Текст книги "Береговое братство"

Часть вторая
Береговое братство

Глава I. Что происходило 28 февраля 1664 года в пятом часу утра на пустынном побережье в окрестностях Чагреса

Для европейца, только что высадившегося на американский берег, тропическая ночь представляет чудное и величественное зрелище: таинственно шелестит морской ветер в ветвях высоких столетних деревьев девственных лесов; небо, усеянное блестящими, как алмазы, звездами, простирает до крайних пределов небосклона свой лазоревый свод с темной каймой, которая смешивается с широко раскинутой гладью неподвижного океана; серебристый диск луны парит в эфире и, словно отражаясь в бесчисленном множестве зеркал, сверкает в зеленоватых лужицах, как бы неохотно оставляемых за собой, среди мрачных и грозных прибрежных скал, отступающими волнами.

Все спит, все отдыхает в дремлющей природе, только и видишь, словно во сне, постоянно набегающие на песчаный берег волны и слышишь однообразный назойливый гул насекомых, невидимая работа которых никогда не утихает.

О! Тропические ночи, что в тысячу раз светлее самых ясных и все-таки темных дней наших холодных северных стран, вы возвышаете душу, вливаете жизнь в истощенное тело, энергию в сердце, расслабленное унынием! Ничем нельзя передать упоительного обаяния, затаенного под вашим прозрачным и тем не менее таинственно-величественным покровом.

Если бы 28 февраля 1664 года человек посторонний или любопытный находился часам к четырем утра, примерно за час до восхода солнца, на вершине крутого утеса, милях в пяти к северу от города Чагреса, и, куря сигаретку или пахитоску, блуждал бы взглядом по бесконечной равнине океана, теперь спокойного, этот посторонний или любопытный присутствовал бы при зрелище, в котором ровно ничего бы не понял, несмотря на все усилия своего воображения.

Глазам наблюдателя представилась бы панорама, не лишенная известной доли величественной и печальной красоты, особенно в этот ранний утренний час, когда ночь вступает в борьбу с занимающимся днем, которому суждено вскоре остаться победителем.

Во-первых, у самого подножия утеса начиналось песчаное побережье, вдоль которого на довольно значительное пространство тянулись песчаные холмы, увенчанные группами тропических деревьев со странно высеченной листвой, стволы которых, высокие, тонкие и прямые или узловатые и низкие, устремлялись во все стороны.

Налево мыс, покрытый густым кустарником, углом врезался в море, образуя бухточку в виде эллипса, в которой при необходимости довольно большие суда могли бы найти убежище или даже укрыться за корнепусками.

С другой стороны, направо, виднелась посеребренная луной извилистая речка, впадающая в океан, по берегам которой было разбросано несколько полуразрушенных хижин из тростника, по-видимому давно покинутых своими обитателями.

Опаловая полоса уже появилась на темно-буром горизонте небосклона, звезды стали меркнуть одна за другой на небесном своде, когда в море на некотором расстоянии от берега появилась черная точка, которая быстро увеличилась в размерах и вскоре приняла форму брига водоизмещением тонн в двести.

Судно это, лавируя, медленно подходило к берегу и на расстоянии ружейного выстрела от мыса повернуло и замерло в неподвижности.

Тотчас же спущенная на воду лодочка отделилась от брига и на веслах пошла к берегу.

Не успела лодка отчалить, как бриг поднял паруса и, пользуясь попутным ветром, скрылся за мысом.

Лодочка с усиленно работающими гребцами вскоре очутилась среди зарослей корнепуска и, почти не замедляя своего хода, стала пробираться между ветвями до расстояния двух-трех метров от берега, после чего остановилась возле упавшего от старости дерева, поддерживаемого на воде другими деревьями и образующего естественную пристань.

Три человека, находившиеся в лодке, встали.

Двое из них одновременно прыгнули на ствол лежащего дерева, тогда как третий, оставшись в одиночестве в лодке, собрал несколько довольно больших мешков, которые передал товарищам, а те сложили их один за другим на сухом песке.

– Ну вот, – сказал человек, оставшийся в лодке, после тщательного осмотра под всеми лавками, – теперь мы все перенесли на берег.

– Ты уверен, что ничего не забыли? – спросил человек, ближайший к лодке.

– Еще бы, ваше сия…

– Что такое? – с живостью вскричал собеседник, и черные глаза его сверкнули гневом.

– Виноват, обмолвился! – воскликнул человек в лодке. – Да ведь мы же по-французски говорим!

– Это правда, но я приказал тебе или, вернее, просил… – прибавил он смягченным тоном.

– Ба-а! Не стесняйтесь! – сердито заметил человек в лодке. – Разве ваша просьба не приказание для меня?.. Не бойтесь, больше не попадусь, это в последний раз.

– Надеюсь!

– Что же теперь делать?

– Скорее в путь, Мигель, солнце уже восходит, вскоре нам здесь придется худо.

– Это правда.

Мигель взял топор, двумя сильными ударами пробил дно лодки, и она вмиг наполнилась водой, так что он едва успел гигантским прыжком перескочить на дерево, чтобы не пойти ко дну вместе с ней.

Три странных пловца сперва удостоверились, что лодка не всплыла на поверхность воды, после чего сошли на берег и каждый взвалил себе на плечи по мешку.

– А теперь, вождь – или кто бы вы там ни были, – сказал первый из говоривших тому своему спутнику, который до сих пор оставался безмолвен, – остальное касается вас.

– Идите за мной, – ответил тот, к кому была обращена речь.

– Одну минуту, – резко остановил другой, взяв его за плечо и глядя на него в упор, – мы с Мигелем Баском в ваших руках; помните, что при малейшем подозрении в измене я убью вас, как собаку, клянусь честью буканьера!

Индеец – тот, к кому обращена была эта страшная угроза, был краснокожий – без тени смущения выдержал устремленный на него пристальный взгляд и кротко улыбнулся, повторив спокойно и лаконично:

– Идите за мной.

– Хорошо, – согласился буканьер, – идем.

Они углубились следом за индейцем в густой кустарник на берегу речки.

Однако путь их оказался непродолжительным. Не успели они пройти и получаса по лесу, где их проводник вышагивал со свободной уверенностью, точно на большой дороге в цивилизованном краю, как остановились перед хижиной, скрытой в непроницаемой чаще и так искусно замаскированной от посторонних глаз густыми ветвями, что заметить ее было невозможно даже в пяти шагах.

Краснокожий тихо свистнул.

По прошествии пяти-шести секунд ожидания ему ответил такой же свист.

Это явно был ответ на сигнал, данный проводником.

Не колеблясь более, индеец снял растянутую на четырех шестах из тростника оленью шкуру, которая заменяла в хижине дверь, потом посторонился и, нагнувшись к двум своим спутникам, которые неподвижно стояли за его спиной, произнес тихим и вместе с тем звучным, мелодичным голосом:

– Войдите, господа, в мое смиренное жилище, здесь вы в полной безопасности на все время, пока вам угодно будет оставаться под моим кровом.

Спутники вождя прошли мимо него и очутились в хижине. Тот опять заставил отверстие щитом из оленьей кожи и снова свистнул.

– Что вы делаете? – поинтересовался буканьер.

– Даю приказание, чтобы нас стерегли, – спокойно ответил вождь.

– Переоденемся, – предложил Мигель, – никогда нельзя знать наперед, что может случиться, надо всегда быть настороже, это очень важно!

– Хорошо сказано, братец, ей-богу! Это похвальная предусмотрительность.

– В такой экспедиции, как наша, – произнес Мигель Баск внушительно, – когда самое меньшее, чем можно поплатиться, это головой, необходимо помнить, что прежде всего не следует пренебрегать…

– Чем? – перебил со смехом его товарищ.

– Деталями, брат, деталями. Правда, мы оба говорим по-испански, словно уроженцы Кастилии, но не следует забывать, что испанцы есть и в числе Береговых братьев, хотя их совсем мало. Надо перехитрить хитрецов, испанцы чуют буканьера за десять миль вокруг, у них особенный дар узнавать их безошибочно; нам надо быть тем бдительнее, что мы одни во враждебном краю, отрезаны от всякой возможной помощи, а между тем нам предстоит столкнуться с мастерами своего дела и малейшее упущение или забывчивость могут погубить нас безвозвратно.

– Отлично излагаешь, любезный друг. Должен признаться, что ты прав во всех отношениях. Итак, условимся хорошенько, чтобы не допускать ошибок в наших ролях.

– Я слушаю, но очень опасаюсь.

– Ты всегда опасаешься, – возразил со смехом его собеседник.

– Если бы речь шла только обо мне!

– Уж не принимаешься ли ты снова-здорово за прежнее?

– Я молчу.

– Это замечательно! Ты пугаешься тени, когда нет ничего проще и легче того, что мы хотим сделать.

– Гм, гм!

– Опять?

– Нет, я просто охрип и прочищаю горло, вот и все. Я слушаю.

– Прежде всего скажем, что мы бискайцы, – начал буканьер, уже приступив к переодеванию, – следовательно, принадлежим к племени, которое под видом простодушной откровенности скрывает тонкий ум и большую хитрость, – в этом, надеюсь, ты согласен со мной?

– Вполне. Продолжайте, я не пророню ни слова.

– Желал бы я видеть, как негодяи-испанцы заткнули бы нас за пояс, словно каких-нибудь простофиль! Помни одно, Мигель, старый дружище, я – граф Фернандо Гарсиласо де Кастель-Морено, чистокровный испанец, предки которого поселились и проживают в Мексике уже лет сто.

– Ну, этим я скорее доволен.

– Почему?

– Да хотя бы потому, что я по крайней мере могу называть вас вашим сиятельством.

– Что ж в этом за польза?

– Так будет легче – по крайней мере я не стану опасаться на каждом шагу, что сделаю глупость. Какая великолепная мысль пришла вам в голову, ваше сиятельство!

– Опять за старое?

– Напротив, за новое, я вхожу в свою роль! Разве вы не испанский гранд первого ранга и прочая, и прочая? Будьте спокойны, теперь нечего опасаться, что я ошибусь.

– Сумасброд! – улыбнулся буканьер. – Пусть будет по твоему, раз ты так настаиваешь, но не забудь, что аделантадо[10]10
  Аделантадо – губернатор в пограничной провинции.


[Закрыть] в Кампече, мой близкий родственник, зная, что я имею намерение организовать в Панаме добычу жемчуга в больших масштабах, снабдил меня убедительнейшим рекомендательным письмом к тамошнему губернатору, – все это, кажется, ясно как день.

– Яснее дня, ваше сиятельство!.. Видите, я уже привыкаю к роли.

– Прекрасно, теперь, кажется, все сказано… Да! Еще надо прибавить, что ты – мой преданный слуга…

– Еще бы, черт возьми!

– Дай же закончить… старший сын моей кормилицы, почти молочный брат.

– За исключением возраста, впрочем, все справедливо.

– Погоди, теперь все будет вымыслом: во-первых, тебя зовут Мигелем Варосом.

– И тут не большая ошибка: Мигель Баск и Мигель Варос – в сущности, одно и то же.

– Совершенно верно; вдобавок, мы с этой минуты говорим только по-испански. Поначалу будет немного трудно привыкнуть, но вскоре мы втянемся и таким образом легче влезем в шкуру испанцев.

– Решено, сеньор граф, – по-испански ответил Мигель Баск.

Разговаривая таким образом, авантюристы переоделись. Это было полное превращение с ног до головы.

Буканьеры исчезли бесследно, а вместо них появились вельможа знатного вида лет двадцати восьми – тридцати, с изысканными манерами, пленительной обходительностью, но тем не менее с орлиным взглядом и гордым, несколько насмешливым выражением лица, что не только не вредило его костюмировке, но, напротив, довершало ее, и человек лет сорока пяти, с хитрым взглядом исподтишка и раболепно почтительным видом слуги из хорошего дома.

Так искусно было переодевание, что самый зоркий глаз не подметил бы обмана.

Граф Фернандо – поскольку он дал себе это имя, то мы на первое время оставим ему оное за неимением другого – и Мигель Баск, его мнимый слуга, были из числа тех отверженцев феодального общества XVII столетия, которых изгнал подавляющий деспотизм европейских правительств и которые, вместо того чтобы склонить голову под унизительным игом, навязываемым им, гордо удалились на Черепаший остров.

Остров этот был тогда убежищем множества великих людей, не признанных и доведенных до отчаяния.

Присоединившись к грозному обществу Береговых братьев, флибустьеров и буканьеров на Санто-Доминго, эти два человека, которых мы выводим на сцену, благодаря неслыханным подвигам храбрости, ума и отваги вскоре стали наравне с Монбаром, Польтэ, Олонэ и прочими знаменитыми авантюристами, которые даже самых могущественных королей заставляли трепетать от страха и открыто вели с ними переговоры, гордо выставляя на своем трехцветном флаге – голубом, белом и красном – неумолимый девиз:

Война с Испанией без отдыха и пощады!

Переодевшись, два авантюриста стали один против другого, и, подобно авгурам[11]11
  Авгуры – римские жрецы, улавливавшие поданные божеством знаки и толковавшие их. Согласно Цицерону, в его время авгуры не могли без улыбки смотреть друг на друга при совершении гаданий, ибо не верили в них.


[Закрыть] в древнем Риме, не могли не расхохотаться, глядя друг на друга – так мало они походили на то, чем были всего минуту назад.

Дон Фернандо как младший, а следовательно, и наиболее смешливый, первый разразился хохотом.

– Делать нечего, любезный друг! – весело вскричал он. – Надо с этим смириться! Мы просто великолепны: ни дать ни взять два чучела в католической процессии.

– Ба! Что нам за дело до этого? – философски возразил Мигель. – Тем лучше, если мы похожи на чучела: так нас скорее примут за идальго, а нам этого-то и нужно, ваше сиятельство.

– Совершеннейшая правда, любезный друг.

– Итак, все хорошо, и незачем нам долее, глядя друг на друга, драть глотку, словно два каймана, зевающих на солнце.

При этом довольно оригинальном сравнении оба снова залились дружным хохотом, сильно вредя своему напускному достоинству.

По счастью, их остановило возвращение индейца, который из врожденного у краснокожих чувства приличия вышел из хижины, чтобы предоставить им полную свободу переодеваться, и теперь возвратился сказать, что завтрак готов.

Известие это было принято с невыразимым удовольствием: авантюристы не ели со вчерашнего вечера и, утомленные продолжительным путешествием по морю и по суше, буквально умирали с голоду. Они поспешно последовали за хозяином и уселись рядом с ним на траве против жареной лопатки оленя и печенных в золе сладких бататов, предназначенных, вероятно, заменить, хотя и не вполне удачно, хлеб, которого не было.

Мимоходом мы отметим некую характерную черту, которая не лишена известного значения: люди, привыкшие к крутым поворотам жизни авантюристов, в каком бы настроении духа ни находились, в радости или в горе, всегда едят с аппетитом.

То же самое замечается и у солдат во время кампании или на биваках неподалеку от неприятеля накануне сражения. Все это, по нашему мнению, основательно доказывает, что физическое состояние поддерживает нравственное, и в течение наших продолжительных странствований по Америке мы имели случай удостовериться, что ясности мысли и бодрости духа немало способствует сытый желудок.

Оба буканьера оказали честь простой, но обильной трапезе, предложенной хозяином; они приправили ее несколькими глотками хорошей французской водки, которой захватили с собой порядочное количество – на всякий случай, как говорил Мигель Баск с той насмешливой серьезностью, которая составляла отличительную черту его характера.

Краснокожий, подобно большей части представителей этой расы, ел очень умеренно и, несмотря на все уговоры, ни за что не хотел коснуться губами золотистой влаги.

Краснокожего звали или, вернее, он позволял себя звать общим прозвищем Хосе, которое, неизвестно почему – в насмешку, быть может, – испанцы дают всем индейцам, и непокорным, и мирным.

Он представлял собой один из совершеннейших типов прекрасной индейской расы, перемешанной с европейской и африканской.

Индеец этот был высок и строен, тело его, необычайно пропорциональное, могло бы служить моделью для Аполлона Пифийского, а руки и ноги, с выступающими твердыми, как сталь, мышцами, выдавали в нем необычайную силу, гибкость и проворство.

Красивое овальное лицо его имело правильные и тонкие черты, а большие черные глаза с бахромой длинных темных ресниц, бросавших тень на щеки медно-красного цвета, имели прямой, глубокий и проницательный взгляд и придавали подвижному выражению лица отпечаток тонкого ума, который становился еще более явным от немного мечтательной улыбки на губах; кроме того, индеец был наделен каким-то удивительным магнетическим даром, который неудержимо увлекает тех, кого случай или обстоятельства сводят с подобными людьми.

Хосе казалось на вид лет сорок или сорок пять; быть может, он был старше, а может, и моложе – с точностью определить возраст краснокожего не представлялось возможности.

Так же трудно было составить себе мнение и насчет его нравственной натуры. Он казался кроток, откровенен, благороден, бескорыстен, весел, общителен, но – кто знает? – не играл ли он всего лишь роль и под маской мнимого добродушия не старался ли обмануть тех, чье доверие ему полезно было приобрести?

Кто был он? Откуда? Все это покрывал непроницаемый мрак тайны, он никогда не говорил о своем прошлом и очень мало – о настоящей своей жизни. Два года назад он прибыл в Чагрес неизвестно откуда и с той поры жил здесь постоянно, добывая себе средства к существованию охотой и тем, что провожал путешественников из Чагреса в Панаму или через перешеек, иногда же выполняя роль гонца.

Индеец также счел приличным принарядиться, заменив накидку из плетеного камыша, которая служила ему единственной одеждой, на штаны из сурового полотна, кожаное пончо и остроконечную соломенную шляпу с широкими полями, какие обычно носят работники на испанских плантациях.

Авантюристы едят быстро, для них время – деньги, как говорят современные янки. Три описанных нами человека ели молча и насытились за несколько минут.

Когда последний кусок был проглочен, дон Фернандо залпом выпил большую рюмку водки, громко крякнул и, набивая свою глиняную трубку с черешневым чубуком, обратился на чистейшем мадридском наречии к краснокожему:

– Ну, вот мы и на берегу, Хосе, любезный друг. Скажи, где мы? Что нам делать?.. Передай мне огня, Мигель.

Последний осторожно взял большим и указательным пальцами раскаленный уголь и приложил его к трубке товарища, чтобы он раскурил ее.

– Мы в пяти милях к востоку от Чагреса, – ответил краснокожий, – речка возле нас – та же самая, по берегу которой мы шли сюда; исток она берет далеко в горах и впадает в Тихий океан в восьми милях от Панамы; называется она Браво.

– Она судоходна на всем своем протяжении? – спросил дон Фернандо.

– Да, для маленьких каноэ, за исключением небольших порогов.

– Вот что я называю толково излагать! Итак, мы продолжаем наш путь по воде?

– Что будет чрезвычайно приятно, – заметил Мигель между двух клубов дыма.

– Нет, это заставило бы нас кружить и потерять дорогое время.

– Гм! – отозвался Мигель. – Это не лишено основания.

– К тому же, – продолжал краснокожий, – дон Фернандо – испанский дворянин, он путешествует верхом, что гораздо приличнее для его звания и удобнее.

– Разумеется, – согласился неисправимый Мигель. – Беда только в том, что рагу хорошо, да зайца для него пока еще нет.

– То есть, – пояснил дон Фернандо, – для путешествия верхом надо иметь лошадей.

Краснокожий улыбнулся.

– Две верховые лошади с вашей поклажей, привязанной к седлам, ожидают вас в том кустарнике, – сказал он.

– Неужели?

– Разве я не обещал вам?

– Правда! Простите, вождь, я забыл. Должен признаться, что слово свое вы умеет держать… Но почему же две лошади, а не три?

– Потому, – с недоброй усмешкой произнес краснокожий, – что я всего лишь бедный мирный индеец, слуга и моя обязанность – бежать впереди вашей милости, чтобы прокладывать вам дорогу. Что подумают о вас, если ваш раб будет на лошади?

– Ага! Вот оно что! – посмеиваясь, сказал Мигель. – Эти добрые испанцы всегда такие человеколюбивые!

– Когда мы отправляемся? – спросил дон Фернандо.

– Когда будет угодно вашей милости.

– Нас больше ничто не держит?

– Ровным счетом ничего, сеньор.

– Так отправимся в путь немедленно!

– Извольте!

Они встали.

В эту минуту нежный, мелодичный, почти детский голосок раздался в кустах нарвалина.

– Отец! – произнес голос.

И молоденькая девушка, выпрыгнув из-за ветвей, бегом бросилась к краснокожему, который приподнял ее могучими руками и страстно прижал к своей широкой груди, воскликнув с невыразимым восторгом:

– Аврора! Мое прекрасное дитя! О, я боялся, что буду вынужден уйти, не обняв тебя!

При виде девушки авантюристы остановились, пораженные удивлением, и почтительно поклонились ей.

Глава II. Как совершился первый переход

Только сейчас девушка заметила присутствие посторонних, опустила глаза, попятилась и замерла в неподвижности, вся вспыхнув от смущения. Несмотря на тройную броню, которая облекала их свирепые сердца, авантюристы были приятно взволнованы видом очаровательного создания, которое так внезапно предстало перед ними, словно небесное явление; они едва осмеливались коснуться ее беглым взглядом, опасаясь усилить смущение девушки и тем заставить ее скрыться.

И в самом деле прекрасна была эта невинная шестнадцатилетняя девушка, уже наделенная, сама того не подозревая, всеми совершенствами женщины.

Большие задумчивые глаза с кротким и немного беспокойным взглядом, цвет кожи слегка смуглого оттенка, правильные черты ее прелестного лица, пунцовые губки, которые, раскрываясь при звонком смехе, обнаруживают двойной ряд ослепительной белизны зубов; благовонным облаком вокруг нее развеваются иссиня-черные волосы, чрезвычайно тонкие, которыми она с легкостью вся могла бы закрыться с ног до головы; ее стройный, округленный и грациозно гибкий стан, голос, мелодичный, как пение птиц, обаятельная гармония ее изящных очертаний – словом, все соединялось, образуя в целом образ самой пленительной красоты, когда-либо выпадавшей на долю дочери Евы.

С минуту краснокожий смотрел на чудного ребенка умиленным взглядом, потом нежно привлек ее в свои объятия, в которых она укрылась, точно перепуганная горлица, и, поклонившись своим гостям с учтивостью, гордой и величественной, сказал с достоинством:

– Представляю вам свою дочь.

Авантюристы молча поклонились.

– Зачем ты пришла, несмотря на мой запрет? – опять обратился краснокожий к дочери, напрасно стараясь придать своему голосу строгость.

– Мне очень хотелось скорее обнять вас, – ответила она в замешательстве, – и потом еще…

– Что же еще? – спросил он, видя, что она замялась.

– Я хотела узнать ваши распоряжения.

– Мои распоряжения? – удивился он.

– Да, насчет гостей.

– Вот оно что, – с улыбкой сказал он. – Но мне нечего распоряжаться насчет этих сеньоров, так как они уезжают через десять минут.

– А! – вскрикнула она, украдкой взглянув на посетителей.

– Да, Аврора, моя милая, и я пойду с ними.

– И вы уходите! – вскричала она огорченно. – А я?

– Что ты?

– Разве я должна оставаться здесь одна?

– Одна? Ни в коем случае. Кажется, Силах, Камиш и Тораб могут надежно оградить тебя от всякого беспокойства и защитить в случае необходимости. Это преданные слуги.

– Разумеется, отец, но вас-то не будет и, простите, мне страшно.

– Ты сумасбродна и избалована моей любовью, Аврора. Я был чересчур мягок по отношению к тебе.

Но заметив слезы в глазах девушки, он поспешил прибавить:

– Полно, не плачь, дитя, я не могу остаться, но будь спокойна, скоро я вернусь, мое отсутствие не продлится долго.

– Дай-то Бог, отец! Эта хижина стоит так уединенно, а между тем в лесу столько незнакомых людей!

– Успокойся, говорю тебе, твои страхи нелепы. К тому же, если кто-либо из этих презренных посмеет подъехать на расстояние выстрела к нашей хижине, ему пустят пулю в голову. Я в особенности приказал слугам наблюдать за Каскабелем. Если этот негодяй опять станет бродить тут поблизости, как он, повидимому, взял в привычку, то с ним, не сомневайся, сведут счеты! Повторяю, не опасайся ничего.

– Каскабель! – пробормотала девушка с движением ужаса.

– Ни слова больше, дитя, – возразил отец повелительно, – я и так потерял много времени. Поцелуй меня и оставь нас.

Молодая девушка не посмела настаивать, она бросилась с рыданием на шею отца и потом убежала с легкостью птички.

– Это ребенок, – сказал краснокожий голосом, которому напрасно силился придать твердость, – она ничего не знает о жизни и воображает, что все должно идти по ее прихоти.

– Да сохранит ей Бог это неведение как можно дольше! – сказал Мигель Баск. – Она так счастлива!

– Правда, бедное дитя!.. – сказал индеец и вдруг переменил тон. – Следуйте за мной, сеньоры, мы должны были бы сделать уже целых две мили.

– Ну вот! Что за спешка? Да, наконец мы скоро нагоним упущенное время.

Они направились за проводником к густому перелеску, посреди которого молодой красивый краснокожий держал под уздцы двух великолепных лошадей в богатой испанской сбруе.

– Вот вам лошади, – сказал Хосе.

– Какие превосходные животные! – не мог удержаться от восхищенного восклицания дон Фернандо.

– Вы еще больше оцените, когда узнаете их достоинства, – заметил вождь.

Авантюристы вскочили в седло.

Хосе о чем-то тихо говорил несколько минут с молодым индейцем, после чего тот почтительно склонил голову, приложил руку к сердцу и одним прыжком скрылся в кустах.

– В путь! – сказал вождь, став во главе небольшого отряда.

Наконец все двинулись по тропинке, едва проложенной дикими зверями, которая тянулась вдоль холмистых берегов речки.

Картины природы, суровой, спокойной, дикой и величественной, сменяли одна другую, подобно исполинскому калейдоскопу, перед глазами восхищенных путников.

Нигде не было видно признаков грубого вмешательства человека.

Эта великолепная страна со своими тысячелетними лесами, с лугами, покрытыми высокой травой, осталась точно такой, какой вышла из рук Творца.

Действительно, почва под ногами путешественников была девственно свежей и абсолютно нетронутой.

Порой при звуке их шагов из-за кустарника выглядывала с беспокойством лань и тут же убегала в испуге; самые разнообразные птицы с ярким оперением мелькали повсюду, некоторые лениво качались над волнами речки, едва подернутой легкой рябью от прихотливого ветерка.

Повсюду, куда доставал глаз, царила девственная природа, нигде не было заметно следов рук человеческих и присутствия людей, хотя они не могли быть далеко, так как местность, где находились путешественники, была в то время одной из богатейших и могущественнейших испанских колоний на американском континенте; к тому же Панама на Тихом океане и Чагрес на Атлантическом океане соединялись путем очень оживленным, потому что между двумя этими портами пролегала Золотая тропа, по которой перевозили несметные богатства Нового Света.

По требованию проводника авантюристы пустили лошадей крупной рысью, а между тем индеец, выступая своим скорым, свойственным краснокожим шагом, не отставал от них, ничуть не напрягаясь при этом и постоянно держась впереди, по-видимому нисколько не тяготясь таким быстрым ходом.

Мигель Баск под влиянием лучей полуденного солнца, отвесно падавших ему на голову, и арабского седла, на котором он удобно устроился, скоро заснул.

Напрасно дон Фернандо будил его несколько раз и силился завязать разговор, ответом ему было лишь короткое и невнятное мычание. Наконец он и этого добиться не смог, а вместо того раздалось храпение, сила звука которого не уступала гудению севильского церковного органа в воскресный или праздничный день.

Потеряв всякую надежду на успех, дон Фернандо отказался от попыток вступить в разговор с таким упорным спящим, но так как он принадлежал к числу людей, никогда не засыпающих, если вынашивают в голове важные замыслы или им поручено дело не только трудное, но и опасное, то решил оставить в покое товарища, не отвечающего ему, и расспросить проводника, чтобы извлечь из него полезные сведения, которые впоследствии, вероятно, могли бы им пригодиться.

Дон Фернандо был одарен редкой тонкостью, хитрый, как горец, до мозга костей, он, однако, до сих пор имел дело только с европейцами; характера краснокожих он не знал вовсе и понятия не имел, где у них слабая струнка. Со свойственной европейцам самонадеянностью он воображал, что легко справится с неотесанным дикарем, который так бодро вышагивал в десяти шагах впереди него.

Достойный авантюрист не подозревал, что в самом простодушном с виду краснокожем хитрости, ловкости и смышлености хватит на трех уроженцев Нижней Нормандии, двух – Нижней Бретани и такое же число гасконцев или бискайцев, по общему мнению – за основательность которого, однако, сохрани нас Боже поручиться, – людей самых хитрых во всем нашем подлунном мире.

Итак, уверенный, что достигнет своей цели, авантюрист пренебрег всеми мерами предосторожности и весело окликнул проводника:

– Эй, Хосе! Нельзя ли тебе идти немного тише и рядом со мной? Мы потолковали бы дорогой, чтобы скоротать время. Между нами говоря, оно тянется для меня чертовски долго на этом солнцепеке, от которого изжарился бы даже панцирь черепахи.

– Как угодно, сеньор, – спокойно ответил краснокожий, – но к чему говорить, когда можно спать? Берите пример с вашего товарища: видите, он спит, убаюканный мерной поступью лошади. Отчего бы вам не поступить так же?

– По двум причинам, любезный друг, – ответил молодой человек насмешливым тоном, – во-первых, мне спать совсем не хочется, во-вторых, я был бы не прочь наблюдать за дорогой, по которой мы едем.

– Нет ничего легче, когда у вас глаза так широко раскрыты, сеньор, для этого нет надобности в разговорах.

– Правда, любезнейший, истинная правда, я вполне признаю это, однако, если тебе не будет неприятно, я был бы очень рад поговорить с тобой. Признаться, я очень люблю беседовать, да и то сказать, ведь это самое верное средство получить сведения.

– А! Вы хотели бы собрать сведения, сеньор?

– Не скрою, что сильно хочу этого.

– Какая неудача для вас, что вы напали именно на меня, любезный сеньор! – возразил краснокожий, и в голосе его прозвучала насмешка. – Похоже, из всех людей я менее всего способен предоставить то, что вам нужно.

– Как знать, любезный друг, как знать, все-таки подойди ближе, если не возражаешь, и потолкуем о том о сем; быть может, сами не подозревая того, в нашем беспредметном разговоре мы до чего-нибудь и договоримся.

– Не думаю, сеньор, однако, не желая делать вам неприятное, я исполню ваше желание. Будем говорить или, вернее, извольте говорить, сеньор, а я готов отвечать вам, если смогу.

Краснокожий замедлил шаг и пошел по правую руку путешественника.

Тот, изумленный отпором, и начиная подозревать, что имеет дело с противником несравненно более сильным, чем предполагал, насторожился и сменил тактику. Он продолжал самым равнодушным, казалось бы, тоном:

– Признаться, я так упорно настаиваю на беседе с тобой только потому, что не хочу заснуть.

– Очевидно, – ответил проводник небрежно.

С этим словом он размозжил палкой, которую держал в руке, голову речной змеи, внезапно появившейся перед ним.