Текст книги "История одной кошки"

Глава 5. Лаура

Самым любимым местом Лауры Дайен, за исключением ее кровати по утрам в воскресенье, был сорок седьмой этаж офисного центра в Мидтауне, в конторе «Ньюман Дайнс». Там располагался корпоративный отдел юридической фирмы. Лаура частенько ела сэндвичи с ветчиной со своими коллегами в помещении, которое они называли конференц-залом на сорок седьмом этаже, хотя на самом деле это было крошечное помещение для заседаний. Они расстилали газеты и блокноты с отрывными страницами на поверхности круглого стола, где, словно лилии в темных глубинах, отражались лампы в форме шара.

Часто эти обеденные перекусы они использовали для того, чтобы неофициально разжиться информацией по очередному делу, над которым работали, или покорпеть над документами оппонентов. Но прежде всего эти обеды укрепляли дружбу. Когда-то их было тридцать человек, они начали вместе работать на летней практике. Теперь их осталось восемь, остальные ушли в другие конторы. Лауре тоже, как и другим, звонили из кадровых агентств – если честно, к ней обращались до сих пор, – но она на удивление вовремя поняла, что тот, кто рано спрыгивает с поезда, обычно так и мечется туда-сюда всю жизнь. Чтобы осознать правдивость этого суждения, Лауре достаточно было посмотреть на свою мать.

Хотя молодая женщина ценила товарищеский дух этих посиделок, больше всего она любила ранние утренние или поздние вечерние часы, когда в конференц-зале было пусто. Она могла смотреть в окно, на молчаливую диораму развернувшегося внизу города, и это абсолютное безмолвие умиротворяло ее. Эмпайр-стейт-билдинг находился более чем в десяти кварталах, но иллюзия, которую создавала высота ее собственного здания, казалось, возносила ее на один уровень с верхними этажами знаменитого небоскреба. Душными летними вечерами Лаура не раз наблюдала, как прямо в его остроконечную башню ударяет молния, но звук при этом «гасился» толстыми оконными стеклами их офиса. Лаура росла в атмосфере непрекращающегося шума, под танцевальную музыку, которая орет из стереопроигрывателей, среди полицейских сирен и домашних ссор, разбитого о тротуар стекла… Гул ночных вечеринок каждое утро сменялся грохотом переполненных автобусов и металлическим лязгом тележек для покупок. В пятиэтажном доме без лифта, где жили они с Сарой, эти звуки были постоянно слышны даже при закрытых окнах. К тому же к ним примешивались шумы их собственного дома: плач детей, звук смываемой в туалете воды, шаги над головой.

Люди говорили о видах, которые открываются на верхних этажах, но Лаура знала, что все дело в тишине, в спокойствии, которое дарит высота, – за них человек в таком городе, как Нью-Йорк, готов платить немыслимые деньги. Шум – одно из тысяч неудобств, которые приходится терпеть беднякам. Только за деньги можно купить эту иллюзию тишины.

Пэрри по опыту знал, что, если в конторе тишина, Лауру следует искать в конференц-зале на сорок седьмом этаже. Сюда она приходила подумать, дать мозгу отдохнуть от компьютера и звонящих телефонов. Здесь тишина позволяла ей найти творческое решение сложной проблемы.

Пэрри просунул голову в дверь и произнес:

– Уже почти девять. Ты должна идти домой к мужу, как примерная новобрачная.

Лаура оторвалась от окна и повернулась к нему.

– Не могу. Клей только что «нагрузил» меня делом о «Балабан Медиа». – Клейтон Ньювелл был ведущим партнером «Ньюман Дайнс», и его именем пугали всех сотрудников их фирмы. – Он говорит, что все документы должны быть готовы в понедельник к семи часам утра.

– Да, но мы же с тобой знаем, что Клей раньше половины одиннадцатого в понедельник в конторе не появится. Работа потерпит. – Пэрри улыбнулся. – Чтобы сделать имя на нашем поприще, нужно приучить людей ожидать от тебя лучшего, но пусть не ждут, что ты будешь посвящать себя делу без остатка.

Пэрри Стедмен был «учителем» Лауры, старшим партнером, который рано разглядел потенциал девушки и взял ее под свое крыло. Это был коренастый человек пятидесяти лет от роду, с редеющими волосами. К своей работе и переговорам он подходил неторопливо, что совершенно не вязалось с его скрытым острым умом. Хотя «учителем» Пэрри называли образно, он, как настоящий учитель, любил цитировать Талмуд. «Двое хромых в одном танце не закружатся, – не раз говорил он Лауре. – Каждый человек в некотором роде калека. Фокус в том, чтобы не поставить в одну пару людей с одинаковыми увечьями. В противном случае, пока они соображают, что вместе танцевать не смогут, тебе придется с головой погрузиться в бумажную писанину».

Не всякому помощнику так везет, не каждый смотрит на несколько шагов вперед, и далеко не каждый находит себе учителя, особенно такого влиятельного (как минимум в стенах этой конторы), как Пэрри. Стедмен как компаньон обладал широкими возможностями, обеспечивая фирму крупными клиентами, которых потом распределял между помощниками. Он заметил острый ум Лауры и ее дотошность еще в то время, когда она проходила летнюю практику. Когда же она первый год работала в фирме, Пэрри взял за правило нагружать ее самыми сложными докладными записками и кратким описанием материалов дела, с которыми стороны выступали в суде, хотя предполагалось, что начинающие помощники бо́льшую часть своего времени проводят за тем, что «выбивают» себе работу. Лаура, окончившая Хантер-колледж[3]3
  Нью-Йоркская школа второй ступени для интеллектуально одаренных студентов. (Примеч. ред.)


[Закрыть] и юридический факультет Фордэмского университета, с внутренним удовлетворением отмечала, что достигла в профессии намного большего, чем некоторые выпускники Лиги Плюща[4]4
  Объединение 8 старейших привилегированных учебных заведений на северо-востоке США.


[Закрыть], с которыми она начинала. Хотя она была осторожной и никогда не выставляла напоказ свой успех.

Она прекрасно научилась составлять контракты, чувствуя себя среди их многочисленных пунктов как рыба в воде. Она испытывала какое-то глубинное спокойствие, когда просчитывала самые худшие варианты развития событий и заранее искала оптимальное решение, закрепляя его черно-белым совершенством подписанного и заверенного документа. Лаура думала, что в идеальном мире все жизненные сюрпризы легко можно предвидеть и решить.

Именно Пэрри чуть больше года назад решил, что Лаура уже доросла до того, чтобы ходить на встречи с клиентами. На первой из таких встреч она и познакомилась с Джошем, что придало первым дням их романа налет некой тайны. Она понимала, как это будет выглядеть в глазах ее коллег, и особенно Пэрри, если им станет известно, что она встречается с одним из клиентов. Иногда Лаура размышляла о том, что согласилась выйти за Джоша всего через несколько месяцев после знакомства только потому, что брак, бесспорно, совершенно в ином (вполне допустимом) свете представлял их отношения. Когда девять месяцев назад она сообщила о своей помолвке, Пэрри тепло ее обнял и сказал: «“Если любовь крепка, мужчина и женщина могут устроить ложе и на лезвии меча”. Пусть ваша любовь всегда будет такой же крепкой, как сейчас». Тогда это прозвучало мило, хотя позже Лаура подумала, что его пожелание выглядело слишком назидательным для обычного поздравления.

Сейчас, вспоминая замечание Пэрри, мол, пора идти домой, Лаура поймала себя на мысли, что возвращается домой с меньшей охотой, чем в первые недели их брака, всего полгода назад. Вещи Сары – большей частью имущество, оставшееся от магазина грампластинок, которым она раньше владела, а шестнадцать лет назад продала, – так и остались неразобранными в свободной спальне их квартиры. Тем не менее запах старых пластинок и желтеющих газет, запах Лауриного детства заполнил весь второй этаж квартиры. Даже едва уловимый запашок кошачьего лотка грозился возродить давно погребенные и забытые воспоминания и ассоциации.

Именно эта путаница между «тогда» и «сейчас» создала чувство постоянной неловкости. Это напоминало низкочастотный звук, который она не могла отчетливо расслышать и поэтому идентифицировать, но все же он вызывал не меньшее раздражение. Лаура заметила, что стала по возможности пользоваться ванной комнатой на первом этаже и старалась не подниматься наверх в спальню до тех пор, пока в буквальном смысле не начинала валиться с ног. И несмотря на усталость, в последнее время сон у нее был беспокойным – когда по утрам она просыпалась, то чувствовала себя еще более вымотанной, чем перед сном.

Она видела, с какой радостью Джош, который являлся, по его собственному определению, «фанатом музыки», хотел бы перебрать все афиши Сары, прослушать песни на оригинальных виниловых пластинках – а ведь они недоступны уже практически целому поколению! Джош любил прошлое. Хранил в их доме, в кабинете, груды фотоальбомов и наград, полученных в заплывах во время пребывания в летних лагерях; школьные табеля и сведения обо всех встречах одноклассников за двадцать лет, со всеми именами и телефонами… Лаура знала, что он недоумевает, почему она еще не перебрала вещи, хотя прошло почти два месяца с тех пор, как они вывезли все из квартиры Сары. Однако пока он не спешил поднимать этот вопрос.

Единственным созданием, которое все время проводило, роясь в вещах Сары, была Пруденс. Лаура до сих пор не могла понять желание своей матери (своей-то матери!) завести кошку. Но было очевидно, что Пруденс ужасно не хватает Сары. Первые несколько дней жизни у них она отказывалась от еды, ее тошнило, и такие явные физические страдания зародили в душе Лауры сомнения: было ли принятое решение правильным? Или Пруденс было бы лучше жить в более приятном для кошки месте, несмотря на желание Сары? Только сидящее в глубине души нежелание расставаться с последней живой ниточкой, связывающей ее с матерью, доказывало Лауре правильность ее поступка.

Три дня назад за праздничным ужином на Песах, когда Пруденс устроила настоящее безобразие на тщательно накрытом столе, Лаура ощутила смесь крайнего смущения и бесконечной жалости к этой кошке. Как и Лауру, Пруденс воспитывала Сара. Откуда ей было знать, как за праздничным ужином ведут себя обычные семьи? Лаура, уже став взрослой, потратила несколько лет на то, чтобы это понять.

И тем не менее было приятно наблюдать, как в последние дни Пруденс наконец-то стала вливаться в общий поток жизни в их квартире. Лаура правильно поступила, когда вытащила одно из старых платьев Сары из пакета, который в последний момент забрала из мусорника. Пруденс начала вести себя как обычная, нормальная кошка (как будто, иронично подумала Лаура, можно говорить о «нормальности», когда дело касается кошек). Лаура не могла удержаться, чтобы не понаблюдать за Пруденс, и невольно улыбалась, глядя, как та временами растягивается на спине, подняв четыре белые лапки вверх, к солнечным пятнам, которые проникают сквозь окна. Интересно, а каково это полностью отдаваться таким простым вещам? Не думать ни о чем… «Солнечные лучики такие теплые. Как приятно!»

Лаура заметила интерес, который проявляла Пруденс к одной и той же стае янтарно-белых голубей на противоположной стороне улицы, – временами она заставала кошку за пристальным изучением птиц. Эти птахи такого необычного цвета высоко ценились бы там, где выросла Лаура, их бы разводили в голубятнях на плоских крышах, и за ними пристально следили бы в надежде украсть парочку местные ребятишки. Однажды, когда ей было двенадцать лет, Лаура тайком пробралась на крышу соседнего многоквартирного дома и погладила молодого птенца под бдительным взором его хозяина. Мир перед ней предстал в виде неровного лоскутного одеяла из белых цементных и черных толевых крыш, «сшитых» тяжело завешанными веревками для сушки белья. Лаура до этого никогда не прикасалась к теплому оперенью живой птицы, никогда не ощущала сложной симметрии, формирующей под мягким пушком упругую оболочку. Она брала в руки только перышки, найденные на тротуарах, или выкрашенные в неоновый цвет перья от одежды, которая хранилась в коробках в подсобке маминого магазина. Сара ужасно разозлилась, когда узнала, что Лаура лазила на крышу соседнего дома: двумя неделями раньше четырнадцатилетний подросток упал и разбился насмерть, когда пытался перепрыгнуть с одной крыши на другую.

Лауре нравилось наблюдать за смотрящей в окно Пруденс. В такие минуты ей хотелось погладить кошкину шерстку, вдохнуть исходящий от ее шеи запах корицы и молока, услышать глухое «м-р-р». Целую вечность она не сидела с кошкой на руках, не слышала ее урчания, не ощущала такого умиротворения, которое наступает, когда маленькое создание настолько доверяет тебе, что засыпает у тебя на коленях.

Но, протягивая руку к Пруденс, она каждый раз видела – как бы ни старалась отогнать эти мысли – заплаканного старика, стоящего на коленях на треснувшем тротуаре. Он кричал: «Она – все, что у меня осталось!» Чрезвычайно опасно любить маленьких, хрупких созданий. Эту истину Лаура осознала, пожалуй, раньше всего остального.

На ее лице, должно быть, появилось отстраненное выражение, потому что сейчас Пэрри повторял:

– Тебе пора домой, спать. – И продолжал с сочувствующим взглядом, который Лауре было вынести еще тяжелее, чем прямое внушение: – Я жалею, что ты не взяла несколько дней отпуска, когда умерла твоя мама.

– Не время было, – ответила Лаура. – Я только недавно брала двадцать дней. – На самом деле именно Пэрри, ссылаясь на прямое указание Клея (который иногда пытался смягчить действие собственных капризов такими же неожиданными проявлениями щедрости), настоял на том, чтобы она взяла полных три недели на медовый месяц. – Как бы там ни было… – Она запнулась и выдавила улыбку в надежде, что та выглядит убедительной. – Со мной все в порядке. Честно.

Был вторник, мартовский день, первый по-настоящему великолепный весенний день в году – иллюзия, потому что вся следующая неделя будет такой же холодной и дождливой, как середина февраля, – когда Лауре позвонили из маминой конторы. Хотя Сара более пятнадцати лет проработала секретарем в небольшой юридической фирме, занимающейся недвижимостью, Лаура никогда не встречалась с сослуживцами матери. Поэтому, когда услышала на другом конце провода голос, принадлежащий не Саре, тут же поняла – что-то случилось, поняла это еще до того, как женский голос нерешительно произнес: «Это Лаура? Я работала, то есть работаю с твоей мамой…» Она все поняла еще до того, как женщина произнесла что-то вроде «сердечный приступ» и «не вынесло».

Лаура, наверное, что-то отвечала сослуживице, наверное, кому-то рассказывала, что произошло, куда она собирается, хотя после ничего не помнила. Следующее ее воспоминание – она жмурится от слишком яркого света и думает: «Сегодня стоило бы надеть очки от солнца», а потом удивляется, что именно теперь думает об очках. Женщины в расстегнутых зимних пальто и мужчины в костюмах с расслабленными галстуками – люди, чьи матери живы, неспешно шагают по улице, намного медленнее, чем вчера, когда погода была более ветреной. Они проходят мимо небольших кафе, где на открытых террасах впервые в этом году сидят люди, чьи матери живы, мимо грузовиков «Мистер Софти»[5]5
  Компания-производитель популярного в США мороженого. (Примеч. ред.)


[Закрыть], которые, как только температура поднимается выше нуля, вырастают из-под земли, как молодая трава… Неожиданно Лауру накрывают воспоминания: Сара летними душными вечерами носит уличным проституткам, прогуливающимся по Второй Авеню, свежие фрукты; Лаура прячется за ноги Сары, а проститутки благодарят маму, наклоняются и говорят Лауре: «Какая красивая девочка!»

Теперь Лаура уже поняла, что ее разрозненные мысли являлись для нее способом отвлечься, избежать осознания новой действительности (теперь я сирота), даже когда она вызывала такси и ехала в морг на пересечении Тридцать второй и Первой улиц, спускалась под землю, ниже тех этажей, где стоял письменный стол, за которым умерла Сара, а потом взлетала куда-то высоко в стеклянной башне.

В один из похожих дней, когда Лауре было… сколько? шесть? семь? Сара встретила ее в пятницу у ворот начальной школы и со счастливым лицом объявила с некой загадкой в голосе: «За магазином присмотрит Ноэль. А мы сегодня кое-куда пойдем». И Лаура, таща на спине красный рюкзак со значком группы «Menudo», который умолила Сару купить в специализированном магазине, торгующем символикой этой пуэрториканской молодежной группы, схватила мать за руку и пошла за ней по Элдридж-стрит и Гарден-оф-Иден Адама Перпла.

В те годы в Нижнем Ист-Сайде были десятки общественных парков, но «Райский сад» был самым отдаленным из всех. Адам Перпл, чудаковатый фермер, живущий неподалеку, провел десять лет, возделывая участок, оставшийся после пожара, во время которого сгорело пять многоквартирных домов. Он прививал растения и удобрял землю компостом, самолично привозил на тачке навоз, который подбирал за конными экипажами в Центральном парке. В результате – искусственно созданный сад площадью тысяча четыреста квадратных метров, с буйно цветущими розами, грушевыми деревьями, вьющимся плющом и сотнями других растений, названий которых Лаура не знала. В самом сердце сада – огромный круг «инь-янь» из зелени разных оттенков.

Лаура, со свойственной детству склонностью ограничивать перспективу, думала, что уже узнала все, что нужно знать о Нью-Йорке, особенно о своем маленьком уголке. И вдруг, как из ниоткуда, возникло ЭТО! Она была потрясена, осознав, какая красота пряталась среди убогих городских пейзажей, которые она видела ежедневно.

В тот день послеобеденное солнце озорно играло в Сариных волосах, создавая вокруг ее головы красно-золотой нимб. Ослепленной солнцем Лауре казалось, что она еще никогда не видела свою маму такой красивой. Та была похожа на фею из любимых цветных книжек Лауры. Каким же волшебством владела ее мать? Вот они идут по мрачным городским улицам из стекла и камня, осторожно пробираясь между треснувшими бутылками и смятыми жестяными банками, и неожиданно их окутывает пряно-сладкий аромат роз и крокусов. Бродячие кошки лениво щурятся, нежась в ажурной тени деревьев, слишком безмятежные, чтобы обращать внимание на щебечущих среди ветвей птиц. Лаура вспоминает «Таинственный сад» Фрэнсис Бернетт, книгу, которую только-только начала читать. И думает, что именно этот сад – самое волшебное место во всем мире.

– Большинство людей, живущих в других городах, представляют себе только грязь и шум, когда думают о Нью-Йорке, городе, где живем мы, – сказала Сара, когда они бродили, продолжая крепко держаться за руки, по сменяющим друг друга прохладным и теплым аллеям сада. – Они не знают наш город таким, каким знаем его мы с тобой. Понятия не имеют, что мы живем в самом чудесном городе на земле. – И, словно угадав предыдущие мысли Лауры, подмигнула и добавила громким шепотом: – Но это наша тайна.

Они стояли под вишней, которая еще не начинала цвести. Лаура остановила Сару, достала из рюкзака листок бумаги. В тот день учительница велела всем написать стихотворение о весне, и Лауре неожиданно захотелось прочесть свое маме. Залившись краской стыда (поскольку Лаура была не из тех детей, кто охотно «выступает» перед взрослыми), она прочла:

 
Зима прошла. Уж снега нет.
И всюду радость, всюду свет.
И птицы весело поют,
Как будто радость раздают.
Очнулись звери ото сна.
Бесценный дар для всех – весна[6]6
  Перевод Поляковой Ю. Ю.


[Закрыть].
 

Сара была очарована.

– Мне еще никогда не доводилось слышать такого красивого стихотворения, – сказала она. – Ты в курсе, что некоторые из лучших стихотворений становятся песнями? – И Лаура, которая об этом не знала, но понимала, что мама ее знает о музыке и песнях все, кивнула с таким видом, который, как она надеялась, сойдет за важную мудрость человека, повидавшего жизнь. – Мне кажется, что твои стихи – это песня, – сказала ей Сара.

Потом они с Лаурой едва ли не бегом преодолели весь обратный путь к магазину Сары, где та отобрала несколько альбомов из своей обширной коллекции и позвонила одному приятелю. Затем они отправились к Авеню «А» и вошли в какое-то здание – с виду совершенно обычный двадцатиэтажный многоквартирный дом.

Но оказалось, что в полуподвальном помещении располагалась студия звукозаписи. Смешные на вид буквы, вытравленные на стеклянной входной двери, сообщали о том, что это студия «Альфавилль», а Сара добавила, что место это известное. Какой-то незнакомый мужчина (раньше Лаура его никогда не видела) с длинной клочковатой бородой появился откуда-то из тайного кабинета в глубине студии и в знак приветствия обнял Сару и тепло потерся щеками о ее щеки.

– Уже давненько к нам не залетали такие птички. – Он провел их в свободную звукозаписывающую студию, где Сара положила свои пластинки на какую-то машину, которая позволяла убрать из записи голос, чтобы осталась одна музыка. Лаура была глубоко поражена тем, что мама так здорово разбирается в таком сложном с виду механизме. По всей видимости, она когда-то проводила здесь немало времени. С этим осознанием пришла и мысль, всегда ошеломляющая маленького ребенка: Сара, должно быть, прожила целую жизнь до появления Лауры.

Женщина понажимала на какие-то кнопочки, покрутила ручки, пока тяжело не зазвучали ударные: там-там-там-там. Вот тогда она и начала петь Лаурины стихи. И заставила дочь подпевать. И хотя, по мнению самой Лауры, песня оказалась не так уж хороша, во всем мире за все эти годы мало что могло сравниться с маминым пением.

В этой студии Сара записала их совместное пение на кассету, которую дома они прослушали еще раз, а на следующий день она торжественно положила кассету в маленький металлический ящик, который однажды уже показывала Лауре. Там, по ее собственному выражению, она хранила свои самые ценные сокровища.

Через несколько лет городские власти сравняли бульдозерами «Райский сад», а металлический ящик исчез в 1995 году, в день, когда Лаура и Сара лишились квартиры. И сейчас Лаура подумала, что не осталось никого, кроме нее самой, кто помнил бы, как звучал голос Сары, когда она пела. И не осталось абсолютно никого, кто помнил бы (потому что сама Лаура поняла, что не помнит), как в детстве звучал ее собственный голос.

Куда деваются кассеты, когда умирают? Поднимаются на Кассетные небеса? Лаура почувствовала, что вот-вот зальется смехом, когда эта идея пронеслась у нее в голове, но она подавила этот порыв, потому что в тот момент стояла в вестибюле морга. Над ее головой висело изречение на латыни. Лаура воспользовалась своими знаниями латинского, приобретенными во время обучения на юридическом факультете.

«Пусть стихнут разговоры, пусть исчезнет смех. В этом месте царит смерть, пытаясь помочь живым».

Пэрри был не единственным, кто считал, что Лауре не хватило времени предаться скорби. Она начала чувствовать себя одной из тех кукол с веревкой на спине – если потянуть за нее, можно заставить куклу повторять одну и ту же фразу, как литанию. «Со мной все в порядке», – говорила она, когда на следующий день появилась на работе. «Со мной все в порядке», – уверяла она, когда вернулась с обеда после похорон матери. «Со мной все в порядке», – повторяла она всем – Пэрри, своим коллегам-помощникам, блондинке с суровым лицом, которая отвечала на ее телефонные звонки и занималась ее документами. «Со мной все в порядке. Все хорошо. Не нужно так на меня смотреть, потому что со мной действительно все в порядке».

В юности Лаура заметила, что практически в каждом таксофоне в Нью-Йорке – не только в Нижнем Ист-Сайде, но вдоль всей дороги до железнодорожного вокзала Гранд-Сентрал, – на металлическом основании было нацарапано «Чти Господа». Лаура дивилась силе человека, который потратил столько часов и дней – возможно, даже месяцев – на то, чтобы добраться к каждому таксофону на Манхэттене. Неужели это религиозный фанатизм? Искренняя, пусть даже извращенная вера, что два эти слова на самом деле могут обратить других к вере в Бога? Неужели весь груз с души этого человека лег на эти два бесконечно повторяемых слова, а попытка написать их повсюду была единственным способом очиститься?

Лаура была склонна считать это вполне вероятным, потому что если бы она могла одной из десятка скрепок, которые систематично разгибала во время рабочего дня, нацарапать «Со мной все в порядке» на столе, телефоне, стенах кабинета – то так бы и поступила. Она была благодарна за всеобщее сочувствие. Но нести тяжкую обязанность – делать вид, что у тебя все в порядке, чтобы другие за тебя не тревожились, было труднее, чем просто позволить себе скорбеть и чувствовать себя плохо.

Особенно она радовалась сейчас тому, что скрыла от всех, когда неожиданно (несмотря на все принятые меры предосторожности) узнала, что беременна, всего два месяца спустя после свадьбы. Разумеется, никто и не говорит о том, что нужно немедленно сообщать всем и каждому эту новость, – на самом деле принято молчать, пока благополучно не минует первый триместр беременности.

Джош был безумно счастлив, услышав эту новость, у него на глазах даже заблестели слезы. Но Лауре понадобилось несколько часов на то, чтобы собраться с духом и вымолвить хотя бы слово, потому что ее первой реакцией была настоящая паника. Лучшее время забеременеть для Лауры было бы четыре года назад, когда она только первый год работала в конторе и с ней могли бы безболезненно расстаться. Или лет через семь, когда она (можно надеяться) стала бы компаньоном. Пятый год службы – худшее время брать декретный отпуск. Сейчас время «навалиться» на работу, обрастать клиентурой, угождать потенциальным клиентам и строить отношения с компаньонами – и тогда, после десятилетней изнурительной работы, вознестись на вершину успеха, к которому она всегда так стремилась. Она видела других женщин-адвокатов, которые, родив, начинали работать неполный рабочий день. Это было чем-то вроде мрачной шутки среди женщин их конторы, потому что «неполный рабочий день» на самом деле означал необходимость выполнять то же количество работы за меньшее количество денег. Большинству из них так и не удавалось вернуть себе статус, который они имели в конторе до беременности. Лаура слишком поздно осознала, что вопрос о том, когда заводить детей, был одним из миллиона вопросов, которые им с Джошем следовало обсудить до свадьбы.

А еще ее раздирали более глубинные страхи. Существует бессчетное количество вариантов быть несчастливой. А от Сары Лаура узнала, что брак и дети вовсе не являются гарантией того, что удастся исключить их все.

И все же не обращать внимания на радость Джоша или оставаться к ней равнодушной было выше ее сил. Однажды воскресным днем они выкрасили стены свободной спальни в нежный солнечно-желтый цвет – идеальный, как заметил Джош, и для мальчика, и для девочки. Она думала об этом крошечном, размером с горошину создании – ее и Джоша частичке, которая ходила с ней всюду, куда бы она ни шла. О тайном участнике, который незримо присутствовал с ней на совещаниях, ездил с ней в метро, вдыхал, как и она, тот сладкий дым начала зимы. Иногда ее охватывала какая-то щемящая жалость к этому маленькому беззащитному созданию. «Бедняжка!» – думала она, а потом недоумевала, почему ей так его жалко.

Беременность осталась их тайной, ее и Джоша. И все стало несравненно проще, когда однажды в пятницу вечером, в середине февраля, как раз перед официальным окончанием первого триместра у нее начались боли внизу спины и открылось кровотечение.

В понедельник она вышла на работу более бледной, чем обычно, и чуть более уставшей, но во всем остальном ничего ее коллегам в глаза не бросилось. Поскольку она никому не сказала о своем положении, ей не пришлось проходить через весь этот ужас и сообщать всем, что она больше не беременна. Они не сообщили даже родителям Джоша. («Давай дадим Эйбу и Зельде пару месяцев, прежде чем они завалят нас своими родительскими советами», – сказал он). Но сделали единственное исключение – или по крайней мере Джош думал, что сделали.

– Конечно, ты захочешь сразу же обрадовать свою маму, – сказал он. Лаура не стала его переубеждать, поскольку что может быть более ожидаемым и естественным для молодой, впервые забеременевшей женщины, чем желание поделиться новостью со своей мамой, обратиться к ней за советом и помощью?

Но Лаура ничего Саре не сказала. И сама не знала почему. Возможно, потому, что когда сообщаешь маме о своей первой беременности, она тут же начинает убеждать тебя, что ты не узнаешь настоящей любви, пока не возьмешь на руки своего первенца. Что никого в жизни ты не будешь любить так, как своего ребенка. Только Лаура уже знала, что в случае с ее мамой это было не так. И Сара прекрасно понимала, что Лауре об этом известно. Что бы ответила Сара? «Ты будешь любить своего ребенка, но лишь настолько, насколько любишь некоторые вещи, и немного меньше, чем любишь другие»?

Возможно, если бы Лаура рассказала Саре о своей беременности, мама поведала бы ей о пузырьке с нитроглицерином, который обнаружила Лаура, когда убирала у Сары в ванной. Мама хранила секреты. И хотя сейчас Лаура злилась, злилась больше, чем хотела признавать, она догадывалась, что Сарой, когда она скрыла от дочери информацию о состоянии своего сердца, двигали те же причины, что и самой Лаурой, когда она решила не сообщать матери о своей беременности. Ведь когда мама признается ребенку, что больна, предполагается, что чадо разрыдается, обнимет ее и попросит, чтобы она выполняла все предписания врачей, потому что ему никак нельзя ее потерять.

Сара наверняка знала, что Лаура не сможет и не захочет говорить все эти вещи. И не потому, что это неправда. А потому, что они потеряли друг друга уже много лет назад.

Джош никогда не заговаривал с ней о случившемся выкидыше. Но продолжал попытки завести разговор о Саре, предаться воспоминаниям. Когда они приехали в Нижний Ист-Сайд, чтобы убрать в квартире Сары, он настоял на «ностальгической поездке», подобной тем, которые устраивали для них с сестрой родители, когда они семьей путешествовали, бывало, по Бруклину.

– Давай же, – подстегивал он, – расскажи маменькиному сынку из Парсиппани, каково это – расти на Манхэттене. Когда мы еще здесь побываем?

И Лаура постаралась. Попыталась описать ему «точки» на Авеню «Б» и Второй улице, где вовсю шла торговля наркотиками, а власти слишком долго смотрели на происходящее сквозь пальцы, потому что ничего не могли поделать с такой широко разветвленной – и приносящей огромную прибыль – сетью. Когда они проезжали мимо теперешнего парка Томпкинс-Сквер с его яркими игровыми и чистыми баскетбольными площадками, тропинками в окружении цветов, Лаура не могла заставить Джоша представить тот Томпкинс-Сквер, в котором она выросла, – практически весь парк занимали палаточные городки, которые возвели наркоманы и бездомные. Сюда частенько наведывались также подростки-панки в собачьих ошейниках и футболках с изображением «Секс Пистолс».