Текст книги "Сборник рассказов"

В комнату вошла мать Симона. Она принесла поднос с фруктами. Рассказчик замолк. Явно пережидал, пока выйдет мать. Я принялся есть яблоко.

– Второй раз я встретил её через несколько лет, в зоопарке, где прогуливался после лекций. Она была в кругу семьи, с мужем и мальчиком. Они были такие ухоженные и такие счастливые. Помню, они шли от клеток с тиграми, и отец произносил сыну на грузинском название поэмы «Витязь в тигровой шкуре». Ему давалось это с трудом, из-за чего он выговаривал фразу очень громко. Она оглянулась вокруг с несколько виноватой весёлостью и перехватила мой взгляд…

На улице, видимо в беседке, мужчины зашумели, послышался стук костяшек домино. Симон замолк и поморщился. Он смотрел прямо перед собой, то есть на потолок. Шум с улицы стал причиной его раздражения.

– Так, о чём я… – заговорил Симон. – Да, она не отвела глаза, и к выражению, с каким она пригласила меня разделить забавную ситуацию, примешалось узнавание. Наверное, опять ложное. Женщина проходила мимо, но её глаза ещё общались со мною. Потом она опомнилась и окликнула своих мужчин, чтоб те не спешили. Они шли быстро, увлечённые разговорами о тиграх. Так я узнал имена её мужа и сына.

Симон остановился. Было заметно, что он устаёт от разговоров и эмоций. Мне показалось, что от слабости у него закружилась голова. Он откинул голову. Я сидел молча. Улучив момент, когда Симон начал приходить в себя, я спросил:

– Сколько лет ты… наблюдал их?

Перед словом «наблюдал» я сделала заминку, так как посчитал слово неприемлемым для такого случая.

– Лет пять.

– Ты всегда помнил её?

– Нет, не помнил, но не забывал.

Пока я пытался понять последнюю фразу, Симон продолжил:

– После третьей встречи у меня закралось подозрение, что она больна. Я видел её с мужем, в вагоне метро. Не исключаю, что они ехали от доктора. Лицо женщины приобрело землистый оттенок. Муж, как и прошлый раз, был мил с ней, лёгок в обращении, шутил…

Здесь я неуверенно потянулся за вторым яблоком. Симон не замечал моих метаний и говорил. Яблоко я не взял, посчитал неделикатным.

– …Но чем больше муж пытался быть милым, тем больше усиливалось моё подозрение. Промелькнуло в голове: а не присутствую ли я при долгом прощании? Интеллигентные люди стараются отвлечь внимание больного от его недуга. Не подают виду, что сами страдают. Мне кажется, он её очень любил. Теребил игриво подбородок жены. Опять наши взгляды встретились. Та же лукавинка во взоре. Я прочёл в нём, что она замечала усилия мужа и ценила их. Чувствовалась даже некоторая снисходительность, как будто не она была обречена. А он продолжал играть.

Я стал протестовать – дескать, зачем так думать, может быть, ничего не произошло. Возможно, Симон ошибается. Где гарантия, что он рассказывает об одной и той же женщине? А потом, изменив тон, ввернул вопрос:

– Значит, ты так и не вычислил её? – и осёкся.

Мне не ответили.

– Почему мне плохо? Как ты думаешь? – сказал Симон. – Вчера на улице встретил её мужа. Обычно холёный и аккуратный, сейчас он производит впечатление типичного вдовца. У таких мужчин неприбранность бывает от осиротелости, а не из-за отсутствия привычки к аккуратности.

– Почему же ты ходишь на кладбище? – спросил я.

– Я ищу свежее надгробие. Её. Надеюсь не найти. Скажи мне, что она жива! – взмолился он. Его карие глаза, широко раскрытые, горели.

Я повторил те же фразы, что были сказаны чуть раньше, когда я было запротестовал. Захотелось также прикрикнуть на него, мол, сходишь с ума – сходи, а других не хорони заочно. Но воздержался, побоявшись сильнее ранить его больную душу. С улицы меня позвали играть в домино. Я помялся. Потом громко крикнул в сторону занавешенного окна, что занят. Послышались возгласы лёгкого разочарования. Я взял с подноса яблоко, надкусил его и в более мягкой форме заметил, что негоже оплакивать человека, не будучи уверенным, что он умер.

– Можно накликать беду и на того человека, и на себя! Бросай ходить на кладбище! – заключил я и, решив, что миссия выполнена, встал и поспешил к доминошникам.

…Прошло время. Симон действительно перестал ходить на кладбище. Теперь его часто можно было видеть на проспекте Руставели, у выхода метро. Он во всепогодном грязном балахоне, небритый, сидит на парапете, часами наблюдает за выходящими пассажирами. Глаза его воспалены.

Симон выбрал бойкое место, место свиданий. Он видит людей, которые напряжённо вглядываются в толпу, выходящую из метро, видит, как успокаивается их взгляд, когда в потоке пассажиров они различают того, кого ждут. Ему не везло. Она не появлялась. Не могла же она умереть на самом деле?!

Принц

Окно её однокомнатной квартиры смотрело в пребывающий в вечной тени внутренний двор. К восходу и заходу солнца был обращён фасад этого массивного дома сталинской эпохи. Только во время заката заходящее за горизонт солнце как бы напоследок вдруг посылало луч, и тот по невероятной касательной, преломившись через стекло окна, проникал в комнату Эльзы Августовны… Висящая на уровне форточки клетка начинала золотиться, играя гранями, а лимонная канарейка, воспрянув, распускала крылья, тая в потоке света, заливаясь в пении. Потом сразу меркло, смолкала пташка, и на фоне потемневшего окна оставался скелет клетки и помещённый в неё силуэт нахохлившейся птички…

Сегодня должен прийти журналист. Вчера в булочной Эльза Августовна встретила свою старую приятельницу, которую не видела лет семь и с которой была приблизительно одного возраста. Та по-прежнему продолжала работать в вечерней газете, по-прежнему завотделом культуры и на пенсию не собиралась. Подпирающему возрасту она противопоставила энергичную манеру говорить, быстрые движения, много пудры и помады. Можно было думать, что она слушает свою собеседницу, тихим голосом вспоминающую место и время их последней встречи, но, оказывается, в уме пересчитывала, остались ли деньги на сигареты, без которых не обходилась.

– А ты знаешь, Эльза, я всё ещё помню день твоего рождения! – ввернула вдруг журналистка, прервав робкую собеседницу, и стала пересказывать эпизод, имевший место задолго до их последней встречи.

– Я полагаю, у тебя скоро круглая дата и надо её отметить, как подобает заслуженной художнице. Пришлю к тебе завтра нашего сотрудника!

Её нежелание идти на пенсию подкреплялось ещё отличной памятью и деловитостью. Слабо запротестовавшую было Эльзу Августовну осадил повелительный жест. Нинель Моисеевна – так звали приятельницу – расспросила адрес и, толком не попрощавшись с зардевшейся Эльзой Августовной, поспешила к подъезжающему трамваю.

Журналист явился в полдень. Плохо выбритый, с неприбранной шевелюрой молодой человек. Он рассеяно прошёл в комнату и сел за стол у окна. Достал блокнот и, забывшись, начал про себя что-то вычитывать, заметно при этом шевеля губами. Эльза Августовна присела напротив и, излучая предупредительность, ждала вопросов. Она заранее готовилась к приходу газетчика, подобрала фотографии, любимые эскизы. Старушка облачилась в лучший свой наряд – платье, в котором она была в день её проводов на пенcию. Пауза затягивалась. Потом, опомнившись, газетчик неожиданно ещё раз осведомился о фамилии хозяйки. Получив ответ, спросил, не из евреев ли юбилярша. Эльза Августовна могла бы долго рассказывать, что родилась она в немецкой колонии Катариненфельд, в семье пастора тамошней кирхи. «А этот кенар, наверное, дудочного напева?» – вставил неожиданно журналист, указывая авторучкой на притихшую в клетке канарейку. «Что-что?» – опешила старушка. «Эти кенары – немецкое изобретение. А те, что овсяного напева, – русское». Минут десять газетчик рассказывал о канарейках, а потом заключил: «Правда, я сам мало в них разбираюсь. Мне пришлось о них только писать».

Затем некоторое время он задавал вопросы, бегло перелистал альбомы. Просмотрел эскизы и удалился.

После этого визита Эльза Августовна в течение недели каждое утро регулярно спускалась в сквер неподалеку от дома. Там, в киоске, покупала «вечёрку» и, затаив дыхание, вглядывалась в неё. И вот в чудный майский день, в субботу, на четвёртой странице под рубрикой «Наши юбиляры» она увидела свою фамилию. Тут же в сквере, присев на скамейку, старушка с трепетом прочла заметку. В ней оказалось немало экспрессии и фактов, и Эльзе Августовне стало немножко неудобно, что не совсем хорошо подумала о журналисте. Впрочем, она не замечала шаблонности эпитетов, которых её удостоили. После третьего прочтения, убедившись окончательно, что заметка о ней, Эльза Августовна, разомлев от счастья, сидела на скамейке, пригреваемая ласковым солнцем. Газета покоилась на коленях, юбилярша улыбалась себе, смотрела перед собой, ничего не видя…

На свежем газоне сквера возились чумазые цыганские дети. Их мать, огромная толстуха, подпоясанная фартуком, стояла спиной к своим чадам на тротуаре. Её низкий голос монотонно напевал: «Синька-лила, синька-лила». Из состояния лёгкого сомнамбулизма Эльзу Августовну вывел зычный мат, которым цыганка крыла попытавшегося возразить ей клиента. Меж тем цыганята продолжали яростно бороться, пытаясь поделить какой-то лакомый кусочек. Разница в возрасте между ними не была значительной. Их дородная мать, видимо, не знала продыху лет пять кряду. В сторонке, на травке, равнодушный к возне собратьев, сидел шестой ребёнок – мальчик. Самый младший. Ему было около семи лет. Зоркий взгляд старой художницы рассмотрел в чумазом цыганёнке необычайную ангельскую красоту: золотистого цвета волосы, бледноватое лицо с удивительно правильными чертами, два экрана больших серых глаз. Мальчик тупо смотрел на своих всё более распаляющихся домочадцев, но этот взгляд показался ей задумчивым. Ребёнок был худ и слаб, но не костляв. Почти прозрачные запястья и стройные лодыжки выдавали прелестную астеническую конституцию. Эльза Августовна подозвала его к себе. Он грациозно встал с газона и подбежал к ней. Старушка протянула ему рублёвую и спросила имя. «Роман», – ответил мальчик неожиданным дискантом и улыбнулся, обнаруживая под красиво очерченными губами ровный ряд зубов. Но глаза его оставались неподвижными. Цыганята прекратили бороться и уставились на братца. Потом, когда он отошёл от Эльзы Августовны, окружили его и возбуждённо залопотали. Их мать вроде бы не обернулась. Но из-за лёгкого поворота головы зыркнул взгляд, несколько настороженный и одновременно снисходительно-насмешливый.

Вечером, как обычно, к Эльзе Августовне наведалась соседка, жившая этажом ниже. Тоже пожилая женщина. При свете абажура, попивая фруктовый напиток, они играли в «девятку». Соседка была туга на ухо, и в подъезде дома можно было слышать, о чём говорят с ней домашние. Тихая, спокойная речь старой художницы воспринималась ею без затруднений, и она больше умиротворённо молчала, отдыхая от необходимости напрягать слух. Эльза Августовна показала ей газету, потом рассказала о цыганёнке. «Он слишком слаб и беззащитен, чтобы быть дитём природы, Медея Апрасионовна!» (так звали гостью). Та ничего ей не ответила и только улыбнулась, потому что сорвала куш и, удовлетворённая, сгребла с кона мелочь.

Следующим утром Эльза Августовна вышла прогуляться в сквер. Цыганята приставали к прохожим, клянча деньги. Романа не было видно. Завидев знакомую старушку, дети засуетились и по цепочке шёпотом что-то стали передавать друг другу. И тут появился Роман. Он прямо направился к Эльзе Августовне и ещё на некотором расстоянии изготовился просительно протянуть руку. Она ничего не положила в его грязную ладошку, погладила вихрастую шевелюру и спросила мальчика, заглядывая ему в глаза, завтракал ли он. Его неподвижный взгляд дрогнул – как будто цыганёнок что-то смекнул. Эльза Августовна подошла к стоящей неподалёку матери Романа и, умилённо улыбаясь, обратилась к ней с просьбой разрешить сыну прогуляться с ней. Божий одуванчик в старомодной шляпе мог позабавить суровую толстуху, но она только сказала мужским голосом: «Спасибо, добрый человек!»

Старая женщина отвела ребёнка в кондитерскую. Первый раз она заговорила о том, как ведут себя хорошие мальчики, когда они стали перед необходимостью помыться. Чистое, освежившееся лицо ребёнка стало ещё красивее, но бледность, которую можно было назвать аристократической, не спадала с лица. Незаметно для себя старушка продолжала воспитывать Романа, припоминая примеры из жизни замечательных людей о том, как они держат чашку с какао, жуют бисквиты, не ёрзают на стуле.

Вечером за традиционной партией в «девятку» при свете абажура, потягивая яблочный сок, она рассказывала партнёрше по картам о своём поступке. Эльза Августовна вспомнила тюзовский спектакль «Золушка», для которого в своё время сделала костюмы. Особенно ей удался наряд принца. Она рассказывала Медее Апрасионовне, как тревожилась, наблюдая за курящим в перерывах между выходами «принцем». Пепел от курева мог попортить золотые атласные одеяния, в которые было облачено хрупкое создание – то ли юноша, то ли девушка, травести, похожая на Романа. Потом произошла смена актёра, и в наряд принца втиснулась не столь юная, уже раздавшаяся вширь другая травести. Костюм не мог долго выдержать и чуть было не пошёл по швам. Художница оставила его себе. Дирекция театра не возражала.

Приятельница Эльзы Августовны, как всегда, молчала, только под конец, при расставании, мягко улыбаясь, посоветовала не предаваться фантазиям. Мол, это небезопасно.

Слова Медеи Апрасионовны запали в душу старой художницы.

Костюм принца висел в старинном шкафу. Шкаф занимал почти половину комнаты и находился напротив кровати хозяйки. Иногда он вдруг оживал, когда немотивированно, без скрипа, медленно отворялась его дверца. Старушка механически водворяла её на место. В эту ночь спящей Эльзе Августовне показалось, что кто-то в упор смотрит на неё. Нафталиновый ветерок овевал ложе художницы. Она открыла глаза и увидела отверстый зев шкафа. В его глубине фосфорически светился костюм принца.

Всё следующее утро она чувствовала себя неуверенно – то порывалась выйти прогуляться в сквер, то принималась за рисование эскизов. Она не заметила, что даже не позавтракала. Постепенно чувство тревоги овладело ею: неприятное жжение под левой ключицей, сухость во рту. Но вот она надела своё лучшее платье, навела марафет, пересчитала деньги и направилась к двери. Она ещё немножко помялась на пороге, лихорадочно ища повод остаться, потом потянула на себя дверь…

На пороге стоял Роман. Неизвестно, как долго он стоял у дверей квартиры Эльзы Августовны и как нашёл её, – неподвижный взгляд мальчика ни о чём не говорил. Как ни странно, неожиданное явление цыганёнка не удивило старушку, но лишь добавило тревожности. Она замельтешила. Ей показалось, что надо что-то делать, говорить, чтобы унять подступающий страх. Старая женщина предложила Роману войти, завела его в ванную комнату, помыла.

Они говорили мало, но когда сели за стол завтракать, Эльза Августовна несколько успокоилась и пассажи на дидактические темы потекли сами собой. Весь день она развлекала мальчика, рассказывала ему о театре, говорила много, без остановки. Незаметно подкрался вечер. Старушка включила абажур. На вопрос хозяйки, а не хватятся ли домашние Романа из-за его долгого отсутствия, тот только криво улыбнулся. Особенно понравилось цыганёнку закрашивать эскизы. Он не знал названия цветов, но какие-то способности к художеству проявлял.

Моментами сомнения снова накатывались на пожилую женщину, и молчаливый гость не развеивал их. Неподвижный экран его глаз бесстрастно отражал скудный интерьер жилища одинокой старости. Только канарейка, взирающая на всё происходящее из своей клетки, похоже взволновала дитя природы. Мальчик несколько раз пристально взглянул на птичку, но ничего не сказал. Эльза Августовна наконец перехватила этот взгляд, который подсказал ей ещё одну тему для разговора. Когда она начала рассказывать о канарейках, пересказывая журналиста, Роман уже не отрывал взгляда от клетки. Эльза Августовна встала на стул и спустила её на стол, давая возможность гостю поближе рассмотреть птицу. Её неприятно поразила реакция Романа. Он вдруг оживился и попытался сквозь частые прутья клетки пальцем дотронуться до пернатого. Испуганная пташка заметалась в клетке.

– Почему она не поёт? – первый раз за время знакомства произнёс связную фразу Роман. Тут самопроизвольно открылась дверца шкафа, и мальчик жадным взглядом стал всматриваться в его содержимое.

В это время в прихожей позвонили. Эльза Августовна закрыла дверцу гардероба и вышла в коридор. Пришёл внук Медеи Апрасионовны, попросил спуститься к его бабушке измерить давление и ушёл. Старая художница некоторое время стояла в нерешительности. Потом вернулась в комнату. Роман умиротворённо раскрашивал картинки. Кенар в клетке спокойно пил воду из баночки. Художница улыбнулась. Она повесила клетку на место и, чтобы не мешать мальчику, – как ей казалось – незаметно вышла в коридор, прихватив с собой аппарат для измерения артериального давления…

Ещё на лестнице, поднимаясь к себе, она почувствовала неладное. Жутковатый сквозняк исходил от её двери. Та была просто прикрыта. Дрожащей рукой Эльза Августовна тихо толкнула её. Почему-то был выключен свет. В полусумеречной комнате царил хаос – разбросанные на полу бумаги, карандаши. Шкаф был открыт. На фоне темнеющего окна в чёрных сплетениях клетки с настежь раскрытой дверкой вырисовывалось тельце кенара. Вверх раздвоившимся хвостом, растопыренные лапки. Его голова была втиснута в банку с водой. Ни принца, ни его наряда нигде не было.

Фетида

Было время, когда я усиленно качался на тренажёрах, для чего посещал крытый легкоатлетический манеж. Это был огромный зал, по объёму подходящий для ангара. Помню также химический запах ретатрановой дорожки. В манеже стоял всего один тренажёр советского производства – огромная железная конструкция-монстр. Она лязгала, как какой-нибудь заводской агрегат конца XIX века, а приставленные к ней взмыленные культуристы напоминали рабочих – жертв капиталистической эксплуатации. Потом завезли импортные тренажёры, лёгкие, покрашенные в жёлтый и чёрный цвет, – комплект из 15 единиц. Снаряды имели резиновые прокладки, что исключало шумовые эффекты. Каждый из них был рассчитан на разработку определённой группы мышц. Тренажёры расставили вдоль стенки.

Я начинал с самого дальнего от входа в зал тренажёра, методично переходил от одного к другому и таким образом передвигался к выходу из зала, на улицу, а там усаживался в свой «Субару». Переодевался и принимал душ обычно у себя в офисе.

Перед тем, как приступить к нагрузкам, я снимал и оставлял очки на матах, которые были разбросаны недалеко от входа в зал. Класть их в карман спортивного костюма было бы неосторожно – могли поломаться, оставлять же в машине не догадывался. Они постоянно сползали с носа во время упражнений, из-за пота окислялась металлическая дужка и на ней образовывался малахитового цвета налёт. Мне говорили, что он содержит токсины, которые через поры могут проникнуть в мозг.

Однажды произошла заминка. Я не застал на месте ни матов, ни очков. Огляделся вокруг. Чуть поодаль в зале находилась ниша, куда громадным штабелем, аж до потолка, складывали маты. Именно этим занималась разбитная девица в спортивной пижаме. Я и раньше замечал её, подметающей дорожки. Однажды, когда я работал со своими трицепсами, расслышал, как она ворчала, орудуя энергично веником: «Заставляют детишек бегать до потери сознания, вот и тошнит их прямо на дорожку!» В свободное время девушка общалась с парнями-спортсменами. Когда кто-нибудь из них в шутку шлёпал девицу по одному месту, начинался бег взапуски – она гонялась за нахалом, пытаясь наградить его пинком. Несколько коробили и грубоватые шутки, и качество русского языка, на каком изъяснялась молодёжь, – типичный Pidgin Russian.

Подойдя к нише, я помедлил, потому что не знал имени девушки. Потом оправился и окликнул её: «Прошу прощения…» Сверху на меня блеснул озорной взгляд. Видимо, она решила, что кто-то из парней необычно шутит. Но, увидев меня, девушка неожиданно зарделась и… скатилась с матов. Пытаясь подхватить её, я упал вместе с ней. Никто не пострадал, только я помял себе бок. Придя в себя, я вскочил на ноги и протянул ей руку, чтоб помочь встать. Девушка была в шоке, долго не могла осознать, что происходит, и продолжала сидеть на пыльном полу. Не проявляя нетерпения, я дал ей понять, что ищу очки. Она спохватилась, вскочила, подбежала к гимнастической скамейке и принесла мой предмет, сбивчиво объясняя, что он мешал перетаскивать маты. Я надел очки и взглянул на неё, на этот раз уверенно, без прищура, характерного для близорукости. Совсем рядом она оказалась неожиданно привлекательной – чёрные кудряшки-локоны, серые глаза, нежный рот и здоровые зубы, матового цвета лицо.

Уже в автомобиле я подогревал себя ещё одним впечатлением – её тело было упруго, как молодое деревцо.

В следующее посещение меня ждало ещё более необычное событие.

В тот день в манеже было довольно пустынно. Только в дальнем углу зала прыжками в длину занималась детвора. Её почти не было слышно. Я никуда не спешил, но обошёл тренажёры быстро. Очки были на месте. Вопреки обыкновению, сел на маты, прислонившись спиной к шведской стенке. Непривычная тишина в большом пространстве и спёртые запахи дурманили. Меня потянуло ко сну. Но, стряхнув с себя дрёму, я ещё раз глянул в пространство манежа, привстал, когда вдруг увидел тонкую полоску солнечного луча. Она исходила от глухой, по идее, стены и вдруг прерывалась. В одиноко зависшем лучике бесновался хаос пылинок. Я подставил ладонь, и на её сердцевине запечатлелся солнечный зайчик. По его неправильной форме можно было предположить, что свет проникал сквозь рваную прореху в стене. Эта была незаметная дыра между перекладинами шведской стенки. Я глянул в неё и оторопел. За стенкой находилась женская раздевалка. В мощных потоках солнечного света, валивших сквозь высоко расположенные окна, стояла моя вчерашняя знакомая. Она было только что из душевой, одна и обнажённая. Я отпрянул от глазка в страхе, что меня застукают за пакостным занятием.

До этого случая я ходил в манеж три раза в неделю, заранее планируя свой распорядок дня. Появилось искушение поломать график и явиться в манеж прямо на следующий день. Но я не стал этого делать, хотя, прибыв по расписанию в следующий раз, войти в зал не удосужился.

У здания манежа было много абрикосовых деревьев. Стоял конец июня, самое время собирать урожай. Золотисто-румяные плоды сами осыпались. Наиболее переспевшие разбивались вдребезги об асфальт. Пока я вылезал из автомобиля, несколько плодов упало на его крышу и капот. Одно дерево подальше от входа в манеж трясли основательно, с яростными приступами после каждого перерыва. Крона надрывно шумела, абрикосы барабанили по асфальту. Среди густой листвы я рассмотрел ту девушку. Она, как всегда, была в поношенном зелёном спортивном костюме. Когда я приблизился к дереву, она крикнула:

– Не подходите близко! Вы перетопчете весь урожай! (…)

Я нагнулся и подобрал несколько абрикосин. Среди них были зеленоватые, крепкие, как камешки, плоды.

– Мне кажется, что это дерево не стоит трясти. Опадают неспелые плоды.

– Вы правы, и так много натрясла!

Она ловко свесилась с толстой боковой ветки и повисла на ней, как на турнике.

– Вам помочь? – спросил я и сделал движение в её сторону, но она (как мне показалось) поспешила спрыгнуть на асфальт.

Я опустился на корточки и стал помогать ей подбирать абрикосы. Девушка укладывала их в синее пластмассовое ведро. Часть плодов закатилась в траву на обочине тротуара. Я начал шарить и выуживать их из спутанной несвежей травы. Ни один из них не был побит.

– Я боюсь ходить по траве, – сказала она, – вчера там ребята увидели змею.

– Зато урожай здесь целее.

– Я готовлю из абрикосов разные напитки. Морс, например.

– А сердцевина у косточек этого абрикоса съедобная? – спросил я.

– Даже очень! Я заправляю ею плов. А по вечерам, когда смотрю телевизор, кушаю сердцевину вместо семечек. Говорят, помогает от болезней сердца.

– У меня предубеждение к абрикосовым косточкам. Однажды в детстве я объелся ими и у меня воспалился аппендикс.

– Бедненький! – сказала она, но немного неуверенно. Ей показалось, что она уже фамильярничает.

Мне попался крупный плод, величиной с персик, покрытый бордовыми пятнами, пупырышками и пушком. По тому, какой тугой была кожура, чувствовалось, что он до предела налит соком. Мелькнула шаловливая мысль разделить плод и предложить попробовать ей прямо с моей руки. Но я не решился и бросил абрикос в ведро.

– Я давно наблюдаю за вами, – сказала она.

– Почему? – спросил я, заинтригованный.

– У вас такое шикарное авто, пижаму меняете часто, ботасы у вас фирменные. Всё фирменное. И одеколон тоже. Такой интеллигентный! Трудно не заметить.

Я встал, отряхнулся и глянул на часы. Времени на тренировку не оставалось.

– Вы уходите? – спросила она. – Спасибо за помощь!

Она поднялась с корточек. Я приблизился к ней. Золотая цепочка обвивала её шею и струилась вниз под майку. Я невольно притронулся пальцем к цепочке, где-то у ключицы. Девушка внутренне вспыхнула, замлела. «Нимфа-абрикос», – подумал я.

– Золотая цепочка?

– Мне её подарила мама, – сказала она, почти заикаясь от волнения и смотря мне прямо в глаза, снизу вверх. Она льстила мне своим невысоким ростом.

Я отвернулся и отошёл к машине. Когда повернулся, ни девушки, ни ведра не было.

Мне пришлось сделать недельный перерыв в тренировках. Надо было разобраться с партнёрами. Но лёгкое опьянение от приключения не проходило. Совмещать унылые упражнения с тяжестями с лёгким флиртом – недурно для женатого мужчины! И тут вспомнил, что всё ещё не знаю её имени.

Когда я появился в зале, то, как обычно, снял очки, оставил их у входа и начал с дальнего в ряду тренажёра. Делал вид, что поглощён упражнениями. Уже сменяя третий тренажёр, увидел её – она прохаживалась по залу в нерешительности. Вот сменён пятый снаряд, а она всё ещё мается.

– Эй! Чего слоняешься, как лунатик? Лучше присоединяйся к нам, играем в джокер. Нужен четвёртый, – позвал её один рослый парень. Спортсмены расположились в яме сектора для прыжков в высоту. Она нетерпеливо отмахнулась. Я прекратил качаться и глянул на неё. Девушка подошла, смущённая.

– Почему вас так долго не было? – спросила она.

– Бизнес заел!

– Я вам принесла абрикосового морсу. Сейчас он в холодильнике. Наверное, совсем холодный, столько он там стоит.

Она побежала к служебным помещениям, которые находились в дальнем конце зала. Я переместился к матам, надел очки и стал ждать. За это время вполне остыл после нагрузок. Меня забавляло то, как она ладно и проворно бегала. Девушка принесла бутыль из-под кока-колы и одноразовые стаканчики. Она налила мне.

– Как же вас зовут? – спросил я, потягивая холодный морс.

– Фетида.

– Вы, наверное, гречанка?

– Да, я из Цалки.

– Фетида – имя морской царицы, жены героя Пелея, матери Ахиллеса, – сказал я в тоне, будто занимался ликвидацией безграмотности.

– Вы единственный из моих… – здесь она замялась и потом продолжила, – знакомых, кто знает это, – девушке стало приятно и лестно. Неожиданно она вполголоса начала читать первую строфу из «Илиады». Её серые глаза расширялись в такт гомеровского гекзаметра.

Я был озадачен и даже чуточку закашлялся.

– Наверное, морс слишком холодный?

– Вы достойны своего имени, – сказал я, шутя, но доброжелательно.

– А вас как зовут? – спросила она робко.

Моё имя не давало повода для экскурсов в классику. Хотя видно было, что ей тоже хотелось сказать что-то приятное.

– Вы, наверное, спортсменка?

– Да, бегала на длинные дистанции, хотя начинала со средних.

– Почему так?

– Что – так?

– Почему перешли на длинные дистанции?

– Случайно получилось на одном соревновании. Тренер попросил. Тогда на десять тысяч метров среди женщин у нас никто не бегал. Этот вид только-только зашёл. Достаточно было принять участие и дойти до финиша, чтобы получить очки в зачёт. Кстати, к тому моменту свои три тысячи я уже пробежала.

– Стоит ли уступать каждой просьбе? – сказал я. И, чтобы не получилось двусмысленности, быстро добавил: – Ведь можно было переутомиться.

– Не могу отказывать. К тому же тренер – хороший дядька. Добрый.

Мы сидели рядом на жестковатых матах.

– Трудно возиться с этими матами? – спросил я, щупая указательным пальцем кожаную поверхность.

– Привыкла. Я вообще много работ поменяла: лошадей по кругу гоняла, сторожила.

Её голос стал доверительнее. Она рассказала, что живёт в общежитии. Я перешёл на «ты».

– Ты такая привлекательная! Наверное, не замужем?

Фетида покраснела.

– И руки у тебя красивые, пальцы тонкие, слабое запястье. Хочешь, погадаю?

Я не гадал, а чувственно поводил пальцем по ладошке девушки. Фетиду охватила дрожь. Она потянула другую ладонь к моей голове, чтоб погладить влажные после тренировки волосы. Я не возражал.

– И шампунями вы пользуетесь дорогими, – сказала она, делая усилие, чтобы унять возбуждение. – Вы, наверное, богатый? У вас есть семья?

Я не ответил на последнй вопрос, но рассказал, что торгую компьютерами. Фетида встрепенулась:

– Я увлекаюсь компьютерами, – и стала рассказывать, как осваивала языки программирования по книгам. Девушка даже купила руководство для пользователей «Windows 95».

– Жаль, но компьютеры я видела только издалека, – заключила Фетида.

Я отпустил её руку. Стало ясно, что и «Илиаду» она прочла по своей инициативе! Игривое настроение вдруг сменилось щемящей жалостью к ней. Это не входило в мои планы. Захотелось уйти. Некоторое время мы сидели молча. Было видно, что она готовилась что-то сказать.

– Я хотела бы показать вам свои рассказы. Вы – единственный, кому я могу их показать. Ребята меня засмеют, если узнают. Они хорошие, но простые. Я принесу тетради, можно? – спросила она.

Она собралась уже побежать, но остановилась и, испытующе взглянув на меня, спросила:

– Вы ведь не уйдёте, дождётесь меня?

В её глазах была тревога. Она почувствовала перемену в моём настроении. Из приличия я выразил удивление по поводу возможности её опасений, хотя подозрение, что приключение явно перерастает положенные ему пределы, крепло. Однако я не мог предположить, что окажусь ввергнутым в панику после того, как прочту то, что было в ученических, исписанных неровным почерком тетрадях.

Сидя на матах, я просмотрел несколько рассказов. В непритязательных текстах было много грамматических ошибок. Сюжет был один – неразделённая любовь. В рассказах нет злодеев-мужчин: какой-нибудь спортсмен, высокий, голубоглазый, по простоте души своей не замечает пылкой любви, какой его удостаивает девушка, с виду неприступная и строгая. Он, как правило, легкоатлет, с весьма обычным русским именем Коля, Вова (кто ещё в Грузии занимается лёгкой атлетикой?). Один рассказ кончается мелодраматичной встречей. Героиня, вся разбитая страданием, рано поседевшая, встречает героя через несколько лет на улице. Он со своим семейством проходит мимо, не узнав её, потом вдруг, пронзённый воспоминанием и догадкой, поварачивается и бежит за ней. Она, как всегда, строга и настаивает, чтобы он вернулся к ждущему его семейству. И потом в одиночестве продолжает путь, гордая и немножко счастливая.