Текст книги "Политические устремления Юлиуса Эволы"

«В хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она ощущает себя не функцией (монархии или общества), а их смыслом и высшим оправданием – поэтому она с чистой совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые должны угнетаться ради нее и быть принижены до степени людей неполноценных, превращены в рабов и орудия. Ее фундаментальная вера должна заключаться в том, что общество существует не для общества, но лишь как основание и помост, на коем избранные существа будут способны выполнить свою высшую задачу и, в целом, возвыситься до высшего бытия».[39]39
  Ibid, part 9, aphorism 258.


[Закрыть]

«Обозревая множество утонченных и грубых моральных качеств, господствовавших или до сих пор господствующих на земле, я обнаруживал определенное совместное повторение и взаимную связь тех и других – пока предо мной не проявились два основных нравственных типа и одно главное различие между ними. Даже в рамках одного человека, одной души есть мораль господ и мораль рабов – спешу добавить, что во всех высших и разнородных культурах очевидны попытки их примирения, еще более часто можно наблюдать их смешение и взаимное непонимание при нахождении в непосредственной близости… Когда именно правители определяют понятие «хорошего», то возвышенные, умиротворенные состояния души являют собой отличительные черты ранга. Человек благородный отделяет от себя тех, кто выражает собой нечто противоположное таким возвышенным горделивым состояниям: он презирает этих существ. Следует заметить, что в морали первого типа антитеза «хорошего» и «плохого» означает то же самое, что противопоставление «благородного» и «презренного» – антитеза «добрый» и «злой» имеет иное происхождение. Презирают людей собачьей породы – трусливого, робкого, мелочного, думающего только о выгоде, а также недоверчивого, с его ограниченностью, унижающегося, сносящего дурное обхождение, раболепного льстеца, но прежде всего лжеца: все аристократы убеждены в лживости простого народа. «Мы, правдивые!» – так говорила о себе знать в Древней Греции… Человек благородного типа чувствует себя мерилом ценностей, ему не требуется одобрение… Такая мораль есть самопрославление. На первом плане мы видим ощущение полноты, бьющей через край силы, счастье высокого напряжения, осознание богатства, готового отдавать и дарить: знатный человек помогает неудачнику, но не из жалости, точнее, не только из жалости, а больше из побуждения, вызванного избытком силы. Благородный человек чтит в себе могущественного человека, и, кроме того, человека, властвующего над самим собой, понимающего как говорить и как безмолвствовать, охотно проявляющего суровость и строгость по отношению к себе и уважающего все суровое и строгое… вера в самого себя, гордость самим собой, глубокая враждебность и ирония к «бескорыстности», несомненно, так же принадлежат к морали знатных, как умеренное презрение и осмотрительность по отношению к состраданию и «сердечной теплоте». – Именно сильные умеют чтить, это их искусство, их создание. Глубокое уважение к старости и традиционным… верованиям и предрассудкам, защищающим предков и выступающим против потомков, характерно для морали сильных; и напротив, когда сторонники «современных идей» почти инстинктивно верят в «прогресс» и «будущее», демонстрируя утрату уважения к древности, это в достаточной степени свидетельствует о неблагородном происхождении таких взглядов».[40]40
  Ibid, part 9, aphorism 260.


[Закрыть]

«Мы, люди иной веры – мы, для кого демократическое движение суть не только форма упадка политической организации, но и форма упадка человека, то есть его измельчание, когда он превращается в посредственность и утрачивает собственные ценности – на что нам возлагать свои надежды? – На новых философов, у нас нет другого выбора; на сильных духом и достаточно незаурядных, чтобы осуществить переоценку вещей и опрокинуть «вечные ценности»… чтобы положить конец тому ужасающему господству случайности и неразумия, которое до сих пор называли «историей», – неразумие «большинства» есть лишь ее последняя форма: для этого когда-нибудь понадобится новый род философов и повелителей, перед лицом которых, возможно, покажутся бледными и незначительными все те скрытые, грозные и благосклонные умы, что существовали на земле доныне. Образы таких вождей предстают перед нами» (раздел 5: «К естественной истории морали»).[41]41
  Ibid, part 5, aphorism 203.


[Закрыть]

Из «Человеческого, слишком человеческого» (книга 1, афоризм 451, «Правосудие как партийная приманка»): «Требование равенства прав, за которое ратуют социалисты из угнетенной касты, проистекает отнюдь не из справедливости, а из алчности. – Когда животному раз за разом показывают кровавые куски мяса, а затем прячут, то оно, в конце концов, начинает реветь: вы полагаете, будто этот рев и есть справедливость?»[42]42
  Friedrich Nietzsche, Human, All Too Human, trans. Gary Handwerk, Stanford, 1995, book I, aphorism 451.


[Закрыть]

Относительно презрения Эволы к «всеобщему равенству»: «Неравенство прав является предпосылкой самого существования каких-либо прав. Ничего дурного нет в неравных правах, неоправданно притязание на равные права… Что есть зло? ‹…› Все, что происходит из слабости, зависти и мести»[43]43
  Friedrich Nietzsche, The Antichrist, trans. P. R. Stephensen, London, 1929, aphorism 57.


[Закрыть] («Антихрист»).

Относительно страстных доводов Эволы против христианства: «Существуют все основания сравнить христианина и анархиста, поскольку внутреннее побуждение ведет обоих к разрушению… Христианин и анархист – оба декаденты, оба действуют только ради разложения, отравления, деградации и высасывания крови. У обоих есть инстинкт смертельной ненависти ко всему, что возвышается, что велико, что долговечно и обещает жизни будущность… Христианство было вампиром Imperium Romanum[44]44
  Римской империи (лат.) – Прим. пер.


[Закрыть]…»[45]45
  Friedrich Nietzsche, The Antichrist, trans. P. R. Stephensen, London, 1929, aphorism 58.


[Закрыть]

Этих отрывков вполне достаточно, чтобы получить необходимое представление о влиянии Ницше. Конечно, стоит подчеркнуть, что Эвола, как бы он его ни ценил, всегда предостерегал от ницшеанской гордыни «мировоззрения» в ее чисто материалистическом смысле.[46]46
  См. предисловие к «Восстанию против современного мира» (Julius Evola, Revolt Against the Modern World, Rochester, Vt., 1995, pp. 14-17).


[Закрыть] Воздействие Ницше было сильным, но не следует его переоценивать, поскольку он никогда не упоминает понятие «трансцендентность», которое было таким важным для Эволы.

Теперь мы направляем взор на Освальда Шпенглера и его столь знаменательное для истории культуры произведение, как «Закат Европы». Эвола перевел эту книгу на итальянский и написал к ней критическое вступление. Особенно он негодовал по поводу зависимости Шпенглера от природных принципов и игнорирования принципов трансцендентных.[47]47
  См. его очерк «Шпенглер и «Закат Европы» (Julius Evola, «Spengler a il «Tramonto dell'Occidente», Fondazione Julius Evola, Rome, 1981, Quaderni di Testi Evoliani, no. 14).


[Закрыть]

У Шпенглера та фундаментально пессимистическая перспектива, с которой мы уже столкнулись у Ницше и которая фигурирует также у большинства «философов кризиса» вплоть до Ортеги-и-Гассета, находит свое самое убедительное и ясное выражение. После чтения его труда, если не раньше, Эвола наконец осознал, что западная цивилизация обречена. По Шпенглеру – и это очень важно – экономика, одерживающая верх в культуре, являет собой верный признак упадка. Этой пессимистической философии Эвола обязан убеждением в необходимости нового начала, отсюда – его условная поддержка фашизма и, впоследствии, мысль о преодолении этого мира через «Традицию».

Но в работе Шпенглера присутствуют и другие идеи Ницше, например, в следующем отрывке, определяющем различие между «деянием» и «работой», что также является решающим и для Эволы: «То же самое соотношение существует между нравственным пылом мастеров великого барокко (Шекспир, Бах, Кант, Гете), отважной волей к внутреннему мастерству, овладению естественными вещами, которые ощущаются как нечто нижестоящее по отношению к человеку, и современной волей Европы к тому, чтобы чисто внешне устранить их с пути (в форме государственных постановлений, гуманистических идеалов, всеобщего мира, благополучия большинства) ввиду того, что человек осознает себя на одном с ними уровне. Это также манифестация воли к власти в противоположность античному терпению неизбежного, здесь очевидна страсть к вечности и тоска по ней, но между величием метафизического и величием материального преодоления лежит существенное различие. Последнему недостает глубины, недостает того, что некогда люди называли Богом. Универсальное фаустовское чувство деяния, которое… жило в каждом великом человеке, редуцировалось до философии работы. Критикует или защищает работу подобная философия, это не затрагивает ее подлинную ценность. Культурное представление о деянии и цивилизационное представление о работе соотносятся так же, как Прометей Эсхила и Диоген. Первый страдает и терпит, второй – лентяй. Галилео, Кеплер и Ньютон совершали научные деяния, а современный физик занимается научной работой. И вопреки всем возвышенным словам, от Шопенгауэра до Шоу, именно плебейские нормы повседневности и «человеческий здравый смысл» являются фундаментом для всех представлений и дискуссий о жизни».[48]48
  Oswald Spengler, The Decline of the West, New York, 1934, translation adapted, p. 355.


[Закрыть]

И вновь на ту же самую тему: «На пути от Ньютона к Фарадею, или от Беркли до Милля, произошло вытеснение религиозного представления о деянии атеистическим представлением о работе. В натурфилософии Бруно, Ньютона и Гете в деяниях природы проявлялось нечто божественное; согласно воззрениям современных физиков, природа занимается лишь работой».[49]49
  Oswald Spengler, Der Untergang des Abendlandes, p. 537.


[Закрыть]

Несколько слов Шпенглера, которые Эвола мог бы дословно повторить в «Людях и руинах»: «Государство есть внутренняя форма, остов нации».[50]50
  Oswald Spengler, The Decline of the West, New York, 1934, translation adapted, p. 179.


[Закрыть]

«Именно это превратило фаустовского человека в раба собственного творения. Механизмы принудительно увеличили его поголовье и так изменили его образ жизни, что возвращение к былому состоянию не представляется возможным».[51]51
  Ibid, vol. II, p. 631.


[Закрыть]

«Однако атака денег на духовное могущество приняла такие же титанические пропорции. Даже промышленность связана со своим местоположением и источниками ресурсов, связана с почвой, как и крестьянство. Абсолютно свободны лишь финансовые операции, совершенно невосприимчивые к нападению. В 1789 году к власти пришли банки и, следовательно, фондовые биржи, питающие кредитные потребности промышленности, которая выросла до чудовищных размеров. Сегодня они, а также деньги, хотят быть единственной силой, господствующей во всех цивилизациях».[52]52
  Ibid, vol. II, p. 633.


[Закрыть]

Подобно Эволе, Шпенглер полагает, что «цезаризм проистекает из демократии».[53]53
  Ibid, vol. II, p. 583.


[Закрыть] В другой своей книге «Годы решений», к итальянскому изданию которой Эвола также написал предисловие, Шпенглер говорит об «утилитарной морали рабских душ»,[54]54
  Oswald Spengler, Jahre der Entscheidung, Munich, 1933, p. 95.


[Закрыть] а также о «прусском стиле», которому Эвола дает высокую оценку в «Людях и руинах» и который состоит в «аристократическом упорядочении жизни в соответствии с уровнем достижений», «превосходстве высокой политики над экономикой и подчинении последней сильному государству».[55]55
  Ibid, p. 138.


[Закрыть]

Эти идеи приводят нас к Гюставу Лебону (1841-1931) и его работе «Психология толп», которую оценили не только Парето, Фрейд, Муссолини и де Голль, но даже Хоркхаймер и Адорно. В книге Лебона Эвола искал и, несомненно, нашел подтверждение своего недоверия к демократии. Строго говоря, вера в нее должна сочетаться с радикальным оптимизмом, с верой в добрую суть человека. В политическом смысле Эвола был пессимистом – хотя и не только благодаря усвоению воззрений Шпенглера – и поэтому с трудом воспринимал демократические идеи. Он был убежден в неспособности масс следовать высшим идеалам, ведь чернь всегда идет за вождем, за тем, кто в данное время является сильнейшим, независимо от проповедуемых им идей. Вождю достаточно лишь очаровать толпу. Эвола опасается того, что Лебон называл «женским характером» масс. Для Лебона также характерно неприятие христианства, поскольку, по крайней мере, во время своего зарождения оно было неотделимо от духа толпы.

И вновь ряд цитат, демонстрирующих влияние Лебона. «Массы обнаруживают покорное уважение к силе и в крайне малой степени увлечены добротой, являющейся для них едва ли чем-то бóльшим, нежели формой слабости. Симпатии толп на стороне угнетающих их тиранов, а не на стороне добродушных хозяев. Первым они всегда воздвигают огромные статуи. Ежели они охотно растаптывают деспота, коего лишили власти, то оттого, что, утратив свою силу, он обрел место среди слабых, которых презирают и вовсе не боятся. Героический тип, любезный толпам, всегда будет похож на Цезаря. Его знаки отличия привлекают их, его власть внушает им уважение, его меч вселяет в них страх… Если власть постоянно не подкрепляется силой, толпа, всегда покорная собственным крайним настроениям, поочередно переходит от анархии к рабству и от рабства к анархии».[56]56
  Gustave Le Bon, The Crowd, London, 1896, seventh ed., 1910, book I, ch. 2, section 4.


[Закрыть]

«Идеи доступны толпам только в самой простой их форме и, дабы стать популярными, должны часто подвергаться самым основательным трансформациям. В частности, имея дело с весьма высокими философскими или научными идеями, мы видим, насколько далеко заходят те модификации, которые необходимо произвести, чтобы снизить их уровень до умственных способностей масс».[57]57
  Ibid, ch. 3, section 1.


[Закрыть]

«Однако, несмотря на безумность желаний толп, они не долговечны. Массы так же неспособны к проявлению воли, как неспособны они мыслить в течение какого-либо времени… Повсюду толпы отличаются женскими чертами, но латинская чернь – самая женственная из всех».[58]58
  Ibid, ch. 2, section 1.


[Закрыть]

Лебон утверждает: «В этом вопросе, как и во многих других, демократические идеи противоречат результатам психологии и непосредственному опыту».

И последний отрывок: «Что касается человеческих толп, видную роль в них занимает повелитель… Его воля суть центр, вокруг которого группируются и обретают свой облик мнения масс… Толпа – это скопище рабов, ни на что без хозяина не способных».[59]59
  Ibid, book II, ch. 3, section 1.


[Закрыть]

В нескольких словах нам следует упомянуть Иоганна Якоба Бахофена, который недавно вновь снискал уважение, при том, что его идеи Эвола, вероятно, воспринял не сразу. Бахофен известен как один из популяризаторов в научном мире понятия «гинекократия» (правление женщин). Именно благодаря его отождествлению эпохи женского господства с эрой земных, «хтонических» божеств, была создана модель, предполагавшая в качестве своего противоположного полюса модель солярную, олимпийскую и мужественную – ее целиком поддержал Эвола. Поэтому Бахофену можно приписать создание той идеи «олимпийской мужественности», которая является одной из основ книги «Восстание против современного мира». Эвола перевел избранные главы работы Бахофена на итальянский под заголовком «Матери и олимпийская мужественность»,[60]60
  Julius Evola, Le Madri e la virilita olimpica, Milan, 1949.


[Закрыть] снабдив их предисловием и примечаниями.

Итак, мы рассмотрели самых значительных «светских» философов, которым Эвола был явно многим обязан. Но есть существенный элемент, у них отсутствующий: Трансцендентное. Все, что сказали эти авторы, может быть уместным в мировоззрении Эволы и других традиционалистов, но оно не имеет для них никакого смысла, если не возвышено до трансцендентности и не основывается на ней. Такие взгляды обретают подлинную актуальность только при рассмотрении их на фоне высшей, неподвластной времени реальности.

Возможно, первым мыслителем, открывшим Эволе знание об этой глубинной реальности, был Майстер Экхарт, с трудами которого его познакомил Папини. Наряду с Яном ван Рейсбруком Эвола упоминает Экхарта в книге «Абстрактное искусство».[61]61
  Julius Evola, Arte astratta, Rome, 1920, p. 14.


[Закрыть] Весьма вероятно, что в период работы над ней он приступил также к изучению буддизма, даосизма и индуизма. Как уже было сказано, один из разделов буддистского «Палийского канона» помешал Эволе покончить с собой.

Поэтому мы должны понять, в какой мере религиозные и мистические сочинения служат дополнением к указанным выше философам, или, вернее, придают им некий вневременной базис, отчего многие пассажи, претендующие быть элементами, слагающими «мировоззрение» Эволы, одухотворяются и наделяются иным сущностным смыслом.

Сначала обратимся к Майстеру Экхарту. Эвола рано овладел несколькими иностранными языками: латынью, древнегреческим и, главным образом, французским (его поэзия создавалась именно на этом языке), а также немецким. Таким образом, он читал «Проповеди и рассуждения» Майстера Экхарта в оригинале. Важность влияния этой работы нельзя недооценивать: Эвола всю жизнь цитировал Экхарта с величайшим уважением. Представление Эволы о свободе, его «действие, не зависящее от успеха или провала» и упоминавшееся выше отвращение к сентиментальности в значительной степени восходят к трудам этого теолога и мистика. Например, в книге «Очерки о магическом идеализме» Эвола приводит без перевода следующие слова Майстера Экхарта: «Из этой сокровеннейшей глубины [где жизнь существует ради себя][62]62
  Примечание Эволы.


[Закрыть] должен ты творить все, что творишь, не спрашивая «зачем». Я решительно утверждаю: пока ты делаешь что-нибудь ради небес, ради Бога или ради своего спасения, то есть ради чего-то извне, ты воистину совсем не прав. Если спросить праведного человека, такого, который действует из собственной глубины своей: «зачем делаешь дело свое?» – и, если он отвечает честно, то не скажет ничего иного, кроме как: «я делаю, потому что делаю!»[63]63
  Julius Evola, Saggi sull'Idealismo Magico, Todi, Rome, 1925, p. 48.


[Закрыть] Разумеется, эта мысль близка даосизму и дзен-буддизму. Но об этом позже.

Черты, обнаруживающиеся в учении Майстера Экхарта, самые ярые критики Эволы рассматривают как эгоистическую крайность, чрезмерное возвеличивание Сверхчеловека и одержимость им. Действительно, Эвола считает Я (конечно, имея в виду не повседневное «я» или, выражаясь языком графа Дюркгейма, «земное я») абсолютным. Процитируем Экхарта: «Бытие есть Бог… Бог тождественен существам. Если я способен познать Бога непосредственно, то должен стать Им, а Он – мною, чистым и простым… всецело одним, чтобы этот Он и это Я стали едины и пребывали таковыми, вечно существуя и действуя в такой форме» («Немецкие проповеди и рассуждения»).[64]64
  Meister Eckhart, Deutsche Predigten und Traktate, ed. Josef Quint, Munich, 1978, p. 354.


[Закрыть]

Это высказывание Экхарта, а также его максима о «действии без вопрошания «зачем?» предвосхищают концепцию безграничной свободы Эволы. До тех пор, пока кто-то действует из внутреннего побуждения, являющегося реакцией на некий изъян, или из-за притягательности какой-либо идеи – неважно, «материальной» или «духовной» – он продолжает пребывать в «рабстве». Такое важное для Эволы понятие, как «могущество», также исходит из указанного наставления. Абсолютное Я обладает абсолютной властью, даже если оно ее не использует. Концепция могущества через перекрестные ссылки естественным образом приводит к тантре, с которой Эвола познакомился довольно рано.[65]65
  См. его работу «Человек как могущество» (Julius Evola, L'uomo come potenza, Rome, 1926).


[Закрыть] Основными источниками изучения тантры были переводы сэра Джона Вудрофа (Артур Авалон). Эвола знал его лично, и поэтому некоторые работы Вудрофа появились на итальянском языке прежде, чем были опубликованы на английском.[66]66
  Один из примеров такого рода содержится в книге Эволы и группы УР «Введение в магию» (Julius Evola and the UR Group, Introduction to Magic, Rochester, Vt., 2001, p. 64).


[Закрыть]

Эволу постоянно обвиняли в «высокомерии» духа. Это свойственно и Майстеру Экхарту, убежденному, что «грубые душой люди должны просто верить в то, о чем просвещенные знают».[67]67
  Meister Eckhart, Deutsche Predigten und Traktate, ed. Josef Quint, Munich, 1978, p. 267.


[Закрыть]

О действии без ожидания успеха, одобрения или неприятия других людей Экхарт пишет: «Он есть именно тот, кто каждому воздает должное».[68]68
  Ibid, p. 182.


[Закрыть] И далее: «… но, в ином смысле, они суть те, кто все принимает от Бога как равное, каково бы это ни было – великое или малое, дорогое или нет – для них оно совершенно одинаково, а не меньшее или большее; одно подобно другому».[69]69
  Ibid.


[Закрыть] Такой взгляд предполагает отказ от мира и, особенно, от самого себя («Вся любовь в мире этом зиждется на себялюбии. Если бы ты отрешился от него, то покинул бы и мир»)[70]70
  Ibid, p. 185.


[Закрыть] и должен обязательно повлечь отказ от понятия времени, обращение к надвременному или, иными словами, «вечному». Вечность в этом смысле есть не безграничное время, но нечто вневременное, сфера за пределами времени, где до и после сливаются в абсолютное настоящее. Согласно Эволе, именно в этой безвременности «действует» Традиция. Данная сфера суть «самое подлинное, что есть во всем бытии, самое реальное во всей реальности, самое достоверное во всей достоверности». Но, несмотря на то, что мы не в состоянии понять ее с помощью интеллекта, она являет собой некое «пространство», которое может на нас влиять.

Стихотворение Генри Воэна[71]71
  Цит. по книге Д.Т. Судзуки «Христианский и буддийский мистицизм» (D.T. Suzuki, Mysticism: Christian and Buddhist, New York, 1957, p. 93).


[Закрыть] может описать это на эмоциональном уровне:

 
Недавно ночью я узрел Вечность,
Похожую на великое кольцо из чистого и бесконечного света,
Совершенно спокойное в своем великолепии,
И свод Времени под ним, в часах, днях, годах,
Движимый сферами,
Словно передвигалась огромная тень, в которую мир
И вся его свита были заброшены.
 

По поводу этого понятия Майстер Экхарт пишет: «Ибо мгновение, в которое Бог создал первых людей, и мгновение, в которое исчезнет последний человек, и мгновение, в которое я сейчас здесь говорю, в Боге равны».[72]72
  Meister Eckhart, Deutsche Predigten und Traktate, ed. Josef Quint, Munich, 1978, p. 162.


[Закрыть]

Таким образом, у Экхарта находит свое глубоко прочувствованное обоснование тяга Эволы к трансцендентности и высшим пределам.[73]73
  См. предисловие к «Восстанию против современного мира», в котором мы более подробно останавливаемся на этом аспекте.


[Закрыть]

Мировоззрение Эволы питали также и другие источники, особенно даосизм, основной текст коего («Дао дэ цзин» Лао-цзы) он дважды, в 1923 и 1959 годах, переводил на итальянский. Несколько цитат будут свидетельствовать о том, до какой степени подобные эзотерические истины повлияли на убеждения Эволы, в том числе политические, еще более их усилив.

В «Очерках о магическом идеализме»[74]74
  Julius Evola, Saggi sull'Idealismo Magico, Todi, Rome, 1925, p. 100.


[Закрыть] Эвола дословно повторяет этот отрывок, указывая на него как на принцип правильного поведения:

 
Пробужденный,
Стоя позади, оказывается впереди всех,
Отдавая все, он все обретает,
Не заботясь о себе, он сохраняет себя.
Истинно так.
Ибо пренебрегая своим «я»,
Он достигает самоосуществления.[75]75
  Lao Tse, Tao Teh King, ed. by K. O. Schmidt, Pfullingen, 1961, I, ch. 7.


[Закрыть]
 

Здесь подразумевается распространенное в даосизме понятие wei wu wei – (субтильное) деяние без действия в обычном смысле слова. Другие цитаты:

 
Питать и оберегать и все же не привязываться,
Действовать решительно, не преследуя результата,
Вести и все же не властвовать.
Такова добродетель невозмутимого духа.[76]76
  Ibid, I, ch. 10.


[Закрыть]
 
 
Почести и бесчестья одинаково полны страдания.
Достигни славы, и ты будешь бояться ее потерять.
Утрать славу, и позор будет вселять в тебя ужас.
И то, и другое сопровождается страхом.
И то, и другое суть источники страдания.[77]77
  Ibid, I, ch. 13.


[Закрыть]
 
 
Поэтому мудрец стоит на якоре внутренней уверенности, сохраняя в себе тяжесть оного.
Он пребывает в спокойствии, даже перед соблазном славы и богатства.
Ведь тот, кто отказывается от внутренней уверенности,
Становится невесомым и лишается твердости.
Невесомый делается беспечным и беспокойным,
Лишенный твердости терпит поражение, теряя силу.[78]78
  Ibid, I, ch. 26.


[Закрыть]
 

А следующий отрывок особенно важен в политическом смысле для постижения идеи традиционного монарха. Эвола неоднократно критиковал фашизм и национал-социализм за непонимание такой мысли:

 
Завоевать империю и овладеть ею силой
Есть путь, ведущий к поражению.
Ибо империя подобна божественному сосуду,
Который нельзя захватить и на который нельзя воздействовать.
Тот, кто желает познать его, не понимает его.
Тот, кто желает взять его, теряет его.
Полагая, будто продвигается, он отстает.
Полагая, будто прибывает, он убывает.
Считая себя сильным, он показывает свою слабость.
Считая себя выше всех, он терпит крах.[79]79
  Ibid, I, ch. 29.


[Закрыть]
 

Основная идея для уяснения его концепции могущества:

 
Знающий других – умен.
Знающий самого себя – просвещен.
Побеждающий других – силен.
Побеждающий самого себя – могущественен.[80]80
  Ibid, I, ch. 33.


[Закрыть]
 

О благородстве мудрого:

Благородный объемлет все и его не волнуют ни жизнь, ни ненависть, ни приобретение, ни потеря, ни похвальба, ни унижение. В этом его благородство.[81]81
  Ibid, II, ch. 56.


[Закрыть]

Стремление к подобной внутренней позиции просветленного нашло отражение во всех творческих периодах Эволы, от философского до магического, от политического до культурно-исторического. Вновь следует подчеркнуть, что политические работы Эволы вообще невозможно понять, не принимая это в расчет.

Наконец, мы подходим к индуизму и одному из его основных текстов, «Бхагавадгите». Высказанные в ней идеи усиливали воинские (кшатрийские) склонности Эволы, предоставляя им необходимый метафизический фон. И вновь избранные отрывки:

 
Тот, кто черпает наслаждение только в себе,
Кто находит удовлетворение только в себе,
Кто довольствуется собой,
Тот не нуждается в действии.
У него вообще нет цели ни в деянии, ни в недеянии,
И нет цели, зависящей от каких-либо существ.[82]82
  The Bhagavad Gita, trans. Winthrop Sargeant, Albany, 1984, III, 17–18.


[Закрыть]
 
 
В каждом чувстве пребывает
Влечение и отвращение к объектам чувств.
Пусть никто не попадает под их власть,
Ибо они его враги.[83]83
  Ibid, III, 34.


[Закрыть]
 
 
Одинаково относящийся к чести и бесчестью,
Бесстрастный к другу и к врагу,
Отрешившийся от всех свершений –
О таком говорят, что он поднялся над гунами [качествами].[84]84
  Ibid, XIV, 25.


[Закрыть]
 
 
Действие, которым управляют, действие, свободное от привязанности,
Выполняемое без любви и без ненависти,
Без жажды результата,
Связано с гуной саттвы [заполнено бытием].
Но действие, выполняемое с жаждой исполнения желаний,
Из эгоизма или с чрезмерным усилием,
Считается связанным с гуной раджас [заполнено страстью].[85]85
  Ibid, XVIII, 23-24.


[Закрыть]
 
 
Сосредоточься на йоге, совершай деяния,
Отбросив привязанности, Арджуна.
Стань безразличным к успеху или неудаче.
Такая уравновешенность называется йогой [реализацией].
Воистину действие ниже
Йоги интуиции, Завоеватель Богатств.
Ищи прибежище в интуитивной решимости!
Презренны стремящиеся к плодам своих действий.
Тот, чья интуитивная решимость дисциплинирована,
Уже в этом мире освобождается от хороших и плохих деяний…[86]86
  Ibid, II, 48-50.


[Закрыть]
 
 
Свободный от эгоизма, насилия, тщеславия,
Желания, гнева и стремления к обладанию,
Бескорыстный и умиротворенный,
Достоин слиться с Брахманом [божеством].[87]87
  Ibid, XVIII, 53.


[Закрыть]
 

Нелегко отстраниться от величия и трагизма «Бхагавадгиты», читая об ужасе воина Арджуны, стоящего на поле битвы и понимающего, что противостоящая армия состоит из друзей и родственников, которых он должен убивать:

 
Ноги мои слабеют,
И рот мой высыхает,
И тело мое дрожит,
И волосы встают дыбом.
Из руки выпадает мой лук Гандива,
Кожа моя пылает,
Я неспособен оставаться самим собой
И, кажется, схожу с ума…[88]88
  Ibid, I, 29-30.


[Закрыть]
 

Тогда Арджуна просит бога Кришну освободить его от воинских обязанностей, потому что он не желает сражаться в этой битве. Вот что Кришна отвечает ему:

 
Произнося премудрые речи,
Ты скорбишь о том, о чем не стоит скорбеть.
Пандиты [мудрецы] не скорбят
Ни о живых, ни о мертвых.[89]89
  Ibid, II, 11.


[Закрыть]
 
 
Эти тела – обители вечной души [т. е. Брахмана],
Неразрушимой, неизмеримой.
Сказано, что тела преходящи.
Поэтому героически сражайся, Потомок Бхараты [Арджуна]![90]90
  Ibid, II, 18.


[Закрыть]
 
 
Чей ум свободен от эгоизма,
Чей рассудок не запятнан,
Тот, даже убивая этих людей,
Не убивает и не скован [своими деяниями].[91]91
  Ibid, XVIII, 17.


[Закрыть]
 
 
Ощущая свой кастовый долг,
Ты не должен колебаться.
Воистину нет ничего лучше для кшатрия [человека воинской касты],
Чем праведная битва.
Счастливы кшатрии, сыновья Притхи,
Когда им выпадает на долю такая битва,
Открывающая небесные врата.[92]92
  Ibid, II, 31-32.


[Закрыть]
 

Учитывая склонности Эволы, эти слова упали на благодатную почву и взросли, когда он осознал, что образ внешней битвы все учения о мудрости используют как символ внутреннего сражения с негативными свойствами собственной личности. Только в этом случае участие во внешней войне будет праведным и посредством самообладания сможет привести к «освобождению». Соответствующие пассажи в Коране и даже Библии, должно быть, укрепили подобные воззрения Эволы.[93]93
  См. главу «Великая и малая священная война» в книге «Восстание против современного мира» (Julius Evola, Revolt Against the Modern World, «The Greater and the Lesser Holy War», Rochester, Vt., 1995, p. 116).


[Закрыть]

Естественно встает вопрос, к каким же нравственно-этическим ориентирам должно вести следование подобным идеям. Разумеется, приведенные выше мысли с огромным трудом можно «встроить» в преобладающее ныне мировоззрение. Еще труднее считать их «религиозными» заповедями. Лишь взгляд, направленный исключительно в сторону вечного, к коему наш человеческий мир не имеет отношения, делает возможным утверждение таких идей. Их предпосылкой будет непоколебимая уверенность в том, что на самом деле этот мир является Майей, иллюзией.

Касательно морали и нравственности (к чему мы еще вернемся позднее) приведем слова одного даоса, которые Эвола часто цитировал: «Когда утрачен Путь [непосредственная связь с духовным принципом], остается достоинство [мужественность и честь]. Когда утрачено достоинство, остается этика. Когда утрачена этика, остается страсть к нравоучению, морализаторство, то есть овеществление этики, определяющее принцип упадка».

Говоря о духовных основаниях личности Эволы, нельзя не упомянуть о его юношеских экспериментах с наркотиками (около 1917-1918 гг.), поскольку они открыли ему возможность практического подхода к эзотеризму, а также дали первый личный опыт трансцендентности. Наркотикам он был обязан также абсолютной и бескомпромиссной природой своей идеи свободы. Взяв у наркотиков все, что мог, Эвола никогда не повторял эти эксперименты. Описывая их, он упоминает «категорическую, абсолютную, ошеломляющую достоверность».[94]94
  См. его статью «Опыты. Закон существ» в книге «Введение в магию» (Julius Evola and the UR Group, Introduction to Magic, Rochester, Vt., 2001, p. 167).


[Закрыть] Эвола определяет вызываемое наркотиками расширение сознания следующим образом: «Когда я сравниваю его с моим предшествующим и привычным состоянием, только один образ приходит мне на ум: самое ясное, осмысленное состояние пробужденности по сравнению с глубочайшим, совершенно гипнотическим и бездеятельным состоянием сна».

Интенсивные занятия альпинизмом также повлияли на формирование особого духовного мировоззрения Эволы, ведь он предпочитал посещать высокие альпийские пики, ледники и непроходимые места, где в их уединенности мог ощутить силу творения и соизмерить с ней свой дух. Восхождения не были для него ни спортом, ни романтикой: он рассматривал альпинизм как путь к своему Я. Следуя древним традициям, Эвола говорит о горе как о священной вершине, обители богов, посреднике между небом и землей (Олимп, Меру, Кайлаш и т. д.). Подъем на гору для него – это символ духовного восхождения к божественному, к более чистой, более ясной и прозрачной реальности. В книге «Размышления на вершинах» Эвола говорит о «трансформации переживания горы в способ бытия»: «Можно было бы сказать, что это сила тех, кто никогда не возвращается с вершин на равнины. Это сила тех, для кого больше нет выхода или обратного пути, потому что гора отныне обретается в их духе, потому что символ стал реальностью…» И далее: «Гора связана с тем, что не имеет начала и конца, с тем, что, став неотъемлемым духовным завоеванием, сделалось, таким образом, частью твоей собственной природы, тем, что ты повсюду носишь в себе, что дает новый смысл каждому действию, каждому опыту и каждому сражению в повседневной жизни».[95]95
  Julius Evola, Meditations on the Peaks, Rochester, Vt., 1998, p. 22.


[Закрыть] «Гора учит молчанию… Она способствует сосредоточению внимания и обращению его вовнутрь».[96]96
  Ibid, p. 33.


[Закрыть]

Эвола совершил несколько трудных восхождений, например, по северному склону Восточного Лискама в 1927 году. Кроме того, он попросил, чтобы после его смерти урну с прахом поместили в ледниковую расселину на горе Монте-Роза.[97]97
  См. сообщение Ренато дель Понте в книге Мишеля Анжебера «Юлиус Эвола. Удивительный провидец» (Michel Angebert et al., Julius Evola: le visionnaire foudroye, Paris, 1977, p. 211).


[Закрыть] Товарищем Эволы по путешествиям стал Доменико Рудатис, один из лучших альпинистов своего века, автор книги (совместно с Райнхольдом Месснером и В. Варале) о шести степенях сложности в альпинизме. Позднее Эвола писал статьи о горах в его журнале.