Текст книги "Великий предводитель аукасов"

Густав Эмар
Великий предводитель аукасов

Первая глава. ВСТРЕЧА

В Южной Америке, среди чилийских владений, между реками Биобио и Вальдивия, приютилась полоса земли, ограниченная с одной стороны морем, а с другой Андами. Тут живет независимое индейское племя арауканцев, или молухов. Эти индейцы заимствовали от европейцев все, что могло быть им полезно при их характере и роде жизни. С древнейших времен народы эти образовали сильное государство, управляемое мудрыми и строго исполняемыми законами. Мы расскажем несколько подробнее об их правлении, будучи уверены, что подробности эти займут наших читателей. Ум этого народа, который с гордостью зовет себя аукасами, или мужами свободными, выказывается в правильности разделения земли. Она с севера на юг разделена на четыре утал-мапуса, или провинции. Каждая провинция разделяется на пять аллорегесов, или областей, составляющих девять регесов, или уездов.

Приморская сторона и равнина до подошвы Андов населены араукащами. Собственно страна Андов, включающая и все горные долины, населена пуэльхами, грозными горцами, которые когда-то были объединены с арауканцами, но теперь живут по своим собственным законам. Главные предводители их токи, апоульмены и ульмены. Во всякой провинции есть свой токи. У них под начальством состоят апоульмены, которые в свою очередь подчиняют ульмены. Токи хотя независимы друг от друга, но сообща заботятся о благосостоянии народа. Вассалы, или мозотоны,– свободны, только во время войны они обязаны служить. Впрочем, в этой стране все способные носить оружие – воины, и это-то составляет ее силу. Народ с такими простыми нравами, управляемый столь мудрыми законами и столь свободолюбивый, – непобедим. Испанцы несколько раз желали завоевать эту небольшую полосу земли, лежащую среди их владений. Но после нескольких неудачных попыток пришли к убеждению, что все их усилия в этом отношении окажутся бесплодными. Они молча осознали свое поражение, отказались навсегда от намерения владычествовать над арауканцами, заключили с ними дружественный союз и теперь мирно проезжают по их земле, направляясь из Сант-Яго в Вальдивию.

В день, когда начинается наш рассказ, в прекрасное июльское утро, – индейцы зовут этот месяц Айен-Анта, или месяц солнца, – два всадника, сопровождаемые отличной черной с белыми пятнами ньюфаундлендской собакой, ехали по берегу горного потока, по едва заметной в высокой траве тропинке, протоптанной дикими зверями. Эти люди, одетые по-чилийски, составляли своими манерами и одеждой странную противоположность с дикой окружавшей их природой. Первый, молодой человек не более двадцати пяти лет, с длинными до плеч черными волосами, с тонкими чертами лица, был граф Максим Эдуард Луи де Пребуа-Крансе. Другому было около двадцати шести лет; это был высокий, худощавый и стройный молодец, с резкими чертами лица, загорелый. В его больших голубых глазах светился ум и во всей его наружности просвечивало мужество, доброта и правдивость. Его звали Валентин Гилуа; он был молочным братом графа. Когда отец Валентина умер, ему исполнилось одиннадцать лет и он остался на руках матери в крайней бедности. Их небольшой достаток весь пошел на лекарства и докторов. Мать его была кормилицей графа Луи, и они, конечно, могли бы обратиться к старому графу, который, наверно, не оставил бы их без помощи. Но мать Валентина ни за что не хотела согласиться на это.

– Граф так много сделал для нас, – повторяла она беспрерывно, – что было бы совестно снова обращаться к нему.

Но голод не тетка, и маленький Валентин стал всеми средствами зарабатывать деньги, чтоб прокормить мать. Раз, когда на одной из многолюдных парижских площадей юноша увеселял публику разными фокусами: глотал шпаги и ел горящую паклю, чтобы добыть малую толику деньжонок, – он заметил, что напротив остановился офицер африканских стрелков и смотрит на него с сожалением и участием. Офицер подозвал его к себе, заставил рассказать о своей жизни, а затем приказал вести себя на чердак, где жила мать Валентина. При виде их бедности офицер был весьма тронут и не мог удержать слезы, скатившейся по его загорелой щеке. Этот офицер был отец Луи. Он обеспечил старушку пожизненным пенсионом, который дал ей возможность безбедно существовать, а Валентина взял к себе в полк, который стоял в Африке. В 1833 году, в сражении против бея Константины, старый граф был ранен пулей в грудь и умер через два часа, произнося имя сына.

– Валентин, – сказал он слабым голосом, прерываемым предсмертными судорогами, – мой сын остается одиноким и неопытным. У него нет никого, кроме тебя, его молочного брата. Береги, его, не оставляй! Кто знает, что готовит ему судьба? Могу ли я положиться на твое обещание? Мне легче будет умереть.

Валентин встал на колени подле постели умирающего и, почтительно взяв его за руку, сказал:

– Клянусь: в минуту опасности я всегда буду подле вашего сына.

Слезы показались на глазах старого воина, слезы радости в этот последний час его жизни, и он сказал более спокойным тоном:

– Господь наградит тебя за это, Валентин.

Он отошел тихо, пожав еще раз руку честного юноши и шепча имя своего сына.

Граф Луи получил после смерти отца огромное наследство. Он был легкомыслен и неопытен, и его обманывали все, кто хотел, да кроме того, он пустился в биржевую игру, а потому в одно прекрасное утро проснулся совершенно нищим, то есть нищим сравнительно с прежним богатством. Молодой граф' был в отчаянии. Теперь-то предстояло Валентину исполнить клятву, данную старому графу. Он оставил полк, где был уже старшим вахмистром и получил орден Почетного легиона, чтобы помочь своему брату. Когда дела несколько поустроились, Валентин предложил графу поехать в Америку и там начать жизнь сызнова. Они покинули Францию, высадились в Вальпараисо, оделись по-тамошнему и направились в Арауканию ради изучения нравов, и обычаев Независимого индейского племени.

Прошло два месяца, как они отправились в путь, и вот мы видим их в Араукании на берегу Карампанга, в сопровождении ньюфаундлендской собаки Цезаря, – 14 июля 1837 года, в 11 часов утра. Прошлую ночь они провели в брошенном ранчо (хижине), попавшемся на дороге, и с восходом солнца пустились в дальнейший путь. Проехав почти до полудня, они почувствовали голод, и так как вскоре заметили купу апельсиновых деревьев, то и решили позавтракать под их тенью.

Всадники спешились, расположились под деревом, а лошадей пустили общипывать молодые побеги. Валентин сбил палкой несколько апельсинов, развязал свои альфорхасы (род полотняных мешков, привязываемых за седлом), вынул морские сухари, соленый шпик и сыр из козьего молока. Затем наши путешественники весело принялись за обед, по-братски делясь с Цезарем, который важно уселся на задних лапах напротив них и следил за каждым куском, подносимым ко рту. Вдруг пес поднял голову, насторожил уши и зарычал, оскалив зубы.

– Тс, Цезарь! – сказал Валентин. – На кого ты лаешь? Иль ты не знаешь, что мы в пустыне, а в пустыне людей не бывает?

Но Цезарь продолжал рычать, не обращая внимания на слова своего хозяина.

– Я не разделяю твоего мнения, – сказал Луи. – Я думаю, что пустыни Америки слишком населены. Собака рычит не смолкая; надо быть осторожным.

Валентин поднялся и внимательно поглядел вокруг, но тотчас нагнулся, схватил винтовку и подал знак Луи сделать то же, чтоб быть наготове.

– Цезарь был прав, – сказал Валентин, – кажется, придется спустить курок. Смотри сюда, Луи.

Тот поглядел в ту сторону, куда указывал брат, и увидел десяток индейцев, вооруженных как для войны, верхом на великолепных лошадях, шагах в двадцати от наших путешественников. Это были арауканские воины, которые стояли спокойно и неподвижно, не делая ни малейшего жеста, но внимательно рассматривая обоих французов, что Валентину, весьма нетерпеливому по природе, казалось непереносимым. Луи едва удалось удержать Цезаря, который с лаем порывался к индейцам.

– Э, э! – крикнул Валентин, подзывая собаку и поглядывая на арауканцев. – Эти молодцы, по-моему, расположены не очень-то дружелюбно. Поостережемся, кто знает, что будет.

Индейцы переговаривались между собою, продолжая глядеть на молодых людей. Это были по большей части люди пожилые, лет сорока, сорока пяти, одетые, как пуэльхи, одно из самых воинственных племен Верхней Араукании. Пестрые пончо (покрывала) окутывают их плечи, кальцонеро, стянутые у бедер, ниспадали до лодыжек, длинные гладкие и маслянистые волосы были подвязаны красной лентой, которая обвивала лоб; лица пестрели всеми цветами радуги.

Их оружие состояло из длинных тростниковых копий, ножа, всунутого в сапог из недубленой кожи, ружья, висевшего на седле, и круглого, обтянутого кожей щита, украшенного конским хвостом и пучками человеческих волос.

Тот, который казался их предводителем, отличался высоким ростом, выразительными, суровыми и надменными чертами лица, на котором был отпечаток какой-то открытости, редкой у индейцев. Главным же его отличием от остальных было перо андского орла, воткнутое слева, за красной лентой, поддерживавшей его волосы. Посоветовавшись несколько минут с своими товарищами, предводитель подъехал к нашим путешественникам, заставляя неподражаемо ловко скакать свою лошадь и опустив копье в знак мира. Он остановился за три шага до Валентина и после церемонного поклона на индейский лад, положив правую руку на грудь и дважды медленно наклонив голову, сказал ему:

– Марри-марри, мои братья-мурехи11
  Презренные испанцы.


[Закрыть], а не кулме-гуинка22
  Чужеземцы.


[Закрыть]. Зачем они так далеко от людей своего народа?

Эти вопросы, произнесенные гортанным голосом и этим напыщенным тоном, свойственным индейцам, молодые люди поняли совершенно, ибо бегло говорили по-испански. Валентин обратился к предводителю, который спокойно ожидал ответа, и сказал весьма лаконично:

– Мы путешествуем.

– Как, одни? – спросил предводитель.

– Это вас удивляет, мой друг?

– Мои братья ничего не боятся?

– Чего нам бояться? – ответил шутя парижанин. – Нам нечего терять.

– Даже кожи с черепа?

Валентин был раздосадован этим вопросом, потому что подумал, будто индеец хочет посмеяться над ярким цветом его волос. И, не поняв смысла его слов, сказал:

– Пожалуйста, господа дикари, ступайте своей дорогой. То, что вы мне сказали, мне не нравится, понимаете?

С этими словами он взвел курок и прицелился в предводителя. Луи, следивший внимательно за ходом разговора, не говоря ни слова, последовал примеру своего друга и направил ствол своей винтовки на кучку индейцев. Предводитель, конечно, не много понял из слов своего противника; однако не испугался последовавшего за ними угрожающего движения и с удовольствием любовался решительной и воинственной позой французов. Затем он потихоньку опустил ствол направленной на него винтовки и сказал примирительным тоном:

– Мой друг ошибается. Я не думал оскорблять его, я его пенни33
  Брат.


[Закрыть] и пенни его товарища. Бледнолицые ели, когда я подошел с моими молодцами?

– Да, предводитель, это правда, – весело промолвил Луи, – ваше внезапное появление помешало нам окончить наш скудный завтрак.

– И он к вашим услугам, – добавил Валентин, указывая рукою на съестное, разложенное на траве.

– Принимаю! – добродушно сказал индеец.

– Браво! – вскричал Валентин, бросая на землю свою винтовку и усаживаясь. – Итак, за дело!

– Ладно, – заметил предводитель, – но с условием: я принесу свою часть.

– Это дело, – заметил Валентин, – тем более что мы небогаты насчет съестного и отнюдь не пир предлагаем вам.

– Хлеб друга всегда хорош, – сказал наставительно предводитель и, обернувшись, сказал несколько слов по-молухски своим спутникам.

Каждый из тех порылся в своем альфорхасе и вынул тортила44
  Лепешки.


[Закрыть] из маиса, мясо и несколько мехов с хиха, напитком, приготовляемым из яблок и кукурузы. Все это было расставлено на траве перед обоими французами, которые немало подивились такому богатству, последовавшему неожиданно за их скудостью. Индейцы спешились и уселись в кружок подле наших путешественников. Предводитель обратился к своим сотрапезникам и с добродушной улыбкой сказал:

– Мои братья могут есть.

Молодые люди не заставили повторять этого дружелюбного приглашения и храбро набросились на припасы, столь гостеприимно им предложенные. Индейцы почитают законы гостеприимства; у них в этом отношении удивительный такт: они с первого взгляда необыкновенно верно решают, какие вопросы можно предложить гостям и где именно остановиться, чтоб не показаться нескромными. Оба француза, которые теперь, в первый раз со времени своего пребывания в Америке, вошли в сношения с арауканцами, не могли надивиться общительности и благородному, открытому обращению этих людей, которых они, как почти все европейцы, привыкли считать грубыми дикарями, неразумными и неспособными к вежливости.

– Мои братья не испанцы? – спросил предводитель.

– Да, правда, – отвечал Луи, – но как вы это узнали?

– О, – отвечал он с улыбкой презрения, – мы хорошо знаем этих хиаплосов55
  Негодных солдат.


[Закрыть] . Мы с ними старые враги, чтоб не узнать друг друга с первого взгляда. С какого острова мои братья?

– Наша земля не остров, – заметил Валентин.

– Мой брат ошибается, – сказал наставительно предводитель, – только одна земля не остров, это великая земля аукасов – свободных мужей.

Оба француза опустили головы. Перед таким решительным мнением оставалось только преклониться.

– Мы французы, – отвечал Луи.

– Французы добрый народ, храбрый. У нас было много французов, во время великой войны. Седобородых воинов, грудь которых покрывали почетные рубцы, полученные на их острове, когда они дрались под начальством своего великого предводителя Палеона.

– Наполеона! – с удивлением воскликнул Валентин.

– Да, кажется, именно так называли его бледнолицые. Мой брат знал его? – спросил индеец с живым любопытством.

– Нет, – отвечал молодой человек, – хотя я и родился в его царствование, но никогда не видал его, а теперь он умер.

– Мой брат ошибается, – сказал предводитель с некоторой торжественностью, – такие воины, как он, не умирают. Исполнив свое дело на земле, они уходят в эскеинане66
  Рай.


[Закрыть], охотиться с Пиллианом, творцом вселенной.

– Любопытно, – сказал Луи своему другу, – что слава этого могучего человека распространилась до самых отдаленных и малоизвестных стран и сохранилась во всей своей чистоте среди этих грубых племен. Между тем как во Франции, для которой он трудился, стараются умалить его и набросить тень на его дела.

– Подобно своим соотечественникам, которые путешествуют по нашим охотничьим землям, наши братья также, вероятно, хотят торговать с нами. Где их товары? – спросил предводитель пуэльхов.

– Мы не купцы, – отвечал Валентин. – Мы просто хотим посетить наших братьев арауканцев: нам так хвалили их мудрость и гостеприимство.

– Молухи любят французов, – сказал предводитель, которому польстила эта похвала, – наших братьев хорошо примут в тольдериях77
  Деревнях.


[Закрыть]. Если мои братья захотят следовать за мною, то они увидят тольдо88
  Хижина.


[Закрыть] предводителя, где их примут как пенни.

– Спасибо! К какому племени принадлежит наш брат? – спросил Валентин, восхищенный добрым мнением индейцев о своих земляках.

– Я один из главных ульменов священного племени Великого Зайца, – с гордостью отвечал предводитель. – Принимают ли мои братья предложение, сделанное мною?

– Зачем нам отказываться, предводитель, если только предложение было сделано серьезно?

– Мои братья могут отправиться в путь, – сказал, улыбаясь, предводитель. – Моя тольдерия недалеко отсюда.

Завтрак был давно уже окончен, и скоро индейцы сели на лошадей. Оба француза последовали их примеру и вскочили в седла.

– Вперед! – скомандовал предводитель. Пуэльхи пустили лошадей в галоп. Луи и Валентин

беззаботно последовали за своими проводниками. Скоро они оставили берег потока и быстро понеслись по направлению к горам.

Вторая глава. МАХИ-КОЛДУН

Втот самый день, когда наши французы встретили пуэльхов, в тольдерии последних было великое смятение. Женщины и воины, собравшиеся у дверей одной из тольдо (хижины), на пороге которой лежал труп на парадном ложе из ветвей, испускали крики и вопли, сменившиеся оглушающим треском барабанов, звуками флейт и воем собак. Все это производило великий шум. Посреди толпы неподвижно стоял высокий старик, одетый как женщина. Временами он странно кривлялся и извивался, иногда громко завывал и, казалось, управлял церемонией. Этот человек сурового вида был махи, или колдун племени. Он жестикулировал и выл, желая отогнать злого духа, который, по его мнению, хотел овладеть трупом.

По знаку этого человека музыка и вопли умолкли. Злой дух, побежденный силою махи, покорился и оставил труп, которым не смог овладеть. Тогда колдун обратился к человеку с надменным видом и властным взглядом, который стоял подле него, опершись на длинное копье.

– Ульмен могущественного племени Великого Зайца, – сказал он мрачным тоном, – твой отец, храбрый ульмен, отнятый у нас Пиллианом, уже не боится влияния злого духа, которого я отогнал от него. Он теперь охотится в благословенных лугах эскеннане с праведными воинами. Все обычаи исполнены, настал час предать его тело земле!

– Стой! – с жаром отвечал предводитель. – Мой отец умер, но кто убил его? Воин не умирает так, в несколько часов, без того, чтобы какое-нибудь тайное влияние не тяготело над ним и не иссушало источников жизни в его сердце. Отвечай, махи, вдохновенный Пиллианом, скажи мне имя убийцы! Мое сердце печально, оно утешится только тогда, когда мой отец будет отомщен.

При этих словах, произнесенных твердым голосом, трепет пробежал по толпе, стоявшей вокруг трупа.

Махи, осмотрев всех присутствующих, опустил глаза, сложил руки на груди и, по-видимому, погрузился в раздумье.

Арауканцы понимают смерть только на поле битвы. Они не предполагают, что можно умереть случайно или от болезни. В подобных случаях они приписывают смерть какой-нибудь тайной силе, будучи уверены, что какой-нибудь враг покойника умертвил его. В этом убеждении, во время похорон, друзья и родные умершего обращаются к махи, чтоб тот открыл им убийцу. Махи обязан указать на кого-нибудь. Напрасно он старался бы растолковать, что смерть произошла от естественных причин. Ярость родственников обратилась бы на него самого, и он сделался бы ее жертвой. Поэтому махи нечего медлить; убийцу тем легче указать, что он не существует и колдун не боится обмануться. Но чтобы согласовать свои собственные выгоды с желанием родственников, требующих жертвы, он предоставляет их гневу кого-нибудь из своих врагов. Если же, что редко, такого нет, то колдун указывает на кого-нибудь наудачу. Мнимого убийцу, несмотря на его уверения в невинности, тотчас же безжалостно убивают. Понятно, сколь вреден такой обычай и какую власть дает он колдуну в племени; власть, которою тот пользуется без всякого зазрения совести.

В это время прибыло в тольдерию несколько человек, в том числе Валентин Гилуа и его друг. Привлеченные любопытством, они смешались с толпой, стоявшей около трупа. Оба француза ничего не понимали в этой сцене, пока их проводник вкратце не объяснил им. Затем они стали с великим любопытством следить за происходящим.

– Ну, – спросил ульмен через некоторое время, – иль мой отец не знает имени человека, который должен ответить за убийство?

– Знаю, – мрачно буркнул колдун.

– Зачем же вдохновенный махи молчит, когда труп вопиет о мщении?

– Потому, – отвечал махи, глядя прямо в лицо новоприбывшему предводителю. – Что есть сильные люди, которые смеются над человеческой справедливостью.

Глаза всех обратились теперь к тому, на кого косвенно указал махи как на убийцу. Это был не кто иной, как предводитель пуэльхов, столь дружелюбно познакомившийся с французами. Его звали Трантоиль Ланек (Глубокая Лощина).

– Виновный, – яростно вскричал ульмен, – не избежит моего правого мщения, как бы высоко он ни стоял среди племени. Говори, махи, не бойся! Клянусь, тот, чье имя ты произнесешь, умрет!

Махи выпрямился. Он медленно поднял руку и посреди всеобщего мучительного ожидания указал на названного предводителя. Громким, но дрожащим голосом он произнес:

– Исполняй свою клятву, ульмен; вот убийца твоего отца! Трантоиль Ланек умертвил его.

И махи закрыл лицо краем своего пончо, словно сильно опечаленный сделанным им открытием. При страшных словах колдуна воцарилось гробовое молчание. Трантоиль Ланека меньше всех можно было подозревать; его все любили и почитали за храбрость, искренность и великодушие. Когда первое удивление прошло, толпа быстро отшатнулась от мнимого убийцы, и он остался лицом к лицу с тем, в чьей смерти его обвиняли. Трантоиль Ланек остался спокоен, – лишь улыбка презрения змеилась на его губах. Он сошел с коня и выжидал. Ульмен медленно подошел к нему и, остановившись за несколько шагов, сказал печально:

– За что ты убил моего отца, Трантоиль Ланек? Он любил тебя, как и я. Разве я тебе не пенни?

– Я не убивал твоего отца, Курумила99
  Черное Золото.


[Закрыть], – отвечал предводитель искренним тоном, который убедил бы любого сомневающегося человека, но не того, к кому он обращался.

– Махи сказал, – отвечал Курумила.

– Он лжет.

– Нет, махи не может лгать, он вдохновлен Пиллианом. Ты, твоя жена и дети должны умереть – этого требует закон.

Не удостаивая его ответом, предводитель бросил свое оружие и стал подле кровавого кола, вбитого перед хижиной, – хранительницей священного идола. Возле кола образовался круг, были приведены жена и дети предводителя. Тотчас же начались приготовления к казни, так как нельзя было похоронить вождя, – пока не будет умерщвлен его убийца. Махи торжествовал. Единственный человек, осмелившийся восставать против его мошенничеств и обманов, был обречен на– смерть, и махи делался полновластным главою племени. По знаку Курумилы, два индейца подошли к предводителю и, невзирая на вопли и плач его жены и детей, начали привязывать его к колу.

Оба француза присутствовали при этом бесчеловечном зрелище. Луи был возмущен мошенничеством махи и легковерностью индейцев.

– Нет, – сказал он своему другу, – мы не должны позволить совершиться этому убийству! Я не хочу быть свидетелем подобной несправедливости! Пусть я погибну, но попытаюсь спасти несчастного, который так искренно подружился с нами!

– Правда, – раздумчиво сказал Валентин, – Трантоиль Ланек, как они его называют, честный малый, и я полюбил его. Но что ж мы можем сделать?

– О, – вскричал Луи, хватаясь за пистолеты, – мы бросимся на его врагов! Каждый из нас убьет человек пять-шесть.

– Так, а остальные убьют нас, и мы не спасем того, за кого погибнем? Негодное средство! Подумаем, нельзя ли чего сделать?

– Надо спешить, сейчас начнут!

Валентин подумал несколько секунд и вдруг ударил себя по лбу.

– А, – сказал он с плутоватой усмешкой, – догадался! Только хитрость поможет нам. Постой-ка, я примусь за фокусы, вспомню старину; это поможет нам. Но поклянись, что ты не будешь мешать мне.

– Клянусь, если ты спасешь его.

– Я покажу этим дикарям, что я похитрее их! И Валентин въехал в середину круга.

– Постойте минуту! – громко закричал он. Неожиданное появление этого человека, которого

никто не заметил до того, заставило всех оглянуться с удивлением. Луи, положив руку на пистолеты, жадно следил за всеми движениями своего друга, готовый при малейшей опасности броситься ему на помощь.

– Не будем медлить, – продолжал Валентин, – время дорого. Вы поступаете, как глупцы, а ваш махи – негодяй. Как, вы хотите по пустому наговору убить лучшего из ваших предводителей?

И, подбоченясь, он смело поглядел вокруг. Индейцы, по своему обычаю, выслушали спокойно эту странную речь, ничем не выражая своего удивления. Тут Курумила подошел к Валентину.

– Пусть мой бледнолицый брат уйдет прочь, – сказал он холодно. – Ему неизвестны законы пуэльхов. Этот человек приговорен, и он умрет – махи указал на него.

– Как это глупо, – сказал Валентин, пожимая плечами. – Говорят вам, что ваш махи такой же колдун, как я аукас. Верьте мне, он дурачит вас, и я докажу это, коли хотите.

– Что скажет мой отец? – спросил Курумила махи, который холодно и неподвижно стоял подле трупа.

Знахарь презрительно улыбнулся и сказал с насмешкой:

– Когда бледнолицые говорили слово правды? Пусть этот докажет, если может, правду слов своих!

– Пусть будет так, – сказал ульмен, – мурух может говорить.

– Отлично! – улыбнулся Валентин. – Хоть этот колдун и говорит с полной уверенностью, мне нетрудно доказать, что он обманщик.

– Посмотрим, – сказал Курумила.

Индейцы с любопытством подошли ближе. Луи не понимал, что затевает его друг. Он только догадывался, что тот задумал какую-то каверзу, и столь же нетерпеливо, как остальные, ожидал исхода его борьбы с колдуном.

– Постойте, – сказал с уверенностью колдун, – что сделают мои братья, если я докажу, что мое обвинение справедливо?

– Смерть бледнолицему! – холодно сказал Курумила.

– Согласен, – с решительностью отвечал Валентин.

Тут француз выпрямился, нахмурил брови и сколь возможно громко вскричал:

– Я великий мудрец!

Индейцы почтительно наклонили головы; ученость европейцев хорошо известна им и пользуется беспрекословным уважением.

– Трантоиль Ланек не убивал предводителя, – продолжал с уверенностью француз, – его убил сам махи.

Удивление и страх овладели всеми.

– Я? – вскричал удивленный колдун.

– Ты, и тебе это очень хорошо известно, – отвечал Валентин и так посмотрел на махи, что тому стало жутко.

– Чужеземец, – величественно сказал Трантоиль Ланек, – незачем тебе защищать меня. Мои братья считают меня виновным, и я, хотя не виновен, должен умереть.

– Твоя решительность удивительна, но безрассудна, – отвечал Валентин.

– Этот человек виновен, – подтвердил махи.

– Кончайте скорей! – сказал Трантоиль Ланек. – Убивайте меня!

– Что скажут мои братья? – спросил Курумила, обращаясь к народу, с волнением толпившемуся вокруг.

– Пусть великий мурухский мудрец докажет правду своих слов! – единогласно отвечали воины.

Они любили Трантоиль Ланека и в душе не желали его смерти. С другой стороны, они ненавидели колдуна, и только ужас, который тот внушал им, сдерживал их.

– Прекрасно, – отвечал Валентин, сходя с лошади, – послушайте, что я предлагаю.

Общее молчание. Парижанин вынул свою саблю и повернул ее перед глазами толпы так, что она заблестела.

– Видите эту саблю, – сказал он с вдохновенным видом, – я засуну ее в горло по рукоятку. Если Трантоиль Ланек виновен, я умру! Если же он не виновен, как я утверждаю, то Пиллиан поможет мне и я вытащу саблю изо рта, не поранив себя.

– Мой брат говорит, как храбрый воин, – сказал Курумила, – мы ждем.

– Я не позволю! – вскричал Трантоиль Ланек. – Неужели мой брат хочет убить себя?

– Пиллиан правдив! – отвечал Валентин, улыбаясь, с выражением совершенной уверенности на лице.

Французы обменялись взглядами. Индейцы – большие дети, всякое зрелище им праздник. Необыкновенное предложение Валентина заняло их.

– Доказательства! Пусть докажет! – закричали они.

– Ладно, – отвечал Валентин. – Пусть мои братья смотрят.

Он принял классическую позу, в какую становятся фокусники, показывая на площадях эту штуку. Затем он взял в рот лезвие, и скоро сабля исчезла. Во время этого фокуса, который казался им чудом, пуэльхи смотрели на отважного француза с ужасом, не смея даже дохнуть. Они не могли представить, чтобы человек сделал такую штуку, не убив себя. Валентин поворачивался во все стороны, чтобы присутствующие могли удостовериться в истинности факта. Затем, не спеша, он вытащил саблю изо рта, столь же блестящую, как и тогда, когда она была вынута из ножен. Крик восхищения вырвался из каждой груди; чудо было очевидно.

– Постойте, я хочу кое-что сказать вам, – промолвил Валентин.

Восстановилась тишина.

– Доказал ли я вам неопровержимым образом, что предводитель не виновен?

– Да, да! – громко закричали все. – Бледнолицый великий мудрец, он любимец Пиллиана!

– Отлично, – прибавил он, насмешливо поглядев на колдуна. – Теперь пусть махи в свою очередь докажет, что он не убивал ульмена вашего племени. Умерший предводитель был великий воин, надо отомстить за его смерть!

– Правда! – закричали воины. – Надо отомстить!

– Мой брат хорошо говорит, – заметил Курумила. – Пусть махи докажет.

Бедный колдун увидел, что пропал. Он побледнел, как труп, холодный пот выступил на его висках, он весь дрожал, как в лихорадке.

– Этот человек обманщик! – закричал он во все горло. – Он надувает вас.

– Докажи, – отвечал Валентин, – сделай то же, что я.

– Возьми, – сказал Курумила, подавая шпагу махи. – Если ты невиновен, Пиллиан поможет тебе, как он помог моему брату.

– Конечно. Пиллиан всегда помогает невинным, и вы сейчас увидите доказательство этому, – отвечал парижанин.

Махи безнадежно поглядел вокруг. Все взгляды выражали только нетерпение и любопытство. Бедняк понял, что ему не от кого ждать помощи. Через секунду он решился. Он хотел умереть, как жил, – обманывая толпу до последнего издыхания.

– Я ничего не боюсь, – сказал он твердым голосом. – Это железо не повредит мне. Вы требуете, чтобы я доказал, я повинуюсь. Но страшитесь! Пиллиан разгневан на то, как вы обращаетесь со мною. За мое унижение он воздаст вам великими бедствиями.

При этих словах провидца пуэльхи вздрогнули: они поколебались. Сколько лет они верили ему вполне, да и теперь со страхом решились обвинить его в обмане. Валентин понял, что происходило в сердце суеверных индейцев, и сказал громким, твердым голосом:

– Да успокоятся мои братья! Никакое несчастие не угрожает им. Этот человек говорит так потому, что боится смерти. Он знает, что виновен и что Пиллиан не поможет ему.

Махи с ненавистью поглядел на француза, схватил саблю и быстро опустил ее в горло. Поток черной крови хлынул у него изо рта. Он широко открыл глаза, судорожно повел руками, ступил два шага вперед и упал на грудь. Все бросились к нему. Он был мертв.

– Киньте эту лживую собаку на съедение стервятникам, – сказал Курумила, с пренебрежением толкая труп ногою.

– Мы братья на жизнь и на смерть! – вскричал Трантоиль Ланек, обнимая Валентина.

– Ну что? – сказал тот с улыбкой своему другу. —Разве худо я вывернулся из затруднительных обстоятельств, а? Как видишь, в некоторых случаях полезно знать всего понемножку. Даже фокусы, – и то могут пригодиться.

– Не клевещи на себя, – с жаром отвечал Луи, сжимая его руку, – ты спас человека!

– Да, но я убил другого.

– То был негодяй!