечо. Я вытянулся в струнку. Она прижалась ко мне, и пальцы её правой руки лёгкими прикосновениями стала путешествовать по моей груди. Она не сопротивлялась, когда я правой рукой проник под полу платьица и принялся гладить атлас её ног… Ощущение было таким острым, что на некоторое время у меня помутнело в глазах.

На следующий день к компании на чердаке прибился Григол. Он был рыжий и толстый. Ему нечем было поделиться с нами. Толстяк долго ходил кругами, пока не принёс новость – его соседка и наша с ним общая одноклассница Валя пришла вчера в школу без… штанов. Григол уверял, что в подъезде их дома после школы, когда она поднималась по лестнице наверх, на свой второй этаж, он глянул ей вслед и… увидел. Я вспыхнул, услышав такое, но быстро собрался, чтоб не привлекать к себе внимания.

– Вот почему она весь день такая тихая была! Перед тем, как сесть, платье аккуратно подберёт, – пытался подогреть интерес к сенсации рыжий толстяк.

Григол не унимался. Он рассказал, что младшая сестра Вали иногда выскакивает нагой на балкон.

– Выбежит голышом, повернётся то так, то этак – и шмыг обратно в комнату. Сам видел, – говорил он.

– Это та, у которой на животе крыса спала? – последовал уточняющий и обескураживающий вопрос. После него толстяк больше не возникал.

Я молчал. Более того, мне показалось, что мои чувства оскорбили.

Скоро чудное семейство уехало. Отца перевели на другое место службы.

Симон

То, что взгляд у Симона был особенный, – факт. Иногда он смотрел очень пристально. Говорят, что Симон остановил взглядом проходящий мимо трамвай, когда прогуливался с родителями по улице. Вагон резко с лязгом затормозил, из-под колёс посыпались искры, хлопнули двери, и из своей кабинки высунулся взбешённый ватман. «Чего уставился, придурок!» – крикнул тот мальчику.

По-моему, он был зевакой по сути своей и проявлениям. Со мной согласился бы сторож плавательного бассейна, только-только открытого в нашем районе. Сторож бдил у входа в бассейн, занятый ловлей многочисленных и проворных безбилетников, когда в поле его зрения попал подросток. Этот мальчик битый час стоял неподвижно у входа.

– Ты, видать, приличный малый. Заходи, я пропускаю тебя, – обратился к нему сторож. Парнишка отказался:

– Спасибо, отсюда тоже хорошо видно!

Это был Симон.

C того места был виден участок воды, в которой плескалась ребятня.

Догадку, что Симон наделён даром созерцания, сделал учитель по истории. Он придерживался широких взглядов и считался знатоком восточной экзотики. У Симона была привычка – во время уроков глядеть во двор школы. В этот момент с уголков его рта текли слюни, лицо было свободным от всякого выражения. Педагоги были уверены – ученик отвлекается, невнимателен. Возникли подозрения о слабоумии.

– Не исключено, что ребёнок уже познал нирвану, гомеостатическое единение объекта и субъекта созерцания. Не надо его дёргать. В японских садах есть специальные места для созерцания, – говорил историк коллегам.

Всё это он вычитал из книги «Японский сад», за которую заплатил 20 лари (половину месячной зарплаты). Он нараспев выговаривал названия знаменитых парков: «Рёандзи», «Сайходзи».

– Пусть эти сады и созерцает, а не наш загаженный двор! – возразил ему не столь эрудированный учитель химии.

Попытка историка привить Симону ещё и способности к медитации закончилась плачевно. Ученик заснул, когда по заданию учителя медитировал, сосредоточившись на причинах поражения Афин в войне со Спартой.

Знаток восточной экзотики продержался в нашей школе недолго. Причина – нервная болезнь. Такую версию официально распространяли среди детей, чтоб те не подумали, что педагог сошёл с ума.

Симон был моим одноклассником. Не могу вспомнить, как он учился. Обычно, когда его вызывали к доске, в классе падала дисциплина, начинались разговоры, шум, мальчишки задирали девчонок. Учителя носились по классу, наводили порядок, а когда вспоминали о Симоне, оказывалось, что тот уже кончил пересказывать урок. Со сверстниками Симон не водился, не разделял их шумных игрищ.

Мы как-то подружились.

Тогда по всей стране в моде был КВН. Его игры в нашей школе проводились на сцене актового зала. Народу собиралось много. Мой класс тоже подготовил свою программу. Её гвоздём должна была стать дурнушка Мэги. Она корчила рожи, нелепо кривлялась. Мне казалось, что роль добровольного шута ей не удавалась – не хватало вкуса. Но так не считала классная руководительница. Она смеялась её проделкам. Мэги доверили целый номер. Симону режиссёр поручил всего одну фразу. Во время представления команды, изображавшей заблудившихся туристов, он должен был произнести: «Я измазюкался, как поросёнок».

И вот на сцену вышла Мэги. Не в состоянии видеть её ужимки, я вышел за кулисы, забился в тёмный угол, в хлам старых декораций. Мои худшие ожидания оправдались. Пока шёл номер, обычно шумный зал вдруг смолк. Наступила гнетущая тишина, как будто зрителей не было вовсе. Тут неожиданно откуда-то рядом сбоку донеслась фраза:

– Провал артиста – это не то, что под ним разверзается пол, а то, что вдруг проваливается куда-то зритель.

В темноте я рассмотрел худенькую фигуру Симона.

Дружба с Симоном имела вялотекущий характер и продлилась до студенческих лет. Разговоры о книжках не получились с самого начала. По поводу чтения Симон с ухмылкой заметил:

– Легко быть умным за чужой счёт.

Такое отношение меня уязвляло, ибо я всегда считался весьма начитанным молодым человеком. Моментами казалось, что мы играем в молчанку. Досаждала его манера останавливаться на улице и принимать отсутствующий вид. Мои попытки вывести его из забытья пресекались жестом – мол, погоди. Я думал, с ним что-то происходит – спазм или болезненный приступ. Придя в себя, Симон отвечал на мои расспросы односложно:

– Ничего интересного.

Во время очередного его приступа я не выдержал и заметил ему с ехидцей:

– Реле в мозгах отключилось?

Симон кивнул в сторону. Прямо на улице устроила перебранку семейная пара.

– Неужели так любопытно?! – спросил я раздражённо.

Или его мания вычислять людей. Симон, не знавший удовольствий (я так считал), моментами сильно приободрялся.

– Сегодня меня познакомили с М., – заявил он мне.

Субъекта с этим именем мы увидели как-то в кафе – убогого мальчишку-старикашку, вокруг которого увивалась восторженная молодёжь.

– Кто это?! – со вспыхнувшим в глазах интересом спросил он меня.

– Наверное, какой-нибудь гениальный идиот, – ответил я ему.

– Сделай так, чтобы мы познакомились! – попросил он меня умоляюще. Воздев глаза к небу, я дал понять ему, что просьбы такого рода невыносимо выслушивать. Он таращился на компанию изо всех сил. Прошло три года, пока Симон не насытил своё любопытство насчёт того типа.

В конце концов между нами произошла размолвка. Причиной её стал… негр. Мы направлялись в университет, где учились на филологическом факультете, и, проходя мимо одного из скверов, увидели негритянского юношу. Он сидел, понурив голову, глубоко опечаленный. Нелегальный мигрант. В Тбилиси их появилось немало, и к ним привыкли. Верный себе, Симон притормозил и начал смотреть.

– Негра не видел? – спросил я его и потащил за рукав.

Мы спешили на экзамен.

После экзамена сокурсники решили зайти в «Дом чая», тогда очень популярное место тусовок студентов университета. Я с энтузиазмом поддержал идею. Как всегда, Симон не проявил охоты. Пришлось упрашивать. На этот раз он пребывал ещё и в нетерпении, спешил куда-то, даже нервничал. Мы стояли в сторонке.

– Тебе разве не интересно, чем всё это закончится в сквере? – спросил меня Симон.

Я не сразу понял, а когда смекнул, безнадёжно махнул рукой и отошёл к однокурсникам.

Вечером, чтобы сгладить вину, я позвонил Симону. Он спросил с подковыркой:

– Много чаю выпили?

– Напрасно не пошёл с нами. Гоги (наш однокурсник) показывал привезённые из Америки книжки, – ответил я, стараясь не замечать его тона.

И тут последовала тирада:

– Я застал того мигранта на том же месте, в той же позе. Бедняга страдал от одиночества. Одна простая женщина, видно деревенская, подсела к нему и с материнским сочувствием что-то говорила, увещевала его и даже гладила парня по кучерявой голове. Может быть, она дотрагивалась до негра первый раз в жизни.

– Да, у несчастного были все признаки депрессии… – но договорить мне не дали.

– Жизнь у тебя под носом, а ты ищешь её в книжках Гоги! – ввернул Симон.

– Можно подумать, ты пожертвовал тому парню один-два лари. Знаю я твою скаредность. Небось, стоял разинув рот и любопытствовал.

Назревала перебранка. На другом конце провода повесили трубку.

Обычно в университет мы ходили вместе. Жили по соседству. На следующий день я пошёл прямиком в университет. Думал, что проучу Симона за его дерзости, придя туда первым. Но не получилось – когда я явился, Симон уже находился в аудитории. Он выказал холодность при встрече, его глаза только смотрели. После этого я позволил себе слегка позлословить в адрес бывшего друга, дескать, ему легко в этой жизни: только и делает, что глядит, пялится, таращится, выпучивает зенки, лупится и никаких других усилий.

Но я никак не думал, что эти усилия могут быть вредным для здоровья.

Мы жили в районе, застроенном частными домами, прилегавшем к старому Кукийскому кладбищу. Оно почти не функционировало, похоронные процессии были редки. Со стороны кладбища, огороженного каменной оградой, из-за которой виднелись кипарисы и сосны, в летнюю жару тянуло прохладой. В погожие дни под вечер мы собирались на улице. Играли в домино, нарды, шахматы. Шумела ребятня. У женщин было своё общество. Симон молчаливо посиживал рядом с игроками и никак не обращал на себя внимания. Он, как и я, после университета не нашёл работу. Так что приходилось прохлаждаться на улице довольно долго.

Шахматы, наверное, не тот вид настольных игр, где соперники кричат друг на друга, порываются подраться. Но так постоянно происходило, когда этой сложной игре предавались не столь квалифицированные шахматисты с нашей улицы. Тон задавали братья Гено и Бено. Известно было, что они не могли поделить дом. Семейная склока продолжалась во время игры в шахматы. На этот раз страсти разгорелись не на шутку и привлекли тревожное внимание женщин. Даже дети всполошились.

Неожиданно Симон повёл себя странно. Совершенно отчуждённый от творящихся вокруг треволнений, он вдруг встал и обратил свои взоры на мимо проходящую пару: на высокого молодого светловолосого мужчину с усами пшеничного цвета и мальчика (по всей видимости, сына). Они шли со стороны кладбища – как бывает, забежали проведать могилу и теперь спешили домой. Мужчина что-то гневно выговаривал мальчику, а тот шёл чуть поодаль и старался не реагировать на отца. Я отвлёкся от возни, устроенной Гено и Бено, и тоже посмотрел на проходящую мимо пару. Я хотел понять, что мог натворить на кладбище парнишка, если удостоился столь резкой нотации. Тут я услышал слова Симона:

«Неужели, неужели!» Они были произнесены тихо и с отчаянием в голосе. Понурив голову, Симон заспешил к себе во двор. Я глянул в сторону уходящих отца и сына. Они шли быстрым шагом и постепенно уходили из поля зрения, тем более что слепило заходящее солнце.

Сцены одна скорбнее другой происходили перед нами постоянно. Появилась даже привычка к чужому горю. Но с какой стати так повёл себя Симон?! Кроме меня никто не заметил его нехарактерной реакции. Однако чуть позже все заговорили о странностях Симона. С шизоидной педантичностью он стал наведываться на кладбище и проводил там много времени. Его даже сравнивали с одной душевнобольной особой, десятки лет каждый день посещавшей кладбище по известной только ей причине.

Симон перестал появляться на людях, сгорбился и осунулся.

Однажды, когда я с соседями сидел в тени виноградной беседки на улице, из окна первого этажа двухэтажного дома напротив, где жил Симон, меня позвала его мать. Я почувствовал неладное, ибо женщина показалась мне расстроенной. Я зашёл во двор. Она встретила меня у дверей с заплаканным лицом.

– У моего мальчика снова обострение. Поговори с ним. Он ведь тебе всегда доверял, – сказала мать.

Я не понял, о каком обострении идёт речь, так как не знал, что Симон вообще чем-либо болел. Но виду не подал.

Симон лежал на кровати, нераздетый. В комнате было темно. Окно было занавешено, но открыто. Слышался приглушённый разговор мужчин в виноградной беседке напротив. На тумбочке рядом с кроватью в беспорядке лежали вскрытые коробочки лекарств. Я напрягся, чтобы при плохом освещении незаметно прочесть их названия, но не смог. Он слабо приветствовал меня и остался лежать в той же позе. Некоторое время помолчали.

– Вышел бы на улицу. Там чудесная погода, – начал я.

– Да, ещё говорят обо мне как о последнем идиоте! – оборвал меня Симон.

Потом он снова ушёл в себя. Я начал ёрзать на стуле, ища возможность чем-то занять себя.

– Ты помнишь того мальчика и мужчину? Месяц назад они проходили мимо нас, когда братья устроили драку из-за шахмат.

Я помнил, но, не уверенный, что этот факт мог иметь какое-то значение, переспросил Симона.

– Не надо делать вид, что пытаешься вспомнить. Ты помнишь. Я видел, как ты смотрел на них, – перебил он меня.

– Какое это имеет значение? Мало ли кто наведывается на кладбище, – возразил я как можно мягче, чтобы излишне не волновать хозяина.

– Представь себе, я знаю имя и отца, и мальчика, – тут Симон слегка улыбнулся. – У них типично грузинские имена при совершенно славянской внешности и посредственном знании грузинского языка. Должно быть, у мужчины отец – грузин, а мать – русская.

Я пожал плечами. Симон сделал паузу и потом, устремив свой взор куда-то вдаль, сказал:

– Мальчишка похож на свою мать. Вот имени её я так и не узнал!

Сказал и… всхлипнул. Я опешил, засуетился, начал успокаивать Симона. Он быстро оправился. Наступила очередная пауза. Я стал догадываться, почему он произнёс последнюю фразу в прошлом времени и поёжился. Потом он продолжил:

– Я позвал тебя, чтобы рассказать кое о чём. Хоть ты не будешь считать меня тронутым умом…

Симон заговорил. Видно было, что текст давно созрел в нём, поэтому он пересказывался достаточно гладко и без остановок. Это была другая личность. Глаза его горели, от эмоционального напряжения на шее вздувались жилы, руки тоже ожили. Всегда безжизненные, они вдруг обрели пластику – сопровождали повествование лёгкими, короткими и точными движениями.

– Я стоял на остановке троллейбуса напротив университета, – рассказывал мой приятель, – она подошла ко мне и спросила о чём-то, о ерунде какой-то. Невысокого роста блондинка с широковатыми скулами. Она спросила меня так, как будто мы давно знакомы, более того – испытываем друг к другу симпатию. Такими приветливыми показались мне её голубые глаза в яркий весенний день, такой естественной улыбка и искренним смех, спровоцированный чем-то совершенно обычным. Казалось, что она готова была завести со мной беседу. Не исключаю, что она спутала меня с кем-то.

В это время я взял с тумбочки коробку с лекарством и только попытался прочесть его название, как Симон вдруг, не прерывая рассказа, привстал и отнял у меня коробку. Так и остался лежать с зажатой в левой руке коробочкой.

– Подъехал мой троллейбус, и я поспешил к нему. Когда обернулся, то увидел, что она смотрела мне вслед, будто удивлённая моему неуклюжему поступку. Но лицо по-прежнему излучало весёлость. Я не стал искать встреч с ней. Это был только эпизод, с которым я так небрежно обошёлся.