Текст книги "Тайные чары великой Индии"

Огромный огонь, похожий на костер, пылал посреди прогалины. Бенито Рамирес стоял перед огнем, опираясь руками на дуло своего ружья, и поджидал отряд.

Эмигранты, ободренные видом огня, ускоряли шаг насколько это было возможно, чтобы поскорей обогреть свои окоченевшие от холода члены.

Повозки были отпряжены, мулы развьючены, устроили лагерь с необыкновенной быстротой, но так как предполагали провести на этом месте целую ночь, то приняли самые серьезные предосторожности. Повозки были привязаны одна к другой в виде креста св. Андрея; оставшееся между ними пустое пространство было завалено срубленными деревьями, затем были расставлены палатки; часовые расположились вокруг всего лагеря, зажгли громадные сторожевые огни, которые должны были поддерживаться всю ночь.

Когда все эти предосторожности были сделаны, путешественники получили позволение приготовить себе ужин, за который они принялись так деятельно, как этого мог только требовать пробужденный аппетит долгой ходьбой по дурным дорогам.

Капитан, подвергнув строгому осмотру лагерь и уверившись, что все в порядке, подошел к проводнику, который, сидя на корточках около зажженного им огня, беззаботно курил трубку.

– Охотник, – сказал ему капитан самым дружеским тоном, – я надеюсь, что вы проведете ночь со мною и согласитесь принять участие в моем ужине?

– Благодарю вас за приглашение, капитан, я не вижу никакого неудобства, если останусь здесь эту ночь, и ничто не мешает мне поужинать с вами. Но это будет, если вам все равно, при одном условии.

– При каком, любезный дон Бенито? Если оно зависит от меня, я соглашаюсь на все вперед.

– Я прошу у вас одного: чтобы за столом были одни только мужчины.

– Хорошо, но почему вы просите это?

– Трудно вам объяснить; я охотник, капитан, и люблю говорить откровенно; ничто не надоедает мне так, как это жеманство, к которому женщины принуждают мужчин из желания понравиться им; да остережет меня Бог сказать слово против уважения, с которым я должен относиться к молодой сеньоре, которая ужинала с нами вчера; но Rayo de Dios! я признаюсь, что предпочту лечь спать с пустым желудком, чем опять просидеть против нее целый вечер.

– Хорошо; будьте уверены, вы ее не увидите, тем более что нам нужно переговорить на ее счет, и совершенно бесполезно, чтобы она присутствовала при разговоре.

– Если так, то я к вашим услугам, капитан.

– Хорошо; пойдемте к столу.

Спустя пять минут капитан, Блю-Девиль и Бенито Рамирес весело и с большим аппетитом ужинали в компании. Когда первые блюда были уничтожены и аппетит достаточно удовлетворен, капитан передал охотнику свой разговор с донной Розарио по поводу перемены предложенной дороги.

– Вот вы видите, капитан, – сказал охотник, пожимая презрительно плечами, – женщины всегда в затруднении. Я уверен, совершенно не желая оскорбить ее, что эта сеньора ездит на лошади так же, как вы и я.

– Но она уверяет меня в противном, – проговорил капитан.

– Carai! Это очень понятно – дух противоречия, вот и все! Скажите женщине, что вот это – белое, ясно, что она ответит и будет спорить, что это черное. Я отвечаю за себя честью охотника, что никогда не обременю свое существование, связав себя с женщиной, какая бы она ни была, хотя бы самая лучшая из всех! Я боюсь лишиться многого из-за нее.

– Diablos! – сказал Блю-Девиль, смеясь, – вы не принадлежите, мой дорогой Бенито Рамирес, к страстным поклонникам прекрасного пола.

– Я, – отвечал охотник, – и не люблю его, и не питаю к нему отвращения; я отношусь к нему совершенно равнодушно. Мой отец, дай Бог ему царство небесное, был человек с большим смыслом; он имел привычку говорить, что на женщину в доме надо смотреть, как на мебель, подчас полезную, но которую нужно ставить в сторону после употребления ее в дело. Что касается меня, я совершенно разделяю это мнение.

Двое слушателей разразились громким смехом при этом странном рассуждении.

– Что самое грустное во всем этом, – сказал капитан, принимая серьезный вид, – это то, что мы принуждены провести пять или четыре лишних дня в этой ужасной стране.

– Если вы так поступите, стало быть, вам это нравится! – вскричал Блю-Девиль.

– Так надо сделать, – сказал капитан.

– Я не вижу этого, – возразил Блю-Девиль, – я держусь правила, что во всех обстоятельствах общий интерес должен быть прежде принимаем в расчет, чем частный. Донна Розарио не умеет ездить верхом, говорит она. Хорошо, я признаю; но из этого не следует еще, что мы не можем заставить ее за нами следовать? Нисколько.

– Объяснитесь, – сказал заинтересованный этим замечанием капитан, – что бы вы сделали на моем месте, вы, человек со средствами?

– Очень легкую вещь, – сказал Блю-Девиль, небрежно играя ножом, – я бы выбрал между нашими мулами одного, имеющего самый уверенный шаг, у нас есть превосходные, надел бы на него седло самое мягкое и удобное, посадил бы донну Розарио на это седло, укутав ее тщательно в шали, одеяла, плащи, ввиду холода, привязал бы ее крепко к мулу…

– Вот так прекрасная мысль! Что вы об этом думаете, охотник?

Бросив на Блю-Девиля странный взгляд, проводник сказал, смеясь:

– Carai! Вы знаете отлично, мне кажется, мое мнение; к чему спрашивать? Я во всем разделяю мнение сеньора Блю-Девиля.

– Хорошо, если это так, – сказал капитан, ударяя кулаком по столу, – будет сделано, как вы говорите, охотник: завтра мы отправимся по предложенной вами дороге.

– Согласен, – сказал проводник.

Разговор на эту тему закончился, и стали говорить о других вещах.

Глава II. Где доказано, что для того, чтобы видеть, надо смотреть, – чтобы слышать, надо слушать?

Около девяти часов вечера Блю-Девиль и Бенито Рамирес простились с капитаном и встали из-за стола.

Блю-Девиль пошел спать, так как казался совершенно утомленным; уже во время разговора глаза его, помимо его воли, закрывались, и он должен был делать постоянные усилия, чтобы не заснуть и не лечь головою на стол. Что касается охотника, то по зрелому размышлению он переменил намерение и, вместо того чтоб провести ночь в лагере, как он сперва заявил желание, предпочел расхаживать по лагерю, чтоб наблюдать за окрестностями и таким образом оберегать спокойствие других.

Он пожелал покойной ночи капитану и объявил ему свое новое намерение, обещая вернуться на другой день, за два часа до восхода солнца.

Блю-Девиль проводил Бенито Рамиреса до укрепления, чтобы часовые могли узнать его и выдали бы ему приказ о пропуске.

Во время этого короткого перехода оба не произнесли почти ничего, исключая нескольких незначительных и пошлых фраз; они чувствовали, что над ними еще тяготеют взгляды капитана, который сидел на пороге своей палатки и, небрежно покуривая трубку, не упускал их из виду.

После краткого пожелания доброй ночи оба спутника разошлись: Бенито Рамирес углубился в степь и скоро исчез во мраке; Блю-Девиль вернулся обратно; он увидел издали капитана, который вошел в свою палатку, опустив за собою полу ее.

Блю-Девиль направился к чему-то вроде хижины из ветвей, прислоненной к выступу горы и построенной им; он вошел и, несмотря на холод, оставил полуоткрытой занавесь, которая служила вместо двери; он сделал более: он не зажег огня, даже не засветил свечи. Убедившись, что ни в хижине, ни кругом ее никого нет, лейтенант подвинул к себе чемодан, поставил его близ выступа горы, к которой прислонялась хижина, сел на него, сложив руки на груди, и остался неподвижным.

Всякие признака сна не только исчезли с его лица, но он никогда не казался таким оживленным; его взгляды были упорно устремлены на палатку капитана, вход в которую находился как раз против выбранного им места; таким образом, он мог наблюдать за всем, что делалось в палатке, не боясь быть замеченным, так как темнота укутала его непроницаемым покровом.

У капитана Кильда около получасу уже горел огонь; Блю-Девиль хотел знать, что он делал, но это было невозможно. Его взгляд не отрывался от этой палатки, которая заключала в себе, по его мнению, столько тайн; он чувствовал, как она против воли привлекает его. Наконец, влечение до того усилилось, что он не мог более противиться; он бесшумно вышел из хижины и бросил наблюдательный взгляд кругом.

Глубокая тишина царствовала над потонувшим во мраке лагерем; огни не бросали никакого света; мелкий ледяной дождь шел с самого заката солнца. Эмигранты приютились кое-как под повозками, за тюками, одним словом, везде, где только было возможно, и спали, укутанные одеялами; даже часовые, повернувшись лицом в степь, попрятались за укрепления, и те, которые не спали, старались больше защищаться от дождя, чем наблюдать за тем, что делается внутри и снаружи лагеря.

Огонь все еще светился в палатке капитана; искушение было слишком велико; Блю-Девиль не устоял; он знал, что ночью, уходя к себе, капитан тщательно устранял малейшую возможность проникнуть к нему помимо его воли; шпионить за ним снаружи было также невозможно: во-первых, никто бы на это и не рискнул, – он был бы тотчас открыт; да если бы этого и не случилось, то любопытный только потерял бы даром время, так как палатка была двойная; между первой полотняной стеной и второй, напитанной смолою, было пространство в три пальца; все эти предосторожности, понятно, были приняты по очень серьезным причинам и для того, чтобы капитан во время нескольких часов, которые он проводил запершись, мог не стеснять себя заниматься важными делами тайно.

Таковы были более или менее основательные предположения, которым предавался Блю-Девиль с тех пор, как он состоял в отряде капитана Кильда. Часто безуспешно он пробовал открыть эту тайну, которая так сильно его занимала, но повторявшиеся неудачи, далеко не успокаивая его любопытство, хотя и доказывали бесполезность всех попыток, однако довели его до такого возбужденного состояния, что какою бы ни было ценою он решился добиться разгадки. Случай, который представлялся в эту минуту, казался ему таким удобным, что он решил не упускать его, какие бы ни были последствия, если он будет открыт.

Блю-Девиль, как бы ни был хитер капитан Кильд, был не слабее его в этом отношении; он ничего не делал, прежде не обдумав; он был терпелив и заблаговременно готовил те средства, которые думал употребить для исполнения своих намерений; если в минуту исполнения задуманное им не удавалось, то, наверное, это была случайность или скорее сама судьба была против него.

Очень уже давно этот человек носил в голове намерение открыть, что делалось в палатке капитана, когда тот запирался, для чего, пользуясь своими прошедшими неудачами, он уже осторожно принял меры, чтоб при первом удобном случае вновь испробовать, и более успешно.

Вот какие были его предположения на этот день.

Всякий раз, как караван выступал, Блю-Девиль в качестве лейтенанта отправлялся вперед с пятнадцатью избранными людьми; этот авангард прежде всего обязан был посылать разъезды по дороге, потом, придя ночью на место остановки, он должен был срубить деревья, нужные для укрепления, развести огонь, поставить палатку для донны Розарио, другие для женщин и детей и, наконец, устроить палатку капитана на самом удобном месте.

Когда приходил весь отряд, повозки и тюки усиливали укрепление; устраивали несколько хижин, и все было готово; эта последняя работа продолжалась едва полчаса, так как самое трудное уже было сделано авангардом.

Первая забота капитана всегда была – тщательно осмотреть свою палатку и убедиться, что она помещена так, как он того желал; иногда случалось, что он заставлял переменить место и сам за этим наблюдал; но это было редко. Если в первые дни любопытство его людей и было возбуждено, то в продолжение двух месяцев оно успело успокоиться; в конце концов, какой интерес могло иметь для этих людей, утомленных, пронизанных холодом, а главное, которым он всегда хорошо платил, открыть тайны, не имеющие для них никакой ценности; и потом, он всегда был наготове. Наконец, он убедился в преданности главных лиц своего отряда.

Вот как рассуждал капитан Кильд, и чем более проходило время, тем более эти рассуждения казались ему верными.

Он ошибался; если б это было одно пошлое любопытство, то его рассуждения были бы верны.

Все утомляется, даже любопытство; но вопрос был не в том; человек, который пытался открыть эту тайну, имел на то очень важные причины; значит, ничто не могло его успокоить, как только открытие этой тайны.

Вот чего не знал капитан и чего, как бы он ни был недоверчив, он не мог подозревать; он и не помышлял, что Блю-Девиль терпеливо, как крот, работал, чтоб открыть что-нибудь, а даже принужден был иногда по обстоятельствам оказывать ему более доверия, чем он способен был оказать при его подозрительном характере.

Дойдя до места, где караван должен был стать лагерем, Блю-Девиль немедленно отдал приказ рубить деревья для укрепления; потом, видя, что все эти люди серьезно заняты делом, он начал рассматривать и изучать грунт.

Местность была хороша, удобна для защиты и очень искусно выбрана Бенито Рамиресем. Это была довольно обширная поляна в средине густого леса, который лепился на отвесных сторонах большой горы; направо огромный кусок утеса неизмеримой вышины возвышался как стена и защищал лагерь от всякого нападения.

Огромный утес, похожий на переломленную арку гигантского моста, простирался над поляной в виде свода, около ста метров вышиной, закрывая почти третью часть ее; налево отлого спускалась сторона горы, покрытая лесом.

Блю-Девиль начал прежде всего осматривать утес, о котором мы сейчас говорили. Он тотчас понял, что эти утесы, сброшенные сверху горы вследствие какого-нибудь страшного наводнения, составили хаос утесов, взгроможденных одни над другими; скрепленные, прижатые друг к другу временем, они, по-видимому, составляли целое, в действительности же сдерживались в этом положении каким-то чудом равновесия. Он сделал затем еще открытие, которое причинило ему столько радости, что он чуть было не выдал себя, и с большим усилием сдержал крик удивления.

Когда окончили укрепление, он велел, по обыкновению, ставить палатки и зажигать огни.

Что же касается палатки капитана, то он приказал поставить ее под аркой из утесов, в самом удобном месте, так, чтобы полотно отбрасывалось спереди; сзади же и с боков оно было не нужно; таким образом, жилище капитана помещалось в природном углублении утеса и было защищено тремя каменными стенами.

Капитан Кильд так был доволен местом, выбранным Блю-Девилем для его ночевки, что не мог скрыть своей радости и горячо поблагодарил его, что очень удивило всех эмигрантов, знавших характер своего начальника и как он скуп на похвалы.

Лейтенант скромно поклонился и пошел устраивать свою хижину из ветвей.

В ту минуту как Блю-Девиль решился испробовать свое отважное намерение и хотел выйти из хижины, какая-то тень заслонила открытую дверь.

– Кто там? – спросил он.

– Это я, Пелон, – ответил молодой человек, сдерживая голос, – я пришел по вашему приказанию.

– Хорошо. Что ты сделал?

– Что вы мне приказали, лейтенант, – сказал он, приближаясь, – я помог Шакалу перевязать Линго, а потом притворился, что забыл флягу с камфарной водой, как вы мне это приказали.

– Отлично, а потом?

– Потом я спрятался, но так, чтобы видеть, что будут делать эти два человека.

– Что же они делали?

– Что вы предполагали, лейтенант, Шакал взял манерку, которая была еще совсем полна, и показал ее, смеясь, Линго; потом они стали угощаться, посмеиваясь надо мною.

– Так что?..

– Так что, лейтенант, манерка пуста, а Линго и Шакал пьяны и спят, a pierna suelta, как говорят испанцы.

– Хорошо, пусть спят; а другие?

– Все спят; не спящие в лагере только капитан, я да вы, лейтенант.

– Ты в этом убежден?

– Совершенно; часовые и те ничего не видят.

– Хорошо, дитя мое; ты знаешь, что тебе остается делать?

– Да, лейтенант.

– Ступай, дитя, и помни, что, повинуясь строго моим приказаниям, ты работаешь для своей выгоды и свободы.

– Я это знаю, лейтенант, и потому вы можете рассчитывать на меня, что бы вы ни приказали.

– Я убежден и вполне надеюсь; теперь иди, час настал; скоро мы опять увидимся.

Пелон молча поклонился и исчез.

– Теперь моя очередь, – прошептал Блю-Девиль, пробуя свой нож в ножнах и у пояса револьверы, – случай отличный; подобного больше никогда не представится; если в этот раз не будет успеха в том, что я ищу, – я отказываюсь… идем!

И бросив последний взгляд на свет в палатке капитана, он, полный решимости, вышел из хижины.

Но, вместо того чтобы перейти лагерь и прямо направиться к палатке капитана, Блю-Девиль, обойдя кругом своей хижины, пошел вдоль утесов, упираясь левой рукой об стену. Когда он достиг до куста какого-то колючего растения, лейтенант, рискуя оцарапать руки, раздвинул ветви и тотчас же скрылся в средине этого куста.

Этот человек, казалось, был одарен способностью диких зверей видеть во мраке; он шел не колеблясь, твердой поступью, которая доказывала, что он прекрасно знал, куда идет, и не боится ошибиться.

Пройдя куст, он лег на землю и ползком на руках и животе спустился в отверстие, сформировавшееся в уровень с землей, вроде отдушины в метр окружности, но так хорошо спрятанное и защищенное колючим кустом, что, не зная его, было немыслимо открыть его снаружи.

Бенито Рамирес, выбирая место для лагеря, забыл на этом кусте, вероятно без намерения, листок бумаги для сигаретки, который зацепился за шипы и остался тут; вид этого листка бумаги, почти незаметного, и причинил такую радость Блю-Девилю, что он чуть не вскрикнул; на этой бумаге он прочел все нужные для него указания.

Спустившись в отверстие, лейтенант очутился в длинном узком месте, шириною около двух метров, вышиною более пяти; грунт был из мелкого желтого пыльного песка; это узкое пространство зигзагами простиралось во всю длину утесов.

Лейтенант приподнялся и повернул направо; мрак был так густ, что, как говорит народная пословица, «сам черт, этот царь тьмы, мог бы наступить сам себе на хвост».

Блю-Девиль остановился на минуту, чтобы сообразить и успокоить ускоренное биение своего сердца; потом, мысленно повторив слово «идем!», продолжал подвигаться, принимая все предосторожности, чтобы не делать никакого шума, который, как бы легок ни был, мог его выдать.

Пройдя около семи или восьми минут, показавшиеся ему бесконечно длинными, лейтенант вдруг увидел несколько блестящих лучей, которые ложились полосами на левую стену подземелья.

Он дошел до зада палатки капитана.

Блю-Девиль остановился, задыхаясь; волнение заставляло его дрожать конвульсивной дрожью, пробегавшей по всем членам; он глубоко вздохнул; потом, когда вернулось его хладнокровие, когда он убедился, что уверенность не покинула его, он устремил взгляд на стены подземные и внимательно осмотрел их.

Нескольких секунд ему было достаточно, чтобы убедиться, что стена была исполосована трещинами настолько широкими, что он мог видеть палатку, или скорее грот, во всех его частях; одна из трещин находилась на четыре с половиной фута от земли и представляла прекрасный пункт для наблюдения.

Лейтенант приложил глаз к этой трещине и стал смотреть. Но почти тотчас же он быстро откинулся назад.

Черты его лица изменились и выражали удивление, почти ужас, который трудно передать.

Он был мертвенно-бледен, капли пота блестели на висках.

«Боже мой! – прошептал он мысленно, – это не то, этого быть не может! Я плохо видел, я ошибся! – Он вновь посмотрел. – Однако ведь это он, – начал он снова мысленно, – я его узнаю… сомнение невозможно!.. Так он не умер! А, демон! – сказал он, машинально сжимая кулаки, – на этот раз я держу тебя, ты не вырвешься! Да, да, вот он, этот выходец с того света. О презренный! Как, он еще на свете? Но теперь я знаю его тайну, пусть он трепещет! Мы не находимся больше в стенах Новой Голландии, ни на приисках в Калифорнии; ты пойман, Гарри Браун!..»

Высказав таким образом чувства, которые его волновали, и дав вылиться своему гневу, Блю-Девиль почувствовал, что спокойствие восстановилось в его уме: он провел рукой по своему мокрому от пота лбу; лицо его приняло свое постоянное бесстрастное выражение, и он снова приложил глаза к трещине.

Между тем, по-видимому, то, что увидел лейтенант, ничем не оправдывало странного волнения, которое им овладело.

Довольно обширный и высокий грот образовал половину круга, который, имея другую половину, составил бы около двадцати двух метров от вершины и до основания, т. е. сорок четыре метра в окружности. Складная железная кровать, на которой лежал плохой матрац, и несколько мехов, стояла в глубине грота; несколько чемоданов были разбросаны около кровати; в середине грота стоял стол грубой работы, на котором светился морской фонарь, свеча, вставленная в подсвечник белого железа, тоже зажженная, дорожный несессер был открыт, из него показывалось много связок бумаг. Этот несессер с виду был как двойная седельная чушка, и капитан, садясь на лошадь, всегда сам его пристегивал, я при остановках сам снимал и, слезая с лошади, уносил с собою.

Этот несессер с таким совершенством был подделан под вид настоящих чушек, что сам Блю-Девиль, от которого, впрочем, ничто не укрывалось, поддался на обман и не подозревал истины.

Это открытие имело свою цену для лейтенанта. Раз убедившись в тождестве личности, можно было найти доказательства, необходимые для него.

На том же столе стояла чернильница, перья, бумага и все письменные принадлежности.

Человек сидел на грубой скамейке и писал, или, скорее, делал какие-то заметки.

Этот незнакомец нисколько не походил на капитана Кильда, разве только ростом, да и то, будучи более стройным, казался выше.

Это был молодой человек не более 30 лет, лицо имел овальное, широкий лоб с выдающимися висками; черные волосы с синим отливом, густые, как грива у льва, падали почти до плеч крупными кудрями; черты лица были красивы; глаза большие, широко открытые, с густыми бровями, были замечательно подвижны; зрачки того неуловимого цвета, который то темнеет, то светлеет, смотря по душевным волнениям и по хорошим или дурным впечатлениям; так же как у диких зверей, они иногда совсем скрывались и тогда, из-под опущенных век, бросали сильные магнетические лучи; нос прямой, немного согнутый на конце, с подвижными ноздрями, которые то расширялись, то суживались каждую секунду, рот большой с толстыми губами, чувственными, кровяного красного цвета, с ослепительного цвета зубами; скулы несколько выдавались, и подбородок был раздвоен глубокой ямкой посредине.

Нет сомнения, что этот человек был красив в полном смысле этого слова; везде он мог быть назван совершеннейшим из кавалеров; а между тем в морщинах его лба, в беспокойстве взгляда, бледности почти оливкового цвета его лица, в постоянной подвижности его ноздрей, которые, казалось, желали крови; в жестоко насмешливой улыбке, которая играла на его губах, во всем этом выражалась какая-то кровожадность, которая придавала его физиономии странный отпечаток зверства, так что невольно мороз пробегал по коже от ужаса, если в него всматриваться две или три минуты.

Лицо этого человека было совершенно выбрито, и, несмотря на то, что Блю-Девиль назвал его Гарри Брауном, ничто, даже вблизи, не обнаруживало в нем англосаксонскую расу, напротив, испанское происхождение, смешанное с несколькими каплями индейской крови, читалось в форме его лица, в общих чертах, а главное, в его черных, немного грубых волосах и оливковом цвете лица.

Кто бы он ни был, это не мог быть простой злодей; он имел тайну, которую до сих пор никто не мог открыть, что делало из него действительно живую загадку.

Прошло несколько минут, во время которых незнакомец продолжал делать заметки и рассматривать некоторые бумаги, которые он подбирал и приводил в порядок с спокойным видом человека, не опасающегося быть обеспокоенным.

Да и очень трудно было бы проникнуть в грот без дозволения хозяина, – так он был тщательно огражден; кроме того, два револьвера, по шесть выстрелов каждый, лежали под рукою на столе и сейчас же учинили бы расправу с тем, кто неосторожно явился бы без предупреждения.

Наконец, незнакомец оттолкнул лежавшие против него бумаги и, облокотясь на стол, положил голову на руку, казалось, он погрузился в глубокие размышления.

Но Блю-Девиль, который внимательно его рассматривал, не мог ничего прочитать на его лице, холодном, как кусок мрамора.

Десять раз лейтенант подвергался искушению покончить с этим человеком, послав ему пулю в голову, что сделать было очень легко; десять раз рука его ложилась на ручку револьвера, но всегда рассудок брал верх над страстью, и рука медленно опускалась.

Этот человек не принадлежал ему; он принадлежал обществу, которому должен был дать отчет в своих преступлениях; оно одно имело право располагать им и подвергнуть его примерному правосудию.

В продолжение четверти часа этот человек оставался неподвижным, со взглядом, который терялся в пространстве; он мысленно говорил сам с собою; наконец поднял голову, встал и прошелся два-три раза кругом грота, с наклоненной на грудь головою и сложив руки за спиной.

Он остановился, вернулся к столу и прилежно занялся собиранием бумаг, убирая их в несессер, который он запер каким-то секретным способом и спрятал под изголовье кровати.

Занимаясь таким образом, он тихо разговаривал, по привычке всех людей, не имеющих напарников, на которых они могли бы полагаться; между тем он говорил настолько громко, что Блю-Девиль, прислушиваясь внимательно, мог его прекрасно слышать. Лейтенант заметил, что голос имел совсем другую интонацию, чем голос капитана Кильда. Странная вещь! Этот человек, говоря сам с собою, прекрасно выражался по-испански, тогда как он ведь был англичанин.

– Carai! – говорил он, – этому демону Блю-Девилю посчастливилось сегодня; уже давно он не доставлял мне такого удобного жилища, а главное, такого верного. Это переодевание начинает тяготить, точно свинцовый плащ на плечах; мне крайне нужно было опять принять мой собственный вид. Ах, как хорошо не быть принужденным притворяться; хоть на один час быть свободным в своих действиях и движениях, без страха быть замеченным и узнанным. Ба! Еще несколько дней терпения, и если Бенито Рамирес мне сказал правду, все будет кончено. Милый малый этот Рамирес; немного груб, немного оригинал, это правда, но почему-то, carai, я чувствую к нему положительное влечение.

Слушая эти размышления, очень загадочная улыбка искривила губы лейтенанта.

– Наконец, он спас мне жизнь, – продолжал капитан, укладывая несессер под изголовье, – это что-нибудь да значит; оно конечно, если б он меня знал, то, очень вероятно, оставил бы меня на съедение этому серому медведю. Browoe! У меня до сих пор мороз по коже пробегает, как я вспомню; ну, вот и готово; теперь влезем опять в шкуру почтенного капитана Кильда; вот уж, вероятно, не предполагал, какие услуги он будет оказывать мне после своей смерти, когда наша ассоциация так быстро прекратилась после нашего отъезда из Дезерета, и благодаря кинжалу, которым я так ловко его ударил, пока он спал пьяный; ну да что об этом думать! он умер и не воротится назад; это главное; Волчья Пасть хорошо сохраняет тайны, которые ему доверяют, но все-таки я не лягу, не обойдя весь лагерь; осторожность есть спокойствие, говорит пословица.

Говоря таким образом сам с собою, бандит окончил свое превращение и, как он сам выразился, влез в шкуру капитана Кильда так искусно, что сам Блю-Девиль, который тоже был артистом на этот счет, не мог не восхищаться им, до такой степени переодевание удалось; ничего не было забыто, что могло обмануть глаз; превращение совершилось с замечательным искусством.

Приняв вид и надев платье капитана, он начал отодвигать баррикаду, которая закрывала дверь, так что лейтенант не нашел возможным оставаться долее.

Он оставил свою обсерваторию, вернулся назад, проскользнул в отверстие, перелез через куст колючего растения и, убедившись, что никто его не подстерег, пошел и растянулся у входа в большую палатку, занимаемую донною Розарио, и, завернувшись хорошенько в плащ, притворился спящим, оставаясь, однако ж, с открытыми глазами и смотря в ту сторону, где была арка.

Не прошло десяти минут, как Блю-Девиль увидел приподнявшуюся полу палатки и выходящего капитана с зажженным фонарем в руке.

Капитан Кильд добросовестно обошел лагерь, как он это предполагал сделать; не один часовой, предававшийся сну, был неприятно пробужден тяжелой рукой капитана и вернулся к своим обязанностям, проклиная его.

Капитан удалялся, насмехаясь, к направлялся уже к другому часовому; продолжая таким образом свою прогулку, он приблизился к тому месту, где лежал Блю-Девиль; но тот, наблюдая за ним, вдруг вскочил с револьвером в каждой руке и закричал:

– Кто тут? Назад, или ты умрешь!

– Друг! друг! – ответил капитан. – Перед Богом! Вот что значит быть настороже.

– Капитан! – возразил лейтенант с прекрасно сыгранным удивлением.

– Ну да, это я! – ответил тот, подымая фонарь, чтоб хорошенько разглядеть, кто перед ним, – это вы, Блю-Девиль?

– Это я, капитан.

– Отчего же вместо Шакала я нахожу вас?

– По очень простой причине, капитан: этот дурак Пелон, перевязав раны Линго с примочкою камфарной водки, как вы сами приказали это сделать…

– Это правда, и что же?

– Ну, он забыл манерку…

– Теперь я все понимаю, – сказал капитан, смеясь, – Линго и Шакал приняли лекарство вовнутрь.

– Верно, капитан, и так хорошо приняли, что не оставили ни капли водки в манерке. Таким образом, они оба мертвецки пьяны и спят как свиньи; между тем я знаю желание ваше, чтобы эта палатка всегда хорошо охранялась, я и лег здесь, чтоб заменить это животное Шакала.

– Вы поступили очень хорошо, и я вам благодарен, лейтенант; продолжайте охранять, я ухожу; просто холод такой, что волков только морозить, и я страшно спать хочу. Покойной ночи, Блю-Девиль; будьте настороже.

– Будьте покойны, капитан, – ответил тот, ложась на землю.

Капитан Кильд снова вошел в палатку, и свет мгновенно в ней погас.

Блю-Девиль тихо свистнул и встал.

Показался Пелон.

– Смотри, при малейшем движении предупреди меня; ложись на мое место!

Пелон исполнил все, не отвечая ни слова, а Блю-Девиль исчез в палатке донны Розарио.