Текст книги "Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920"

Глава 3

Так как было похоже на то, что мне суждено работать исключительно с донскими казаками, я решил, что мне следует побольше узнать о них, и взял себе за правило ознакомиться с их историей.

Как я узнал, именно во время татарского нашествия на Дон русские впервые решили колонизовать этот дикий и варварский тракт вдоль реки. Первыми туда стали прибывать недовольные или ссыльные русские, для кого жизнь в Москве при Иване Грозном и других царях XVI и XVII веков стала невозможной, а когда к концу XVII столетия царь Алексей Михайлович превратил крестьян в рабов, еще больше людей стало уходить на юг. За ними последовали жертвы религиозных притеснений и люди, желавшие отомстить татарам или намеревавшиеся спасти пленников. Так возникло разнородное сборище людей, основавших первое военное сообщество на Дону.

Называемые казаками от татарского слова «хозак», означающего седло, они становились исключительно легкими кавалеристами, когда им приходилось отказываться от кольчуги во время долгих походов в кампаниях против азиатов. Они объединялись в лагеря, именуемые «станицами», и выбирали своего собственного вождя, называя его «ватманом» – от этого и произошло современное название «атаман» . Земледелие было запрещено, и они жили охотой, рыбной ловлей и добычей от набегов.

Вскоре они разделились на казаков верхнего и нижнего Дона, и из-за различия в условиях, в которых жили эти две части казацкого общества, их характеристики стали сильно отличаться. Те, кто жил на верхнем Дону, были преимущественно русскими, светловолосыми, скорее ленивыми и лишенными духа предпринимательства и воинственности. А из казаков нижнего Дона, постоянно воевавших и смешивавшихся с татарами и черкесами на Кавказе и на территории, ныне именуемой Кубанью, сформировался этнический тип, для которого характерен смуглый цвет кожи, стройность фигуры, черные волосы и гораздо более активный и драчливый нрав.

В XVI веке круг, или совет, избирал атамана, отправлял в походы и решал другие важные вопросы, и он же заложил основы парламента донских казаков. Первый случай, когда казачьи войска стали частью Российской армии, имел место в 1550 г. во время похода Ивана Грозного на Казань, и с тех пор роль казаков стала сродни «пограничной охране» империи, и они были основным военным сообществом, к которому государь всегда обращался за дополнительными войсками во время чрезвычайного положения в стране.

Казачьи кавалерийские дивизии принимали участие во всех боях, начиная с XVII века и до революции 1917 г., в которых воевала Российская армия. Временами они чуть ли не схватывались со своими хозяевами в Москве по некоторым вопросам конституционного права, но их положение было настолько прочным, а их ценность так велика, что к ним никогда не приставали, и казаки обычно пользовались привилегиями, тем самым создавая народный дух независимости и любви к свободе.

В 1801 г. под началом графа Орлова был мобилизован 41 кавалерийский полк, а начиная с 1810 г. казаки под командой атамана Платова воевали с Наполеоном, и их заслуги были признаны в привилегиях, дарованных им Александром I, которыми гарантировалась неприкосновенность их институтов. Крымская война призвала многочисленные казачьи полки, и снаружи музея в Новочеркасске стоят два орудия, отвоеванные у англичан под Балаклавой. Однако, когда в 1914 г. роль кавалерии очень изменилась из-за окопного характера военных действий, они не особо доброжелательно отнеслись к новому порядку вещей, и из-за больших потерь как в людях, так и в лошадях в 1916 и 1917 гг. многих казаков призвали в части для службы на турецкой границе и для сотрудничества с британцами в Месопотамии. А оставшихся использовали как вестовых, для дорожной охраны и для службы в полиции.

После революции казаки, хотя и будучи демократически настроенными, с недоверием и презрением отнеслись к Советам и Лигам солдат и рабочих, которые вмешивались в военные операции, арестовывали и понижали в звании своих офицеров и уничтожали всякую дисциплину в армии, и во время попытки Корнилова восстановить закон и порядок в августе 1917 г. они единодушно его поддержали.

Когда авантюра Корнилова провалилась, казаки, устав как от Временного правительства, так и от большевистских экстремистов, вернулись на свои земли, ничего не требуя, кроме того, чтобы их оставили в покое, чтобы они могли решить задачу своего собственного спасения. Но очень скоро из-за репрессий в северных городах в их края стали прибывать в больших количествах представители аристократии и бывшие офицеры императорской армии, надеявшиеся найти убежище от все возрастающей злобы большевиков.

В мае 1917 г. генерал Каледин, командовавший ранее 8-й армией на Юго-Западном фронте, был избран атаманом Донского круга, а в августе того же года издал декларацию, в которой провозглашалось намерение казаков вести войну вместе с союзниками и восстановить дисциплину на фронте, а также предлагалось убежище на Дону всем, кто пострадал от большевиков.

«Мы никого не отдадим Советам», – заявил он, и жалкая струйка людей с севера превратилась в потоп. Бывшие офицеры, адвокаты, артисты, профессора и интеллигенция двинулись на юг, и скоро города у Черного моря были полны ими. Некоторых завербовали в антибольшевистские войска. А некоторые были просто обузой.

В ноябре 1917 г. Москва объявила войну Каледину и донским казакам, а против его правительства вспыхнуло восстание, особенно мощное в Ростове. Новочеркасск, однако, остался ему верным, а поскольку многие из донских полков были все еще далеко и не могли возвратиться в свои края, надо было собирать добровольческие полки. В этом деле в лидерах оказались студенты, и на Ростов пошел маленький отряд. Он был отбит, но вторая атака, которую возглавил сам Каледин, была успешной, и Ростов был взят.

Тем не менее в этот период большевистская агитация подорвала дисциплину в казачьих войсках, и в продолжении борьбы можно было положиться лишь на волонтеров.

В январе 1918 г. под контролем Алексеева возникла Добровольческая армия, и скоро она в числе своих командиров имела многих из тех генералов, что прежде были беженцами, включая и Деникина. Однако к концу января частям Добровольческой армии, которая все еще была невероятно малой, пришлось опять оставить Ростов на произвол судьбы и отойти на Кубань.

Каледин не смог перенести захвата столицы и 29 января 1918 г. застрелился. Новочеркасск пал 12 февраля, и все, что оставалось от Донской армии, то есть примерно 2000 человек, сдаче в плен предпочли бегство в степи под командой генерала Попова. Через день после их ухода один изменник – казачий офицер – вошел в город во главе большевистской кавалерии и убил нового атамана, главу круга и брата нового атамана.

Казаки скоро начали понимать, во что их впутали, и в августе 1918 г. красных снова выбросили из Новочеркасска и некоторых районов Дона. Был избран новый атаман – генерал Краснов, блестящий кавалерийский генерал, и под его началом казаки отбросили большевиков.

И тут на сцене появилась новая мощная и влиятельная сила. Украинцы, поддерживаемые германскими оккупационными войсками, находившимися там со времен Брест-Литовского договора, предъявили права собственности на некоторые части донской территории, и донским казакам пришлось подчиниться, потому что только от немцев они могли получать боеприпасы и пушки, которые были им так нужны в войне против большевиков. В августе 1918 г. занять поле боя была готова небольшая умелая казачья регулярная армия.

Но пришла зима, и вновь казаки стали прислушиваться к большевистской пропаганде. Снова красные вклинились в отдаленные казачьи районы и стали продвигаться на Новочеркасск, однако использование небольшой, но квалифицированной новой армии спасло ситуацию. Тем не менее после перемирия на Западном фронте немцы вывели свои войска с Дона и Украины, очистив побережье не только для большевиков, но и для групп, состоявших из асоциальных элементов, превратившихся в бандитов.

Эти люди, не будучи лояльными ни белым, ни красным, жили в лесах или в поездах и воевали с красными, белыми и украинцами без разбора, обычно нападая по ночам, подъезжая близко к поездам и посылая в небо, чтобы осветить себе арену действий, цветные осветительные ракеты, захваченные в налетах на склады.

Чтобы справиться с положением, часть Добровольческой армии под командой генерала Май-Маевского в качестве базы использовала Ростов. Еще одна армия под германским контролем и на немецкие деньги наступала из Киева до тех пор, пока ей не удалось очистить от красных значительную территорию вокруг Воронежа. К несчастью, ею командовали самые страшные, вульгарные представители старого режима, и они лишь заменили тиранию и плохое управление большевиков на ту же систему под другим именем. Очень скоро местные симпатии настолько к ней охладели, что эта армия развалилась, а осколки ее влились в части Донской и Добровольческой армий.

В декабре Краснов, ныне атаман Войска Донского, согласился на передачу объединенного командования всеми антибольшевистскими силами в руки Деникину, и в феврале 1919 г. генерал Африкан Петрович Богаевский, всю Кубанскую кампанию воевавший под началом Корнилова и бывший очень популярным на Дону, стал атаманом, а генерал Сидорин – главнокомандующим.

В декабре 1918 г. появились первые признаки интереса, проявляемого союзниками к войне в Южной России, когда прибыла миссия во главе с генералом Пулом, а в апреле появилась британская миссия под руководством генерала Бриггса, включавшая среди своих офицеров и меня.

После выяснения кое-каких сведений о казаках моей первой обязанностью в Новочеркасске, как мне казалось, было обратиться к атаману Богаевскому. На следующий после приезда день я вместе с Ангусом Кемпбеллом вознамерился это осуществить. Нас встретил у дверей очень энергичный часовой Атаманского гвардейского полка, на голове которого была синяя казацкая шапка, а одет он был в обычную русскую серо-зеленую рубашку и синие бриджи с лампасами трехдюймовой ширины. В руке он держал кавалерийскую саблю, кривую, как серп, и явно острую, как бритва. Со своей саблей и бородатым лицом он выглядел весьма пугающе.

Адъютант проводил нас к канцлеру двора, а тот, в свою очередь, передал нас личному секретарю, пока, в конце концов, мы не вошли в маленькую гостиную, в которой атаман принимал своих гостей.

Богаевский был круглолицым человеком с небольшими усиками и очень дружеской улыбкой. Только оправившись от приступа тифа, которым заразился во время поездки на фронт, он был очень слаб, но сердечно нас приветствовал, – к моему большому удивлению, на французском, так что я мог вести беседу без помощи переводчика.

– Мы очень рады тому, что вы здесь, – произнес он. – Наша борьба станет намного легче теперь, когда прибыли вы.

Визит был коротким и формальным, но я тут же ощутил большую симпатию к нему. Несмотря на высокий ранг, бросалась в глаза его естественность и скромность.

Следующими после атамана лицами были главнокомандующий Сидорин и его начальник артиллерии Горелов, которого я себе представлял более внушительным, чем он оказался на самом деле, но теснейшие, водонепроницаемые отсеки, которые вечно вредили работе британского персонала во Франции, не выдерживали сравнения с теми, где трудился русский штаб. Помимо Горелова, Сидорина сопровождали его начальник штаба поляк генерал Кельчевский и его генерал-квартирмейстер Хислов. Эти четверо руководили всей деятельностью Донской армии. Атамана полагалось держать в курсе всех акций, но вскоре я пришел к выводу, что могущественный Сидорин делал все, что хотел, и советовался с более беззаботным Богаевским, когда ему это было удобно – что случалось не так часто. Тогда это не казалось необычным, потому что почти в каждом городе имелось свое командование и практически самостоятельные армии, некоторыми командовали генералы, а некоторыми – полковники. Никто из них, вероятно, не подчинялся никому свыше.

Сибиряк Сидорин был авиатором и штабным офицером Российской армии, и ему еще не исполнилось сорока. Это был крупный человек с коротко стриженной головой, шрамами на лице и грубыми чертами. Он был неразговорчив, но когда заговаривал, то делал это хриплым и властным голосом. В моменты спокойствия выражение его лица было скорее жестоким и зловещим, но когда он был доволен или приятно удивлен, оно загоралось необычной, мальчишеской улыбкой, и он тихо смеялся странно приятным и вызывающим доверие смехом, отчего трудно было испытывать неприязнь к нему. При нашей первой встрече он сдержанно приветствовал меня и начал ту же самую тему, что и все другие русские командиры.

– Британские орудия надо немедленно отправлять на фронт, – заявил он. – Уже нет времени для систематических тренировок.

Он хотел больше пушек и как можно быстрее, так что не мог бы я попросить миссию прислать их? Он был разочарован размером доли запасов, выделенной его армии, и попросил меня довести это до сведения штаба миссии.

Потом генерал Кельчевский сделал для меня краткий обзор ситуации на фронте и попросил меня зайти к нему еще раз после того, как я ознакомлюсь с работой училища, чтобы поделиться с ним своими мыслями о положении дел.

Всей моей деятельности в России суждено было быть тесно связанной с Сидориным и его штабом, и, хотя внешне наши отношения всегда были самыми сердечными, официально я скоро обнаружил, что при получении от них какой бы то ни было информации сталкиваюсь с величайшими трудностями. С начала и до конца было так, что Сидорин не обращал ни малейшего внимания на британского офицера, кроме разве что приглашений на обед, и только в крайних случаях обращался к нам за советом или помощью, когда дело касалось британских материалов, которые получали казаки. Поэтому возникла необходимость заставлять обращать на себя внимание, а иногда даже требовать внимания, когда я видел, что наше оборудование подвергается дурному обращению в руках его чересчур уверенных, но неквалифицированных офицеров.

Тем не менее было не принято для младшего британского офицера совать свой нос в сложную машину казачьей армии, и казаки, возможно, знали, что многие в штабе миссии не считают необходимым ни при каких обстоятельствах, чтобы я интересовался чем-то, выходящим за круг моих обязанностей инструктора.

Действительно, многие британские офицеры – как старшие, так и младшие, – похоже, проявляли небольшой интерес к тому, что происходило вне их среды, и были бесстыдно пренебрежительны ко всему, что делали русские, игнорируя возникавшие многочисленные возможности для оказания содействия. Они, видимо, были уже убеждены, что поддерживают проигранное дело. Из-за этого я не всегда мог действовать с уверенностью получить поддержку своих вышестоящих начальников, а ситуация не становилась легче от того, что Лэмкирк, этот русскоговорящий офицер, бежавший вместе с русскими, был старым другом Сидорина и сознательно отстранялся от дел, чтобы создать для нас проблемы.

Ситуация оставляла странную пустоту в общении и не способствовала плодотворной связи, и скоро я понял, что дела пойдут труднее, чем я когда-то воображал, вызвавшись добровольцем в Россию.

Однако, став известным армейскому штабу, Кемпбелл очень мудро предложил посетить епископа Новочеркасска, и тогда через день-два я зашел к нему. Это был почтенного вида человек в высоком шелковом головном уборе, с ниспадающими волосами и черной длинной бородой. На шее красивая цепь с драгоценными камнями и крестом. Он рассказал нам, как большевики оскверняли церкви во время оккупации города. Они воровали и крушили ценности, а алтари использовали для пьяных сборищ. Самому ему грозили смертью и подвергали всевозможным оскорблениям. Он дал мне икону Святого Сергия, благословение труду союзников и приглашение посетить собор и присутствовать на любой службе, какой пожелаю. На прощание он поцеловал меня. Я был потрясен, но потом узнал, что люди, которые следили за нами и оценивали каждый наш шаг, очень благоприятно оценили это посещение.

Свой последний визит вежливости я нанес генералу Попову – премьер-министру Донского круга. Попов был большим другом генерала Теренса Кейса из миссии, который, в свою очередь, был братом адмирала сэра Роджера Кейса – ученого, являвшего к тому же прекрасный образец офицера индийской армии, переведенного в политический департамент.

Блестящий лингвист с опытом самой волнующей политической и военной деятельности по всей Северной Индии, Персии, Аравии и России – где он пребывал всю революцию в самых загадочных ипостасях, – Кейс тут же очаровал меня так, что породил во мне нечто вроде преклонения перед героем, которое вообще-то полагается позабыть по окончании школы или после первого года полковой службы. К сожалению, по каким-то причинам, которые я не стал выяснять, он не испытывал любви к донским казакам и обвинял их в германофильстве, сепаратизме и даже в симпатиях к большевикам и плохих боевых качествах. Хотя раз или два я оказывался у него на плохом счету за свою открытую защиту казачества, мы все равно оставались добрыми друзьями. Но ни один из нас не сумел переубедить другого, и я часто испытывал стыд за то, что избрал линию поведения, находившуюся в прямой оппозиции к самому блестящему и самому опытному из всех британских офицеров, служивших в Южной России. Возможно, он сознательно волынил меня либо, возможно, держал в своей душе нечто такое, что мне знать не следовало, но он наверняка продолжал мыслить тем же образом еще долгое время после того, как покинул Россию. Это была потрясающая личность, которую русские очень высоко ценили. Абсолютно необычными были его симпатии к ним, потому что большинство офицеров, служивших в индийской армии, были антагонистами по той простой причине, что поколениями Россия считалась угрозой британцам на Востоке. Однако Кейс служил в качестве офицера связи в Российской армии в Румынии, и его слово каждым русским высокого офицерского ранга воспринималось как «британский закон», и он был повсеместно популярен. Постоянно находясь на фронте, он возвращался в штаб в Ростове только налетами.

Теперь, когда я заложил фундамент для своей работы, я воспользовался первой же возможностью принять одно из частных приглашений, которые получал. Обычно британские офицеры часто посещали одну семью по фамилии Абрамовы. Это были состоятельные банкиры. Мадам Абрамова немного говорила по-французски, а муж ее – только по-русски, но две их юные дочери прекрасно изъяснялись по-английски. На одной из вечеринок я встретил Мусю и Алекса Смагиных.

Алекс – мелкий аристократ, был полковником уланского полка императрицы. Это был добродушный, улыбчивый, дородный, краснолицый человек сорока пяти лет, полный добрых намерений, но ленивый, слишком любящий вино и фактически не что иное, как жизнерадостное ничтожество. Жена его Муся, однако, была совсем иного типа человеком. Среднего роста, с каштановыми волосами и огромными глазами, она была моложе Алекса, красива, имела хорошую фигуру и красивые изящные руки и, прежде всего, была потрясающей личностью. Она безупречно говорила по-английски, еще маленькой девочкой училась в Англии и в Смольном институте – ведущем учебном заведении для русских девочек в Петрограде. Она также говорила на японском, которому выучилась, работая медсестрой на Востоке во время Русско-японской войны.

Как и многие другие представители своего общества, они с Алексом решили уехать из Петрограда под влиянием калединского обещания безопасности и осенью 1917 г., перескакивая с поезда на поезд, направились на юг. Алекс, прежде преуспевающий офицер в первоклассном полку, теперь зависел от маленького жалованья, которое получал за свою должность при штабе Богаевского, но этого им хватало на то, чтобы покупать продукты, и в этом отношении они, возможно, были счастливее, чем многие другие люди. Однако они распродали почти все свое имущество и сейчас жили в очень маленьком домике с приходящей прислугой. Мне суждено было тесно подружиться с ними.

В тот самый вечер собралась большая компания, она включала графа Безобразова, старого офицера конной гвардии, его супругу, одну из красивейших женщин российского придворного общества, а также жену атамана госпожу Богаевскую и ее дочь от первого брака; госпожу Пашкову, пользовавшуюся лорнетом и идеальной английской подчеркнутой медлительностью речи; сына ее Алекса – еще одного офицера конной гвардии, учившегося в Кембридже, а ныне – одного из наших офицеров связи; Елену Абрамову – никакого отношения к другим Абрамовым (однофамилица); Алексиса Аладьина – представителя Трудовой партии в Первой думе, о котором меня заранее предупредили в штабе; чиновников из Донского правительства, а также Рештовского – штабного офицера и его красавицу супругу, женщину с белоснежными волосами и девичьими чертами лица, неброско, но элегантно одетую в черное, казалось, что она будто сошла с какой-то французской картины XVIII века. Она свободно говорила по-французски, и мне повезло, что я оказался рядом с ней за ужином.

Первые представления, связанные с рукопожатиями со всеми присутствовавшими в комнате, были скорее тревожными, а так как я все еще не был достаточно знаком с «регламентом» русских ужинов, опасения что-то сделать или съесть не то полностью испортили первые минуты общения. Госпожа Рештовская, однако, быстро сняла с меня напряжение, и я скоро болтал на своем ужасном французском. Урожденная Романовская, госпожа Рештовская жила главным образом в Москве и, чтобы спастись от неминуемой смерти, была вынуждена бежать в казачьи края.

Мне удалось побеседовать со всеми другими гостями, говорившими по-английски или по-французски, и особенно с этим подозрительным Аладьиным. Очевидно, ему не хотелось покидать безопасное русло несущественной болтовни, но он был волевой, сильной личностью, хотя и склонен так растянуто и многословно обсуждать один и тот же вопрос, что сама проблема неизменно терялась из виду. Возможно, делалось это намеренно, но и тогда, и впоследствии я в разговорах с ним избрал метод ведения дискуссии конкретно по обсуждаемому вопросу, потому что понимал, что это пропащее дело, если позволить вовлечь себя в словесное фехтование с человеком его способностей. Мы стали хорошими друзьями, и я высоко ценил его, никогда не допуская ни малейшей душевной близости. Он всегда исповедовал сильнейшие англофильские симпатии и был связан со всякими благотворительными организациями, действовавшими на благо солдат или беженцев, но благодаря личной дружбе с атаманом, генералами Донской армии и фактически со всеми примечательными лицами он часто выступал в роли посредника между властями и инакомыслящими политическими организациями.

Он был на плохом счету в штабе миссии по причине своей связи с Первой думой и с германскими оккупационными войсками, с которыми, как мне говорили, был в очень дружеских отношениях. Кейс был особенно враждебно настроен по отношению к нему, и его отношение всегда можно было сформулировать так: «Держись от него подальше. Это одна из тех еще прогерманских свиней!»

Разговор носил ностальгический характер, и женщины вздыхали по красивым одеждам, которые теперь не только не достать, но они вообще за пределами финансовых возможностей. Возможно, Муся Смагина имела чуть больше, чем хотела изобразить, и хотя она и ее подруги иногда пытались заштопать одежду, у них это не всегда хорошо получалось. В прежние времена они всегда пользовались для этого услугами швей, но сейчас уже не могли себе этого позволить, поскольку им пришлось продать почти все, что имели, чтобы хотя бы прокормиться.

Все, однако, были удивительно оживленными, но иногда вдруг в разговоре возникали странные паузы, поспешно заполняемые мимолетной улыбкой, которая демонстрировала, как резко для большинства из гостей изменились обстоятельства. Их мысли были полны надежд и страхов, но все отчаянно старались не досаждать этим окружающим, а поэтому всегда тему для разговора меняли тостом «На Москву!» или «Быть в Москве к Рождеству!».

Большинство вечеринок представляли собой только чаепитие или ужины, где находился любитель-гитарист, который перемежал беседу аккордом и несколькими строчками из некоторых наиболее популярных русских цыганских или народных песен.

«Очи черные», которые мы все знали, были самыми популярными, как и «Песня о Стеньке Разине», симпатичная баллада, ставшая у британцев особенно известной. В ней рассказывается о делах известного донского казака XVII века, который захватил в набеге красивую персидскую княжну. Очарованный ею, он обнаружил, что позабыл о своей банде разбойников, поэтому, чтобы не упасть в глазах верных людей, он бросил свою любимую в Дон, где она и утонула.

Время от времени эти вечеринки проводились в небольших симпатичных ресторанах, украшенных гобеленами и коврами и, учитывая, что дело происходило в Новочеркасске, удивительным количеством разнородных изделий из серебра и платины. Там всегда было очень много офицеров с женщинами, причем большинство из них были старшими офицерами, у которых не было нехватки в свободном времени. Иногда танцевали мазурку или контрданс, но, хотя эти танцы были весьма привлекательными, мне они не очень по нраву. Тем не менее время от времени я танцевал польку или венский вальс, и мои партнерши всегда выказывали удовлетворение, хотя я был уверен, что должен научить кого-нибудь танцевать тустеп.

Чтобы рассчитаться за угощение, надо было отдать целые катушки бумажных денег, большая часть которых была в значительной степени обесценена. Тут были рубли Керенского, рубли Романова и деникинские рубли, и все это напечатано различными правительствами, но в большинстве своем эти ассигнации были столь обесцененными, что становилось сложно разменять их, и люди уже стали предпочитать этому бартер.

Ужин стоил примерно 160 рублей, но, если до войны рубль шел по курсу 10 к 1 английскому фунту, то с тех пор курс подскакивал до 40, а потом до 80 и, наконец, до 165, требовалась огромная куча, чтобы уплатить по счету, особенно если устраивалась вечеринка. В этих ресторанах напитки были чуть крепче чая из самовара, и ностальгия вместе с крымским вином продолжали работать друг на друга по порочному кругу, так что тосты – причем всегда включавшие «На Москву!» – выпивались все быстрее и быстрее, а музыка от бренчащих балалаек и украшенных лентами аккордеонов становилась все громче и назойливей. И неизменно более молодые участники вечеринки в конце концов теряли контроль над собой.

Как-то в одном из небольших ресторанчиков, опекаемых обществом беженцев, тосты, которые провозглашались за царя, за британцев, за Деникина и прочих, становились все шумней и истеричней, пока один из ораторов, перебравший «Абрау-Дюрсо» – царского шампанского, не рухнул на стол, посреди шквала аплодисментов с грохотом сбрасывая на пол посуду и стекло.

Никто и пальцем не пошевелил, когда он медленно сполз со стула и исчез из вида.

Моя соседка по дому княгиня Чебышева радостно улыбалась.

– Как восхитительно, – гордо произнесла она, – видеть, как кто-то так блистательно напился, что не может подняться. Это ради такого доброго дела!