Текст книги "Мария Магдалина"

Мария оглянула обширную залу, в которой они находились. Она, казалось, вся была полна колонн, бегущих вдаль. Эти ровные вереницы колонн так поразительно подражали действительности, что Мария прямо остолбенела, увидев вдали цветущий луг и группу смеющихся обнаженных девушек, танцующих в высокой траве. Каково же было ее удивление, когда, подойдя ближе, она увидела, что это всего лишь нарисованная фреска. Между колоннами в нишах стояли прекрасные копии мраморной Афродиты Книдской и Геры Поликтеты из бронзы, Ганимеда и спящей Ариадны. Посредине залы стояли две терракотовые статуи в натуральную величину: Август в тунике и панцире с Амуром у ног и Муций в виде Эндимиона.

На стенах виднелись свежие фрески, изображавшие три любовных приключения Юпитера.

В виде змеи могучими извивами он опоясывал отдающуюся ему Прозерпину и в жадном поцелуе погружал свое пламенное жало в ее полураскрытые губы. Орлиными крыльями он окутывал белобедрую Астрею, обхватив цепкими когтями ее грудь. Языками яркого пламени он ласкал сгоравшую от наслаждения Эгину.

Когда она насмотрелась вдоволь, Муций стал показывать ей различные безделушки из бронзы, слоновой кости и перламутра, преимущественно малопристойного содержания: художественно выточенные миниатюры людей и животных в самых щекотливых позах, иногда настолько комичных, что Мария от души смеялась.

– Это только маленькая частица моих коллекций, а теперь пойдем, я покажу тебе сад, птичник и пруд.

Когда они спускались с террасы в сад, то Муций, заметив проходившего мимо фарисея, спросил:

– Скажи мне, что означают эти кожаные ящички на лбу?

– Это – свитки заповедей нашего закона. Мария спряталась за колонну и сказала:

– Лучше пусть он меня не видит. Эти набожные люди очень суровы, они осуждают всякую радость жизни, служат Предвечному, который пребывает за завесой храма невидимый, недоступный, могучий, грозный.

– Если он невидим, то в этом нет ничего страшного, а более могуч, чем он, несомненно Рим, и более грозны легионы Цезаря.

– А ваши боги?

– Наши? Их уже никто не боится, но, как воплощение красоты, они стали украшением дворцов, площадей и наших храмов, а живые богини, – он обнял Марию, – есть наивысшее благо жизни.

Муций повел Марию к группе деревьев, покрытых сеткой. Между ветвями, словно маленькие огоньки, замелькали встревоженные чечетки, встрепенулись голубоватые щеглы и суетливые стрижи. Неподвижно сидели на месте только угрюмые золотистые фазаны и павлины с пышным солнечным хвостом, Очнулись прикрепленные к шестам сонные попугаи, и один из них резко закричал: «Ave, Муций!»

Муций дал попугаю финик и сказал:

– Я велю его научить произносить твое имя.

По лавровой аллее прошли к тихому пруду, На поверхности воды переливались лучи заката и играли серебристые рыбки. В глубине воды, словно куски старого золота, виднелись плавающие карпы.

Лежавшие на берегу зеленые греческие черепахи медленно поворачивали головы из стороны в сторону, изумрудные ящерицы прятались в расщелинах камней и ловко скользили по дорожке, усыпанной песком. Дорожка эта вела в середину сада, где виднелась небольшая беседка, густо оплетенная ароматной повиликой и кустами красных роз. Крышу беседки составляли виноградные лозы с тяжелыми, зрелыми кистями, пол – несколько тигровых шкур.

Мария испугалась при виде тигровой головы с оскаленными зубами, а потом радостно воскликнула:

– Все, как ты обещал! – и бросилась на пол.

– Все ли – не знаю, но остальное зависит от тебя, – ответил Муций, заглядывая ей в глаза, а она лукаво усмехнулась, подняла лицо вверх и, раскрыв губы, говорила:

– Я хочу пить, дай винограду.

Муций сорвал кисть, поднял вверх, и Мария ощипывала ее губами и, высасывая сладкие ягоды, повторяла:

– Я ем, чтобы были слаще мои поцелуи.

– Пойдем! – порывисто обнял ее Муций.

– А где розы? – вывернулась Мария. – Я хочу много, много роз. Иди, а я поищу пока звезд.

Мария протянулась на шкурах, подложила руки под голову и погрузила взгляд в ясную глубину неба.

Муций маленьким стилетом стал срезать розы и бросать их на нее.

Между тем долетавший из города шум стал постепенно затихать. Небо как будто приблизилось к земле и потемнело, став из голубоватого темно-синим. Почти без всяких сумерек, словно первый сигнал ночи, засияла одна звезда, потом другая, а потом задрожали целые мириады. Развернулась серебристая вуаль млечного пути и резко обрисовался сияющий серп месяца.

– Мария, – склонившись над нею, шептал изменившимся голосом Муций, – все звезды вышли уже из земли, и Диана уже отправилась на свою охоту.

– Еще минутку. Здесь так хорошо. Мне грезилось как во сне.

Мария встала, собрала все розы и, неся их в охапке, отправилась в дом.

– Будем ужинать…

– Нет, я не голодна. Лучше принять ванну.

– Она уже готова, ожидает тебя. Дай мне эти розы. – Муций собрал цветы и куда-то ушел с ними.

Между тем черноокая, смуглая иберийка ввела Марию в небольшую комнату с мраморным полом, где находился бассейн, выложенный малахитом, и тихо журчал фонтан.

Мария сбросила с себя одежду и погрузилась в ароматную зеленую воду.

В комнате, освещенной одной только небольшой матовой лампочкой, царили почти сумерки. Журчание фонтана, полумрак и теплая вода привели Марию в какое-то блаженное полусонное состояние. Она пыталась было разговориться с невольницей, но та не понимала ее языка, и лишь ее выразительные глаза выражали немое восхищение перед прекрасной золотистоволосой и белой женщиной.

Когда Мария вышла из бассейна, невольница с удивительной ловкостью вытерла ее сначала жесткой, а потом мягкой тканью, набросила на нее пламенно-красный фламеум и молча удалилась, бесшумно закрыв маленькую дверь.

Едва только рабыня вышла, как противоположные двери тихо раскрылись и купальню залил поток красноватого света. Мария оглянулась. В соседней комнате на полу, устланном розами, стоял Муций, стройный, прекрасный, мускулистый, совершенно похожий на статую Эндимиона, стоявшую в атриуме…

– Пойдем! – он подошел к ней, схватил ее на руки и унес в кубикулум. У Марии закружилась голова от огней и красок. Красные лампы горели по углам комнаты, с полукруглого потолка свешивалась блестящая колесница с чудной Афродитой, уносимая белыми голубями. На фризах во всех углах комнаты крылатые купидоны метали золотые стрелы, которые, рассыпавшись извилистыми линиями по всем стенам, скрещивались в одну блестящую звезду над великолепным пурпуровым ложем. Мария закрыла глаза, ослепленная блеском и убранством комнаты, а Муций сорвал сетку с ее головы, сорвал фламеум и, окутанную плащом золотисто-красных волос, положил на ложе. Его огненные поцелуи осыпали все ее тело, она ощущала их на груди, затылке и бедрах. Почти бессознательно руки Марии обвились вокруг его шеи, а гибкие ноги сплелись вокруг тела, из сдавленного горла вырвался спазматический не то крик, не то стон…

Мария очнулась бледная, с маленькой морщинкой вдоль белого чела, с закрытыми глазами, усталая.

– Воистину, ты выглядишь, как Психея после открытия ящика Прозерпины, услыхала она голос Муция.

– Психея? Расскажи мне, я не знаю этого.

– Психея была младшая дочь одного царя, такая неслыханно прекрасная, как ты теперь. Слава об ее красоте была так велика, что не только местные жители, но и пришельцы из дальних стран стекались отовсюду, дабы поклониться ей. Ее чтили, как богиню Венеру, даже и больше. Так что вскоре опустели храмы богини, прекратились жертвы на ее алтарях, и никто уже больше не стремился ни в Пафис, ни в Книд, ни даже на Цитеру. Все стремились почтить венками и букетами прекрасную царевну. Оскорбленная богиня упросила своего сына Амура пустить стрелу в сердце девушки, чтобы она загорелась любовью к самому ничтожному человеку на земле. Но Амур, увидев прекрасную Психею, сам увлекся ею и велел Зефиру унести ее на высокую гору, где он построил для нее пышный дворец. Темной ночью Амур сошел в ее ложницу, пробыл с нею до рассвета, а затем исчез. В первую минуту Психея была весьма опечалена утратой девичества и несколько испугана невидимым образом возлюбленного, но вскоре так привыкла к его посещениям, что сама с нетерпением ожидала наступления ночи.

Ее завистливые сестры уверили Психею, что этот неведомый возлюбленный скрывается оттого, что он несомненно чудовище. Психея поверила, тем более, что она почувствовала себя матерью, и, боясь родить какое-нибудь ужасное животное, решила во что бы то ни стало увидеть своего соблазнителя и, если он окажется чудовищем, убить его. Она приготовила заранее острый нож и зажженную лампаду, которую накрыла на ночь горшком.

Когда Амур, упоенный ее ласками, заснул, то Психея сняла горшок с лампады и остолбенела от удивления: прекрасная голова с золотистыми кудрями, розовое лицо, стройная фигура. В ногах бога любви лежал золотой колчан, гибкий лук и сияющие стрелы.

Рассматривая эти прекрасные вещи, Психея нечаянно ранила себя одной из стрел. Таким образом она сама попала в путы неугасимой любви к Эросу. Загорелась кровь в ней, и, охваченная жаром, она склонилась над чудесным юношей, чтобы поцеловать его, как вдруг капля масла из лампады капнула на плечо Амура. От боли он проснулся и, увидев, что Психея нарушила его запрет, улетел и покинул ее навсегда.

Между тем и Венера узнала о приключениях сына. В первые минуты гнева она решила поломать ему крылья, лишить его стрел и лука, обрезать кудри, в которые она не раз вплетала ясные лучи солнца. Но другие богини, питавшие слабость к своевольному прекрасному юноше, упросили ее не делать этого.

Тогда Венера заперла Амура в одной из комнат дворца и решила излить всю свою месть на Психею.

Она поручила Меркурию возвестить, что тот, кто найдет Психею, получит от нее, Венеры, шесть горячих поцелуев и седьмой самый упоительный. Вот такой, и Муций прижался губами к губам Марии.

Она слегка вздрогнула и прошептала:

– Говори дальше.

– Психея сама явилась к богине, чтобы умолить ее, но ожесточенная Венера оттаскала ее за пышные косы и засадила за трудную работу. Однако красота Психеи до такой степени привлекала к ней всех, что ей помогали разные силы природы, и когда Венера возвращалась с ночных оргий, упоенная вином, в венке из пылающих роз, то она находила все готовым. В злости своей она предъявляла к Психее самые трудные, почти неисполнимые требования. Однажды она сказала ей:

– Ты отправишься в подземное царство Орка, вручишь этот ящик Прозерпине и попросишь ее, чтобы она дала мне взаймы немного своей красоты, хотя бы на один день, потому что я весьма подурнела, ухаживая за сыном, обваренным тобой.

Психея в отчаянии хотела броситься с башни, но башня заговорила человеческим голосом и научила ее, как нужно поступить, чтобы выйти целой и невредимой из опасного путешествия. Психея последовала советам башни, приготовила плату для Харона туда и обратно, взяла с собой лепешки для Цербера и, счастливо преодолев все препятствия, вернулась целой и невредимой из царства теней на этот свет.

Но ведь известно, что женщина, хотя бы и самая прекрасная, всегда желает быть еще более красивой. Так и Психея пожелала взять из ящика Прозерпины хотя бы немножко красоты и для себя, чтобы вернуть к себе Амура. Оказалось, что в ящике таился глубокий сон, который, выйдя на волю, и охватил Психею, так что она, как мертвая, упала без сил на траву, напоминая тебя, Мария, в эту минуту.

У Амура уже зажила рана, причиненная горячим маслом, ему наскучило сидеть без шалостей, он вылетел через окно и, пролетая над землей, увидел спящую Психею и снова загорелся к ней любовью.

Прежде всего он начал стаскивать туман сна, которым она была окутана. Вот так, – и Муций стал гладить руками атласное тело Марии, покрывая ее в то же время легкими, нежными поцелуями.

– Ты спишь, Мария? – спросил он.

– Сплю, – прошептала она, дразня его прищуренным взглядом.

– Тогда Амур уколол ее стрелой и таким образом разбудил ее.

Быстро миновала жаркая, безумная ночь. Муций хотел задержать у себя Марию подольше, но она объяснила, что должна возвратиться домой из внимания к родным.

– Они весьма огорчены были бы моим долгим отсутствием. Они очень требовательны в этом отношении, упрямо увлекаются добродетелью. Прошу тебя даже, не присылай лектику прямо к дому, пусть она остается под горой, а рабам вели говорить, что меня зовет Мелитта. Таким образом я избегну их подозрений…

– Хорошо, пошлю завтра!

– О, нет! – рассмеялась Мария. – Ты говорил, когда розы увянут, а эти еще свежи.

– Я велю положить их в кипяток.

– Это совершенно ни к чему: я возьму одну с собой и не вернусь до тех пор, пока она не завянет, а чтобы она поскорее завяла, я положу ее на грудь, – и положила розу за пазуху.

– Ты – сокровище! – в восторге воскликнул Муций. – Возьми!

И он хотел подарить ей драгоценную гемму с изображением Гиппократа символа молчания.

– С меня довольно этих роз, – Мария отстранила подарок, простилась с ним седьмым поцелуем Венеры и, садясь в лектику, произнесла с особенным выражением в лице и тоне голоса:

– Цветы не должны почернеть окончательно… Достаточно, если они склонят вниз свои ароматные головки!

Частые путешествия пурпуровой лектики из Вифании на Офлю обратили на себя внимание толпы. Но если со стороны обывателей это было простое любопытство, то совершенно иного рода было внимание фарисеев и соферов, как будто без цели блуждающих по городу, задачей которых было следить за всем и обо всем доносить главному писцу синедриона, «ибо все может быть важным», а Бет-Дин-Гахадол главное судилище – должно знать обо всем.

И вот, когда однажды Мария, переодевшись у Мелитты, уже отправила лектику назад и торопливо шла в Вифанию, ее остановил нищий. Она бросила ему пригоршню монет.

Получив щедрую милостыню, нищий припал к ее ногам и, уцепившись за ремешки ее сандалий, просил:

– О, женщина! Благословенны твои добрые руки, но дай мне заглянуть в твои милосердные очи!

Мария была удивлена такой необычайной просьбой, но со свойственной ей живостью откинула на минуту вуаль.

Нищий был в лохмотьях, но его смелое лицо и дерзкий взгляд вовсе не подходили к нищему. Действительно, это был переодетый фарисей.

И когда Мария исчезла за горой, из кустов вышел другой в обрамленной бахромой одежде, присоединился к товарищу и спросил:

– Ну что, я угадал?

– Да, это – Мария из Магдалы, сестра Лазаря! – и они оба стали собирать в траве щедрую милостыню.

Глава 6

В тайных покоях первосвященника Иосифа Каиафы главный писец синедриона и знаменитый софер Эмаус делал доклад. Кроме первосвященника, его слушали еще саддукей Никодим, молодой, но влиятельный человек, и тесть Каиафы, Анна, сын Сета. Хотя сам Анна и был лишен сана первосвященника, но благодаря слабохарактерности своего зятя он вертел синедрионом, как хотел.

Эмаус, высокий худощавый мужчина лет сорока, с высоким лбом и холодными умными глазами, сухим официальным тоном читал последние известия, так умело изложенные, что выводы невольно напрашивались сами собой.

– Цезарь, – говорил он, – проводит все время на острове Капри, угождая своим извращенным вкусам. Ему уже мало девушек и юношей; он предпочитает теперь животных. Все находится в руках начальника преторианцев Сеяна, перед которым дрожит сенат, а Тиверий покорно подчиняется ему. Сеян, кажется, метит очень высоко. Но до сих пор в Риме ничто не предвещает какого-либо важного переворота, и пока будет продолжаться такое положение вещей, никаких перемен в провинции нельзя ожидать. По этому поводу цезарь в кругу своих приближенных рассказал следующую притчу.

Привожу дословно:

«На большой дороге лежал раненый, и масса мух облепила его раны. Один из прохожих, охваченный состраданием, видя его беспомощное состояние, хотел согнать мух. Но раненый просил его не делать этого. Когда же удивленный прохожий спросил его, почему он противится хотя бы минутному облегчению своих страданий, то раненый ответил:

– Если ты прогонишь этих мух, то только усилишь мои мучения. Эти уже достаточно напились моей крови, надоедают мне гораздо меньше, а иногда и совсем перестают мучить. Если же на их место явятся новые, голодные рои и накинутся на мое истощенное тело, то я погибну.

И вот, заботясь о моих и так уже достаточно разоренных подданных, заключил цезарь, – я не имею никакого намерения сменять своих наместников, ибо я знаю, что каждая новая муха сосет гораздо более, нежели старая, уже насытившаяся, а опасение лишиться скоро вкусного куска только усиливает аппетит».

Отношения Пилата и Вителия по-прежнему натянутые. Муций Деций, хотя и родственник Пилата, был принят проконсулом весьма сердечно. Немилость, в которую впал этот патриций по делу Паулины, только внешняя. Тиверий много смеялся над его удачной выдумкой и сказал, что приговорил его к изгнанию только ради соблюдения приличий. Мария из Магдалы, сестра Лазаря, находится с ним в близких отношениях и часто проводит ночи в его дворце на Офле. Лазаря, Марфу и Симона Прокаженного видели среди сопровождающих Иисуса. Учитель этот пользуется большим успехом не только в Галилее, но и за пределами ее, в Сирии, Финикии, Самарии и даже в самой Иудее. Со времени последнего его пребывания в Иерусалиме идеи его сильно изменились. Он как бы забыл уже совершенно о том, что сам говорил когда-то, что он пришел не нарушить закон, а исполнить его, «что прейдет и небо, и земля, а ни одна йота, ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все».

Теперь же он говорит, что «никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани, ибо вновь пришитое отдерется от старого и дыра будет еще хуже». Он подчеркивает, что «не вливают вина молодого в мехи ветхие, но вино молодое вливают в новые мехи». И, по-видимому, этим вином и этой небеленой тканью должно быть его новое учение, а старыми мехами и ветхой одеждой закон.

Голос софера слегка дрогнул. Он остановился на минуту и взглянул на своих слушателей. Никодим иронически улыбался, а маловыразительное лицо первосвященника приняло суровое и серьезное выражение.

Глаза Анны были закрыты. Казалось, он спал.

– В шабаш, – продолжал софер, – он излечивает больных, собирает вместе с учениками колосья и утверждает, что суббота для человека, а не человек для субботы. И что сын человеческий есть господин субботы. Трефное считает за ничто и доказывает, что то, что входит в уста, не может осквернить человека, а оскверняет исходящее из уст, из сердца, ибо оттуда происходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, а что проходит в чрево, извергается вон. Немытыми руками ест за столом у чужеземцев. Однажды, встретив самаритянку у колодца Иаковлева, он попросил у нее напиться, а когда она удивилась, что он, иудей, не брезгает принять напиток из ее нечистых рук, то он не только пил, но даже говорил с ней. Когда она сказала: «Наши отцы славят Предвечного на горе Геразим, а вы говорите, что место, где должно славить Предвечного, находится в Иерусалиме», – он ответил; «Женщина, верь мне, настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине не на этой горе и не в Иерусалиме».

Это все было записано с его слов людьми, которых мы послали, дабы следить за ним.

Что касается настроения учителя, то оно тоже изменилось. В его речах, до сих пор таких кротких, все чаще начинают появляться суровые и дерзкие выражения.

– Не думайте, – сказал он как-то, – что я пришел принести мир на землю. Не мир пришел я принести, но меч.

С особенным ожесточением нападает он на ученых законников и фарисеев.

Во многих местах, окруженный толпой людей, он открыто осуждал их.

Он обвиняет их в том, что все свои дела они делают с тем, чтобы видели их люди, расширяют хранилища свои и увеличивают воскрылия одежд своих, любят предвозлежания на пиршествах, пределания в синагогах и приветствия в народных собраниях и чтобы люди звали их: учитель, учитель! Он сравнивает их с гробами поваленными, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Зато он охотно братается с грешниками, говорит им о царстве своем, а когда его хотели уловить по отношению к Риму и спросили, позволительно ли давать подать кесарю или нет, то он велел подать себе динарий и сказал:

– Чье это изображенье и надпись? Когда ответили – кесарево, он сказал:

– Отдайте тогда кесарево кесарю, а Божие Богу.

Вообще его ответы то уклончивы, то так неожиданны, просты и удивительны, что посланные наши очень часто находятся в трудном положении.

Эмаус умолк, ожидая вопросов.

– Во всяком случае, это, должно быть, умный человек, – заметил Никодим.

– Но и опасный, – возразил Каиафа. Анна многозначительно кашлянул, давая понять, что всякие замечания в присутствии писца неуместны, и сказал повелительным тоном:

– Следует послать к нему ловких и способных людей, которые умели бы потянуть его за язык и допытаться от него, что он замышляет, расспрашивать его при свидетелях, чтобы потом иметь возможность, когда понадобится, обвинить его с доказательствами в руках. Где он находится сейчас?

– Идет в Иерусалим. Сейчас, вероятно, проходит Силоам или Вифезду, а может быть, и ближе. Вчера видели нескольких его учеников в городе.

– Когда он будет здесь, немедленно дать знать, – сказал первосвященник и махнул рукой в знак того, что заседание закрывается. Эмаус поклонился и вышел.

Наступила долгая пауза продолжительного молчания, когда каждый из присутствующих оценивал важность полученных известий.

– Я думаю, что этот равви… – начал Никодим.

– Я полагаю, – прервал Анна, – что следует рассматривать дело в надлежащем порядке и не разбрасываться.

– Справедливо, – решил первосвященник, – и вот, по моему мнению, дела в общем весьма плохи. Пока Сеян находится у власти, с Пилатом, его креатурой, несмотря на всю вражду проконсула, мы не справимся, особенно если принять во внимание, что цезарь против перемены наместников, и если еще этот Муций приятель как Вителия, так и Пилата, – сумеет их примирить между собой, то римский пес, сорвавшийся с цепи, покажет нам свои зубы…

Зрачки Каиафы загорелись ненавистью, Никодим стал внимательно слушать, а Анна крепко сжал свои узкие губы.

Они все вспомнили те унизительные пять дней и ночей, когда они валялись в прахе перед дворцом Пилата, умоляя его унести из Иерусалима знамена с изображением цезаря, как явно нарушающие предписания закона, воспрещавшего ставить какие бы то ни было кумиры живых людей. Им вспомнился тот ужас, когда на шестой день, собрав их на большом стадионе, он окружил их тройной шеренгой солдат, приказал обнажить мечи и грозил, что вырежет упорствующих, Они выдержали все, знамена были унесены из города, прокуратор уступил, но зато отомстил им потом. На постройку водопровода он захватил сокровище святыни, так называемый корбан, а когда возмущенная толпа окружила его дворец с криками и протестами, он велел избить ее палками. Предшественники Пилата были не лучше… Последний царь Ирод, не задумываясь, приказал прибить на больших воротах святыни римского орла, а в своих припадках бешенства пролил море крови, но все-таки не возбуждал в них такого бешенства, как этот гордый римлянин, с высокомерным презрением относившийся к высшему священству и сановникам Иудеи. И вот для синедриона одним из важнейших дел являлось старание убрать Пилата из претории.

Пущены были в ход все нити, влияния и отношения, которых у евреев в то время было уже много в столице, как вдруг полученные вести уничтожили все надежды.

– Чтобы осилить Пилата и уничтожить ему подобных, надо сначала овладеть Римом, – заговорил Анна.

– Овладеть Римом? – удивленно повторил первосвященник. – А где же у нас легионы, крепости, оружие?

– Здесь! – ответил Анна и потряс кошельком, в котором зазвучало золото. У них есть железо, а у нас золото. Их легионеры завоевывают мир, пусть завоевывают. Купец все купит. А наш народ проявляет необыкновенные способности в этом отношении. Ворота нашего города стоят на таком месте, что через них должны проходить народы Востока и Запада. Купец наш работает уже везде: и в Александрии, и в Фивах, и в Тире, и в Риме, Он рассеялся по всему миру со святой Торой в руках, с лицом, обращенным к храму, грезя о Сионе. Он накопляет золото, чтобы когда-нибудь купить все.

Миновали для нас времена Маккавеев, мечом Израиль уже ничего не добьется, аршин и весы – вот наше оружие, караваны с товарами – наши легионы, а наша крепость – лавка.

Наше золото, которым надо опутать весь свет, крепче железа. Как паук, ловя мух, снует свою паутину по всем углам, так мы раскинем нашу сеть по всем углам земли, пока опутанные ею народы не подчинятся нашей власти. Они будут считать себя властелинами – глупые, они будут действовать согласно нашей воле, подобно мельнице, работающей по воле потока. Их колесницы станут на месте, как зачарованные, когда мы откажемся дать мазь наших кошельков для их осей, и двинутся в путь, когда мы захотим, но вожжи будут в наших руках. Пусть они восседают на козлах, чтобы везти нас. Но делать все это нам нужно тайно, разумно, планомерно и соблюдая внешнее смирение, дабы они постоянно считали себя владыками и не замечали ничего до последней минуты.

Анна замолк и снова впал в задумчивость.

Первосвященник с глубоким удивлением смотрел на тестя. А Никодим сказал с искренним уважением:

– Мудро сказано, но только для всего этого требуются века, а жить становится все тяжелее и невыносимее. Всякий хлыщ, носящий тогу, повелевает нами, простой легионер не уступит дороги князю Иудеи. Ненависть и презрение преследуют нас повсюду, и скоро нам придется не только тайно работать, но зарыться, как кротам, в землю. Один декрет цезаря изгоняет толпы наших, превращает четыре тысячи в солдат на острове Сардинии, Там нас убивают, тут Пилат топчет ногами.

– И все-таки, – возразил Анна, – уже теперь в столице последователей закона гораздо больше, чем поклонников Изиды. Вера в Предвечного среди чужеземцев растет, все более могучим потоком текут сикли и жертвы на пользу святыни. Надо быть терпеливым. Мы пережили египетское иго, вавилонский плен и владычество персов… Сотни Пилатов пройдут, а избранный народ будет жить вовеки.

– Мне кажется, что и для Пилата нашлись бы средства, – заговорил первосвященник, – если набожная Эсфирь сумела пленить Артаксеркса, а дивная Юдифь покорить Олоферна, почему бы прекрасная Мария не смогла бы воспользоваться своим влиянием на Муция, а тот своими связями при дворе?

– Мария? – засмеялся Никодим. – Но ведь это – легкомысленная красотка, с которой даже невозможно говорить о таких делах. Это – женщина, от которой теряют голову, и все серьезные мысли разлетаются как дым.

– Тогда это – блудница! – возмутился первосвященник. – Она достойна быть побитой камнями!

– Вы забыли, – едко возразил Никодим, – что у нас отнято право карать смертью, да и кто осмелится поднять на нее руку, тот будет иметь дело не только с римлянами, но и со многими своими. Мария широко пользуется чарами и властью своей красоты; с такой девушкой опасно начинать борьбу.

– План первосвященника заслуживает, однако, внимания, – сказал примирительно Анна, – я рассмотрю его подробнее, а пока я полагаю, что мы можем перейти к делу Иисуса.

– Для меня он попросту мессит, соблазнитель народа, – сурово бросил возбужденный Каиафа.

Присутствующие вздрогнули при этом определении. Оно означало смертный приговор.

– Субботу нарушает, с нечистыми вместе ест, братается с самаритянами, возбуждает народ против законной власти, гора Геразим и Сион для него одно и то же. Чего же еще больше надо?

– Нужно… не судить в момент возбуждения, – живо возразил Никодим. – Что в его учении есть известные отклонения от предписаний закона, это не подлежит сомнению. Но ведь Эмаус подтвердил нам, что молодой равви во многих случаях выражается неясно и может быть неверно понят. Притом, по моему мнению и по мнению моих сторонников, нельзя в настоящее время со всей строгостью исполнять предписания закона. Жизнь развивается, идет вперед, а законы уже тысячу лет стоят на месте, Дело соферов и ученых соответствующим изложением известных мест Писания приспособить текст закона к современным требованиям жизни.

– Ты говоришь, как саддукей, – порывисто прервал его первосвященник. – Да, я саддукей и полагаю, что правда на нашей стороне. Мы одни, а потому можем говорить открыто. Разве равви действительно не прав, высказывая мысль, что то, что входит в уста, не всегда оскверняет человека, что строгое соблюдение субботы иногда совершенно невозможно и что жаждущий вряд ли совершает преступление, принимая воду из рук самаритянской женщины? Это враждебное отношение ко всем чужим, как к нечистым, и есть источник той ненависти, которой окружают нас другие народы, и оно же причина наших преследований и бед.

– Мы одни, – возмутился Анна, – и никто нас не слышит; и это хорошо, Никодим, что ты сам сознаешь, что слова твои могут быть сказаны лишь в тесном кружке старейшин.

Можно самому сомневаться в ценности некоторых предписаний закона, но нельзя эти сомнения выносить народу. Наш закон подобен пряже: распорешь в одном месте – распадется все, а вместе с ним развеется, как пыль, вся мощь Израиля. Она покоится на законе, как крепость на гранитной скале. Закон вывел народ целым и крепким из всех домов рабства. Мы утратили государство, испортили свой древний язык; дети Авраама, поколение Иакова, рассеялись по всей земле, разделенные морями и пустынями, но благодаря закону они стоят дружно, плечо к плечу, держась за руки, сильные, солидарные, вечно живучие. Из книг нашего Писания мы построили пограничную стену между Израилем и остальным миром. Если эта стена рухнет, Израиль сольется с другими народами, потонет в их водовороте бесследно. Благодаря Торе, в своем изгнании каждый верный еврей чувствует себя чужим по отношению к соседям чужеземцам, но близким к далеким башням Иерусалима. В страницах Торы заключены наша вера, наши законы, обычаи, наш образ мышления, все то, чем мы живем, чем жили и чем вечно будем жить. И кто разорвет эти страницы, тот погубит свой народ. Ездру мы справедливо называем вторым Моисеем. Ибо когда, под властью персов, стали не так строго исполняться предписания закона, наш народ стал брать себе в жены чужих женщин; невзирая на то, что эти жены и их дети уверовали в Предвечного, он, дабы спасти цельность избранного народа, неумолимо велел расторгнуть эти незаконные союзы, сурово соблюдая букву закона.

Да, Никодим, сами мы можем думать, как хотим, но когда нам надо предстать перед толпой, то мы должны говорить и действовать согласно, дабы сохранить единство народа и нашу власть над ним.