Текст книги "Запретная любовь"

Сначала из любопытства, которого не могла унять, она упрямилась и, несмотря на настойчивые уговоры мадемуазель де Куртон, не хотела ехать на Бююкада. Она хотела присутствовать в доме, быть свидетелем происходящего, как летописец стремится находиться там, где происходят важные исторические события, желая видеть все своими глазами во всех подробностях. Она ни у кого ничего не спрашивала, ни с кем ничего не обсуждала, хотела только увидеть и понять. Но в тот момент, когда она узнала, что в их комнате все переделают, что туда поставят этот прекрасный кленовый гарнитур, у нее не осталось больше сил ждать, чувствуя себя побежденной уже в этом первом сражении, она захотела убежать.

Вот уже пятнадцать дней она чувствовала себя так, будто где-то далеко на смертном одре мучился близкий ей больной человек, и она физически ощущала его боль, но не могла вмешаться, боясь, что, если скажет хоть слово, тем самым только приблизит его конец. Она пожалела, что согласилась поехать на остров. Она должна была быть там, на ялы, присутствовать при этом. В сердце ее был страх, ей казалось, когда они вернутся, ялы, отец, все-все исчезнут, словно их унесет ветром. Если бы она там осталась, этот ветер бы не подул, этот ветер ничего бы не смог сделать.

Кроме того, где-то в глубине души она сердилась на отца. Всегда, когда они уезжали на острова, он то и дело приезжал, иногда оставался на несколько дней. В этот раз он не приехал ни разу и даже не послал никого узнать, как они. В последние дни мадемуазель де Куртон совсем не упоминала об отце.

Аднан-бей хотел как можно дольше откладывать возвращение детей, Бихтер же, напротив, каждый день спрашивала о них:

– Велели бы вы их уже привезти! Если бы вы знали, как мне хочется видеть их.

На самом деле Бихтер тоже боялась первой встречи с детьми. Она была убеждена, что от того, какое впечатление она произведет, зависит, как сложатся их отношения в дальнейшем.

Сегодня Аднан-бей впервые после свадьбы собрался ехать в Стамбул, он прощался с Бихтер, целуя ее волосы. Молодая женщина попросила:

– Сегодня вы пошлете им новость, хорошо?

Вдруг внизу лестницы они услышали веселый детский смех. Аднан-бей остановился:

– А вот и они! Это Бюлент смеется… Теперь вы будете слышать это с утра до вечера.

Бюлент взбежал по лестнице, он спасался от своих преследователей – Шайесте и Несрин. Он сразу бросился к отцу, обнял его крошечными ручонками, его губы доставали только до жилета отца. И он целовал, целовал, целовал этот белый в мелкий синий цветочек пикейный жилет, он так соскучился за пятнадцать дней, что сейчас его эмоции переливались через край, потом вдруг остановился, посмотрел на улыбающуюся женщину перед собой и вопросительно взглянул на отца.

Он ждал ответа, распоряжения – как вести себя с этой женщиной. Аднан-бей только сказал:

– Это твоя мама, Бюлент, не поцелуешь ее?

Тогда Бюлент, возможно просто потому, что детям нравятся ластиться к красивым, элегантным, молодым женщинам, кивнул, шагнул к ней, доверчиво подал ей обе руки и потянулся губами к нежным губам красавицы матери, подставленным для поцелуя.

Нихаль и мадемуазель де Куртон в этот момент поднимались по верхним ступеням лестницы. Аднан-бей, чтобы оттянуть самый трудный момент, сначала обратился к гувернантке:

– Бонжур, мадемуазель! Наконец-то вам надоела старая тетка. Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?

Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на ее вопросы. В сердце у нее что-то надорвалось, она отвела глаза, подошла к отцу, протянула маленькую тонкую руку. Аднан-бей взял эту руку, сжал ее, словно хотел попросить прощения, и потихоньку притянул Нихаль к себе. Сначала они обменялись коротким поцелуем, потом, неизвестно как это получилось, вдруг, повинуясь душевному порыву, Нихаль снова обратила к отцу тонкое личико и поцеловала его в то место под подбородком, где заканчивалась борода, туда, куда она его обычно целовала.

Бихтер подошла к ним. Аднан-бей сначала представил ей мадемуазель де Куртон.

Старая дева и молодая женщина обменялись приветствиями. Бихтер сделала еще шаг и улыбнулась, и тепло этой улыбки словно растопило лед первой встречи, согрело душу Нихаль. Бихтер ласково положила руку на плечо девочки, взяла за руку и обняла ее хрупкую фигурку. Девочка замерла, коснувшись головой груди Бихтер: тонкий нежный аромат фиалок пьянил Нихаль, словно свежий весенний воздух. Значит, вот она, та женщина, которой она так боялась, та, что представлялась ее наивной несчастной душе страшной неотвратимой катастрофой, которая уничтожит Нихаль, – эта молодая, красивая, улыбающаяся женщина, прекрасная, как букетик фиалок, нежный аромат которого источала ее кожа. Неужели это она? Благоухание весны словно витало вокруг нее и затягивало в себя Нихаль. Не отрывая головы, она подняла глаза и посмотрела на Бихтер, та улыбалась. Ее душа, согреваемая этой пленительной улыбкой, покорно потянулась к Бихтер. Нихаль, немного растягивая слова, певучим голосом сказала:

– Вы будете меня любить, ведь так? Невозможно, чтобы вы меня не полюбили. Я буду вас очень любить, так любить, что и вы меня наконец полюбите.

Вместо ответа Нихаль подставила ей тонкие губы, и Бихтер склонилась к ней. Эти два существа, которые должны были стать друг другу врагами, нежно поцеловались и в одну минуту стали друзьями. Да, они сразу стали друзьями. Нихаль словно очнулась от кошмарного сна. Когда они поднимались наверх переодеться, она тихонько сказала мадемуазель де Куртон:

– Какая она красивая, не правда ли, мадемуазель? Ох, я думала…

Бюлент нес венок, сплетенный из сосновых веток, он привез его с острова с большой осторожностью и собирался повесить на книжный шкаф. Он побежал впереди сестры и гувернантки в сторону классной комнаты, ему хотелось как можно скорее завершить свое дело. Он толкнул рукой дверь и вдруг издал долгий удивленный крик:

– А-а-а-а!

Они и думать забыли, что комнаты поменяли. Влекомые непреодолимым любопытством, Нихаль и мадемуазель де Куртон последовали за Бюлентом. Бюлент замер посреди комнаты: глазам не верилось, что недавно стены этой комнаты были сплошь исчерчены карандашом и на них красовались рисунки кораблей; не может быть, чтобы это была та самая классная комната, в которой никогда нельзя было навести порядок. Он стоял и не знал, куда же в этой изящной спальне ему повесить сосновый венок, который он держал в руках.

Нихаль и гувернантка тихонько вошли за ним.

– Пойдемте в нашу комнату, сюда не следует входить, – сказала мадемуазель де Куртон, но и сама не уходила – так ей хотелось посмотреть. Нихаль огляделась, сначала увидела окна. Из-под полуштор, в нескольких местах перетянутых и приподнятых, из голубого атласа довольно холодного оттенка, так что казалось он прячется за белым облаком, лились белые тюлевые занавески, они стекали вниз и застывали пенными кучками на неярком ковре – такие ковры изготавливались в Куле под влиянием последней западной моды. Под лучами солнца, которое щедро проникало сквозь настежь распахнутое окно с решетчатыми ставнями, эти занавески были похожи на белый пенящийся водопад, струящийся с голубых гор. Стены были выкрашены в тот же оттенок светло-голубого, потолок вдоль стен украшен тонкими желтыми карнизами, которые контрастировали с цветом атласа, в центре потолка висела люстра из разноцветного стекла, которую можно было бы принять за светильник из древнего храма; в углу, где в свое время стояло пианино Нихаль, теперь была кровать, с потолка, протянутый через большое желтое кольцо, спускался полог из атласа и тюля; прямо напротив между двумя окнами туалетный столик; сбоку зеркальный шкаф, дверь которого по забывчивости была оставлена полуоткрытой, длинная оттоманка, под светло-голубым, снова в тон, абажуром напольная лампа, небольшой круглый столик на одной ножке, малюсенький подсвечник и несколько книг; прямо напротив зеркального шкафа портрет отца в полную величину, выполненный карандашом…

Вот что увидела Нихаль в первую очередь… Бюлент повел себя смелее других, он прошел в комнату, осмотрел туалетный столик и перетрогал всевозможные мелочи на нем, немного склонившись, заглянул с опаской в зеркальный шкаф, словно ждал, что оттуда сейчас кто-то высунет голову, и сопровождал все увиденное удивленными возгласами.

Мадемуазель де Куртон хотела увести Нихаль, но той вдруг пришла мысль в голову, и она прошла в комнату. Она хотела пройти не по коридору, а через межкомнатную дверь. Она отвела рукой занавеску от двери:

– О, мадемуазель, вашей комнаты тут больше нет!

Мадемуазель де Куртон, немного замявшись, ответила:

– Да, дитя мое, разве тебе не сказали? Я перееду в первую комнату, в прежнюю комнату господина. Но мы теряем время. Вы все еще не переоделись.

Нихаль была бледна как полотно. Она ничего не ответила. Бюлент схватил забытый на канапе легкий палантин из крепа с белыми лентами, смяв его, чтобы не наступить, накинул себе на плечи, прищурил свои узкие глазки и, кокетничая, расхаживал в нем по комнате. Мадемуазель де Куртон наконец почувствовала необходимость проявить строгость и положить этому конец. Стянув с плеч Бюлента шарф, она строго сказала:

– Ах, озорник! Вам тысячу раз говорили, нельзя трогать чужие вещи.

Бюлент, хихикая, ответил:

– Да, вы правы, мадемуазель! Об этом даже в учебниках пишут, не так ли?

Нихаль прошла дальше через комнату. Она повернула ручку межкомнатной двери, которая вела в их комнату. Дверь не открылась. Не говоря ни слова, она вернулась. Гувернантка потянула Бюлента за руку, и все вместе они вышли в коридор. Нихаль толкнула дверь в их комнату, сделала шаг вперед и на этот раз сама не смогла сдержать возглас удивления. За ней ураганом в комнату ворвался Бюлент:

– Это что? Боже, сестра! Это наша комната? Как красиво! Как нарядно! И пологи у кроватей новые? В книжном шкафу поменяли стекло, покрасили… Смотрите, и на письменном столе… Убрали все, что я вырезал! А шторы! О-о-о! У нас тоже теперь шелковые шторы и занавески! – Вдруг взгляд Бюлента привлекла бумага с огромными буквами, приколотая иголкой на свежевыкрашенную стену:

– Ничего себе, мадемуазель, что это?

Нихаль, увидев совершенно изменившийся облик комнаты, повеселела, беспокойство на ее лице сменилось улыбкой, она любовалась спускавшимся с купола железной кровати белым пологом, перевязанным голубыми лентами. Нихаль прочитала надпись на бумаге, которую показал Бюлент, она гласила: «Рисовать на стене корабли и человечков запрещено!»

– А-а, это старший брат, это его рук дело! – В глазах Бюлента мелькнул озорной огонек. – Так значит верблюдов рисовать можно, не так ли, сестра?

– Отныне Бюленту не давать карандаш, – пригрозила мадемуазель де Куртон. – Теперь нужно держать комнату в чистоте, все ненужные игрушки тоже выбросим. Теперь Бюлент будет дома очень аккуратным молодым человеком. Надеюсь, вы не забудете сегодня вечером поблагодарить господина за эту красивую комнату, Нихаль.

Нихаль ничего не ответила.

Глава 5

Мадемуазель де Куртон говорила:

– Вы напрасно так упрямитесь, Нихаль! Вот уже целый час вы разучиваете одно упражнение Черни. Откуда такое рвение? За шесть лет я ни разу не видела, чтобы вы полчаса без перерыва занимались. Вам не стоит так утомляться.

Нихаль резко развернулась на вращающемся табурете.

– Вы странная, мадемуазель! Вы же сами говорили мне, что нельзя научиться играть на пианино, не упражняясь. Стоило мне почувствовать желание работать, и тут новое правило!

С тех пор как они вернулись с островов, вопреки обыкновению у Нихаль время от времени не получалось совладать со своими нервами, и она начинала дерзить гувернантке. Старая дева на эти нападки отвечала только укоризненным взглядом. Сегодня она сказала:

– Нихаль, прошу вас, будьте благоразумны. Вы хотите играть на пианино? Но целый час повторять одно и то же упражнение бессмысленно, вы только устанете.

Нихаль продолжала нападать:

– Ну вот, опять все не так! Это же вы мне говорили, что нельзя иначе добиться беглости пальцев. – Если бы знала, что вы будете так настаивать и перечить мне, не предостерегала бы вас, – обиделась старая дева.

Нихаль замолчала. Она смотрела перед собой, потом искоса поглядела на мадемуазель:

– Мадемуазель, вы больше не любите меня?.. Ну вот… вы не отвечаете. – Она встала с вращающегося табурета и села рядом с мадемуазель на канапе. – Мадемуазель, когда вы начнете с нами заниматься? Жара уже закончилась. Вы знаете, как мне скучно сидеть без дела. Мне хочется, давайте учиться с утра до вечера, учиться, учиться без конца…

Теперь Нихаль нравилось находиться вдали ото всех, искать укромные уголки, находить занятия, которые требовали, чтобы она часами не выходила из своей комнаты. Особенно это проявлялось тогда, когда отец находился дома. Когда же он уходил, Нихаль становилась прежним непоседливым ребенком, гуляла по всему дому и по возможности не отходила от Бихтер. Странно, но вся ее обида по поводу этого брака была направлена на отца, а с самой Бихтер у нее сложились теплые отношения. С первого дня она избегала отца, словно хотела наказать предавшего ее человека тем, что держится от него подальше.

Теперь она уже не ходила по утрам к отцу в комнату и не будила его. Эти утренние шутливые пробуждения больше не повторялись. Раньше Нихаль, пока Бюлент еще спал в своей кроватке, просыпалась, вдевала голые ноги в тапочки и тихонько шла в комнату к отцу, обычно она находила его еще в постели. Он притворялся, что ему не хочется вставать, а Нихаль придумывала всякие розыгрыши и уловки, чтобы поднять его.

Она была еще ребенком: не понимая, что такое близорукость и зачем отцу нужно носить очки, однажды, когда он нежился в кровати, она сказала: «Уже утро, посмотрите, солнце встало… Или вы не видите? Дать вам ваши очки?» Кажется, в тот день она сказала это на полном серьезе. Потом это стало шуткой, которая повторялась изо дня в день. Нихаль брала его очки, водружала их ему на нос и говорила: «Ну как, теперь вы видите солнце?» Аднан-бей, который никогда не уставал хохотать над этой шуткой, выпрыгивал из кровати.

По утрам у Нихаль были свои мелкие обязанности: она держала отцу полотенце, завинчивала крышечку зубной пасты, устраивала дождик из чудесных ароматов, нажимая на грушу флакона с туалетной водой и брызгая на русые с седыми прядями волосы Аднан-бея. Все это делалось под неиссякаемые шутки и смех.

Главное, что во время этой утренней игры у Нихаль было особое имя, как у невольницы-служанки, – Первин! Нихаль надувала губки, стараясь сдерживать смех и казаться серьезной, становилась маленькой служанкой Первин: она суетилась как Первин, прислуживала как Первин, потом вдруг взрыв хохота – Первин исчезала и появлялось радостное личико Нихаль, она бросалась отцу на шею и целовала его, снова становясь самой собой, словно боялась, что вдруг возьмет и насовсем превратится в Первин. Иногда Аднан-бей сердился на Первин, он морщился и строго бранил ее: «Первин, детка, разве я тебе не говорил? Почему ты не вымыла мыльницу? Ну что мне с тобой делать? Скажи, я сделаю. За уши тебя потрепать или по щекам отхлестать?» Аднан-бей так натурально изображал гнев, что Нихаль терялась, даже будто бы пугалась и забывала, что это игра, и, то ли сострадая воображаемой Первин, то ли потому, что ее чуткая душа не могла вынести, что ей надерут уши или отхлещут по щекам даже в шутку, даже во время игры, вдруг прижималась к отцу и отрывисто смеялась, чтобы напомнить себе и ему, что это всего лишь игра. Однажды она даже смеялась и плакала одновременно.

Как это произошло – неизвестно, но теперь путь к этим веселым утренним часам преградила дверь – дверь, которая была заперта, а ключ – утерян. Эта дверь… Она громоздилась между ними, как холодный надгробный камень. Может, Нихаль и приняла бы эту женитьбу, если бы не эта непреодолимая преграда между нею и отцом.

У Нихаль было весьма смутное представление о браке. Все, что она знала, это то, что муж и жена обращались к друг другу Бей и Ханым, остальное представлялось весьма туманным, а из своих скудных наблюдений она была не в состоянии сделать мало-мальски разумные выводы. Для нее сейчас только одно имело значение: если дверь между нею и отцом закрылась, то между ним и чужой женщиной открылась изящная дверь, украшенная голубым атласом и белым тюлем.

С того дня Нихаль ни разу больше не входила в те комнаты, но белый палантин, найденный в тот день Бюлентом, не выходил у нее из головы. Когда до нее доносились шаги, смех из той комнаты, у нее перед глазами первым делом возникал этот палантин. Что же это за вещь такая – настолько въелась в память, что даже снилась ей иногда?

Особенно тяжело ей было видеть их вместе. Но, поскольку все обедали за одним столом, избежать этого было невозможно. В первые дни Нихаль старалась не нарушать обыкновения и заполняла болтовней часы, проходящие за этим столом, но в тех словах, которые она находила, в смехе, которым она пересыпала слова, в молчании и улыбках вежливо выслушивающих ее людей было столько фальши, словно играя она нажимала не на те ноты, и однажды без видимой на то причины она вспылила и выскочила из-за стола. С того дня она нарочито молчала за столом.

Аднан-бей отлично понимал, что так проявляется обида, но считал, что еще не настало время заключить с Нихаль мир. Он знал, чем больше Нихаль будет отдаляться от него, тем больше она будет сближаться с Бихтер. А это то, чего он хотел.

Бихтер и Нихаль были как подруги. Когда отец уходил из дома, Нихаль улучала момент и убегала от своей детской компании, которую составляли Бюлент с Беширом и Джемиле, и шла к Бихтер – как это свойственно многим девочкам-подросткам двенадцати-четырнадцати лет, ей тоже хотелось поскорее вырасти и почаще находиться рядом со взрослыми.

Она не знала, как называть Бихтер. Она не могла сказать ей «мама», это она для себя давно решила. Другого обращения она не находила. Когда они были вместе, тяжелее всего было то, что она не знала, как к ней обратиться. Однажды она собиралась ей что-то сказать. По правилам этикета, когда собираешься с кем-то заговорить, использовать обращение обязательно. А она не могла его найти. А поскольку не могла найти обращения, она забыла, что собиралась сказать. Бихтер заметила это и улыбнулась:

– Ну вот, вы опять не знаете, как меня называть. Давайте договоримся: вы будете называть меня просто Бихтер, почему нет? А я буду называть вас Нихаль. Так мы решим все наши проблемы.

Нихаль покраснела как рак:

– Ох, это невозможно!

Бихтер настаивала. Она хотела уже решить эту проблему раз и навсегда:

– Ну почему, мне же самой это нравится. Ну-ка, скажи: Бихтер, Бихтер!

Нихаль улыбнулась:

– Бихтер!

С того дня их отношения стали менее церемонными, теперь не осталось ничего, что бы им мешало, они стали как подруги-ровесницы. Этой дружбе Бихтер добавляла едва заметный оттенок покровительства. Однажды Нихаль показала ей все свои платья, белье, всякие мелочи. Бихтер все нравилось, на каждую вещь она одобрительно кивала головой: «Красиво!» Когда демонстрация закончилась, она сказала:

– Нихаль, знаешь что? Пришло время все это выбросить. Я хотела бы, чтобы ты выглядела не как ребенок, а как молодая девушка… Эти короткие платья… До двенадцати лет, они, конечно, были хороши… Но после двенадцати…

Нихаль – молодая девушка! Эта мысль поразила Нихаль в самое сердце. Она посмотрела на гувернантку. Старая дева возражала:

– Но, мадам, я полагаю, еще очень рано… Во Франции девочки в этом возрасте еще хулахуп крутят. Нихаль еще нужно по крайней мере пару лет подождать, прежде чем надевать длинные юбки.

Бихтер улыбнулась:

– Да, во Франции, да и во всей Европе, даже в Бейоглу… Но у нас Нихаль отныне даже на улицу не будет выходить непокрытой. Что ты думаешь, Нихаль? Красивый модный чаршаф…

Мысль о чаршафе свела Нихаль с ума. Она наденет чаршаф – Нихаль была на седьмом небе от счастья. Она захлопала в ладоши. Подбежала к гувернантке:

– О, чаршаф, чаршаф. – Радость так переполняла ее, что вдруг у нее вырвалось: – Вы ведь расскажете папе? Не так ли?

Бихтер хотела изменить порядок в доме. Теперь они с Нихаль все время говорили об этом. Все свои идеи она обсуждала с Нихаль и то и дело советовалась с ней: «Как думаешь, что если мы сделаем так? Ты согласна?»

Они собирались выезжать вместе на прогулки. Бихтер будет помогать Нихаль выбирать одежду и наряды; после того как закончится эта зима, весной они поедут в Кягытхыне, Нихаль наденет яшмак[56]56
  Яшмак – разновидность чадры, состоял из двух частей, первой частью закрывали лицо от переносицы и ниже, вторая часть покрывала голову и спускалась до бровей, закреплялись на затылке булавкой или завязывались (прим. пер.).


[Закрыть]. Бихтер описывала Нихаль, каким будет этот яшмак, который она сразу же придумала у себя в голове; та же восторженно слушала нежный воркующий голосок Бихтер, и в силу пробуждающихся в ней таких естественных женских желаний ей очень хотелось всех этих прекрасных вещей, которые пленяли ее воображение и в описании Бихтер становились совершенно особенными; она не могла отвести глаз от Бихтер, от ее нежных алых губ, ровного ряда мелких белоснежных зубов, улыбки, обволакивающей теплом и согревающей человека до самой глубины души. Вокруг молодой женщины витало такое легкое дыхание весны, такой тонкий аромат фиалок, что Нихаль, как капелька росы, готова была испариться и раствориться в этом воздухе. В такой момент эту девочку, которой только предстояло стать молодой девушкой, и молодую женщину, вознесенных к радужным небесам внезапным взмахом крыльев своей прекрасной мечты, настолько переполняло счастье, что они бросались друг другу в объятия и целовались.

– Ваш отец приехал.

От голоса Несрин Нихаль вздрагивала, словно от порыва холодного ветра. Она отводила губы; как птичке, напуганной тем, что случайно залетела в чужие края, ей хотелось улететь из пьянящих ее опасных высот, она будто бы спешила спастись от этого жестокого ветра.

Был конец сентября. Однажды во время обеда Аднан-бей заметил:

– Нихаль, мадемуазель сказала, вы уже давно приступили к занятиям. Когда же мы начнем уроки турецкого? Помнишь, у нас тобой были планы, или ты забыла?

Нихаль занималась турецким языком всегда с Аднан-беем. Планировалось, что в этом году она перепишет отрывки из современных и древних стихотворных и прозаических произведений, из этих отрывков будет составлена тетрадь, их нужно будет прочитать и прокомментировать, к тому же нужно было найти способ исправить орфографию Нихаль, в которой она постоянно делала ошибки. Аднан-бей уже давным-давно отметил отрывки из произведений, которые читал, и составил из них фонд для задуманной тетради.

Несколько дней Нихаль, казалось, не вспоминала слова отца. Да и Аднан-бей тоже будто бы позабыл о них, но возможность снова часами оставаться наедине с отцом в том маленьком кабинете была так заманчива, что с того вечера Нихаль никак не могла выкинуть это из головы. Нихаль, в отношении к отцу державшая дистанцию, которую она сама и создала, была как канарейка, которая проводит мрачные и темные дни длинной зимы в клетке, постоянно думая о солнечном свете.

Однажды вечером после ужина Аднан-бей и Бихтер увидели, как Нихаль входит в кабинет, в который, как они чувствовали, она избегала заходить вот уже долгое время. Аднан-бей улыбнулся:

– Урок?

Нихаль кивнула:

– Да, если вы хотите.

С этого вечера уроки возобновились, однако между дочерью и отцом больше не было той прежней открытости, доверительности, простота и легкость в общении ушла. Сейчас между ними как будто чего-то не хватало. Вернее, что-то было лишнее. Кто-то был лишним…

В первые вечера оба прилагали усилия, чтобы восстановить прежнюю теплоту и доверительность в отношениях. Они даже смеялись вместе над тем, как Нихаль дрожащим голоском безуспешно пытается прочесть малюсенькое стихотворение. Ей никак не удавалось уловить музыкальный ритм стиха. Аднан-бей говорил:

– Нихаль, я удивлен, как же ты не понимаешь? Французские стихи ты прекрасно читаешь, много занимаешься музыкой, в стихосложении размер создается подбором схожих слов, это ничем не отличается от ритма в музыке.

Тогда он начинал объяснять, что такое эфаиль и тефаиль[57]57
  Эфаиль и тефаиль – стихотворные размеры.


[Закрыть], пока он объяснял, Нихаль и Бихтер переглядывались украдкой и пересмеивались. Неуклюжие попытки Нихаль вызывали смех, разряжали обстановку и разбавляли скучную серьезность уроков. Потом, однажды вечером, когда Нихаль интуитивно стала читать в нужном ритме, не осталось ничего, над чем можно было бы посмеяться. Постепенно над уроками окончательно повисла скука, навевающая зевоту. Кто был тому причиной? Аднан-бей, который то и дело посматривал на Бихтер и хотел поскорее закончить урок? Бихтер, которая, чтобы убить время, в это время читала книгу и, зевая, прикрывала ею рот? Или Нихаль, которая чувствовала себя лишней в этой комнате, значащей для нее так много, и которая иногда с трудом сдерживала желание швырнуть тетрадь и выбежать из комнаты? Уроки начали хромать, ползли медленно, как слабый больной ребенок. Однажды Аднан-бей, сославшись на легкую головную боль, сказал: «Сегодня вечером пропустим урок». С тех пор уроки были позабыты.

У девочек, стоящих на пороге взросления, есть особый период, когда в этих изящных нежных трогательных созданиях происходят еле уловимые перемены, причина которых в том, что они делают шаг на пути становления женщиной. Этот период начинается с психических и физических изменений, у девочки наблюдаются беспричинный страх, пугливость, желание ото всех убежать. В ней просыпаются инстинкты, как в кошке, которая перестала быть игривым котенком. Она уже по-детски непосредственно не протянет вам руку, не прижмется к вам с прежней невинной доверчивостью, даже подставляя губы своему отцу, она вздрагивает от соприкосновения. В словах она более сдержанна, если вдруг рассмеется – краснеет, в воздухе, которым дышит, она чувствует незнакомые веяния, в ней появляются замкнутость, нелюдимость. Тогда она убегает, ищет уединения, долго сидит в задумчивости, она замечает в себе новые ощущения и переживания, которые повергают ее в растерянность. Что это такое, она не знает, единственное, что она понимает – она уже не ребенок.

Ее детское тело становится ей тесным, и с силой, которую ей диктует невозможность стать другой личностью, она хочет вырваться из этого детского тела, выплеснуться из него фонтаном и наконец стать свободной. Это жизненное явление находится за пределами детской воли, знания и выбора, это изменения, которые заложены самой природой. Девочка чувствует, как в ее организме происходят странные вещи, словно бы развивается непонятная болезнь, она прогрессирует и охватывает все ее существо. Тогда в ее походке, манере говорить, улыбке, в отношениях с окружающими появляются настороженность и неловкость. В ее поведении уже нет легкости и естественности. Ее рост несоразмерно вытягивается, фигура становится излишне худой, она ходит как птица, несущая на длинных тонких ногах непропорционально большое тело. В том как она протягивает руку, держит голову, уже нет того прежнего очарования, которое всем нравилось, как будто тело потеряло свойственную ему манеру держаться и никак не найдет себе новую, подходящую. Иногда, когда она говорит, ее вдруг бросает в краску. Она не может справиться с всплесками плохого настроения, причина которого неведома ей самой, тогда она хочет быть подальше ото всех, находиться среди взрослых она не осмеливается, а среди детей – стыдится.

Во сне ее мучают кошмары. Просыпаясь внезапно посреди ночи, она думает о смерти, пугается, дрожит, пытаясь найти убежище под одеялом.

Это такой период, когда в познании мира перед девочкой открываются новые горизонты. Без чьих-либо объяснений, без каких-либо видимых доказательств сами собой тысячи вещей, которые до этого момента были непонятны, вдруг обретают смысл, многие истины вдруг оказываются постигнутыми. В результате каких же умозаключений всего лишь за несколько месяцев вдруг формируется такая осведомленность? Дать этому определение невозможно, можно сказать, в это время только что развившаяся личность, личность молодой девушки, передает новые знания личности ребенка, проливает волшебный свет на страницы, которые до этого с трудом можно было разобрать сквозь туман, и говорит: «Вот это то самое».

Нихаль переживала как раз такой особый период своей жизни. Когда уроки вдруг прервались, она наряду с обидой на отца, потому что он не предложил начать их снова, почувствовала тайное удовлетворение. Ей словно было стыдно теперь находиться с Бихтер и отцом, особенно когда больше никого другого рядом не было, и это чувство отличалось от той неловкости, которую она испытывала поначалу.

Наступила зима, с дождями и снегопадами. Бихтер и Нихаль ждали ясной погоды. Они собирались поехать в Бейоглу, уже несколько месяцев назад они запланировали купить необходимые им вещи и, самое важное, – ткань на первый чаршаф для Нихаль. К тому же близилось время, когда они должны были получить долгожданную весть со светло-желтой ялы. Бихтер обещала Нихаль, что когда эта новость придет, и они поедут смотреть новорожденного ребеночка, Нихаль поедет не как маленькая девочка, а как молодая девушка. Вот уже сколько дней Нихаль беспокоилась: она боялась, что если вот так, каждый день под предлогом дождливой погоды они будут откладывать поездку, то чаршаф не успеют сшить.

Сегодня наконец-то погода выдалась хорошей. Они собирались поехать. Аднан-бей с самого утра загадочно улыбался и напоминал:

– Главное не забудьте чаршаф для Нихаль-ханым.

Бехлюль, комментируя слова дяди, добавлял:

– Теперь нам будет чем заняться. В доме появляется новая госпожа. Нихаль-ханым! Нужно кардинально изменить наше поведение. Особенно мне… Мы больше не будем ссориться, теперь уже не годится то и дело дразнить эту непослушную девчонку. Нужно угождать госпоже, оказывать ей знаки внимания, не так ли, Нихаль? Ах простите, не так ли, маленькая госпожа! – Бехлюль вскакивал и, кланяясь Нихаль в нелепых позах, с деланным подобострастием спрашивал:

– Маленькая госпожа, как вы сегодня поживаете? Не позволите ли поцеловать кончики ваших пальчиков? Маленькая госпожа, не соизволите ли продемонстрировать снисхождение и показать ма-а-аленькой улыбкой, что вам нравятся мои выкрутасы.

Нихаль краснела и улыбалась. Бехлюль продолжал:

– Маленькая госпожа, не соизволите ли вы время от времени заглядывать в мою комнату и немножко ссориться?

Потом вдруг повернулся к Бихтер:

– Йенге, а какого цвета будет чаршаф? Я вот о чем подумал. Это же будет первый чаршаф, тогда надо найти что-то, что будет бросаться всем в глаза! Такой цвет, чтобы притягивал все взоры. Например, желтый, но не просто желтый, а желтый-прежелтый, ядовитый, ослепительно-желтый, желтый – вырви глаз. Давайте подарим Стамбулу шикарную канарейку! И мадемуазель де Куртон тоже очень любит этот цвет, не так ли, Нихаль? Помнишь, одно лето она носила ярко-желтую блузку.