Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВТОРЖЕНИЕ. ОБОРОТЕНЬ

Глава I
Студенческая пирушка в Робертсау

В воскресенье 3-го июля 1870, в день св. Анатолия, длинная и прекрасная аллея из чинаров и грабин, идущая от Рыбацких ворот в Страсбурге к прелестной деревеньке Робертсау, с утра буквально была переполнена едущими в экипажах, и верхом, и пешими прохожими, которые направлялись к деревне или возвращались в город со смехом и с песнями. Эти веселые группы преимущественно состояли из молодых людей обоего пола, сияющие лица которых дышали радостью и весельем.

В то время Страсбург был оцеплен на три мили в окружности целою сетью очаровательных деревушек, кокетливо ютившихся в густой листве, куда по воскресеньям стремилась вся городская молодежь пить пиво, обедать в беседках и танцевать в деревенских трактирах, между тем как более степенная часть городского населения, также иногда увлекавшаяся примером и заманчивостью веселья, обедала на открытом воздухе и смотрела улыбаясь на забавы молодых.

Так ли еще теперь, мы не знаем.

Из числа этих деревень, имя одной в особенности дорого каждому доброму страсбургцу. Это Робертсау, настоящее гнездышко для влюбленных, построенное на острове, образованном Иллем и Рейном.

Нет выражений, способных передать пленительный вид и весеннюю свежесть этого благодатного уголка, неумолчно оглашаемого в летние дни звонким смехом и веселыми песнями.

В тот день, к которому относится наш рассказ, группа молодежи обоего пола расположилась в беседке из зелени перед трактиром поблизости от обелиска, воздвигнутого патриотизмом страсбургцев в честь их соотечественника Клебера. В беседке горячо обсуждали расписание обеда, так как с утра уже решили обедать вместе.

Мужчин было четверо, от восемнадцати до двадцатидвухлетнего возраста. По небрежной свободе костюма и по общему виду легко было узнать в них студентов.

Из дам, равных числом кавалерам, премиленьких, белокурых гризеток-хохотушек, младшей не было восемнадцати, а старшей двадцати.

Молодой человек, говоривший в эту минуту, имел не более двадцати двух лет. Он был высокого роста и хорошо сложен; обращение его отличалось изяществом; белокурые волосы, голубые глаза, высокий лоб, нос с легкой горбинкой и тонкими ноздрями, рот довольно большой и с пухлыми губами, из-за которых иногда виднелись чудные зубы, и, наконец, четырехугольный подбородок – все вместе придавало ему наружность самую симпатичную, дышавшую в одно и то же время прямотою, твердостью и прямодушием.

Замечательно маленькие руки и ноги изобличали хороший род.

По-видимому, он пользовался значительным влиянием на товарищей, так как те слушали его не только внимательно, но и в некоторой степени почтительно.

– Господа, – говорил он в ту минуту, когда мы выводим его на сцену, – сегодня не простая студенческая пирушка, какие у нас обыкновенно бывают по воскресеньям. Я рассчитываю на двух гостей, из которых одного вы знаете уже, а другого наверно примете радушно.

– Послушай, Люсьен, – перебил один из слушателей, которого наречие слегка отзывалось местным произношением, – ты здесь не в суде, и не на кафедре. Не связывай же предложение с предложением нескончаемою цепью.

– К порядку! К порядку! – вскричали хором остальные, шутливо стуча по столу кулаком.

– Господа, – сказала одна из девушек чистым и приятным голосом, – я со своей стороны нахожу, что оратор говорил очень хорошо и очень разумно. Потому я полагаю присудить Петруса Вебера за то, что он прервал его, к штрафу в две кружки пива, которые мы сейчас и разопьем.

– Одобрено! Одобрено!

– Я протестую.

– Любезный Петрус, – возразил тот, которого называли Люсьеном, – протестовать твое право, но тем не менее штраф-то подавай и мы разопьем пиво.

– Именно! Именно! Подавай сюда две-то кружки! Трактирщик, вероятно, стоявший настороже, явился почти мгновенно с двумя кружками, увенчанными аппетитною белою пеною.

– Делать нечего, – согласился Петрус, – когда пиво нацежено, надо его пить. Подставляйте ваши стаканы, да чу! не давать улетучиваться великолепной манишке, которая, по моему мнению, самою лучшее, что есть в пиве.

– За здоровье Петруса! – провозгласили в один голос присутствующие, весело чокаясь своими стаканами.

– Господа, – заговорил опять Люсьен, – я приступлю к продолжению моей речи с того места, где она была прервана. Но прежде позвольте мне выразить признательность нашему другу Петрусу; я сильно подозреваю, что он с намерением заставил себя оштрафовать, дабы словно невзначай смочить нам горло, а вы сознаетесь, что оно становилось у нас чертовски сухо.

Петрус вынул изо рта огромную трубку, точно привинченную к его губам, и раскланялся перед компаниею с комическою важностью.

– Ну, продолжай, болтун! – прибавил он.

– Позволь тебе заметить, друг любезный, что ты бессовестно ограбил в эту минуту знаменитого актера, виденного мною в Париже, не помню в котором из театров. Ты перебил меня, чтоб пригласить продолжать.

– К делу! К делу! – нетерпеливо закричали все в один голос.

– К вашим услугам, милостивые государи и государыни. Итак, я предлагаю, чтоб на этот раз, в виде исключения, наша пирушка, вместо трех франков с человека, обошлась в баснословную сумму шести франков.

Зловещий ропот перебил оратора.

– Это безумие!

– Просто верх умопомрачения!

– Такой балтазаров пир заходит за все пределы!

– Минуточку, господа; позвольте, пожалуйста, договорить, потом вы вольны будете принять или отвергнуть мое предложение.

– Молчать! – протянул Петрус гнусливо и с невозмутимым хладнокровием.

Водворилась тишина.

– Я вам заявлял уже, что у нас будет двое гостей. Несправедливо было бы заставить вас платить за них, когда они приглашены мною; вследствие чего я обязываюсь внести громадную сумму в двадцать франков, которая и пойдет на вина к вкусному обеду.

– Прошу слова, господа, – сказал молодой человек лет девятнадцати с бойким выражением лица и слегка насмешливою улыбкою, который не прочь был пожуировать.

– Говори, Адольф, но как можно короче.

– Вот что, господа, – начал новый оратор, – для меня очевидно, что нас хотят провести. Безумное предложение почтенного оратора, которого место я занял на этой трибуне, явно служит прикрытием западне. Даром не швыряют золотой монеты, какую наш друг теперь вставил себе в глаз.

– Вопрос уже решен! – вскричали товарищи. – Двадцатифранковая монета налицо. Мы видели ее.

– Он богат и хочет подкупить нас! Пусть себе подкупает!

– Как! – воскликнул с жаром Адольф. – Вы продадите себя за одну монету презренного металла? Еще будь их две!

– И за тем не постоим, милостивые государи, – величественно молвил Люсьен, вставив другую золотую монету в левый глаз.

– Браво! Браво! – раздалось со всех сторон.

– Господа, я побежден, – молвил Адольф. – Это не человек, а галион. Разумеется, мы должны пасть перед всесильным золотом. Теперь для меня ясно, что мы будем обедать с иностранными дипломатами.

– С банкирами-евреями, – поправил другой.

– С кохинхинскими посланниками, – добавил третий.

– Если не с министрами, – значительно произнес Петрус могильным голосом.

– Милостивые государи и государыни, вы все находитесь в заблуждении.

– Послушай-ка, Люсьен, – обратился к нему Петрус, – будь добрым малым и скажи, могу я не расставаться с трубкой?

– Еще бы! Разумеется, будут курить!

– Так эти благородные иностранцы выносят табачный дым? О! В таком случае они не дипломаты и не посланники.

– Надеюсь, Люсьен, – заметил глубокомысленно Петрус, – надеюсь для тебя и для вас, что таинственные гости не окажутся пруссаками.

– Вы с ума сошли, господа. Чтоб помирить вас между собой, я вам скажу, что один не кто иной, как мой брат…

– Поручик зуавов? – вскричали все в один голос.

– Именно; вы его знаете уже.

– Браво! Браво! Какая приятная неожиданность!

– Люсьен, ты заслужил мое уважение, – решил Петрус.

– Вот славная-то мысль, Люсь! – вскричала, показав прелестнейшею улыбкою все тридцать две жемчужины, служившие ей зубами, девушка, которая уже говорила.

– Однако, – прибавил Петрус серьезно, – in coda venenum, как говорится в школах.

– Что означает? – с любопытством спросили девушки.

– То, – ответил Петрус с видом все более и более мрачным, – что Люсьен нам бросил на наживу имя брата, чтоб залепить всем глаза и тайно ввести в наше общество другого гостя, по моему убеждению, наверно миллионера.

– Особенно неприятного я в этом не вижу, – заметила одна из девушек, пленительно надув губки. – Как ты думаешь, Мария?

– Петрус такой мрачный, – ответила та, – у него вечно какие-то мысли с того света, от которых мороз продирает по коже.

– Бедная кошечка! – произнес Петрус могильным голосом.

– Господа, – заявил Люсьен, – другой гость, которого я буду иметь честь представить вам, не только лучший друг моего брата, но и всего нашего семейства, а мой в особенности. Мишель ему обязан жизнью. Это отличный рубака, фельдфебель в той же роте, где и брат, и также с крестом почетного легиона. Вы примете его, смею надеяться, со свойственным вам радушием, когда вы находите стоящим труда оказывать его.

– Господа, – заговорил четвертый из молодых людей, который до тех пор более молчал и только курил, осушивая стакан за стаканом, – я предлагаю выразить признательность нашему другу Люсьену за лестное к нам доверие, и так как всякое доброе дело заключает в себе свою награду, то я бы думал принять его предложение, чтоб пирушка обошлась в шесть франков с человека, и величественно выставленные им напоказ два луидора употребить на хорошие вина, предназначенные украсить этот семейный праздник.

– Любезный Жорж, я говорил об одном.

– Однако показал два.

– А так как намерение равносильно делу, – подтвердил Петрус, который становился все мрачнее, – то эти два луидора, если не фальшивые…

– О, как можно! – вскричал Люсьен. .

– Принадлежат нам, – заключил Петрус. – Передайте мне табак, Адольф, у меня погасла трубка.

– Уже? – смеясь, возразил тот. – Ты закурил ее всего только с час назад.

– Правда, но волнение от этих прений заставило меня докурить ее скорее, чем я бы хотел.

С этими словами он принялся пускать вверх громадные клубы дыма.

– У меня к вам еще просьба, господа, – сказал Люсьен.

– Этот человек ненасытен, – пробурчал Петрус, пожимая плечами, – он нас ограбить хочет.

– Я далек от подобных притязаний. Прошу я только вашего разрешения заказать обед и быть распорядителем.

– О, разумеется, согласны! – вскричала Мария, хлопая в ладоши. – Люсь был в Париже; он знает толк во вкусных вещах; надо все предоставить ему.

– Мария, дитя мое, – наставительно молвил Петрус между двух клубов табачного дыма, – жадность погубила вашу прародительницу Еву и мне сильно сдается, что вы идете по ее стопам.

– Оставьте меня в покое, зловещий филин! Только неприятное говорить и умеет.

– Я заявляю факт, дитя мое, и ничего более. Вам это не нравится? Ну так и по боку всю историю. Дорогие друзья, – прибавил он, возвысив голос, – я поддерживаю предложение Люсьена. У него губа не дура, и если он будет распорядителем, мы наверно пообедаем превосходно. Но между тем не разделяете ли вы моего мнения, – жалобно произнес он, – что стол перед нами являет печальную пустоту?

– Действительно, – подтвердил Адольф, – ощущается сильная жажда.

– Пива! Пива! – закричали все хором.

Вмиг все пустые кружки исчезли и заменились полными.

– Это дело другое! – заметил Петрус. – Вот еще зрелище, которое веселит душу.

Чокались и пили.

Разговор принял другое направление; молодые девушки вскоре запели, а там уже поднялся содом, который изображал довольно верно в малых размерах, что вероятно происходило на столпотворении вавилонском в минуту смешения языков.

Пользуясь тем, что внимание от него отвлечено, Люсьен встал и после короткого совещания с трактирщиком удалился незаметно и пропал из виду за деревьями.

Люсьен принадлежал к одному из самых богатых и древних мещанских родов в Страсбурге. Отец его, Филипп Гартман, владел одною из значительнейших фабрик серебряных и золотых изделий в Нижне-Рейнском департаменте, и подобно большей части своих собратьев негоциантов, он имел в Страсбурге свои магазины.

На фабрике, находившейся в Альтенгейме, в двух милях от города, он держал до двухсотпятидесяти работников, которые и жили с семействами в домах, нарочно для этой цели построенных им вокруг фабрики. Большая часть работников жили у него уже очень давно и любили его как отца.

У Филиппа Гартмана было трое детей: два сына и дочь. Старший сын, Мишель, около двадцать восьми лет, разительно походил на младшего брата, с тою разницею, разумеется, которая существует между взрослым и юношей. Он был высок и хорошо сложен; бороды он не брил и она падала веером на его широкую грудь, украшенную крестом почетного легиона. Его загорелое лицо, твердый и проницательный взор и немного резкие движения с первого взгляда изобличали в нем военного, если б даже он и не носил мундира поручика зуавов, надо сказать, с особенным изяществом и свободою.

Кроме двух сыновей, Филипп Гартман, как уже сказано, имел дочь, прелестную девушку, едва восемнадцати лет и белокурую, как все чистокровные эльзасски. Описать ее можно бы в двух словах, сказав, что она пленяла и что никогда более кроткого и нежного выражения не встречалось в женском взоре. Она носила имя Мелании, но в семейном кружке ее обыкновенно называли уменьшительным именем Ланий.

В тот день, к которому относится наш рассказ, Гартман был намерен прокатиться в Робертсау со всем семейством.

Итак, коляску запрягли парою и к трем часам Гартман, белые волосы которого придавали его наружности особенно кроткий и вместе почтенный вид, сидел в экипаже, где уже поместились жена его, дочь и мать, достойная старушка без малого восьмидесяти лет, но еще бодрая, спокойное лицо которой сохраняло всю правильность главных очертаний со строгостью линий, почти напоминающих мрамор.

Госпожа Гартман, мать, жила с сыном и никогда с ним не расставалась.

Коляска крупною рысью выехала из Страсбурга в Жидовские ворота, обогнула прекрасное гулянье Контад и повернула в сосновую аллею, которая ведет в Робертсау. Ее сопровождали двое всадников на горячих лошадях, которыми они управляли с удивительным искусством. Один из всадников, Мишель Гартман, нам уже знаком. Что же касается другого, призванного играть довольно значительную роль в этом рассказе, мы набросаем его портрет в немногих строках.

Это был молодой человек не старше двадцати семи лет, в котором с первого взгляда сказывался бретонец до мозга костей. Звали его Ивоном Кердрелем.

Родом из Кемпера, он принадлежал к семейству, которое занимало одно из первых мест в высшей буржуазии по своему богатству и древности.

Роста выше среднего, он не лишен был известной доли врожденного изящества. Круглая, отчасти маленькая голова, твердо сидевшая на короткой, но мускулистой шее, широкие плечи, высокая грудь и плотного сложения члены изобличали необычайную силу. Его темные, коротко остриженные волосы, невысокий лоб, маленькие живые глаза с магнетическим взором, прямой нос, довольно толстые губы, осененные шелковистыми усами, и густая черная борода, покрывавшая всю нижнюю часть его лица, придавала ему вид истого военного. Словом, это был один из тех людей, которые, не отличаясь условною красотою, с первого взгляда, однако, очаровывают, привлекают и возбуждают сочувствие. Он носил фельдфебельский мундир одного полка с Мишелем Гартманом и подобно ему имел крест почетного легиона.

Хотя и пехотинцы, молодые люди, как мы уже говорили, управляли своими лошадьми с необыкновенным искусством, просто весело было смотреть, как они гарцевали вокруг экипажа.

В начале железного проволочного моста, который соединяет шоссе с островом Робертсау, коляска остановилась, когда к ней подошел молодой человек с шляпою в руке. Это был Люсьен, который, заказав трактирщику обед, пошел навстречу своим гостям.

– Здравствуйте, папа, – улыбаясь молвил он, пожимая в то же время руки Ивону и Мишелю. – Здравствуйте, бабушка; здравствуйте, мамаша; здравствуй, крошка Лания.

– Ага! Ты тут, негодник, – шутливо сказал ему Гартман, – я был уверен, что встречу тебя здесь.

– Странно бы мне не быть; вы же знаете, папа, что наш друг Ивон завтра отправляется по требованию в полк и я пригласил его с Мишелем отобедать в обществе нескольких студентов, моих приятелей, которые и ждут нас здесь поблизости.

– А! Помню. Только смотри, Люсьен, не делай глупостей.

– Я-то, папа? Как вы можете этого опасаться, зная мою степенность?

– Потому именно, что хорошо знаю ее, я и предостерег тебя. Сегодня, однако, благодаря побудительным причинам, которые руководят тобою, я отложу в сторону наверно уж непрошеные нравоучения. Веселитесь, дети; это свойственно вашим годам. Я не хочу помрачать ваше удовольствие скучною предусмотрительностью. Идите, господа, я не удерживаю вас более. Лошадей отдайте Францу и забавляйтесь от души. Послушай-ка, Люсьен, – прибавил он, знаком подозвав к себе сына, пока всадники сходили с лошадей, – возьми что находится в этом портмоне; когда приглашаешь к обеду, надо, чтоб все было прилично, а твой студенческий кошелек едва ли набит туго.

– Вы всегда добры, папа; не знаю, как вас и благодарить. Но у меня в кармане залежалось два, три луидора; этого достаточно, полагаю.

– Бери на всякий случай, мой мальчик; нельзя знать, что может встретиться, а я не хочу, чтоб ты находился в затруднении. Но смотри только, веди себя умно. Где же ты думаешь устроить свою пирушку?

– В трактире «Великий Король Гамбринус», папа.

– Так я и полагал; это обычное место сходки студентов. Я велел положить в коляску бутылок двенадцать хороших вин из моего погреба: шато-марго, кортон и шампанское; они с выгодою для вас заменят молодое белое винцо, которое служило бы столовым, и напитки более или менее поддельные, которые трактирщик подавал бы вам под пышными, но ничем не оправдываемыми названиями.

– Ах! Папа, какая приятная неожиданность! Я должен поцеловать вас.

И прежде чем Гартман успел остановить его, молодой человек вскочил в коляску, бросился ему в объятия и расцеловал его, потом облобызал мать, бабушку, сестру и прыгнул на дорогу, совершив все вышеизложенное с такою быстротою, что четыре лица, с немного помятыми костюмами не могли опомниться.

– Ну, прощай, сумасброд, и веди себя умно! – крикнул ему вслед отец.

Ивон и Мишель также простились с семейством Гартман и три молодых человека, взявшись под руки, пошли своею дорогою, между тем как экипаж поехал далее.

Когда приятели пришли в трактир, их встретили троекратными ура. Прибытие корзины с винами уже было известно, так как Гартман велел отдать ее, когда проезжал мимо «Великого Короля Гамбринуса».

Люсьен представил Ивона Кердреля своим товарищам, и те оказали молодому фельдфебелю самый радушный прием. Не прошло десяти минут, как о стеснении помину не было и с двумя зуавами обращались, как будто их знали целых десять лет.

Обед оказался, как и следовало ожидать, обильным и вкусным; мы только вскользь упомянем о громадном блюде жареной рейнской рыбы, рагу из зайца с аппетитным запахом и узаконенной преданиями колбасе, этих основных блюдах каждого хорошего обеда в Робертсау, которые, однако, Люсьен обставил некоторыми гастрономическими лакомствами, чисто парижскими.

Все это было полито надлежащим образом белым винцом с розовым отливом, которого вкус отзывался кремнем. В конце обеда весело распили дюжину бутылок, подаренных отцом Люсьена.

Считаем долгом заявить, что в самый разгар этого пира тост за здоровье Гартмана был провозглашен Петрусом Вебером. Только голос его так показался грозен его соседке Марии, что она с перепугу, невзначай выпив свой бокал шампанского, подхватила бокал соседа и залпом осушила его. Разумеется, Петрус скорчил преглупую физиономию, когда увидал перед собою пустоту.

Ни один праздник в Робертсау не обходится без танцев.

При первых звуках местного оркестра – надо сознаться, довольно дикого – у молодых девушек запрыгали ноги; они так завертелись на стульях, что студенты, сами, впрочем, радуясь движению после продолжительной неподвижности, согласились на их просьбы. Парами направились к месту танцев со смехом и с песнями. От хорошего вина были немного навеселе, что составляет необходимое условие удачного пикника.

Несмотря на все усилия над собою, Ивон Кердрель не принимал живого участия в общем веселье. Когда он задумывался или полагал, что на него не обращали внимания, брови его сдвигались и выражение беспокойства, почти грусти помрачало его лицо. Но возле него были два бдительных приятеля. Люсьен с одной стороны, Мишель с другой, ни на минуту не теряли его из вида; как только они замечали, что он хмурится, тотчас же они и принимались отвлекать от тяжелых дум дорогого гостя и друга. Скажем тут кстати, что братья питали один к другому живейшую привязанность, отчасти сыновнюю со стороны Люсьена и в некоторой степени отцовскую со стороны Мишеля, и оба они любили Ивона Кердреля, как будто он их третий брат.

Люсьен увлек за собою веселое общество, оставив с намерением позади Мишеля с Ивоном, чтоб они могли переговорить между собою на свободе.

Отсутствие двух военных возбудило неудовольствие пленительных гризеток. Шалунья Мария даже заметила это Петрусу, но тот ответил ей жалобным тоном, что поведение ее находит почти неприличным, и девушка не решилась настаивать.

Итак, Ивон и Мишель медленно следовали за веселыми товарищами на расстоянии ста шагов.

– Что с тобою, любезный друг? – внезапно спросил Мишель, чтоб как-нибудь начать разговор. – Куда девалась твоя обыкновенная веселость? Я просто не узнаю тебя эти дни; ты смотришь сущим сентябрем.

– Правда, Мишель, я действительно грустен; более даже чем в силах тебе высказать.

– Отчего же?

– Не знаю. Мне очень тяжело на сердце. Я привык к приятной жизни здесь, с тобою и твоими родными, которые оказывали мне столько доброты. Приказ явиться в полк застиг меня врасплох, когда я только что собирался принять надлежащие меры для выхода в отставку.

– В отставку, Ивон?

– А почему же нет? Мои родители богаты, как тебе известно, и давно желают видеть меня дома.

– Плохая отговорка, дружище. Под этим кроется что-то еще, чего ты мне говорить не хочешь. Когда, подобно тебе, молод, богат, пользуешься общим уважением, заслужил крест почетного легиона и ожидаешь с минуты на минуту производства в офицеры, карьеры своей не бросают из пустяков, какие ты мне ставишь на вид. Повторяю тебе, тут кроется что-то другое.

– Но уверяю тебя…

– Есть что-то другое, говорю тебе. Ты таишься от меня. Ты упорно молчишь. Хорошо, как тебе угодно, я настаивать не буду, но тайна, которую не хочешь мне поверить…

– Тайна?

– Разумеется, тайна. За ребенка что ли меня принимаешь, Ивон? Разве ты не знаешь, как я тебя люблю? Тайна, которую ты считаешь скрытою в глубине твоего сердца, я угадал ее; хочешь, скажу?

– О! Ради Бога ни слова! – вскричал Ивон, крепко сжимая руку приятеля.

– Видишь, безумец. Ей-богу, это было бы уморительно, если б не приводило в отчаяние со стороны друга. Все влюбленные на один лад.

– Влюбленные! Я влюблен?

– Да, ты. Не корчи же невинного. Ты влюблен, и до безумия в придачу; осмелься уверять меня в противном!

– О! Мой друг, мой друг…

– Видишь, духу-то и не хватило. Упрямый бретонец. Говорят, мы эльзасцы упорны. И Боже мой! Куда нам угнаться за вами, бретонцами! Ну можно ли так ребячиться, я спрашиваю? От тебя без ума и отец, и мать; даже бабушка смотрит на тебя благосклонно. Слуги считают тебя членом семейства, а мы с Люсьеном любим как брата…

– Все так, но есть еще особа, – промолвил Ивон вполголоса.

– Действительно, есть еще особа, и та…

– Меня не любит!

– Ты почем знаешь? Спрашивал ты ее?

– О! Я скорее умер бы, чем осмелился задать ей этот вопрос.

– Стало быть, ты ничего об этом не знаешь.

– По крайней мере, она совершенно ко мне равнодушна.

– Как же ты это можешь знать, повторяю? Разве ей следует говорить первой?

– Возможно ли?

– А когда говорить надо тебе, то отчего же ты не объясняешься?

– Пожалуй, она ответит отказом.

– Сестра девушка благовоспитанная, любезный Ивон, и этого не сделает, – смеясь, возразил приятель.

– Ты надо мной смеешься?

– Ничуть, мне только хотелось бы уяснить тебе, что женщина цитадель, которую надо уметь брать. Не удерживает ли тебя, чего доброго, мысль, что мне это будет неприятно? Напрасное опасение. Могу тебя заранее уверить, что мы с Люсьеном видели бы этот брак с величайшим удовольствием; мы лучшего ничего не желаем.

– Спасибо, спасибо, Мишель; но родители твои…

– Уж будто они так строги и неприступны? Ответь мне, положа руку на сердце, на вопрос, который я тебе сделаю.

– Ты этого желаешь?

– Я даже требую твоего честного слова, что ты ответишь прямо, без обиняков.

– Так спрашивай, я готов.

– Любишь ты мою сестру?

– Люблю, – едва слышно промолвил Ивон с опущенными глазами.

– Обязуешься ли ты просить руки ее перед отъездом?

– Ни за что на свете, хоть бы умирать приходилось с отчаяния.

– Хорошо же; на что ты не решаешься, то исполню я. Руку сестры я попрошу за тебя.

– О, друг сердечный, ты спасаешь мне жизнь! – вскричал Ивон, бросаясь приятелю на шею.

– Следовательно, ты рассчитываешь на благоприятный ответ, лицемер?

Молодой человек молча поник головой.

– Полно, развеселись, Ивон. Я дал тебе слово и, кто знает, не придется ли мне самому привезти тебе ответ, которого ты ждешь, если оправдаются слухи, разнесшиеся о войне. Надейся, друг, и уезжай спокойно; что бы ни случилось, в неведении я тебя долго не оставлю. Однако, нас, кажется, зовут; надо вернуться к веселым товарищам и теперь уже ни о чем более не думать, как о том, чтобы забавляться вместе с ними.

– Спасибо, Мишель; более чем жизнью, счастьем, буду я тебе обязан, если ты доставишь мне благоприятный ответ.

– Не говори об этом, Ивон.

Бал был в самом разгаре. Студенты и студентки вальсировали и прыгали с увлечением просто отчаянным. Пиво лилось разливанным морем. Крики, песни и смех сливались со звуками, все более и более резкими, деревенского оркестра.

Мишель и его друг вмешались в группы танцующих и вскоре не уступали в воодушевлении никому. Мишель потребовал от приятеля этой последней жертвы. А тот, с сердцем, исполненным надежды, не долго сопротивлялся его убеждениям.

Часам к одиннадцати вечера веселые посетители Робертсау не менее весело отправлялись обратно в Страсбург по образу пешего хождения.

На другое утро в пять часов Люсьен и Мишель провожали Ивона Кердреля на станцию железной дороги.

– Я полагаюсь на твое слово, – сказал Ивон, обнимая Мишеля.

– Будь спокоен.

Пора было расставаться. Раздался свисток, поезд тронулся и вскоре скрылся из глаз двух братьев, которые медленно направились домой, опечаленные разлукой с другом.

Когда Мишель подходил к дому отца, он увидал ожидавшего его вестового дивизионного генерала. Взяв бумагу, которую подал ему солдат, он пробежал ее глазами и быстро передал брату, не говоря ни слова.

Это был приказ из военного министерства, которым Мишелю Гартману предписывалось явиться в полк, из отпуска по болезни, к 20-му июля.

Было 4-е число и молодому офицеру оставалось провести не более трех дней в кругу родных.

– Видно, я привезу Ивону обещанный ответ скорее, чем сам это думал, – пробормотал он, складывая приказ, который ему возвратил Люсьен.

– Какой ответ?

– Скоро узнаешь, брат. Они вошли в дом.